Дым и вода (гет)

Дневник. Выдержка. 12 августа

Рано или поздно все повторяется — плохое и хорошее, доброе и злое, настоящее и поддельное. Я нахожу в этом особую, ни с чем не сравнимую прелесть, правда. Некоторые моменты своей удивительной и такой долгой жизни я готов переживать снова и снова, бесконечно.

И пусть это причиняет мне боль, пусть мои попытки что-то изменить нередко тщетны. Пусть. Я готов к этому. Эта боль такая сладкая, терпкая… Я готов принять ее в себя, вдохнуть вместо воздуха.

Интересно, от такого можно задохнуться?..

В дымном Лондоне сорок первого, пропитанном запахами пороха и бомб до самого его основания, мне думалось, что можно.

Глядя в светлые, поддернутые дымкой боли и забвения глаза маленького Артура, моего давнего друга, я будто и сам умирал, выталкивал из себя жизнь, гнал ее прочь, хоть и знал, что никуда она не уйдет, не денется.

Держа его за руку, горячую и влажную, я все корил себя, что не нашел его раньше, не защитил, не спас. Во второй раз.

— Это становится нехорошей традицией, а, друг? — я не уверен, что сказал ему именно это, но почему-то мне хочется думать именно так. Иное прозвучало бы не так, неправильно, гадко.

Пусть он не услышал меня, даже не узнал, это не важно. Артур умирал под разбомбленными руинами собственного дома, и, конечно, ему было совсем не до того. Я его не корю, только себя одного.

И все же не думал, что его первое за столько веков возрождение придется на столь неудачное, страшное время. Время, хуже которого и придумать нельзя. Угораздило же его родиться в двадцать девятом, так близко к Великой войне, дыша ей в затылок. Ни в восемнадцатом, ни в сорок шестом, а именно в двадцать девятом, черт его дери.

— Прощай, мой старый друг.

Я похоронил его далеко за пределами Лондона, на одном чудесном утесе, особенно полюбившемся мне за годы странствий. Годы бесконечного, тягучего, словно шоколад, ожидания и горечи. Хоронить его в озере, как в прошлый раз, было бы как-то кощунственно, неправильно, больно. Я не смог, даже если бы захотел.

Боль. Боль. Хватит уже о ней.

Я знаю, чувствую каждой клеточкой своего уставшего, истерзанного возрастом, самим временем тела, что в этот раз все будет лучше, иначе, что в этот раз все получится. Судьба ведет меня сквозь тернии к звездам. Ее знаки везде, повсюду. После стольких лет это как читать позабытую грамоту: там перекати поле едва ли не в центре Лондона, там — молния, дважды ударившая в одно и то же злосчастное дерево, превратив его в груду обугленных черных обломков. Трудно, но я как-то справляюсь.

Я сам — знак. Мое тело, одряхлевшее и вконец иссохшее, обретает былую силу. Я молодею. Черт возьми, после стольких лет, растеряв, развеяв по ветру всю надежду, я вновь становлюсь самим собой. Мерлином, которого я знал и любил, чего уж там. Магия, убитая горем по моему Артуру, оплаканному и потерянному дважды, постепенно воскресает из пепла, возрождается, словно феникс. Это чувство в новинку, но оно приятно, упоительно.

Я рад этому (да и как вообще я могу быть этому не рад?), но боюсь, очень-очень боюсь.

Мир, от которого я бежал, прятался за кирпичом и пластиком, наконец нагнал меня и что есть силы барабанит в дверь. Новый Артур достаточно окреп и вырос, чтобы заявить свои права на Камелот и, чего уж греха таить, на меня самого.

В этот раз все совсем не так. Я справлюсь, смогу его защитить. Я дождусь. Времени у меня предостаточно.

Часть 1. Дым. Глава 1. Страшный серый волк

По опыту Мерлин знал: втереться в доверие к Утеру будет непросто, разве что снова повезет и какая-нибудь полоумная ведьма вздумает пристрелить Артура прямо на пиру.

Точнее сказать, на приеме. Пир — нелепое устаревшее выражение из столь далекого и седого прошлого, что и вообразить страшно. Кроме него, Мерлина, так уже никто, пожалуй, и не говорит.

— Надо бы тебе пополнить словарный запас, дружище, — строго заметил он, усмехнувшись своему заметно помолодевшему отражению.

Мерлин так давно жил один, так к этому привык, что наверняка разучился бы говорить, не заведи привычку общаться с самим собой. Иногда ему, конечно, приходилось выходить в люди и общаться, но случались дни, и с годами их становилось все больше, которые он, словно последний из отшельников, проводил в стенах своей одинокой кельи. На улице холодало, задували ветра, сырые, гадкие, и его старые косточки ныли, а язык не знал устали. Мерлин говорил, говорил и говорил, хоть и знал, что никто не услышит. Может, потому и говорил.

Старик Мерлин вспоминал дни своих странствий рука об руку с Артуром или придумывал истории об этих странствиях, одна другой чуднее, прямо на ходу. Рассказывая их не то себе самому, не то старому облезлому коту, которого каким-то чудом подобрал в Уайтчепеле, он нередко забывался глубоким старческим сном без сновидений, просыпаясь лишь когда плед соскальзывал, и все его тело сковывал невыносимый холод.

Кажется, веке на десятом он впервые почувствовал себя стариком: его знатную шевелюру, предмет немалой гордости, присыпало серебром, будто пеплом, спину скрутило в бараний рог, а кожу, напротив, растянуло так, что в нее легко могли обернуться двое таких, каким он был прежде.

Не сказать, что ему так уж это нравилось — о, эти старческие ворчания и вечные недомогания кого хочешь до белого каления доведут! — но исправлять что-то магией он не хотел, хоть и мог, точно знал как.

