Окончание зимы (гет)

Весна выдалась скверной: ледяной ветер и морозы держали Британию в плену весь март и даже сейчас, в преддверии апреля, отказывались отступать. Деревья в парке превратились в сосульки, лужайки и дорожки — в фигурные катки; холод и промозглая сырость забирались под обои и за рамы картин, заставляя обитателей Малфой-менора чихать и кутаться в теплые мантии. Нарцисса приказывала домовикам протапливать особняк дважды в день, утром и вечером, чем жарче — тем лучше, особенно в гостевых комнатах:

— Белла, ты уверена, что тебе тепло? Может, тебе грелку дать или еще один плед? Мне кажется, ты мерзнешь по ночам.

— Нет, Цисси. Все в порядке, правда. Спасибо.

Тепло Беллатрикс уже не будет. Холод — мерзкий, могильный, азкабанский холод — преследует ее теперь всегда, и не перестанет преследовать до конца ее дней. От этого холода синеют руки и ломаются ногти, превращая руки женщины и аристократки в подобие то ли птичьих, то ли звериных лап. От этого холода сильнее режет морщины в уголках глаз, оставленные тюрьмой. От этого холода сводит плечи, заставляя их судорожно вздрагивать, а голову — резко и часто вскидываться вверх, как будто ее хозяйка больна эпилепсией.

Но еще сильнее, чем от холода, Беллатрикс передергивает от отношения к ней людей, живущих в доме. Ей хочется бежать, бежать подальше отсюда, от сочувствия сестры, от лицемерия Люциуса, от шепотков бывших и нынешних соратников, порой наведывающихся в Менор. Хочется бежать и от самого замка: вычурная роскошь давит, сжимает в тисках старинных бархатных диванов, ослепляет сусальной позолотой. Беллатрикс так и тянет сцарапать ее со стен, сдирать до тех пор, пока пальцы не сотрутся в кровь, чтобы только доказать, что под этим фальшивым, как сам хозяин, блеском скрывается обыкновенный грубый серый камень — тот самый, что окружал ее в течение последних четырнадцати лет.

Бежать вроде бы некуда, но Беллатрикс все же находит решение: она сбегает в парк, сбегает и бродит черной тенью среди таких же черных, омертвелых деревьев, прячась от холода в шерстяных глубинах зимнего плаща, который ей одолжила Нарцисса. В парке неуютно и даже мрачно, но, во всяком случае, там нет серого цвета — цвета неопределенности и тоски. И фальши тоже нет.

Домовики у нее за спиной взволнованно бормочут, что «сестра хозяйки нездорова».

Соратники считают, что она сошла с ума. Даже Повелитель, вызывая ее, каждый раз осторожно интересуется, в порядке ли она. Беллатрикс сухо кивает, отвечает вежливым «да, мой Лорд», а потом снова уходит в мертвое царство белых дорог и черных деревьев, где гуляет до темноты. Ей больно, неимоверно больно возвращаться в дом: каждый раз, когда она переступает порог, горло набивают стеклянные крошки, а грудь как будто вспарывает ножами — холод, отныне постоянный спутник Беллатрикс Лестрейндж, сидит и внутри нее и мучает каждый раз, соприкасаясь с теплом.

Но в своих прогулках она не одинока.

— Беллатрикс?

Она оборачивается. Человек, стоящий позади нее, одет совсем легко — рубашка, брюки и обычная мантия. Ни шарфа, ни шапки, ни даже перчаток — но румянца на щеках нет, и руки отчего-то не краснеют тоже.

— Ты замерзнешь.

Родольфус качает головой:

— Нет.

Оно и неудивительно. Сейчас супруг больше всего напоминает Беллатрикс снежную статую: глаза — два зеленоватых кусочка льда, изморозь-седина в рыжих волосах, кожа тоже белая-белая и наверняка обжигающе холодная. И голос такой же... ледяной. Равнодушный. Безжизненный. Родольфус и до тюрьмы не отличался особой эмоциональностью, а сейчас и вовсе растерял остатки чувств. Азкабан выморозил его. Выхолодил.

Может ли кусок льда мерзнуть? Ответ — нет.

— Я... — он переминается с носка на пятку, и снег хрусти у него под сапогами. — Тебе неуютно здесь, я знаю.

