Истерзанные осенью (гет)

Гарри ждал начала нового учебного года с таким трепетом и нетерпением, будто он был для него первым.

Волновался, как ребенок, хотя и радовался не меньше.

Год странствий и скитаний сделал его взрослым, жестким, другим. И не сказать, что ему это нравилось. Напротив. Он гнал от себя перемены, шикая и маша руками перед самым их носом. Сама мысль о том, что жизнь изменится и нити, накрепко связывающие его с прошлым, разорвутся, пугала до дрожи.

Он не был готов становиться взрослым. Пусть на какое-то время его насильно ввергли во взрослую жизнь, он точно знал: ему там не понравилось. Да и что, собственно, могло понравиться? Ложь, горечь и смерть — вот на что он насмотрелся вдоволь.

Гарри хотел вернуться в Хогвартс, грезил о нем во снах, а иногда и наяву.

Воспоминания, более яркие и красочные, чем в дни, когда они были событиями его настоящей жизни, не давали покоя, возвращались снова и снова, дразня, играя с ним.

Только в школе он был по-настоящему счастлив, кто бы что ни говорил. Может, именно поэтому так рвался туда.

Ему, конечно, предложили место мракоборца, едва ли не главного, как только все закончилось, но он, искренне надеясь, что никого этим не обижает, а напротив, даже делает одолжение, избавляя от бесталанного, неопытного сотрудника, отказался.

Точно так же, как отказался от Джинни: не позвал ее жить к себе на Площадь Гриммо. Кажется, окружение только этого и ждало — если не свадьбы и детей — но Гарри не особенно переживал, что не оправдал их ожиданий и чаяний.

С каждым новым днем он чуточку приближался к желанному, и только это имело значение.

Гарри понимал, что если вдруг остановится, перестанет хотеть хотя бы этого, то просто умрет, задохнется. Каждая смерть, искалеченная жизнь и горе оставило на его теле по отметине — крохотной, черной, гноящейся по краям дыре. Он словно изрешечен пулями. Повержен, пал, но почему-то дышит, ходит, говорит и, словно одержимый, приводит в порядок дом, который ненавидит.

Дом на Площади Гриммо, 12, ставший тюрьмой для последнего из Блэков, весь зарос грязью, плесенью и еще чем похуже, и работы у Гарри хватало. В то время как Рон с Гермионой со всем возможным рвением помогали посеревшему от горя Джорджу с магазином, он сутками не покидал пыльных комнат, словно заправская домохозяйка, надраивая, вычищая, разглаживая.

Гарри работал до изнеможения, но работа приносила ему почти физическое удовольствие. Он мало ел и мало спал, но почти не обращал на это внимания. В его руках, пусть не нежных, но внимательных, дом потихоньку оживал, воскресал в своем былом великолепии или в каком-то его подобии.

Работая, Гарри частенько забывал о времени и, увидев бегущую к дому Гермиону, хрупкую, маленькую, укутанную в серый плащик, из окна второго этажа, ни на шутку забеспокоился: он был уверен, что до дня, на который они назначили встречу, оставалось по меньшей мере полнедели.

Конечно, он был рад ее видеть — по правде сказать, был рад этому при любых обстоятельствах — но сегодняшний день был далеко не лучшим для встречи. Он ничего не готовил, толком не прибрался в гостиной и, как ни старался, не мог припомнить, когда в последний раз ходил в душ.

Снизу раздался ритмичный стук дверного молотка, а затем, без всякого перехода, — протяжный львиный рев.

Гарри передернуло.

Представления бывших владельцев дома о том, каким должен быть дверной звонок, сильно отличались от его собственных, но Гарри не имел ни малейшего понятия, что с этим можно сделать, руки не доходили разобраться и исправить.

Он распахнул дверь, широко улыбаясь. Хотел было обнять Гермиону, но передумал, молча наблюдая, как она снимает плащ. Весь перемазанный сажей и машинным маслом, он не посмел прикоснуться к ее чистенькому идеально выглаженному костюмчику.