Старость стала его защитой и его броней, от себя самого и от мира. После того, второго, возвращения Артура, не могло быть иначе. Ни разу за долгие годы желание вернуть молодость, свежесть и дух, пылающий и страстный, в нем не возникало.

Он, напротив, хотел состариться еще больше, до невозможного, безобразного критического состояния. Он хотел, чтобы все наконец закончилось, и та вина, что отравила сердце в день первых похорон Артура, навсегда оставила его. Стыдно признаться, но ради этого он готов был расстаться с жизнью! Не всерьез, конечно. В тогдашнем состоянии он едва ли понимал, что и зачем делал. Все шло само собой, по наитию. Он ни капли не боялся, просто плыл по течению и ждал, не зная чего.

А потом ему стал сниться волк: огромный, серый, злой. Он скалился и рыл землю крепкими лапами, осатанело нюхал воздух вокруг, точно зная, что он, Мерлин, его долгожданная награда, там, рядом, в шаге, как никогда жалкий и почти беззащитный, раздавленный временем и самой жизнью. Легкая добыча, приятная, сладкая.

Из ночи в ночь, долгие недели, месяцы напролет он терзал Мерлину тело и, что куда страшнее, душу.

И почему, пройдя через столькие злоключения, он сразу не понял, что подобные сны не на пустом месте? Как не догадался, что это — приметный, выведенный белой краской на иссиня-черном фоне знак судьбы? Предупреждение о грядущих радостях и о туманных пока грозах? Нежный, почти что отеческий пинок провидения, призывающий его оставить хандру и, покидав вещи в чемодан, отправиться на помощь тому, кто ее так долго и трепетно ожидал?

Начни он свои поиски на недельку-другую раньше — все могло сложиться по-другому, ой как по-другому. Понимать это, чувствовать каждой своей клеточкой иногда невыносимо, даже сейчас, когда все вроде бы наладилось и былые проблемы остались далеко-далеко позади.

Не будь Мерлин так поглощен щемящей жалостью к себе, смог бы понять все раньше, не дожидаясь пыльного, жаркого дня двенадцатого августа.

Он и сам не мог точно сказать, что такого особенного случилось в этот день, просто, очнувшись после очередного кошмара, он вдруг понял: пора, время пришло.

Покидая Лондон, он толком не знал, куда отправляется, не был уверен до конца. Дальнее графство привлекло его внимание, стыдно признаться, не столько из-за давнего соседства с разрушенным Камелотом, сколько из-за реакции одного маленького мальчика в зале ожидания вокзала Кингс-Кросс. Малыш, стоило ему случайно встретиться с Мерлином взглядом, вдруг стал голосить — громко, на одной высокой ноте — всего одно слово, название дальнего восточного графства.

Мерлин не посещал те места несколько веков — слишком больно и страшно это было — вспоминать, переживать все заново. Он не думал возвращаться, но теперь вдруг решился. Купил билет в один конец и, сдав кота на попечение давней знакомой, отправился в путь.

Лондон, слишком суетный, сырой, так и не ставший родным, он покидал почти с облегчением. Сердце его, однако, не было легко, а в душе гнездилась тревога.

Он был уверен, что отыщет Артура и, вне всяких сомнений, сможет стать ему другом. Не это было причиной его беспокойства. Его больше волновал Утер.

В сорок первом, уже покидая тело маленького Артура, он случайно — случайно ли? — натолкнулся и на новое воплощение Утера. Внешне он был не так уж и похож, но Мерлин все равно его узнал, почувствовал кожей, узнал по глазам, как принято говорить. И то, что он увидел в этих самых глазах, совсем ему не понравилось. Там была угроза. И страх. И еще понимание, глубинное и темное.

Кто знает, может быть, в этот раз они вновь возродились вдвоем, парой, Артур и Утер? У родственных душ и не такое случается.

Мерлин готов был потерпеть дурной характер Утера, если ему дадут возможность вновь быть подле Артура. Терпение — самое малое, что он мог предложить взамен за возвращение былых дней.

Дело оставалось за малым: постараться быть достаточно вежливым и услужливым, чтобы добиться расположения нового Утера.

За всю дорогу до вокзала заштатного провинциального городишки Мерлин не сомкнул глаз, все думал-думал-думал, прикидывал и просчитывал все возможные варианты развития событий.

Он искренне, всем сердцем верил в свой успех, но было ли этого достаточно? Его магия, утерянная на долгие годы, понемногу возвращалась к нему вместе с молодостью и силой, но в привычную колею он до сих пор не вошел. Хватит ли сил, веры, наглости, чтобы призвать нужного человека, пусть всего одного?

Поезд с шумом затормозил у длинной, неухоженной платформы, и Мерлин, подхватив вещи, поспешно вышел. Купленный билет был совсем до другой станции, в многих милях пути, но интуиция, вопреки всякому здравому смыслу, подсказывала, что его путь должен закончиться здесь и нигде больше. Не верить своим предчувствиям в такой момент было бы непозволительной глупостью, роскошью, которую он никак не мог себе позволить.

Очень давно, целую вечность он не чувствовал себя таким живым, таким настоящим.

— Мистер Бишоп? — голос с легкой хрипотцой вырвал его из сладкого оцепенения.

— К вашим услугам, — слова вырвались у Мерлина прежде, чем он успел их осознать, даже помыслить о них, будто сами собой.

Его собеседник, сутуловатый мужчина лет пятидесяти, седой как первый снег, чуть расслабился и с явным облегчением выдохнул.

— Наконец-то, сэр! Я уж думал, что вы, это, раздумали, или, может, случилось чего.

— М-м-м, как видите, все более чем хорошо. Я здесь, снова здесь, мистер… Простите, не расслышал вашего имени.

— Корвэй, сэр. Джеймс Корвэй, управляющий в «Терновнике».

— Вот оно как.

