Мёртвый мир (гет)

Моя жизнь продолжалась.

По ночам, во сне, я продолжал куда-то мчаться, уворачиваться от адского пламени, задыхаться от дыма и что-то кричать, но днём было терпимо. Относительно, конечно, как и «всё в мире», по словам Гермионы, но в целом... Впрочем, разве не странно, что я жив, когда не выжили столь многие?

Имя Гарри Поттера закономерно не сходило с первых полос, и то, что там писали, местами вполне смахивало на правду, но воспринималось мною с недоумением. Победитель Волдеморта носил такие же, как у меня, очки-велосипеды и говорил похоже, но я, глядя на его деревянную физиономию, узнавал себя с трудом.

В интервью мы с Роном и Гермионой старались не болтать лишнего. Ссылались на особое задание, неразглашение государственной тайны и прочую лабуду. Причины были. Те же крестражи, например. Зря, что ли, Дамблдор в своё время подчистил библиотечные полки?

О Дарах Смерти я тоже не заикался. Чем-чем, а тревогами сыт был по горло.

Пока суть да дело, Старшую палочку припрятали в доме на площади Гриммо: Кричер помог устроить тайник. Вернее и надёжнее было бы, конечно, хрястнуть её об колено, но рука не поднялась. Вдруг пригодится? Хотя какое такое «вдруг»? Война закончилась, и даже Гарри Поттеру пора было начинать жить по-человечески.

Однако «по-человечески» не получилось: в среду прилетела сова из «Гринготтса», и всё, как говорится, завертелось.

Гоблины оставались гоблинами: сволочи ещё те, но сволочи обходительные… Тут вам и «уважаемый сэр», и «рады Вам служить», и даже «надеемся на наше взаимопонимание и Вашу порядочность», но суть послания сводилась к одному: «…есть основания подозревать Вас в организации ограбления нашего банка, имевшего место первого мая сего года».

От меня, однако, ждали не просто чистосердечного признания и покаяния (что куда ни шло и было понятно), а, ни много ни мало, имена сообщников «из числа служащих и доверенных лиц банка». Разумеется, всё это «в целях укрепления безопасности» и «заботясь о репутации банка "Гринготтс"». Для этого мне предлагалось посетить некую следственную комиссию (как я понял, сугубо внутреннюю, целиком состоящую из гоблинов) и дать показания.

«…если Вам не нужны проблемы…»

Дойдя до столь многообещающей приписки, я невольно сжал кулаки. «Мистер Поттер» один такой «везучий», или?.. Но, судя по разговорам, Рона и Гермиону занимали совсем другие заботы, и я решил, что беспокоиться не о чем.

Они не хранили деньги в «Гринготтсе», так что, по всей видимости, проблемы поджидали только меня — «счастливого» обладателя фамильного сейфа.

Друзьям я ничего не сказал, решил, что сам справлюсь. Кто я, в конце концов, такой, если не в состоянии постоять за себя даже сейчас, спустя три дня после битвы? Совесть моя была спокойна (хотя бы потому, что наша безумная вылазка обошлась без Билла). А Крюкохвата я так и так не собирался выгораживать. Он нас, в сущности, обманул: и меч спёр, и бросил в подземелье на произвол судьбы.

Топать прямиком в «Гринготтс» я тоже не собирался, для начала решил заглянуть в Министерство. Не далее как позавчера, на похоронах… — бесконечный, невыносимо бесконечный ряд гробов, словно затянувшееся проклятие… — ко мне подошёл Кингсли и, пожав руку, сказал, что готов услышать от меня подробный и правдивый рассказ «обо всём».

И я на него понадеялся. Думал, выложу ему как министру про крестражи всё как есть, и не придётся разбираться с гоблинами самому. Для себя, что ли, старался? Для общего же бла… Для дела, короче.

В Министерстве пришлось проторчать несколько часов — куда дольше, чем планировал. И рассказывать пришлось действительно обо всём, в том числе и об индивидуальных занятиях с Дамблдором на шестом курсе, так что до моих тёрок с гоблинами добрались не скоро. Посодействовать Кингсли обещал, но вряд ли стоило надеяться на решение всех проблем без остатка.

Настроение после оставляло желать лучшего, и я решил, что хватит с меня на сегодня визитов. Хотя куда я мог податься? Двое верных друзей да малыш Тедди — вот и вся родня. Плюс «Нора» — едва ли не единственное место, куда я, кажется, мог явиться в любое время суток и рассчитывать на радушный приём. Правда, после битвы я там раз всего и был — на похоронах Фреда. С Джинни поговорить не удалось. Слишком много людей толпилось вокруг, а на нас троих — меня, Рона и Гермиону — глазели едва ли не больше, чем на близнецов: и лежавшего Фреда, и едва стоящего мертвенно-бледного Джорджа.

