Дым и вода (гет)

Дневник. Выдержка. 12 августа

Рано или поздно все повторяется — плохое и хорошее, доброе и злое, настоящее и поддельное. Я нахожу в этом особую, ни с чем не сравнимую прелесть, правда. Некоторые моменты своей удивительной и такой долгой жизни я готов переживать снова и снова, бесконечно.

И пусть это причиняет мне боль, пусть мои попытки что-то изменить нередко тщетны. Пусть. Я готов к этому. Эта боль такая сладкая, терпкая… Я готов принять ее в себя, вдохнуть вместо воздуха.

Интересно, от такого можно задохнуться?..

В дымном Лондоне сорок первого, пропитанном запахами пороха и бомб до самого его основания, мне думалось, что можно.

Глядя в светлые, поддернутые дымкой боли и забвения глаза маленького Артура, моего давнего друга, я будто и сам умирал, выталкивал из себя жизнь, гнал ее прочь, хоть и знал, что никуда она не уйдет, не денется.

Держа его за руку, горячую и влажную, я все корил себя, что не нашел его раньше, не защитил, не спас. Во второй раз.

— Это становится нехорошей традицией, а, друг? — я не уверен, что сказал ему именно это, но почему-то мне хочется думать именно так. Иное прозвучало бы не так, неправильно, гадко.

Пусть он не услышал меня, даже не узнал, это не важно. Артур умирал под разбомбленными руинами собственного дома, и, конечно, ему было совсем не до того. Я его не корю, только себя одного.

И все же не думал, что его первое за столько веков возрождение придется на столь неудачное, страшное время. Время, хуже которого и придумать нельзя. Угораздило же его родиться в двадцать девятом, так близко к Великой войне, дыша ей в затылок. Ни в восемнадцатом, ни в сорок шестом, а именно в двадцать девятом, черт его дери.

— Прощай, мой старый друг.

Я похоронил его далеко за пределами Лондона, на одном чудесном утесе, особенно полюбившемся мне за годы странствий. Годы бесконечного, тягучего, словно шоколад, ожидания и горечи. Хоронить его в озере, как в прошлый раз, было бы как-то кощунственно, неправильно, больно. Я не смог, даже если бы захотел.

Боль. Боль. Хватит уже о ней.

Я знаю, чувствую каждой клеточкой своего уставшего, истерзанного возрастом, самим временем тела, что в этот раз все будет лучше, иначе, что в этот раз все получится. Судьба ведет меня сквозь тернии к звездам. Ее знаки везде, повсюду. После стольких лет это как читать позабытую грамоту: там перекати поле едва ли не в центре Лондона, там — молния, дважды ударившая в одно и то же злосчастное дерево, превратив его в груду обугленных черных обломков. Трудно, но я как-то справляюсь.

Я сам — знак. Мое тело, одряхлевшее и вконец иссохшее, обретает былую силу. Я молодею. Черт возьми, после стольких лет, растеряв, развеяв по ветру всю надежду, я вновь становлюсь самим собой. Мерлином, которого я знал и любил, чего уж там. Магия, убитая горем по моему Артуру, оплаканному и потерянному дважды, постепенно воскресает из пепла, возрождается, словно феникс. Это чувство в новинку, но оно приятно, упоительно.

Я рад этому (да и как вообще я могу быть этому не рад?), но боюсь, очень-очень боюсь.

Мир, от которого я бежал, прятался за кирпичом и пластиком, наконец нагнал меня и что есть силы барабанит в дверь. Новый Артур достаточно окреп и вырос, чтобы заявить свои права на Камелот и, чего уж греха таить, на меня самого.

В этот раз все совсем не так. Я справлюсь, смогу его защитить. Я дождусь. Времени у меня предостаточно.

Часть 1. Дым. Глава 1. Страшный серый волк

По опыту Мерлин знал: втереться в доверие к Утеру будет непросто, разве что снова повезет и какая-нибудь полоумная ведьма вздумает пристрелить Артура прямо на пиру.

Точнее сказать, на приеме. Пир — нелепое устаревшее выражение из столь далекого и седого прошлого, что и вообразить страшно. Кроме него, Мерлина, так уже никто, пожалуй, и не говорит.

