Самое хорошее воспоминание Северуса Снейпа (гет)

Когда он по-настоящему заметил девчонку Уизли?

Кажется, она была на четвёртом курсе. Вертлявая, непоседливая, такая живая и раздражающая. Они все такие — рыжие бесенята. Её братья всегда сидели у него в печёнках. Вот и она, как подросла, стала такая же наглая и самодовольная. Именно тогда он стал обращать на неё внимание, делать едкие замечания, пару раз даже наказание впаял. А ей хоть бы что.

И вот Джинни Уизли уже шестнадцать. Когда он вернулся в школу, чтобы хоть как-то защитить этих щенков от Пожирателей, все они смотрели на него с ненавистью. И она — одна из первых. Маленькая дрянь, сколько от неё было хлопот с первых дней! Она, Лавгуд и Лонгботтом — три мелких революционера, три кости в его горле. От желания прихлопнуть их ежесекундно сводило скулы.

А ещё от того, как сильно она напоминала ему Лили.

Дело даже не в рыжих волосах или схожих чертах: такое же узкое личико, усыпанное веснушками, такой же вечно вздёрнутый подбородок, бледная кожа… Нет, дело в её взгляде: изучающем, пробирающем до костей, немного высокомерном. В нём был вызов, огонь. Чёртова Уизли смотрела на него точно так же, как и Лили когда-то, миллионы лет назад, в другой жизни. И хотя он уже давно не был сопливым Нюниусом, он чувствовал себя до странного неуютно, когда встречался с этими глазами. И всегда, каждый чёртов раз, ловил себя на одной мысли: «Жаль, что они не зелёные».

В какой-то момент он понял, что свихнулся. Взрослый мужчина постоянно думает о девчонке. О соплячке, которая мотает ему нервы! Пускай она похожа на Лили, но не пора ли отпустить этот призрак, терзающий душу столько лет? Да, всё определённо из-за Эванс. Она жрёт его изнутри, никак не выходит из сердца, которое напрочь прогнило уже. Сколько можно носить в нём мертвеца? Ничего удивительного в том, что Лили мерещится ему в этой неугомонной Уизли. Лили тоже была занозой. Засела в груди, и уже больше двадцати лет он не может устранить образовавшийся вокруг этой занозы нарыв. И вот теперь Уизли его расковыривает.

Забыть бы про неё, абстрагироваться, только как прикажете игнорировать эту девчонку, если она постоянно лезет на рожон? Она везде, как будто в школе не одна Джинни Уизли, а целых двадцать! И он уже готов разрешить Филчу приковать её цепями к стене в подвале навсегда. Лишь бы не видеть, лишь бы не слышать каждый день: «Эта Уизли опять…»

— Господин директор! — Алекто Кэрроу. Снова эти насмешливые нотки в визгливом голосе. Неужто она надеялась, что директором назначат её?

— Что опять? — он даже не пытается скрыть раздражение — оно отчётливо читается на лице.

— Поймали Уизли и Лонгботтома в Зале почёта — они писали на стене, что вы…

— Довольно! Отведите их к Филчу. Или накажите сами — у меня много дел.

Ему не понравилась улыбка, исказившая уродливое лицо этой Кэрроу. Что-то в ней было кровожадное. Но ему разве есть дело до этого? Уизли и Лонгботтом сами напросились, они постоянно вытворяют что-то провокационное. И ведь прекрасно знают: даже если их не поймают с поличным, всё равно обвинят в любой шалости и накажут! Чего они добиваются? Безмозглые детишки. Детишки…

Уизли совсем не ребёнок. Она не выглядит как ребёнок, и это бесит его больше всего. Наверное, дело всё в том же взгляде. Он слишком взрослый, в нём нет наивности и чистоты. А ещё у Уизли восхитительная задница. И вот на этих мыслях он обычно готов придушить себя. Думать такое о девчонке, которая на двадцать с лишним лет моложе тебя, аморально, от таких мыслей хочется отмыться. Или утонуть в них. Утопиться...

Он отвлекается на какие-то дела, уходит в них с головой и выныривает только в тот момент, когда в его дверь кто-то настойчиво стучит. Так делает только «старая гвардия», Кэрроу обычно вваливаются без церемоний.

— Войдите, — нехотя бросает он и в следующую секунду почти плавится под взглядом Макгонагалл.