— Есть такое, — зачем скрывать очевидное?

— Я написал нашему управляющему. Замок, конечно, в ужасном состоянии... но к концу этой недели в нем хоть как-то можно будет жить. Можешь обрадовать сестру: мы больше не будем их... стеснять, — тонкие посинелые губы чуть кривятся в презрительной усмешке. Беллатрикс знает: муж недолюбливает Люциуса, сильно недолюбливает и, собственно, есть за что. Но это не ее дело.

— Я тоже рада. Домой хочется, знаешь ли. Надоело по гостям таскаться.

На долю секунды ей кажется, что Родольфус сейчас возьмет ее за руку, но он просто разворачивается и уходит — неслышно, как и пришел. А утром следующего дня Алекто Кэрроу — на редкость гадкая баба, живое наглядное пособие по вырождению — с не менее гадким хихиканьем сообщает, что накануне вечером почти весь Ближний круг завалился в один из борделей в Лютном переулке — «кстати, Белла, твои-то тоже там были!».

Странно, но Беллатрикс при этом не чувствует ничего: ни горечи, ни обиды, только где-то в глубине души проворачивается ледяной шип — вот что, значит, шлюхами он не брезгует, а ей, женой законной!.. Впрочем, винить Родольфуса в том, что он предпочел объятия другой женщины, она тоже не может: ничего сверхъестественного в этом нет — в конце концов, она четырнадцать лет провела в аду, потеряла былую привлекательность, так что о том, чтобы быть для кого-то желанной, можно теперь лишь мечтать.

— Глупая ты, — Цисси, при всей ее кажущейся недалекости, видит старшую сестру насквозь. — Он не брезгует тобой. Он просто боится.

Боится... Беллатрикс на его месте тоже боялась бы прикоснуться к такому чудовищу — скелет, обтянутый пергаментной кожей, со слоящимися ногтями, вечно спутанными волосами и абсолютно неадекватным взглядом, теперь постоянно отражается в зеркале на месте красавицы Беллы Блэк. Хотя скелету, наверное, можно было сказать хоть пару слов там, в парке: все же они не видели друг друга со дня прибытия в Малфой-менор — ее почти сразу утащила на свою половину Нарцисса, а он остался с Люциусом и остальными мужчинами. Дела у них, видите ли... В покер резаться и по борделям шастать. Ну, еще и магглов пытать изредка. Под настроение.

Нарцисса гладит сестру по плечу, и золотые шпильки в ее прическе вспыхивают огнем каждый раз, когда она наклоняет голову. Слишком много блеска, слишком много сладкой лжи. Беллатрикс кутается в еще одну шаль, прячась от этого блеска, и надеется, что хотя бы после переезда ей станет немного лучше.

* * *

Переезд облегчения не приносит. Даже наоборот. Камень в Лестрейндж-холле такой же серый, как и в Азкабане, а вид на скованный льдом залив из окна гостиной подозрительно напоминает Беллатрикс тот пейзаж, которым она любовалась из камеры все годы своего ада. Но, во всяком случае, здесь ничего не прячется за красивыми и фальшивыми декорациями; старинный замок честен с хозяевами, в отличие от них самих.

Холод тоже никуда не уходит, только сильнее щиплет кожу, замораживает дыхание, сковывает снаружи и изнутри. Теперь уже сама Беллатрикс приказывает домовикам не жалеть дров — топить все печи, все камины, так, чтобы дым стоял до небес — но все равно никак не может согреться. Рабастан, окопавшийся в библиотеке, в отличие от почти не бывающего дома брата, бурчит, что невестка вознамерилась спалить их к чертям собачьим, но Беллатрикс только пожимает плечами: если этому идиоту так хочется окочуриться, пускай мерзнет, а она пока хочет жить.