— Надо бы тебе пополнить словарный запас, дружище, — строго заметил он, усмехнувшись своему заметно помолодевшему отражению.

Мерлин так давно жил один, так к этому привык, что наверняка разучился бы говорить, не заведи привычку общаться с самим собой. Иногда ему, конечно, приходилось выходить в люди и общаться, но случались дни, и с годами их становилось все больше, которые он, словно последний из отшельников, проводил в стенах своей одинокой кельи. На улице холодало, задували ветра, сырые, гадкие, и его старые косточки ныли, а язык не знал устали. Мерлин говорил, говорил и говорил, хоть и знал, что никто не услышит. Может, потому и говорил.

Старик Мерлин вспоминал дни своих странствий рука об руку с Артуром или придумывал истории об этих странствиях, одна другой чуднее, прямо на ходу. Рассказывая их не то себе самому, не то старому облезлому коту, которого каким-то чудом подобрал в Уайтчепеле, он нередко забывался глубоким старческим сном без сновидений, просыпаясь лишь когда плед соскальзывал, и все его тело сковывал невыносимый холод.

Кажется, веке на десятом он впервые почувствовал себя стариком: его знатную шевелюру, предмет немалой гордости, присыпало серебром, будто пеплом, спину скрутило в бараний рог, а кожу, напротив, растянуло так, что в нее легко могли обернуться двое таких, каким он был прежде.

Не сказать, что ему так уж это нравилось — о, эти старческие ворчания и вечные недомогания кого хочешь до белого каления доведут! — но исправлять что-то магией он не хотел, хоть и мог, точно знал как.

Старость стала его защитой и его броней, от себя самого и от мира. После того, второго, возвращения Артура, не могло быть иначе. Ни разу за долгие годы желание вернуть молодость, свежесть и дух, пылающий и страстный, в нем не возникало.

Он, напротив, хотел состариться еще больше, до невозможного, безобразного критического состояния. Он хотел, чтобы все наконец закончилось, и та вина, что отравила сердце в день первых похорон Артура, навсегда оставила его. Стыдно признаться, но ради этого он готов был расстаться с жизнью! Не всерьез, конечно. В тогдашнем состоянии он едва ли понимал, что и зачем делал. Все шло само собой, по наитию. Он ни капли не боялся, просто плыл по течению и ждал, не зная чего.

А потом ему стал сниться волк: огромный, серый, злой. Он скалился и рыл землю крепкими лапами, осатанело нюхал воздух вокруг, точно зная, что он, Мерлин, его долгожданная награда, там, рядом, в шаге, как никогда жалкий и почти беззащитный, раздавленный временем и самой жизнью. Легкая добыча, приятная, сладкая.

Из ночи в ночь, долгие недели, месяцы напролет он терзал Мерлину тело и, что куда страшнее, душу.

И почему, пройдя через столькие злоключения, он сразу не понял, что подобные сны не на пустом месте? Как не догадался, что это — приметный, выведенный белой краской на иссиня-черном фоне знак судьбы? Предупреждение о грядущих радостях и о туманных пока грозах? Нежный, почти что отеческий пинок провидения, призывающий его оставить хандру и, покидав вещи в чемодан, отправиться на помощь тому, кто ее так долго и трепетно ожидал?

Начни он свои поиски на недельку-другую раньше — все могло сложиться по-другому, ой как по-другому. Понимать это, чувствовать каждой своей клеточкой иногда невыносимо, даже сейчас, когда все вроде бы наладилось и былые проблемы остались далеко-далеко позади.

Не будь Мерлин так поглощен щемящей жалостью к себе, смог бы понять все раньше, не дожидаясь пыльного, жаркого дня двенадцатого августа.

Он и сам не мог точно сказать, что такого особенного случилось в этот день, просто, очнувшись после очередного кошмара, он вдруг понял: пора, время пришло.