Мерлин и сам не знал, почему представился чужим именем и завязал разговор с этим милым человеком. Это было довольно бессмысленно и даже как-то неправильно, но интуиция нашептывала, что все хорошо и так оно и должно быть. К тому же Корвэй ему сразу понравился.

— Вы, вероятно, ожидали хозяйку, сэр, — Корвэй подхватил чемодан Мерлина и, не дав тому вставить и слова, понес его к старенькой, но ухоженной ауди, — но, понимаете, она в последнее время вся в делах, вся в заботах.

— О, не думаю, что это такая уж проблема.

Корвэй любезно приоткрыл перед ним дверь и жестом пригласил на заднее сиденье. Мерлин, обескураженный и взволнованный, залез внутрь. В его время подобное внимание оказывали разве что дамам да самым знатным господам, но теперь времена и нравы, похоже, изменились и позволяют подобное и по отношению к самым обычным людям. За кого Корвэй его принял?

— Далеко ли до «Терновника»? — осведомился он после первых десяти-пятнадцати минут пути по узкой, незаасфальтированной дороге, лентой тянущейся вдоль вересковых пустошей, одинаковых до безобразия.

— Около получаса, сэр. Мадам Пендрагон очень ценит уединение, поэтому дом загодя строили на удалении от соседей.

От неожиданности Мерлин вздрогнул. Происходящее становилось по-настоящему интересным.

— Уж не мадам ли Гвиневра Пендрагон?

— Что вы, я о такой и не слыхивал. Мадам Уна Пендрагон, хозяйка «Терновника» и всей земли на мили вокруг. В агентстве или откуда вы там к нам приехали, вас разве не предупредили?

Уна, значит. Уна Пендрагон.

— Они особенно не распространялись, — Мерлин сглотнул подступивший к горлу жесткий комок. — Скажите, а мадам живет одна?

— Что за вопросы такие, сэр? Вы ведь едете, чтобы лечить молодого сэра Пендрагона, разве не так? — в голосе Корвэя впервые послышалось недоверие.

Сердце Мерлина дрогнуло, на мгновение остановилось, пропустило удар или два, а затем снова забилось с учащенной силой, будто желая наверстать упущенное.

— Артура Пендрагона, конечно. Чудесный молодой человек.

— Когда-то был таким.

В машине повисла гнетущая, колкая тишина. Мерлин хотел прервать ее, хотел спросить больше об Артуре и его болезни, но не сделал этого. Он боялся услышать ответ. Боялся, что его молодой Пендрагон болен так серьезно, что никто и ничто не сможет помочь, даже его верный Мерлин.

— Хозяйка приказала много об этом не болтать, — заметно погрустнев, добавил Корвэй, будто услышав незаданный вопрос. — Сами все увидите. Сложно не увидеть.

Остаток пути Мерлин оглушенно молчал. Каждая секунда отдавалась в его сердце болью. Он так ждал этой встречи, столько грезил о ней, и все вмиг потерял. Артур так близко, что только потянись рукой — коснешься, но каков он? Он ли это? Все еще его Артур?

Мерлин не стал дожидаться, пока Корвэй откроет ему дверь, и вылез сам. Он был готов ко всему, даже к самому страшному. Сейчас — хоть горы сдвинуть, делов-то.

Стараясь не растерять уверенности, он, высоко подняв голову, зашагал по широкой, усыпанной мелким темным гравием, подъездной дорожке.

— Осторожно, сэр! Стойте!

Крик Корвэйя настиг его одновременно с первым ударом. Все слилось в одно: крики, попытки оттащить молодое сильное тело от его, Мерлина, лица, далекий лай собак.

— Оставьте его, сэр Артур, прошу, оставьте!

Артур не слушал, не внимал и уж конечно не думал оставлять. Хватка у него осталась прежняя, звериная. Обезумевший, он молотил Мерлина по всему, до чего только мог дотянуться.

Мерлину не оставалось ничего другого, как легонько оттолкнуть его с помощью магии, максимально действенно и в то же время незаметно для посторонних глаз. В доме Утера магия — табу, это он хорошо запомнил на всю свою долгую жизнь.

— Вы в порядке, сэр? Он не сильно вас поранил? — подбежавший Корвэй помог ему подняться на ноги.

Мерлин не ответил, даже не посмотрел в сторону управляющего или кем он там был. Все его внимание досталось Артуру.

Видеть своего серого волка во плоти, все с тем же оскалом и желанием убивать в глазах, причем убивать самого Мерлина, — жутковато. Видеть его в теле своего давнего друга, потерянного и едва обретенного вновь — просто невыносимо.

И все же Мерлин видел его. Наблюдал за ним. Был рад этому. До одури и дрожи рад.

Затравить волка в чьей-то душе куда проще, чем вдохнуть жизнь в раздавленное арматурой детское тело. Уж с этим-то он точно справится.

Вначале был звук — тонкий, едва различимый скрежет, будто металлом по стеклу. С каждым новым мгновением он становился все более различимым, глубоким, близким. Источник приближался.

Человек шел навстречу, и звук был ему сопровождением, чудовищными фанфарами, рваной барабанной дробью.

Стоило бы испугаться, забиться в самый дальний угол, закричать хотя бы, но почему-то ей совсем этого не хотелось. Внутри зрело возбуждение, острое, жаркое, чуть солоноватое на вкус.

Гость как мог старался ее запугать, но выходило это из рук вон плохо: она не отводила глаза, ища спасения, не поддавалась панике. Вовсе нет. Напротив, набравшись отчаянной, страшной храбрости, она буравила его взглядом, пыталась рассмотреть как следует, запомнить до самой мелкой черточки.

Она чувствовала, что должна это сделать, должна вбить воспоминание о нем себе под корку, выжечь в мозгу. Почему-то это было очень важно. Она была в этом абсолютно уверена, хоть и знать не знала почему.