Это желание, однако, пропадает у нее то ли на третью, то ли на четвертую ночь, когда приходят они. Сначала Лонгботтомы — пара марионеток с пустыми глазами и механически выверенными движениями, а за ними и все остальные. Их сотни, если не тысячи: мужчины, женщины, старики, дети, магглы и волшебники; у одних тела покрыты кровоточащими ранами, некоторые представляют собой ходячий ожог, на других, наоборот, нет ни единой царапины, но у всех них одинаковые глаза — мертвые, бесцветные глаза, горящие ледяной ненавистью. Голоса мертвецов сливаются в нечленораздельный, но пронзительный и яростный вой; десятки окровавленных рук тянутся к Беллатрикс, хватают ее за щиколотки, за подол ночной рубашки, оставляя на нем ярко-алые пятна. Она пытается отбиваться от них проклятиями, но против тех, кто уже мертв, магия бессильна; когда она тянется к кинжалу, лежащему в изголовье кровати, кто-то обхватывает ее сзади и держит, держит так крепко, что не вырваться. Беллатрикс понимает — это конец, они растерзают ее — сдавленно рычит и бьется, бьется как соколица, пойманная сетью, силясь высвободиться из этой хватки: если она сдастся, то она пропала...

— Тихо, девочка, тихо... Я здесь, все хорошо... Да успокойся же ты, драклы тебя дери!

Кошмар отступает. Мрак спальни наваливается разом, оглушая и успокаивая; мокрая от пота ткань неприятно липнет к спине, а сердце больно колотится о ребра, так, что тяжело дышать.

— Кто здесь?

— Я.

Зажженная свеча выхватывает из темноты знакомый образ: острые скулы, шрам на подбородке, несколько медных прядей, упавших на лоб. Вместе с картинкой приходят и запахи: соленый — моря, горьковатый — полыни и сладкий с ноткой железа — крови. Чужой крови.

— Как ты...

— Шел по коридору, услышал, что ты кричишь, и решил заглянуть, — Родольфус устало потирает двумя пальцами переносицу. Беллатрикс ловит себя на мысли, что у него, верно, опять мигрень, а зелья этот гад не пьет из принципа. Сволочь. Если уж себя не жалеет и ее не уважает, брата с детьми хоть бы пожалел: с ними-то что будет, если с ним что-то случится? — Успел вовремя. С балдахином ты уже расправилась, — он кивает на рваные тряпки у них над головами, — и за нож начала хвататься. Чуть меня не зарезала, когда я тебя утихомирить пытался.

В комнате жарко, даже душно, но Беллатрикс вновь съеживается от холода в комок на широкой, смятой постели. Она могла поранить себя во сне, даже убить... Лонгботтомы и остальные, те, чьих лиц она не запомнила, были бы на седьмом небе от счастья.

— Мне приснился кошмар.

— Я так и понял, — Родольфус щелкает пальцами, вызывая эльфа. — Горячего вина со специями и развести огонь, да поживее — хозяйка мерзнет.

— Не стоит.

— Стоит. Выпей, легче станет.

Огонь в камине весело трещит, пожирая дрова и обдавая волнами жара; глинтвейн обжигает губы и гортань, лавой скатывается в желудок, но Беллатрикс все равно знобит, хоть и не так сильно, как раньше. Быть может, это из-за человека, сидящего рядом? Может ли кусок льда отогнать холод?

Или это... не лед?

Шелест мантии приводит Беллатрикс в себя.

— Не уходи.

Родольфус замирает на пороге:

— Что?

— Останься, — она делает последний глоток из чашки. — Вдруг они вернутся.

И зачем она только попросила себе отдельную комнату? Чертова уязвленная гордость. Вдвоем не так страшно, как ни печально это признавать.

Родольфус не спрашивает, кто такие «они», не язвит в обычном своем стиле, не пытается убедить ее в том, что это всего лишь сон — он просто возвращается и осторожно присаживается на краешек ее кровати. Мало-помалу глинтвейн с толикой зелья Сна-без-сновидений делает свое дело: Беллатрикс проваливается в тяжелую, черную дрему и, уже засыпая, чувствует, как кто-то знакомый и незнакомый одновременно неловко гладит ее по спутанным волосам.

Где-то под сердцем начинает таять один из ледяных шипов.

* * *

В замке можно как-то жить, но вот именно, что «как-то», а не как следует. Лорд дал своим верным соратникам время на отдых, но Беллатрикс отдыхать некогда: медленно, но верно, командуя армией домовиков, она приводит Лестрейндж-холл в порядок. Комнат много, а работы еще больше: четырнадцать лет без хозяев — это вам не книззл накашлял; часть помещений пришла в запустение, часть требовала чистки еще когда Беллатрикс была на свободе, а в некоторые, казалось, никто не заглядывал со времен покойной свекрови. Неудивительно, что до оранжереи руки дошли только к середине месяца.