Покидая Лондон, он толком не знал, куда отправляется, не был уверен до конца. Дальнее графство привлекло его внимание, стыдно признаться, не столько из-за давнего соседства с разрушенным Камелотом, сколько из-за реакции одного маленького мальчика в зале ожидания вокзала Кингс-Кросс. Малыш, стоило ему случайно встретиться с Мерлином взглядом, вдруг стал голосить — громко, на одной высокой ноте — всего одно слово, название дальнего восточного графства.

Мерлин не посещал те места несколько веков — слишком больно и страшно это было — вспоминать, переживать все заново. Он не думал возвращаться, но теперь вдруг решился. Купил билет в один конец и, сдав кота на попечение давней знакомой, отправился в путь.

Лондон, слишком суетный, сырой, так и не ставший родным, он покидал почти с облегчением. Сердце его, однако, не было легко, а в душе гнездилась тревога.

Он был уверен, что отыщет Артура и, вне всяких сомнений, сможет стать ему другом. Не это было причиной его беспокойства. Его больше волновал Утер.

В сорок первом, уже покидая тело маленького Артура, он случайно — случайно ли? — натолкнулся и на новое воплощение Утера. Внешне он был не так уж и похож, но Мерлин все равно его узнал, почувствовал кожей, узнал по глазам, как принято говорить. И то, что он увидел в этих самых глазах, совсем ему не понравилось. Там была угроза. И страх. И еще понимание, глубинное и темное.

Кто знает, может быть, в этот раз они вновь возродились вдвоем, парой, Артур и Утер? У родственных душ и не такое случается.

Мерлин готов был потерпеть дурной характер Утера, если ему дадут возможность вновь быть подле Артура. Терпение — самое малое, что он мог предложить взамен за возвращение былых дней.

Дело оставалось за малым: постараться быть достаточно вежливым и услужливым, чтобы добиться расположения нового Утера.

За всю дорогу до вокзала заштатного провинциального городишки Мерлин не сомкнул глаз, все думал-думал-думал, прикидывал и просчитывал все возможные варианты развития событий.

Он искренне, всем сердцем верил в свой успех, но было ли этого достаточно? Его магия, утерянная на долгие годы, понемногу возвращалась к нему вместе с молодостью и силой, но в привычную колею он до сих пор не вошел. Хватит ли сил, веры, наглости, чтобы призвать нужного человека, пусть всего одного?

Поезд с шумом затормозил у длинной, неухоженной платформы, и Мерлин, подхватив вещи, поспешно вышел. Купленный билет был совсем до другой станции, в многих милях пути, но интуиция, вопреки всякому здравому смыслу, подсказывала, что его путь должен закончиться здесь и нигде больше. Не верить своим предчувствиям в такой момент было бы непозволительной глупостью, роскошью, которую он никак не мог себе позволить.

Очень давно, целую вечность он не чувствовал себя таким живым, таким настоящим.

— Мистер Бишоп? — голос с легкой хрипотцой вырвал его из сладкого оцепенения.

— К вашим услугам, — слова вырвались у Мерлина прежде, чем он успел их осознать, даже помыслить о них, будто сами собой.

Его собеседник, сутуловатый мужчина лет пятидесяти, седой как первый снег, чуть расслабился и с явным облегчением выдохнул.

— Наконец-то, сэр! Я уж думал, что вы, это, раздумали, или, может, случилось чего.

— М-м-м, как видите, все более чем хорошо. Я здесь, снова здесь, мистер… Простите, не расслышал вашего имени.

— Корвэй, сэр. Джеймс Корвэй, управляющий в «Терновнике».

— Вот оно как.

Мерлин и сам не знал, почему представился чужим именем и завязал разговор с этим милым человеком. Это было довольно бессмысленно и даже как-то неправильно, но интуиция нашептывала, что все хорошо и так оно и должно быть. К тому же Корвэй ему сразу понравился.

— Вы, вероятно, ожидали хозяйку, сэр, — Корвэй подхватил чемодан Мерлина и, не дав тому вставить и слова, понес его к старенькой, но ухоженной ауди, — но, понимаете, она в последнее время вся в делах, вся в заботах.

— О, не думаю, что это такая уж проблема.