Ей нужно было видеть его, но она толком не видела, хоть и смотрела во все глаза. Он был на расстоянии вытянутой руки, не больше, но черты незнакомца расплывались, мазались, будто свежая гуашь, на которую случайно пролили воду. Просто сфокусироваться на нем получалось лишь на секунду-другую. Этого было ничтожно мало, не достаточно. Глаза резало, будто жгло огнем, и, как ни старалась, она всякий раз отводила взгляд. Мгновение — и она забывала, как он выглядит, его образ вылетал из ее головы, мыслей, памяти.

— Моргана, — ее имя, будто плевок, сорвалось с его губ.

Впервые она испугалась, едва не задрожала от ужаса. Он знал ее имя! Ничего особенного вроде бы, но так… неправильно, дико и страшно. Она не хотела, чтобы он знал, чтобы так, с презрением и затаенной злобой, произносил его.

— Откуда ты знаешь мое имя? Кто ты вообще такой?

Она вдруг вспомнила его имя, а может — просто слово, как-то с ним связанное. Важное слово. Красивое. Диковинное, но будто смутно ей знакомое.

Он не ответил, только улыбнулся. Плотоядным, волчьим оскалом.

Моргана вскрикнула и проснулась.

Ее сон, смутный, тонкий, ускользающий, немало ее напугал. Ей было очень страшно, а еще — холодно. Удушающе холодно. Будто она, сама того не ведая, выбралась прогуляться на стылом октябрьском ветру, а не спала в своем теплой, уютной спаленке.

Стоп.

Яркая искорка подозрения вспыхнула в ее измотанном кошмаром мозгу.

Моргана открыла глаза, в одно мгновение смахнув остатки сна, и тут же вскрикнула еще раз, в ужасе попятилась.

Она не была в спальне, нет. Она лежала едва ли не на самом краю покатой крыши родительского дома.

Снова лунатила: не осознавая, открыла задвижки на окне и выбралась наружу. И как только смогла, справилась? Хорошо хоть на луну не выла. Или, может, выла, но забыла об этом?

Дрожа всем телом, почти не чувствуя ног (не то от холода, не то от страха), Моргана с трудом забралась обратно в комнату.

Днем она обязательно попросит Моргауза заколотить это окно к чертям собачьим. Такие вот кошачьи прогулки по крышам, насколько бы романтичными они не казались, не доставляли ей ни малейшего удовольствия. А вдруг в следующий раз она и вовсе шагнет вниз? Упадет, так и не проснувшись?

Глаза болели ужасно, словно их и вправду жгли огнем.

Моргана знала, что уснуть уже не сможет. Это пробуждение выбило из нее всю дрему, саму мысль о ней.

А еще этот кошмар.

Она не запомнила лица незнакомца из сна, только его злобную улыбочку, если это вообще можно было так назвать.

Она устала и совсем не хотела вспоминать, не сейчас. Хватит.

Сны, один причудливей другого, с каждой новой ночью становились ярче, живее. Моргана, словно маленькая, испуганная до полусмерти, девочка, стала всерьез опасаться, что рано или поздно один из ее кошмаров покинет пределы сумрака в ее голове и вырвется в дневной, настоящий мир.

Разумом она понимала весь абсурд подобных мыслей, но сердце успокоить не могла. Она боялась и ждала худшего. Худшее всегда случалось, ждала она того или нет.

Как же страшно.

Сердце, будто осатанело билось где-то в горле.

Приступы лунатизма не были ей в новинку, но в сегодняшнем было что-то особенно жуткое: падать с высоты третьего этажа ей совсем не хотелось. Могла бы переломать себе руки-ноги или, что гораздо хуже, позвоночник или шею. Люди умирали, и падая с меньшей высоты.

Страшная, безупречно прозрачная и чистая мысль вспыхнула в ней, словно огонек ночной иллюминации. Она ведь и правда могла умереть!

Моргане стало трудно дышать, по горлу будто потекло раскаленное железо. Очередной приступ астмы начался, как всегда, неожиданно.

Дрожащими руками она с трудом дотянулась до ингалятора, припрятанного на одной из книжных полок, и с шумом вдохнула. Первый вдох ее вновь спасенной жизни.

Моргана улыбнулась, отгоняя от себя последние тени плохих мыслей.

Она включила старенький, подаренный еще бабушкой, компьютер и замерла над пустой формой письма.

Ей столько нужно было сказать, стольким поделиться, но она не знала, как это выразить все на бумаге. Так, чтобы он понял. Понял правильно. Она не писала Мордреду уже больше месяца — просто не могла найти нужных слов — и вот теперь почувствовала, что готова.

«Дорогой М.!

Я наконец-то нашла слова. Слова для тебя, представляешь? Поверь, это было не так просто, как может показаться: они прятались от меня по самым темным и страшным углам, скалились и скреблись как мыши (которых я боюсь до жути, как ты знаешь), грозились укусить, если протяну руку. И все же я пишу, а значит смогла с ними договориться. Пожалуй, ты прав, и умение договариваться у меня в крови. От отца, не иначе.

В общем и целом у меня все хорошо, приступы лунатизма продолжаются. Кажется, пятнадцать минут назад я проснулась на крыше. В одной пижаме на ледяном ветру, можешь себе представить? Моргауз засмеял бы, если узнал, конечно. Но он не узнает, потому что я ему не расскажу. Никому, кроме тебя.

Расскажи мне что-нибудь. Нет, не так. Расскажи мне все, каждую мелочь. Я хочу знать обо всем, что происходит в твоей жизни, хочу захлебнуться в море (или болоте?) информации.

Странно, но сейчас мне кажется, будто ты рядом. Так необычно, знаешь? Мы ведь не встречались, хоть и живем почти что по соседству. Может, на самом деле, ты скучающая старуха с клюкой или лопоухий школьник, решивший зло подшутить?