— Вы — чудовище! — шипит она, словно разъярённая кошка. Удивительное дело — обычно эта дама сдерживает свои эмоции, даже если она в ярости.

— В чём дело? — он правда не понимает. Он уже привык к тому, что бывшие коллеги считают его предателем и ведут себя с ним подчёркнуто холодно. А вот с таким открытым проявлением ненависти он сталкивается впервые.

Макгонагалл подходит к нему вплотную и тычет пальцем в лицо.

— Вы перешли всякие границы, Северус! Они же дети! Дети! Мало вам было непростительных, которыми их «наказывали»?

Он всё ещё представления не имеет, о чём говорит Минерва, но в голове уже складывается смутная картинка. И начинает подташнивать. Он же сам приказал…

— Что произошло? — спрашивает он, ощущая, как в подмышках и на спине выступает холодный пот.

— Ваши друзья, — Макгонагалл специально делает ударение на этом слове, кривит губы, — пытали Джиневру Уизли и Невилла Лонгботтома! У мисс Уизли сильнейшие ожоги — видимо, чувство меры, а также жалость и сострадание господам Кэрроу не свойственны!

Он чувствует, как сжимается горло, и ненавидит себя за это. Потому что это из-за неё. Ему страшно за чёртову Уизли — это последнее, что он должен сейчас чувствовать, но страх расползается по телу раньше, чем он успевает его проконтролировать.

Он рывком поднимается и идёт к двери. Макгонагалл что-то кричит в спину, но он не разбирает слов. Выйдя из кабинета, он тратит пару драгоценных секунд на то, чтобы выбрать: отправиться в больничное крыло или навестить Кэрроу.

— Куда вы? — спрашивает Макгонагалл, и он принимает наконец решение: Кэрроу подождут.

В больничном крыле пахнет травами и целебными настойками. Здесь пусто, только одна кровать огорожена ширмой. Он замирает и пытается понять: какого чёрта он тут делает? В этот момент из-за ширмы выходит мадам Помфри, и на её лице он видит примерно тот же вопрос.

— Как она? — он надеется, что голос звучит бесстрастно, но, судя по тому, как приподнялись брови колдомедика, тот выдаёт его с головой.

— Магические ожоги — вещь сложная, господин директор, — голос мадам Помфри тоже далеко не так безупречно чист от эмоций, как ей хотелось бы, — мне понадобится большой запас заживляющей мази.

У него есть противоожоговая мазь, он сообщает об этом, получает в ответ сухую благодарность и уходит, хотя до дрожи в руках хочет заглянуть за ширму и убедиться, что с Уизли всё в порядке. По пути в свой кабинет он встречает Амикуса Кэрроу и едва сдерживается, чтобы не швырнуть тому Круциатус в лицо без предупреждения.

— Что произошло с Уизли? — спрашивает он, чуть не захлебнувшись собственным ядом.

— Эта девка — просто дикая тварь! — лепечет Амикус, заламывая руки. — Она умудрилась поранить Алекто, и тогда сестра…

Кэрроу замолкает, потому что кончик палочки утыкается ему в горло.

— Вы в своём уме? Вы чуть не убили чистокровную волшебницу!

— Она же предатель крови, как и её…

— Заткнитесь! Мне нет дела до того, что вы думаете о семействе Уизли, в любом случае — это один из древних родов. И если вы не понимаете, что чистокровных магов сейчас и так мало, — настолько мало, что не стоит сокращать их численность, — то я готов объяснить вам это лично!

Он видит страх и проблески понимания на мерзком лице Амикуса Кэрроу и мысленно аплодирует себе. Он и сам чуть было не поверил в ту чушь, которую только что произнёс. Амикус лопочет что-то, с опаской поглядывая на палочку, которая всё ещё прижата к его горлу. Приходится убрать её.

— Отныне я сам буду разбираться с нарушителями, — бросает он уже на ходу и скрывается за поворотом раньше, чем Кэрроу успевает сказать ещё хоть что-то.

Следующие сутки он злится. На несдержанных тупиц Кэрроу — за то, что они натворили. На Лонгботтома, которому досталось меньше, чем Уизли. На Уизли — потому что она такая дерзкая идиотка. На мадам Помфри, которая не отходит от постели больной ни на минуту. На Макгонагалл, без остановки твердящую, что девочку нужно отправить домой. И больше всего на себя — за то, что ему не плевать. За то, что образ Уизли не выходит из головы. За то, что он почти не думает о Лили. Почти не сравнивает её с Лили.