Зрелище было... неприглядным, скажем прямо. Каркас постройки сильно перекосило; стеклянная крыша провалилась внутрь под тяжестью несчищенных льда и снега — видимо, эльфы не успели сюда добраться — и большинство растений погибло. Шагая по обломкам, Беллатрикс с легкой грустью брала в руки опавшие листья, приподнимала замерзшие стебли и прикидывала, какие из растений можно достать прямо сейчас, после реставрации оранжереи — саженцы попросить у той же Нарциссы, например — а какие придется покупать, и покупать тайно, чтобы не попасться. Все же здесь росли не только цветы, но и некоторые целебные травы, а они в ближайшее время ой как понадобятся: Снейп, хоть и мерзавец редкостный, зато зелья варит отменные, и от лишних ингредиентов никогда не отказывается.

Беллатрикс подцепила очередной поникший побег и недовольно зашипела: в руку впилась какая-то колючка. Откуда она здесь взялась? Рядом с пропавшим папоротником — а она держала в руках папоротник, судя по форме высохших листьев — не было ничего, что могло бы колоться, кроме...

Кроме, разве что, небольшого куста, заботливо и аккуратно завернутого в несколько слоев старой, но теплой ткани.

Беллатрикс прикусила губу, чтобы не закричать. Этим кустом были розы, черные розы: когда-то давно Долохов, ездивший по делам на Кавказ, привез ей целый матово-угольный букет. Цветы после недельного стояния в вазе неожиданно дали корни, и Беллатрикс лично пересадила их в теплицу. И закутывала их в обноски старых мантий тоже сама, незадолго до похода к Лонгботтомам — осень тогда выдалась такая же мерзкая, как и нынешняя весна. Мерлин, как же давно это было...

— Решила заняться садоводством?

Ничего себе, сколько изумления в голосе. С каких это пор лед проявляет эмоции?

— Решила порядок навести, — Беллатрикс отряхивает землю с рук и вызывающе смотрит на мужа. — А что, что-то не так?

— Да нет, все так. Просто ты — и цветы... — Родольфус неопределенно пожимает плечами. — Хоть бы перчатки надела, что ли.

Странный какой-то лед в этом году — мало того, что удивляется, так еще и язвит. Беллатрикс никак не реагирует на его подколки — она возвращается к своему делу.

Вечером она не гасит свечей, не задергивает полога, чтобы свет от камина не мешал спать — наоборот, она как можно дольше читает какую-то книжку по Темной магии, а когда буквы начинают расплываться перед глазами, то просто ворочается с боку на бок, стараясь не заснуть. Кошмары никуда не делись — они все так же приходят каждую ночь, и единственный способ немного защититься от них — не спать вообще. Получается плохо. У Беллатрикс уже слипаются глаза, и она начинает различать знакомые пугающе-деревянные фигуры Лонгботтомов вдалеке, когда где-то совсем рядом слышится отчаянный, практически безумный крик.

Кричит мужчина.

Военные рефлексы срабатывают моментально. Беллатрикс вскакивает с кровати, одновременно выхватывая палочку из-под подушки — в чем дело? На них напали? Нет, тогда все охранные заклинания визжали бы так, что уши закладывало. В чем же дело?

Крик повторяется — где-то наверху и чуть левее, этажом выше, вероятно. Беллатрикс босая, в одной ночной рубашке выбегает в коридор, стремглав несется к лестнице, опрометью взлетает по ледяным ступенькам — настолько холодным, что невольно вспоминаются совсем другие ступеньки, в одной далекой крепости в Северном море. Беллатрикс гонит эти воспоминания прочь от себя — не время и не место сейчас об этом думать. Да и не хочется.

Дверь, другая, третья... Нужная оказывается слегка приоткрытой. Беллатрикс распахивает ее окончательно — и замирает на пороге.