Иногда мне страшно от подобных мыслей, но чаще — вполне себе приятно. С тобой хорошо, дорогой М., даже если ты на самом деле не ты. Или не совсем ты. Ну, ты сам знаешь.

Жду твоих новостей. Просто жду.

Твоя М.»

Рука Морганы надолго замерла над кнопкой «Отправить». Письмо вышло сумбурным, коротким, до остроты откровенным.

Она почти что призналась ему в любви, подумать только. Она была не в том возрасте, чтобы накрутить себя настолько, чтобы поверить в то, что такое вообще возможно — любить человека, которого в глаза не видела, — и все же к Мордреду у нее были определенные чувства: симпатия, привязанность и особая, несравнимая ни с чем другим тяга.

Иногда Моргана готова была поклясться, что знает его очень давно, всю свою жизнь и даже дольше, всегда, а вовсе не жалких пару лет, что длится их электронная переписка. Короткая, рваная, откровенная.

Грустно улыбнувшись, Моргана стерла письмо, так и не отправив его — все, до самого последнего слова. Вместо этого она набрала совсем другой, куда более простой, но понятный и со всех сторон правильный текст:

«Дорогой М.!

Давай встретимся.

Очень долго ждущая тебя М.

Ждущая. Тебя. Понимаешь, да?»

На это раз отправить письмо не составило особого труда.

Чувствуя, что все сделала правильно, Моргана, улыбаясь, откинулась на спинку стула.

Она не рассчитывала на ответ уже через минуту-другую, совершенно не была к нему готова. Честно признаться, это ее напугало и смутило до самой глубины души. Ей нужно было время, хотя бы несколько минут, но Мордред медлить не стал.

«Милая моя М.!

Конечно, давай встретимся. Как насчет кафе в центре около двух?

P.S. Я уж грешным делом начал думать, что ты никогда не предложишь.

Всегда твой, М.»

Моргана перечитала короткий текст не меньше десятка раз, прежде чем смысл слов, таких понятных по отдельности и сложных вместе, дошел до ее воспаленного, раскаленного докрасна мозга.

Он ждал, что она предложит погулять. Ждал!

Словно ошпаренная, она спустилась вниз, наскоро позавтракала под настороженным, пытливым взглядом старшего брата Моргауза, пожелала что-то невнятное родителям и вновь вернулась в комнату, буквально забаррикадировалась там, чтобы спокойно готовиться к свиданию. К свиданию ли?

В половине второго, за полчаса до назначенного срока, Моргана, слегка подкрашенная и в платье, спустилась вниз. По правде говоря, она надеялась проскользнуть незамеченной, быстренько натянуть пальто и уйти, пока никто ничего не понял, но Моргауз, конечно, не дал ей сделать ничего подобного.

— Куда это ты так нарядилась, дорогая? — его лицо казалось пугающе спокойным, застывшим, словно восковая маска.

— Погулять, — Моргана сглотнула. — А что, нельзя?

— Мама с папой, надо полагать, в курсе?

Хоть они и были братом и сестрой, очень часто брат казался ей совершенно чужим, посторонним человеком. Иногда, в мгновения этой его холодной, бледной решимости, он всерьез ее пугал.

— Ну-у-у…

— Никуда ты не пойдешь.

Моргана растянула губы в самой холодной улыбке, на какую только была способна. Губы ее дрожали, и она молилась всем богам, чтобы брат этого не заметил. Проявить слабость — значит сдаться. А сдаваться сегодня, сейчас, когда желанное от нее так близко, она не могла.

Мордред — то, что она, сама не до конца понимания зачем и почему, ждала очень долго.

— Я все сказал.

Развернувшись на каблуках, Моргауз направился в сторону отцовского кабинета.

Слабак. Неужели решил подключить тяжелую артиллерию, чтобы удержать ее в четырех стенах?

Моргана тихонько приоткрыла дверь и вышла на холодный, морозный воздух.

Боясь преследования, она не стала брать машину и пошла к кафе пешком. Потерять во времени минут пять или десять не так страшно, как вернуться домой и пропустить встречу вовсе.

Шаг, еще шаг. Только бы Моргауз с отцом не бросились догонять ее на машине!

Моргана добралась до кафе за пять минут до встречи и, безуспешно поискав знакомое по фото лицо среди посетителей, присела за один из столиков.

Не решившись заказывать что-либо без кавалера, Моргана ограничилась стаканом воды. Потом, когда тот опустел, еще одним. И еще.

Мордред не появился ни через полчаса, ни через час, ни через полтора.

Конечно, ему нужно было ехать из соседнего городка и в дороге могло случиться всякое, по сути, что угодно, но почему-то Моргана была уверена, что не пришел он по собственной воле. Он не хотел ее видеть. Взял и передумал.

Чтобы хоть как-то унять расшалившиеся нервы, Моргана обхватила стакан с водой ладонями. Крепко.

— Мисс, вы все еще не определились с заказом? — в голосе официантки, молоденькой светловолосой девчонки, скользнули нотки презрения и насмешки.

Она будто знала, что ее, Моргану, бросили, оставили здесь одну, посреди людей, которых она знает едва ли не всю свою жизнь. Для смеха или чтобы обидеть, задеть как следует, за самое живое, что только в ней есть. Просто так, без всякой цели.

— Что ж, подойду попозже.

Моргана вспылила, буквально взвилась от злости: слова негодования, острого, как лезвие, вспыхнули в ее голове ярким огненным цветком, скользнули на язык, но там вдруг замерли, так и не пролившись гневной тирадой.

Что-то во взгляде официантки заставило ее остановиться, сглотнуть всю обиду. Что-то неприятное. Страх! Девчонка была в ужасе. В настоящем, неподдельном, животном ужасе.

— Это что, трюк такой?

Моргана с удивлением перевела взгляд на свои руки и стакан. Вода шла мелкими белыми пузырьками, кипела в ее руках.

Быть того не может.