Когда Уизли успела отделиться от призрака прошлого и занять свою нишу в его мыслях? Как он это допустил? Что ему с этим делать? Эти навязчивые вопросы терзают его, как дикие звери. И ему хочется выпотрошить себя словно кролика, выпустить этих зверей наружу, избавиться от них.

Он боится того, что Уизли приедут и, несмотря ни на что, заберут свою дочь, поэтому он бесконечно благодарен мадам Помфри, которая заявляет Макгонагалл: девочке нужен покой. И никто не позаботится о ней так, как она. Он благодарен, но вместе с тем понимает, как было бы хорошо, если бы Уизли убралась из замка, подальше от него и его странных больных мыслей.

Он не выдерживает и идёт в больничное крыло ночью. Ночью! И пока он, как мальчишка, крадётся по тёмным коридорам, ему приходится всё время напоминать себе, что он директор этой школы. Пусть и ненастоящий. Таким его считают не только старые коллеги и большинство учеников, но и он сам. Северус Снейп, дамы и господа, — жалкая подделка, фикция, дешёвый трюкач, изображающий из себя главу школы.

Он с лёгкостью снимает запирающие чары с двери больничного крыла, но, когда приближается к заветной ширме, замирает в нерешительности. Нужно ли переступать эту черту? Он медлит вечность, а потом накладывает заглушку на дверь в спальню мадам Помфри и приближается к кровати.

Уизли спит. Её бледное лицо кажется совсем белым в свете луны, тонкие руки перемотаны повязками, которые пропитаны пахучей заживляющей мазью. Ему хочется погладить её по щеке и убить себя на месте за это ненормальное желание. Ему хочется прикоснуться к рыжим волосам. Хочется намотать на кулак прядь, поднести к лицу и вдыхать её запах. А ещё ему хочется приподнять простыню и заглянуть под неё.

Он убирается из больничного крыла так быстро, как только может. В шкафу, что стоит в его кабинете, обнаруживается початая бутылка огневиски, он заливает в себя добрую порцию и падает в кресло. Напиток дерёт горло, в голове образуется приятный туман. Из этого тумана выплывает нагая Уизли. Он ни разу не видел её обнажённой, но представить это тело не составляет труда. Она худая, поджарая, у неё маленькая грудь и длинные ноги. И плечи в веснушках. И аккуратные светло-коричневые ареолы сосков. Она соблазнительно виляет своей чудной задницей — он представляет это так же легко, как и всё остальное.

Ещё глоток — и рука сама тянется к ширинке: у него стояк, от одних только мыслей. Ну точно, сопливый мальчишка, вообразивший себя профессором. Он стыдливо жмурится и пробирается сквозь ткань брюк и трусы к горячему твёрдому члену. Ему бесконечно стыдно и мерзко от самого себя, поэтому он выпивает ещё немного, прежде чем заняться делом.

На следующее утро он снова идёт в больничное крыло. Мадам Помфри не видно, поэтому он решительно шагает к загородке, попутно изгоняя из головы остатки вчерашнего наваждения. Её кровать пуста, и несколько секунд он чувствует себя обманутым и брошенным, пока Уизли не появляется из задней комнаты под руку со школьной целительницей. На ней лёгкий халат, который не скрывает ног: на них тоже бинты. Подавив ярость по отношению к Кэрроу, он сдержанно кивает и получает в ответ взгляд, полный отвращения. Она уверена, что он причастен. Ты недалека от правды, девочка...

Мадам Помфри смотрит неодобрительно и что-то кудахчет о покое и постельном режиме, а он не может оторвать взгляда от слегка влажных рыжих прядей. Из оцепенения выводит её голос — не такой звонкий, как обычно, но всё такой же полный желчи:

— Пришли извиниться за своих прихвостней, господин директор?

С тем же успехом она могла бы произнести вместо последних слов «кусок дерьма» — тон был соответствующий. Он хмурится и не знает, что ответить. Вместо этого в упор смотрит на мадам Помфри, и та с ворчанием удаляется.

Уизли уже сидит на кровати, хотя по ней видно, что прямая спина даётся ей нелегко.