Просторная комната, как две капли воды похожая на ее спальню, протоплена так же жарко, до духоты, до испарины. Багровые отсветы догорающего камина кровавым заревом ложатся на смятую постель, на которой раненым зверем мечется человек: рыжие волосы, такие же яркие, как огонь, растрепались по подушкам; худые, но сильные руки судорожно комкают простыни, из груди рвется сдавленный рык — этому человеку явно снится страшный сон. Может быть, к нему тоже приходят его мертвецы. А страшнее этого нет ничего на свете; ни один человек, даже ледяной, не в силах выдерживать это долгое время. Беллатрикс знает это как никто другой.

И поэтому бросается к кровати.

— Проснись, слышишь меня? Проснись, их нет, это все неправда, они мертвы, они не могут нам навредить!

От первого удара ей удается уклониться, зато второй — по лицу, наотмашь — сбивает ее на каменные плиты пола. В голове звенит, из разбитой губы на подбородок бежит струйка крови, но Беллатрикс вовсе не собирается сдаваться и снова идет в атаку с палочкой наперевес:

— Эннервейт!

Родольфус распахивает глаза, часто-часто моргает и, поморщившись, приподнимается на локтях:

— Белла? Ты?

— Я, — Беллатрикс встает, придерживаясь за столбик кровати — голова еще немного кружится — и тут же падает на одеяло рядом с мужем. Неплохо он ее приложил: если и с некоторыми другими было так же, то понятно, отчего они сходили с ума.

— Ах ты ж... Это я тебя? — Родольфус чуть прикасается к ее припухшему рту и недовольно хмурится. — Я прикажу принести бадьян.

— Не стоит.

У него руки замотаны бинтами от запястий до локтей. Беллатрикс знает, что под этими бинтами — немногочисленные, но глубокие порезы: он пытался отвести ее кинжал от них обоих, когда она, в свою очередь, тонула в своих кошмарах. Разбитая губа — небольшая плата за собственную жизнь и за раны другого человека.

— Я мог тебя искалечить.

— А я могла тебя убить. Что, послужными списками мериться начнем?

— А смысл? Они у нас почти одинаковые.

Это не смешно, совсем не смешно, но Беллатрикс фыркает, как девчонка. Родольфус тоже усмехается — криво и невесело.

— Белла... После того, что здесь произошло, могу я попросить тебя остаться?

У нее пересыхает в горле, и она молча кивает. Они укладываются — одна постель, одно одеяло, но как можно дальше друг от друга. Ничего личного — просто для того, чтобы, если вновь нагрянут кошмары, проснуться и вспомнить, что рядом с тобой еще один человек.

— Спокойной ночи, Триш.

Еще один привет из прошлого. Не привет даже, так — тень, призрак, отзвук чего-то теплого, родного и почти забытого.

— Спокойной ночи... Руди.

Ей показалось, или в самом деле вместе с дровами в камине затрещала и ледяная стена?

* * *

Розы упорно не желали зацветать, невзирая ни на почти заново перестроенную оранжерею, ни на беспрестанный уход хозяйки. То ли дело было в долгом отсутствии человеческих рук, то ли в чем-то еще, но факт оставался фактом: буйно зеленеющий куст наотрез отказывался выбрасывать бутоны, сколько бы Беллатрикс ни поливала его, ни пушила, ни подсыпала удобрений. Ее это и злило, и пугало — что, если куст тоже замерз, как и все остальные растения, остался живым лишь с виду, но цветов больше не даст?

Совсем, как она сама.

— Ты уверена, что это все не напрасно?

Родольфус тоже подбавляет масла в огонь — делать ему, наверное, нечего, если по целым дням сидит здесь же, на перевернутом ящике и смотрит, как она работает. Беллатрикс, впрочем, это только радует — холод, терзавший ее в последние месяцы, в присутствии мужа куда-то уходит, сворачивается ледяными ежами где-то под ребрами и напоминает о себе лишь редкими болезненными покалываниями в груди. Она еще может чувствовать боль, значит, она жива — пока?

— Уверена. Передай мне секатор, пожалуйста.

Родольфус вкладывает ей в руку инструмент — рукоятью вверх, как и положено — и неожиданно задерживает свои пальцы на ее ладони чуть дольше обычного. Чуть дольше, чем требуют приличия от хорошо знакомых друг с другом людей.

— Что?

— У тебя руки красивые, — хриплым шепотом отвечает он.