— Привет, — он приветливо помахал и принял у нее из рук торт и бутылочку вина.

— Привет, — она тоже заулыбалась и, терпеливо дождавшись, пока подарки окажутся на ближайшей тумбе, порывисто, но крепко его обняла.

— Ты же перепачкаешься.

Мысль о том, что ради него костюмчик она не пожалела, грела душу.

— А магия на что? Вычищу. — Гермиона зашагала по коридору в сторону гостиной, но вдруг остановилась.

На месте портрета мадам Блэк, достопочтимой матушки Сириуса, зияла дыра. Рабочим пришлось как следует постараться, чтобы выдрать холст с его исконного места: картина, словно паразит, въелась в стену, буквально срослась с ней. Как они сказали, иногда такое случается, если магия художника достаточно сильна.

— Без нее как-то пустовато.

— Еще и тихо, — Гарри провел ладонью по обрывкам обоев, острым краям развороченной стены почти с жалостью. — Скоро начну скучать и жалеть о содеянном.

Гермиона, кажется, взяла себя в руки и вновь заулыбалась.

— Неужели сжег?

— Передал музею.

В ее глазах блеснуло одобрение. И без лишних слов она поняла, почему он так поступил. После того, что с ними случилось, отнять чью-то жизнь, пусть даже ворчливой нарисованной старухи, было чем-то запредельно кошмарным, жестоким.

Они прошли в гостиную.

Пока Гермиона распаковывала вино и торт, Гарри разжег камин и хлопком потушил верхний свет.

— Новый фокус? У магглов в обиходе есть что-то подобное, только работает не так, по другим законам.

— Невелика разница.

Это было их ритуалом — посиделки с вином и тортом в полутьме. Не самые здоровые проявления для людей, считающих себя только друзьями, наверное. Рона они не звали, Джинни — тоже.

Только вдвоем, по пятницам.

Вино — красное, свет — желтоватый с красными отблесками.

— Что нового? — вопрос до безобразия глупый, но для начала разговора вполне подходит.

— Как тебе сказать, — Гермиона нервно облизнула губы, — Меня зовут работать в Министерство.

Сердце с шумом ухнуло вниз, почва под ногами задрожала и, кажется, пошла трещинами. Если Гермионы или Рона не будет с ним в Хогвартсе, это будет совсем не то, другое.

— И что ты ответила?

— Что попробую, если они смогут подождать годик-два.

Так-то лучше. Так — правильно.

— Два? — Гарри нахмурился. Смутное подозрение нервной иголочкой кольнуло в сердце, и он невольно отодвинулся подальше.

— Да, где-то два. В следующем году будет свадьба и нам будет не до этого…

Мысленно обругав себя за ненаблюдательность, выставив за нее самый низший балл, Гарри наконец заметил кольцо на пальце.

— Неужели он решился?

— Кажется.

В груди не дыра — дырища. В одно мгновение Гарри будто потерял обоих своих друзей. Раз все так серьезно, он просто им не нужен. Или все-таки нужен?

— И каково?

Он улыбнулся искренне, но самую чуточку грустно. На душе скребли кошки.

Они всегда были вместе, втроем. И вот теперь двое отделяются, улетают, хоть и срослись с ним костями, душами. Бросают его одного. Пара не тройка, как ни крути.

— Камень тяжелый, — Гермиона нервно пошевелила кольцо, словно то горячее и обожгло ей кожу.

— Дорогой, наверное.

— Наверное.

Гермиона придвинулась ближе и, обхватив его шею руками, тихонько заплакала. Гарри знал, чувствовал, что она счастлива и просто боится. Не только в его груди дыры, не только он один помнит.

— Ну-ну, — он стал гладить ее по волосам и, кажется, украдкой их поцеловал, легко и почти по-братски. — Все будет хорошо.

Взрослая жизнь — штука сложная.