— Прилягте, мисс, — предлагает он максимально спокойным голосом, а сам опускается на стул.

Она окидывает его недоверчивым взглядом, но через мгновение сдаётся, подтягивает ноги и прячет их под тонкой простынёй.

— Вы правы, я пришёл извиниться. То, что произошло, — непозволительно. Я отстранил Кэрроу от… воспитательных работ, и больше они…

— О, да вы, похоже, гордитесь собой! — перебивает эта наглая девчонка, глядя на него в упор, прожигая в нём кровоточащее дыры. — И кто же теперь будет пытать студентов? Лично вы, профессор, или, может, наймёте парочку оборотней?

Она злится — имеет на это право, — но он всё-таки вынужден её немного осадить:

— Вам не следовало вести себя слишком вызывающе — Кэрроу не так просты, как кажутся. И не так нормальны, как хотелось бы.

— А вам не следовало быть таким придурком и нанимать этих психов, — в тон ему отвечает Уизли. — Хотя о чем это я? Вы ведь всего лишь очередная марионетка, вы не принимаете решений, верно?

Ему хочется ударить её — за то, что она права и не права одновременно. Марионетка... какое точное слово. Его дёргают за ниточки сразу двое, причем один — лёжа в могиле. Ему хочется рассказать ей, впервые за всё это время ему хочется поделиться с кем-то, и этот кто-то — Джинни Уизли. Если бы на её месте была Лили… Она смогла бы понять. И он почему-то уверен, что и своенравная Уизли поняла бы. Но он не может, конечно не может. Он желает ей скорейшего выздоровления и уходит.

Он старательно блокирует её образ, запихивает свои мысли о ней поглубже — если Волдеморт узнает, если увидит хоть прядку рыжих волос… Второй раз он такого не переживёт. Ему хочется наложить на себя «Обливиэйт», чтобы забыть наглую девчонку и её пухлогубый рот, низвергающий на него проклятья. Но всё тщетно, всё бессмысленно: она является к нему во сне каждую ночь и вытворяет этим ртом то, что давно никто не вытворял с ним.

Её выписывают через три дня, а ещё через два она в очередной раз вляпывается: раскрасневшийся Филч, чьи дряблые щёки колышутся от возбуждения, затаскивает Уизли и Лавгуд в его кабинет и хрипит что-то про нарушение школьного устава и кандалы. Ему же плевать, что она там опять натворила, — он выпроваживает Филча, а подумав ещё немного, отправляет следом за ним и Лавгуд. Запирает дверь кабинета и разворачивается к Уизли.

— Чего вы добиваетесь? — сходу спрашивает он, сверля её личико глазами.

— Хочу, чтобы вам не слишком сладко жилось, — выпаливает она, складывая руки под грудью. «Не такая уж она и маленькая», — мелькает у него в голове. А потом он делает шаг к ней, второй, третий, наступает и с удовольствием отмечает, что спеси в ней поубавилось. Уизли пятится и почти садится на его стол своей восхитительной задницей, о которой он никак не перестанет думать. В её глазах уже нет вызова — только смятение.

— Вы глупая девчонка, — произносит он вкрадчиво, нависая над ней, — все эти ваши хулиганские выходки — пустая трата времени. Хотите показать, что не принимаете мою власть здесь?

Она кивает, глядя на него расширившимися от страха глазами. И он хочет сделать что-нибудь, что угодно, чтобы убрать этот страх с её лица. Но не может.

— Поберегите силы для чего-то более серьёзного, чем рисунки на школьных стенах, — говорит он, придвигаясь почти вплотную.

— Мы не только… — она давится последними словами, выставляет вперёд руку, нажимает ею на его грудь, и он почти закатывает глаза от этого незамысловатого прикосновения. От Уизли пахнет какими-то цветами — запах свежий и приятный. Хочется зарыться носом в сгиб между плечом и шеей, хочется вдохнуть аромат её волос, хочется вжаться в неё налившимся кровью членом…

Стоп!

Он отстраняется рывком, почти отпрыгивает, замечает, что Уизли выдыхает с облегчением.

— Убирайтесь, — зло бросает он.

Она отталкивается от стола и шагает прочь, но у двери замирает.

— Профессор?

Ну конечно, он её запер. Он нехотя достаёт палочку и снимает чары, но, прежде чем Уизли успевает выйти, он подходит и прихлопывает дверь рукой.