Вода закипела сама собой, от одного ее прикосновения.

Сама. От одного ее прикосновения.

Вскрикнув от ужаса, Моргана бросилась бежать. Прочь, подальше да побыстрее, пока никто ничего не понял, не стал разбираться, задавать вопросы, на которые у нее нет и не может быть ответа. Домой, в тепло и безопасность.

И плевать на наказание.

Получив неделю домашнего ареста от отца, небывало строгого, она с великой радостью поднялась к себе в комнату и тут же уснула мертвым сном.

Снов не было, и она была этому рада.

С трудом разлепив глаза, Моргана поначалу подумала, что проспала совсем недолго, но вскоре поняла, что ошиблась. То, что она приняла за закатные лучи солнца, было всполохами пламени, резвившимися прямо у двери ее комнаты.

Удушливо пахло дымом. В глазах потемнело, и Моргана поняла, что против своей воли отключается. До спасительного ингалятора было никак не дотянуться. Да и мог ли он помочь в таком? Она была совсем в этом не уверена.

Ей вдруг вспомнилось странное слово, что она шептала в таком далеком, утреннем кошмаре. Эмрис? Да, кажется, так.

— Эмрис, Эмрис, Эмрис, — словно мантру, зашептала она, проваливаясь в темноту.

Мерлин отер разбитую в кровь губу тыльной стороной ладони и, не в силах скрыть улыбку, отступил на шаг или два. Ему стоило хотя бы попытаться изобразить на лице испуг, злость или шок, но он не мог. Радость от встречи, безудержная и обжигающе горячая, была слишком велика.

Боже, он был так счастлив вновь видеть Артура, что просто не мог этого скрывать. Он был ему нужен даже таким — больным, испорченным, злым. Любым.

Он улыбался и смотрел только на Артура, напрочь позабыв о Корвэе.

Со стороны его поведение наверняка казалось странным и даже немного пугающим, совсем не соответствующим ситуации, но сейчас ему было все равно.

— Сэр, ну же, идемте, — схватив Артура за руку чуть повыше локтя, Корвэй с силой потянул его прочь.

— Не нужно, — выпалил Мерлин, но тут же осекся, на мгновение задумался, прежде чем продолжить: — Ничего страшного не случилось.

Корвэй не остановился, даже не взглянул в его сторону.

— А вот мне так не кажется. Он вас поранил, мистер Бишоп.

Мерлин обернулся. Перед ним стоял еще один знакомый из прошлой жизни — Агравейн. Статный, круглолицый, с горящими глазами.

Интересно, они с Артуром снова родственники?

— Ерунда, я в полном порядке, — с трудом выдавил Мерлин.

Сам того не желая, он вдруг вспомнил, как убил этого человека тогда, в потерянной, запорошенной пылью времени, жизни.

Конечно, у него не было другого выбора, ведь «добрый» дядя пытался убить Артура, но все же он сожалел об этом. Одного взгляда на былую жертву хватило, чтобы вызвать в Мерлине тягучее, вязкое чувство вины за содеянное. Ему приходилось убивать, но настоящим убийцей Мерлин так и не стал, не смог побороть сам себя.

Он очень, всем сердцем, хотел, чтобы в этот раз все сложилось по-другому и обошлось без крайних мер. Достаточно крови, смерти и зла. Он сыт ими по горло.

— Лорд Агравейн, — представился знакомец, уважительно кивнув. — Дядя вашего подопечного и главный управитель «Терновника».

За всю свою долгую-предолгую жизнь Мерлин так и не научился убедительно врать, и потому улыбнулся чуточку натянуто, надеясь, что его новый знакомый этого не заметил. Но он, конечно, заметил. Агравейн всегда был человеком умным или, во всяком случае, наблюдательным.

— Позвольте проводить вас к леди Уне, — прозвучало куда более сдержанно и холодно, чем Мерлин мог себе вообразить. Настроение Агравейна менялось вмиг. — Думаю, вам есть о чем поговорить.

С этим сложно было поспорить: в воспаленном мозгу Мерлина роились десятки, сотни вопросов. Он хотел знать все, все и сразу.

Следуя за Агравейном по просторным, богато обставленным комнатам, он толком не смотрел по сторонам. Его внимание было рассеяно, мысли витали где-то далеко.

Куда Корвэй увел Артура? Насколько сильна и запущена его душевная болезнь? Откуда она вообще взялась?

Сейчас, когда эйфория от встречи потихоньку оставляла его, на место воодушевлению пришел страх. Уверенность в собственных силах уже не была столь непоколебима. Он не был уверен, что справится, проведя столько лет без практики. Мерлин не знал, сможет ли спасти Артура от него самого.

— Мы на месте, — Агравейн резко остановился и жестом указал на одну из дверей. — И еще кое-что, Бишоп…

— Да?

— Удачи.

Мерлин кивнул и сделал глубокий вдох, прежде чем постучать в массивную, украшенную ажурной резьбой, дверь. Осторожно, тихо, костяшками пальцев.

— Войдите, — послышалось в ответ.

Мерлин отворил дверь, не давая себе и мгновения, чтобы задуматься и пожалеть об этом, развернуться и бежать прочь сломя голову, пока дыхание не перехватит и в боку не начнет колоть.

— Добрый день, леди Уна, — в свою улыбку Мерлин постарался вложить все то обаяние, на которое только был способен. — Мерлин Бишоп. К вашим услугам.

Уна оказалась высокой, очень худой и темноволосой. Совсем не такой, как раньше. Лишь одни глаза выдавали ее прежнюю — живые и страшные, пылающие затаенной, опасной злобой. Ненавидящие магию и все, что так или иначе с ней связано. Ненавидящие само его, Мерлина, естество.

— Рада видеть вас, мистер Бишоп, — голос у нее был мелодичный и довольно-таки низкий для женщины. — Прошу, садитесь.