— Шутишь? — Беллатрикс смотрит вниз: ногти обломаны, пальцы в земле — перчаток нет, надо бы найти или купить потихоньку — ладони исколоты шипами... Возня с цветами умиротворяет не хуже пыток, только после Круциатуса так не пачкаешься.

— Нет. Я серьезно.

— Не врешь?

— Я не умею врать, ты же знаешь, — Родольфус улыбается уголком рта и вдруг наклоняется к ее лицу.

Поцелуй выходит теплым, солоноватым и даже немного требовательным; прохладные ладони скользят по плечам Беллатрикс, по спине, задерживаются на талии. Она ошарашена — это не то слово, но едва успевает ответить, как Родольфус резко отстраняется и, тяжело дыша, невидяще смотрит куда-то в пространство.

— Прости, — выдавливает он и быстрым шагом выходит прочь. Беллатрикс обессилено опускается на пол и прикрывает глаза руками.

Ледяные ежи торжествующе звенят своими иглами-сосульками, но ей даже на это наплевать. Холод, отступивший было, накатывает девятым валом и сковывает ее вновь.

И на этот раз — скорее всего, навсегда.

* * *

Родольфус все же приходит — поздно вечером, когда она уже лежит в постели. Беллатрикс недоуменно вскидывает брови, но молчит. С той ночи они ни разу не спали отдельно друг от друга, но сегодня в оранжерее ей показалось, что этим совместным ночевкам пришел конец.

— Я... — он медлит, прежде чем прилечь на другом краю кровати. — Прости еще раз. Я не должен был делать то, что сделал сегодня.

— Все предыдущие годы нашего брака тебя это не сильно смущало.

Слова срываются с языка прежде, чем Беллатрикс успевает их обдумать. Родольфус прищуривается, и в глазах его загораются зеленые огоньки — опасный знак.

— Это другое дело. Белла ... после Азкабана я не вправе требовать от тебя выполнения каких-либо долгов, супружеского в первую очередь. Я не прикоснусь к тебе, пока ты сама того не захочешь, а до того вполне способен удержать себя в руках, что бы ты ни думала...

— И пойти утешаться к шлюхам?

Родольфус стискивает зубы:

— Послушай...

— Нет, это ты меня послушай! — Беллатрикс рывком садится на смятых простынях; одеяло сваливается с нее, обнажая худые плечи и часть груди в вырезе рубашки. — А что, если я как раз хочу, чтобы ты от меня что-то потребовал?

— Что?

— Что слышишь! — лед внутри нее плавится так, что вода хлюпает в груди, доставая до горла; Беллатрикс давится ею, выплескивает слезами из глаз вместе с тем, что хотела сказать уже давно — с той самой встречи в парке у Малфоев. — Ты не заглядывал ко мне два — два! — месяца до того, как мы уехали домой: допустим, у тебя действительно были дела, но сейчас-то что не так? Ты говоришь, что не прикоснешься ко мне, пока я не захочу — так вот, я хочу, хочу, хочу, черт бы тебя побрал! Я хочу почувствовать себя живой, хочу понять, что живу не рядом с куском льда, а рядом с живым человеком и что этому человеку на меня не наплевать, хочу понять, что я женщина, в конце концов!

Родольфус угрюмо молчит. Она отмахивается и падает ничком в подушки. Было бы из-за чего истерику закатывать, право слово — подумаешь, стал чужим человек, с которым несколько лет подряд делила сначала дом, потом постель, а потом и душу. Со всякими случается. Больно, конечно, но к боли Беллатрикс Лестрейндж привыкла. Как и к холоду, что вновь начинает орудовать внутри и снаружи.

Сквозь дымчато-серую пелену равнодушия и усталой злости она чувствует, как ее осторожно подхватывают и прижимают к чему-то худому, но теплому, к чему-то, от чего знакомо пахнет травами, чужой кровью и морем. У этого чего-то ребра — как обручи на ссохшейся бочке: между каждыми двумя можно ладонь просунуть, и сердце — теплое, живое, не замерзшее сердце — кажется, так и хочет выскочить прочь. Нет, не лед был все это время рядом с нею — живой человек, который выстроил стену изо льда между собой и миром только для того, чтобы казаться сильным и не выпустить даже ненароком свои ночные ужасы наружу.

— Прости, — шепчет на ухо знакомых хрипловатый голос. — Прости меня, девочка, я болван. Иди сюда.