— Вы ведь не дура, мисс Уизли, — вкрадчиво произносит он, наклоняясь к её уху, — будьте же благоразумны.

У него немного сводит желудок от запаха её волос и от желания зарыться в них носом. Они слишком близко — её тёплая спина всего в паре дюймов от его груди, и он надеется, что она не слышит грохот его сердца.

— Выпустите меня, — тихо требует Уизли и уходит не обернувшись, а он жалеет, что это напутствие — единственное, что он может для неё сделать. Остаётся верить, что она хоть что-то поняла.

Несколько недель Уизли и правда не творит глупостей, и он успокаивается и даже освобождает мысли от её образа. Оказывается, это затишье перед бурей. Вся проблема в том, что, по задумке мёртвого директора, ему нужно подсунуть Пожирателям подделку меча Гриффиндора. И нет лучшего способа, чем инсценировать попытку украсть реликвию. Он долго плетёт хитроумную паутину, в которую планирует заманить геройски настроенного Лонгботтома, и при этом всячески старается оградить Уизли от участия в авантюре. Однако в нужный момент в его кабинет врываются трое, и эта идиотка в том числе.

Их необходимо наказать, и он не придумывает ничего лучше, чем сплавить этих засранцев к Хагриду, обозвав это страшным возмездием за наглый поступок. Всё кажется вполне правдоподобным, хотя несколько раз он ловит на себе подозрительные взгляды обоих Кэрроу. И в ответ почти испепеляет этих недоумков, не позволяя себе ни на секунду дать слабину.

Спустя три дня после попытки похищения, которая ожидаемо привела к переносу поддельного меча Гриффиндора в хранилище Лестрейнджей, в его дверь стучат. Тихо и неуверенно. На пороге совершенно внезапно, абсолютно непредсказуемо появляется Джинни Уизли.

— Можно? — осторожно спрашивает она и входит без приглашения. И он уже не в силах выставить её. Даже если бы захотел.

— По какому вопросу, мисс? — осведомляется он как можно суше, едва скользнув по ней взглядом. Он жалеет, что не сидел за столом, когда она вошла, — так между ними была бы хоть какая-то видимость преграды.

— Вы… — она подходит ближе и, осмелев, тычет в него пальцем, — вы же всё подстроили, верно?

Он изображает на лице непонимание, хотя внутри всё напрягается, а грудь сдавливает чувство тревоги.

— Ох, да перестаньте! — Уизли явно злится, не желая принимать правила его игры. — Вы всё понимаете! Слишком уж легко мы попали в ваш кабинет. И слишком уж легко вы нас сцапали! И Невилл рассказал мне, что подслушал ваш разговор с Кэрроу о мече!

Она так распаляется в своём гневе, что не замечает, как приблизилась к нему почти вплотную. От этого ему трудно дышать и соображать, но он вовремя понимает, что девчонку всё же следует усмирить.

— Не много ли вы себе позволяете, мисс? Врываетесь в кабинет директора, повышаете на него голос, ведёте себя вызывающе…

Пока он перечисляет её грехи, она всё больше робеет. Похоже, ему довольно правдоподобно удалось изобразить едва сдерживаемую ярость.

— Видимо, вам мало наказаний? — спрашивает он, на всякий случай отстраняя Уизли от себя. Она спесиво скидывает его руку со своего хрупкого костлявого плечика и упрямо смотрит в глаза.

— Наказание? Вы думаете, я не поняла, что поход в Запретный лес с Хагридом — это вовсе не наказание? После обширных магических ожогов я ждала чего-то более изощрённого!

В этот момент он пугается. И понимает, что недооценил эту девчонку. Похоже, ума ей не занимать, и она, в отличие от своих друзей, умеет анализировать происходящее. Не успев ещё принять окончательное решение, он достаёт палочку и закрывает дверь. Подумав, ставит на неё заглушку. Уизли следит за ним, поджав губы. На её лице испуг и любопытство — странное и опасное сочетание для столь юной девушки. Ему приходится мысленно напоминать себе о её возрасте. С другой стороны, он уже ошибочно делал ей скидку на этот самый возраст, а она доказала, что умна не по годам.

— Присядьте, мисс Уизли, — коротко бросает он ей через плечо, а сам идёт к Омуту памяти — сбросить кое-какие слишком эмоциональные воспоминания. Они ему сейчас ни к чему.