Мерлин с благодарностью подчинился. Он был стар и мудр, но сейчас чувствовал себя сущим мальчишкой, нервным и неуверенным, жалким. Он боялся сделать что-то не так, боялся не произвести должного впечатления и вылететь из «Терновника» так же легко, как в него попал. Вот уж ирония.

— Думаю, вы уже успели познакомиться с моим сыном, — жестом она указала на окно с видом на подъездную дорожку и небольшую площадку у крыльца, где и произошла их внезапная ссора. — Должна признать, вы вели себя довольно смело. Но не думаю, что мальчик в его состоянии понимал, что делает.

Мерлин так не считал, но почему-то кивнул. Будь перед ним Утер или Уна — лучше послушно кивать и тихонько соглашаться, а там уж как пойдет.

— Хотите рассказать мне, что с ним случилось?

Она первой перешла к делу, без долгих и пустых предисловий, и он был несказанно этому рад. Конечно, его вопрос был бестактным и даже грубым, но он все равно бы рано или поздно его задал. Уж лучше рано.

— Никто толком не знает, — Уна тяжело вздохнула и, откинувшись на спинку стула, нервно передернула плечами; вероятно, хотела просто пожать ими, но вышло как вышло. — Еще год назад все было прекрасно: он был полон сил, весел, собирался жениться, и вдруг это. Его словно подменили.

— Он стал агрессивным?

— Не только. Он будто обезумел, перестал реагировать на внешний мир, замкнулся. Он либо зол на весь мир, либо аморфен и безразличен. Я совсем его не узнаю и это, пожалуй, для матери самое страшное. Он Артур, мой Артур, но иногда кажется, что… Это кто-то другой.

В комнате повисла звонкая, нервная тишина. Мерлин чувствовал, что должен был сказать что-то, важное, умное или хотя бы смешное, но на ум не приходило ничего подобного.

— И вы хотите, чтобы я, Мерлин Бишоп, помог ему?

Она кивнула.

— Мне вас посоветовал один близкий друг, сами знаете какой. Кажется, вы в одном гольф клубе, том, что играет по пятницам, — Уна напряглась, будто вспоминая, хотя Мерлин видел, что она помнила все и в деталях. — Прислуге, конечно, об этом знать необязательно, для них вы специалист из агенства.

Мерлин кивнул.

— Знаю, что вы, в первую очередь, неплохой психиатр, но в случае с Артуром я бы попросила вас быть ему чем-то большим, чем просто врачом.

— Что вы имеете в виду? — Мерлин почувствовал, что в горле совсем пересохло.

Он едва не закричал да, радостно и громко, даже не дослушав, что именно собирается предложить ему Уна. Мерлин был готов на все, только за малую возможность быть рядом с Артуром, оберегать его по мере сил.

И вот удача, о которой он не мог и мечтать, сама шла в руки. Ему оставалось только встретить ее и обнять покрепче, чтобы не ушла.

— Если откровенно, мне нужно, чтобы вы стали его нянькой, тенью, если изволите. Другом, подручным, врачом, всем и сразу, — Уна потянулась за книжкой в красивой кожаной обложке. — Разумеется, я заплачу сколько попросите.

Мерлин немного помолчал, делая вид, что всерьез раздумывает над столь щедрым предложением. На деле он, конечно же, был согласен, еще до того, как переступил порог этой комнаты. Он сам собирался предлагать и тут — удача.

— И, конечно, уход за ним не ляжет только на ваши плечи. У вас будет помощник, молодой врач из Арлена. Я наняла его полгода назад, так что он сможет куда лучше ввести вас в курс дела, чем я. Все эти медицинские термины… Я не очень в них сильна, как вы понимаете.

Мерлин услышал о помощнике, но не предал этому никакого значения. Он был силен, в пике своей силы, и был вполне способен справиться с Артуром самостоятельно. Но возражать сейчас не имело никакого смысла: это могло насторожить Уну, заставить ее присматриваться и выведывать, с чего это незнакомый психиатр так горит желанием взвалить все заботы об ее несчастном сыне на свои плечи.

— Тогда я, пожалуй, согласен.

Уна улыбнулась, растянула губы в улыбке, безвкусной и сухой, омертвелой.

Мерлин был не из пугливых, но у него по спине пробежал предательский холодок.

Одна ошибка, и он дорого поплатится. Родовая подозрительность Уны Пендрагон могла сравниться разве что с ее маниакальной мстительностью, желанием искоренить все, способное мало-мальски задеть ее или драгоценного мальчика.

И все ситуация сложилась слишком хорошо, слишком просто. Бывает ли так вообще?

Поймав его взгляд, Уна перестала улыбаться и, сняв телефонную трубку, коротко бросила:

— Гаюс, прошу вас, зайдите в мой кабинет, — ее ногти, длинные и острые, выстукивали на столешнице странный, рваный ритм. — Да, сейчас.

Мерлин вздрогнул. Гаюс? Не ослышался ли он?

— Простите, миледи, но как вы сказали? Гаюс?

— Да, нашего врача так зовут. Звучит знакомо, не правда ли? Я готова была поклясться, что слышала это имя раньше, хоть оно и очень редкое. Знаете, как говорят, почувствовала что-то особое, родное. Странно, вы не находите? — она помедлила, давая ему возможность ответить, но он промолчал. — Уверена, вы раньше не встречались.

Мерлин ненадолго задумался, прежде чем что-то ответить. Его старый, чудесный друг, подумать только! Неужели удача настолько ему благоволит, в награду за все годы тоски и печали?

— Когда-то я знал человека с таким именем, — задумчиво и чуть-чуть мечтательно произнес он. — Он был замечательным.

Дверь с тихим скрипом открылась, и на пороге возник он, более молодой и крепкий, чем помнилось Мерлину, но все такой же. Его Гаюс.