Только не думаю, что смог бы сказать Джинни что-нибудь толковое, окажись мы с ней наедине. «Знаю, как тяжело тебе, ведь два года назад я тоже потерял близкого человека…» И что ей с моих слов? Сам-то тогда готов был продать душу дьяволу, только бы не упоминали при мне о Сириусе. Ничего не хотел слышать: ни ностальгического, ни участливого, ни оброненного мимоходом — всё искал какую-нибудь лазейку, какой-нибудь способ уверить себя, что Сириус ушёл не навсегда. К горлу подкатывал комок, и голос срывался, а в животе ворочалось нечто тяжёлое и шершавое, начинающееся с едкого и безнадёжного «никогда». Никогда не напишет, никогда не поддержит. Не кинется на помощь, не пропесочит и не даст совет…

Даже сейчас, после всех передряг, когда, казалось бы, пережил столько, что на десятерых хватит, после всех потерь вспоминать о Сириусе без горечи не получалось. А ведь я его почти не знал, не видел мёртвым и — всевышней милостью — не слышал, как заколачивают гвозди в крышку его гроба. Он ушёл от нас, не обременив заботами ни о теле, ни о надгробье, ни о выбитой на нём надписи. От него не осталось ничего, кроме памяти. А его могилой я считал Арку.

Сегодня я был там снова: стоял и, точно загипнотизированный, таращился в её зловещий тёмный проём. Что я надеялся увидеть внутри этих обветшалых, чудом не рассыпавшихся в прах камней? Разглядеть то, что тогда проскользнуло мимо глаз? Уяснить для себя, что Сириус мёртв и никогда не вёрнется? Если так, то зря.

Полгода назад, в Годриковой Впадине, плача над усыпанной снегом могилой, я знал, что родителей не вернуть. Там, в земле, только прах, и мне хватило нескольких мгновений, чтобы понять это. Но здесь, возле края пропасти, утрата воспринималась иначе. Я переживал всё заново, я будто бы воочию видел падение Сириуса — медленное и тихое, словно вечность. Он, кажется, успел удивиться… А я не сразу сообразил, что всё кончено. Ведь только что был живой, даже улыбка не исчезла с лица!

Видимо, со мной и впрямь что-то не так, ведь вглядываясь в колышущуюся черноту завесы, я не сомневался, что Сириус где-то близко, в паре шагов от меня. Наверняка ждёт помощи и даже пытается что-то сказать. Неясные, с лёгкой хрипотцой звуки, прорывающиеся из глубины арки, — разве не его голос?

Я едва не шагнул вперёд, но почувствовал на своём запястье крепкую мужскую руку. Кингсли держал меня мёртвой хваткой, и нечего было думать о том, чтобы вырваться.

— Нельзя, Гарри! — гулко пробасил он. — Там нет места живым!

— А что там, за Аркой? Ведь там, внутри, что-то есть?

— Мёртвый мир, — ответил Кингсли и тут же поправился: — В смысле, мир мёртвых.

— Значит, все эти голоса… — начал я, но меня решительно перебили.

— Всего лишь голоса, Гарри. Тех, кому они когда-то принадлежали, больше нет.

На долю секунды показалось, что он раздражён происходящим. И неудобно ему, и жалеет, что, поддавшись на уговоры, согласился привести меня сюда, к опасному древнему артефакту. Потому и умолк и резко двинулся на выход, так и не отпустив моей руки и не ослабив хватки.

Я мог бы оказаться возле Арки месяц или два спустя, когда притупилась бы боль за погибших, а жизнь худо-бедно устаканилась. И не с первым в магомире лицом — к тому часу изрядно вымотанным, — а с кем-то другим, не перегруженным заботами и более сдержанным на язык.

Хотя, если разобраться, Кингсли не сказал ничего особенного, лишь слегка оговорился. Какая, в сущности, разница: «мёртвый мир» или «мир мёртвых»? Что до меня, то в тот момент я и не заметил ничего, а не случись дальнейших накладок, вряд ли придал бы обычным оговоркам какое-то значение. Но всё вышло так, как вышло, и я до сих пор не могу определиться, что же сыграло решающую роль: Гермионина любовь и внимательность к книгам, накатившее на меня наваждение или просто стечение обстоятельств.