Она остаётся на ногах — упрямая, какая же упрямая! А он не знает, зачем делает всё это, просто чувствует острую, болезненную потребность высказаться.

Он рассказывает ей всё. Он удивлён тому, насколько бесстрастно звучит его голос. Как будто эта его история — не о нём. А она слушает: внимательно, чуть склонив голову набок, немного прищурив глаза, то и дело шумно втягивая воздух носом. Она тоже спокойна, словно слышит рассказ о том, как кто-то провёл своё скучное лето. И он благодарен ей за это.

Он видит, как постепенно выражение её лица меняется со скептического на слегка настороженное, как неуверенность сменяется страхом. Она не задаёт вопросов, не перебивает, и это немного беспокоит его. Он не уверен, что Уизли ему верит. Он не уверен, что она не попытается, например, оглушить его и сбежать, как только он закончит.

Когда он наконец замолкает, отвернувшись от Уизли, то может расслышать, как она сопит. Похоже, решает, стоит ли ему верить. Он же специально подставляет ей спину, чтобы ей было проще принять это решение. В тот момент, когда он готов уже взвыть, она неуверенно касается его спины.

— Профессор… — в голосе нет желчи, к которой он привык по отношению к себе. Но нет и жалости — это радует его больше. — Неужели нельзя как-то…

Она замолкает, а он резко разворачивается, успев подхватить её руку, которая соскальзывает с его спины: тонкое запястье легко помещается в его ладони. Чувствуя себя сумасшедшим, он притягивает Джинни Уизли к себе и зарывается носом в её восхитительные рыжие волосы. Вторая ладонь ложится на спину. Он не знает, что там она решила, но не простит себе, если не воспользуется моментом.

Он всё ждёт, когда она взбрыкнёт и начнёт вырываться, но вместо этого она прижимается плотнее и осторожно гладит его по груди. Он понимает, что это проявление сочувствия, а вовсе не того, чего ему так хочется получить от неё, но приходится довольствоваться и этим.

Через сотню тысяч восхитительных секунд, наполненных запахом её волос и теплом её тела, он говорит:

— Вам нужно идти, мисс Уизли.

Она отстраняется и смотрит на него снизу вверх всё тем же своим пронизывающим взглядом. В её глазах нет слёз, которые он, признаться, тайно желал увидеть, зато есть понимание и уважение. Как жаль, что через минуту она уже не сможет смотреть на него вот так.

Через пару мгновений она всё забудет.

Всё.

И это подталкивает его на последнее безумство: он наклоняется и целует Джинни Уизли в её вожделенные пухлые губы. И от чувства, что они неожиданно открываются ему навстречу и впускают его язык в рот, кружится голова. Нахлынувшая волна возбуждения с лёгкостью сносит все его внутренние барьеры, и он уже тянется к восхитительной заднице Уизли, но она отталкивает его раньше.

Она не возмущается и не кричит, но на её лице мука. И немая мольба.

— Прости, девочка, — шепчет он и в последний раз проводит рукой по рыжим волосам. Она не Лили, а ему давно не шестнадцать — пора бы с этим смириться. Он достаёт палочку и произносит «Обливиэйт» раньше, чем она успевает что-то ответить на его извинения.

Ещё несколько секунд в выражении её лица присутствуют осознанность и то самое понимание, а потом всё это исчезает. Она ошалело хлопает глазами, в то время как он прохаживается туда-сюда перед ней и вещает нудным голосом:

— Такое поведение недопустимо! Вы переходите все границы, мисс Уизли. Думаете, школьные правила не про вашу честь? Вы хуже Поттера и его шайки!

— Не трогайте Гарри, — взвизгивает она, правда, не совсем уверенно, — похоже, в голове у неё ещё не сложилась общая картинка. Нужно будет подумать, как бы модифицировать её воспоминания. Он придумает какое-нибудь мелкое нарушение, но это потом, а сейчас…

— Покиньте мой кабинет, мисс Уизли. Я очень надеюсь, что ваши выходки прекратятся — подумайте о последствиях.

Она фыркает и выходит: гордость не даёт ей признаться, что она понятия не имеет, за что её только что отчитали. Ничего, он что-нибудь придумает. Позже. А пока нужно извлечь и спрятать воспоминание. Самое хорошее воспоминание Северуса Снейпа.