— О боги, Мерлин! — вскрикнул Гаюс, бросаясь к нему в объятия.

Мерлин был рад ему, безумно рад своему имени из его уст, но совершенно не понимал, как Гаюс мог его узнать. Память не сохраняется из жизни в жизнь, таков закон. Люди выглядят также, во многом ведут себя также (если воспитание не очень отличается от прошлого, да и гены новых родителей могут наложить какой-никакой след), но память их — как белый лист. На то новая жизнь и новая. Он не мог узнать Мерлина, но все же узнал. Это было куда более невероятно, чем сам факт их встречи спустя столько веков, долгих, тянущихся целую вечность, лет.

— Гаюс, старый пройдоха!

— Рад видеть тебя, паршивец ты этакий, Мерлин. Где ты пропадал? Я обшарил весь Лондон, но ты как в воду канул.

Мерлин едва не начал рассказывать о местах, где и вправду побывал за время странствий. Слова уже скользнули ему на язык, когда он вдруг осекся, вспомнил, что в комнате они не одни. С ними Уна, прекрасная и опасная, способная растереть их обоих в порошок, если понадобится. Они должны быть осторожны, беречь если не себя, то Артура, которому, в противном случае, придется остаться в компании такой матери на долгие годы. Одному, без друзей, людей, способных и желающих его защитить.

— Где я только не был, — вместо этого произнес Мерлин уже куда спокойнее.

— Вижу, вы все-таки знакомы. Мир тесен, что тут скажешь, — Уна оглядела их обоих внимательно, с нарождающимся подозрением.

— Я и знать не знал, что… Такое возможно. Мы не виделись очень-очень давно, миледи. Прошу прощения, если смутили вас столь бурной сценой, — отвесив легкий поклон, произнес Гаюс самым дипломатичным образом.

— Что вы, это даже… — было видно, что встреча действительно доставила ей дискомфорт; их присутствие, со всем этим шумом и весельем, стало ее тяготить, — мило.

Мерлин хотел поскорее найти причину, чтобы уйти. Им о стольком надо было поговорить. Он не хотел, не мог ждать ни одной лишней минуты.

— Мадам Уна, вы не будете возражать, если я покажу Мерлину комнату, что вы для него приготовили?

— Буду весьма признательна, у меня еще дела. И да, мистер Бишоп, завтра утром я жду ваши документы и рекомендации. Это необходимая формальность, как вы сами понимаете.

Эта пустяшная проблема чуть успокоила Мерлина. Все не так идеально, как казалось, и это просто замечательно. Это нормально. Пока проблемы есть и пока они на самой поверхности, как, например, в случае с документами, волноваться не о чем. Не нужно думать о том, что под ворохом красивых слов и взаимной вежливости скрывается нечто гадкое и по-настоящему страшное, опасное для обоих.

Вежливо откланявшись, они с Гаюсом едва ли не бегом двинулись по длинному узкому коридору в сторону приготовленных комнат.

— Боже, Мерлин, я не верю, что это ты. Разве это можешь быть ты, через столько-то лет? Веков! — голос Гаюса дрожал от возбуждения.

— Могу спросить у тебя то же самое, Гаюс. Как ты вообще здесь очутился? И почему ты… — Мерлин боязливо оглянулся, но, не увидев никого, способного их подслушать, продолжил уже более мягко, — помнишь?

— Проходи, — он любезно приоткрыл для него одну из дверей. — Это моя комната. Твоя рядом, но давай пока посидим здесь.

Присев на краешек кровати, Мерлин стал ждать объяснений. Они были ему нужны, необходимы. Он горел нетерпением, но сдерживал себя, терпеливо ждал, пока Гаюс сам начнет рассказывать.

— Я пережил клиническую смерть, — он рассеянно улыбнулся. — Думаю, поэтому и вспомнил все.

— Клиническую смерть?

— Да, когда мне было пятнадцать… В общем, я упал с высоты и разбил себе голову. Врачи пытались помочь, но не смогли. Пару минут я был мертвее мертвого.

Мерлин задумался. Объяснение было вполне убедительным, но все равно ему казалось, что друг чего-то не договаривает, таит детали.

Он дал себе зарок попозже еще раз расспросить его об этом. Потом, когда первая радость от встречи пропадет, и когда их главная проблема будет решена.

— Что с Артуром?

Это единственное, что имело значение. Мерлин должен был помочь ему, должен был вернуть прежнего Артура, чего бы ему это не стоило.

— О, Мерлин, — Гаюс развел руками. — Это магия. Как всегда, магия. Одна только она.

— И ты не можешь ему помочь?

— Я не волшебник, Мерлин, забыл? Тогда был, но в этой жизни… Я могу быь лекарем, человеком, классным парнем, но волшебства во мне ни на грамм, ни на жалкую щепотку.

Мерлин помолчал. Представил, на мгновение, что вмиг потерял всю свою магию, всю без остатка, без надежды, навсегда. Представил и ужаснулся.

Бедный Гаюс. В перерождениях такое случается, другие гены все-таки, но все же невыносимо обидно. Для того, кто знает, что такое жизнь с магией жизнь без нее — все равно, что жизнь без руки или ноги. Или того хуже.

— Мне нужна книга. Та, которую ты мне когда-то подарил. Мы с тобой должны ее найти.

— Хорошо бы найти ее поскорее, Артуру день ото дня хуже. На то, чтобы это понять, и моих силенок хватает.

Мерлин тяжело вздохнул. Он знал, что Гаюс прав — абсолютно и безоговорочно. Артуру нужна была помощь, сейчас и немедленно.

Только вот где могла быть злосчастная книга? Он потерял ее так давно, что не мог припомнить.

— Ума не приложу, где она может быть.

И вдруг, будто в ответ на его немые молитвы, всем силам сразу, в голове вспыхнула одна догадка. Безумная. Наивная. Единственно верная.

Он знал, где искать.