Ветер бешено бьется в окно, стонущее под его напором, пламя оплывающих свечей в шандалах так же бешено рвется вверх, к каменному потолку, прочь от душной постели и двух людей на ней. Это не любовь, не страсть, нет; это всего лишь попытка доказать друг другу и себе, что они еще живы. Беллатрикс подставляет шею и грудь под отчаянные, исступленные ласки, пропускает вспыхивающие червонным золотом волосы мужа сквозь пальцы, выгибается дугой от боли и удовольствия. Она хочет выкрикнуть имя — всего одно, но тот, кому это имя принадлежит, прикладывает палец к ее губам:

— Не надо. Я помню, как меня зовут. И как тебя зовут, помню тоже.

После того, как все заканчивается, они еще долго лежат в обнимку: Родольфус перебирает локоны жены, а Беллатрикс, уткнувшись носом ему в плечо, негромко высказывает все, что про него думает.

— Какого черта ты запер все это дерьмо в себе, Руди? Ты ведь из-за этого от нас с Рабастаном как от чумных шарахался, или я не права? Права. Поговорить не мог?

— С кем? И о чем?

— Да хоть бы и со мной. Я ведь тоже пережила все это...

— Вот поэтому я с тобой и не разговаривал. Хватит с тебя твоих кошмаров.

— И поэтому делал вид, что меня не существует?

Родольфус криво усмехается:

— Сорваться боялся.

— И чего? Я сильная. Я бы выдержала...

— Белла, Белла, Белла, — он качает головой. — Ты и так слишком много тащишь на себе. Так нельзя. Я знаю, ты не можешь иначе, но... Будь сильной с Лордом, с Руквудом, с Антонином, с нашими так называемыми друзьями и врагами, да и хватит, пожалуй.

— А наша семья? А Цисси?

— У Нарциссы есть ее муж. А у нашей семьи есть я. Делай то, что нужно для Лорда и Круга — обо всем остальном я позабочусь.

Беллатрикс ежится — где-то под дверью просочился сквозняк:

— Холодно.

— Ничего, — Родольфус целует ее в висок. — Скоро согреемся. Скоро весна.

Беллатрикс улыбается и чувствует, как последние льдинки растекаются у нее в груди талой лужицей.

* * *

Утро не просто приходит — оно падает на головы неожиданно ярким солнечным светом, криком чайки с залива и... сладковато-пряным запахом свежих роз. Беллатрикс приоткрывает глаза, недовольно щурится, моргает, но видение не исчезает — три пронзительно-черных цветка как стояли в вазе на прикроватном столике, так и стоят.

— Тамми выполнила приказ хозяйки, — маленькая домовуха в чистом полотенце низко кланяется госпоже, подметая пол ушами. — Хозяйка велела принести ей в спальню ее любимые цветы, как только они распустятся... Тамми заглянула утром в теплицу и увидела, что куст выпустил три бутона, и все они...

— Да-да я поняла, — Беллатрикс отсылает эльфийку, нехотя тянется за мантией и вдруг понимает, почему в комнате так светло — иней на окне пропал. Холода — и внешнего, и внутреннего — тоже нет, как будто и не было. Как будто не было и Азкабана, а все события прошедших лет — всего лишь страшный предрассветный сон.

Где-то внизу часы глухо пробили двенадцать. Хорошо утро, ничего не скажешь. Кстати, комнату надо бы проветрить, а то душно очень. Какого лешего вчера так натопили?

Беллатрикс подходит к окну и замирает в изумлении. Снега нет; все, что еще накануне стелилось белой степью до горизонта, теперь чернеет огромными проталинами, только кое-где еще видны небольшие грязноватые островки. На деревьях почти зримо набухают почки; у самой ограды одной из внешних клумб пробивается зеленая трава, а издалека, со стороны леса, еле слышно доносится клекот скворцов. Вот это и есть истинная магия...

— Я же говорил, что скоро весна, — шепчет неслышно подошедший сзади Родольфус. — С окончанием зимы, родная.

Беллатрикс молча кивает и кладет голову ему на плечо.

Их зима и в самом деле закончилась. Их долгая, долгая и холодная зима длиной в четырнадцать лет.

Они пережили ее. Они не замерзли.

И это самое главное.