Корвэй любезно приоткрыл перед ним дверь и жестом пригласил на заднее сиденье. Мерлин, обескураженный и взволнованный, залез внутрь. В его время подобное внимание оказывали разве что дамам да самым знатным господам, но теперь времена и нравы, похоже, изменились и позволяют подобное и по отношению к самым обычным людям. За кого Корвэй его принял?

— Далеко ли до «Терновника»? — осведомился он после первых десяти-пятнадцати минут пути по узкой, незаасфальтированной дороге, лентой тянущейся вдоль вересковых пустошей, одинаковых до безобразия.

— Около получаса, сэр. Мадам Пендрагон очень ценит уединение, поэтому дом загодя строили на удалении от соседей.

От неожиданности Мерлин вздрогнул. Происходящее становилось по-настоящему интересным.

— Уж не мадам ли Гвиневра Пендрагон?

— Что вы, я о такой и не слыхивал. Мадам Уна Пендрагон, хозяйка «Терновника» и всей земли на мили вокруг. В агентстве или откуда вы там к нам приехали, вас разве не предупредили?

Уна, значит. Уна Пендрагон.

— Они особенно не распространялись, — Мерлин сглотнул подступивший к горлу жесткий комок. — Скажите, а мадам живет одна?

— Что за вопросы такие, сэр? Вы ведь едете, чтобы лечить молодого сэра Пендрагона, разве не так? — в голосе Корвэя впервые послышалось недоверие.

Сердце Мерлина дрогнуло, на мгновение остановилось, пропустило удар или два, а затем снова забилось с учащенной силой, будто желая наверстать упущенное.

— Артура Пендрагона, конечно. Чудесный молодой человек.

— Когда-то был таким.

В машине повисла гнетущая, колкая тишина. Мерлин хотел прервать ее, хотел спросить больше об Артуре и его болезни, но не сделал этого. Он боялся услышать ответ. Боялся, что его молодой Пендрагон болен так серьезно, что никто и ничто не сможет помочь, даже его верный Мерлин.

— Хозяйка приказала много об этом не болтать, — заметно погрустнев, добавил Корвэй, будто услышав незаданный вопрос. — Сами все увидите. Сложно не увидеть.

Остаток пути Мерлин оглушенно молчал. Каждая секунда отдавалась в его сердце болью. Он так ждал этой встречи, столько грезил о ней, и все вмиг потерял. Артур так близко, что только потянись рукой — коснешься, но каков он? Он ли это? Все еще его Артур?

Мерлин не стал дожидаться, пока Корвэй откроет ему дверь, и вылез сам. Он был готов ко всему, даже к самому страшному. Сейчас — хоть горы сдвинуть, делов-то.

Стараясь не растерять уверенности, он, высоко подняв голову, зашагал по широкой, усыпанной мелким темным гравием, подъездной дорожке.

— Осторожно, сэр! Стойте!

Крик Корвэйя настиг его одновременно с первым ударом. Все слилось в одно: крики, попытки оттащить молодое сильное тело от его, Мерлина, лица, далекий лай собак.

— Оставьте его, сэр Артур, прошу, оставьте!

Артур не слушал, не внимал и уж конечно не думал оставлять. Хватка у него осталась прежняя, звериная. Обезумевший, он молотил Мерлина по всему, до чего только мог дотянуться.

Мерлину не оставалось ничего другого, как легонько оттолкнуть его с помощью магии, максимально действенно и в то же время незаметно для посторонних глаз. В доме Утера магия — табу, это он хорошо запомнил на всю свою долгую жизнь.

— Вы в порядке, сэр? Он не сильно вас поранил? — подбежавший Корвэй помог ему подняться на ноги.

Мерлин не ответил, даже не посмотрел в сторону управляющего или кем он там был. Все его внимание досталось Артуру.

Видеть своего серого волка во плоти, все с тем же оскалом и желанием убивать в глазах, причем убивать самого Мерлина, — жутковато. Видеть его в теле своего давнего друга, потерянного и едва обретенного вновь — просто невыносимо.

И все же Мерлин видел его. Наблюдал за ним. Был рад этому. До одури и дрожи рад.

Затравить волка в чьей-то душе куда проще, чем вдохнуть жизнь в раздавленное арматурой детское тело. Уж с этим-то он точно справится.