Белая женщина (гет)

Этой осенью всё ведёт себя неправильно. Начиная с погоды: сентябрь был таким холодным, что камин в зале приходилось топить круглосуточно, в октябре, наоборот, стоит страшная жара. Интересно, чего ждать в ноябре? Не иначе, ледяных ливней и градин размером с кулак. Рука — не левая, которая есть, а правая, которой давно уже нет, — дёргает и ноет, фантомные боли на перемену погоды, в Мунго её предупреждали. Гермиона машинально потирает протез и со вздохом смотрит за окно, на залитую солнцем пустую хогсмидскую улицу. На ветках деревьев и булыжной мостовой золотятся листья, в синем небе, насколько хватает глаз, — ни облачка. Тишина и покой. Ну, точно, пойдёт ливень с градом, и вполне вероятно, что уже к вечеру, а не в следующем месяце.

До того сумасшедшего дня, когда деревню наводнят ученики, ещё далеко, и посетителей в пабе — раз-два, и обчёлся. Паре магов за крайним столиком Гермиона уже отнесла по пинте пива, не детского сливочного, а нормального портера. Для мадам Хуч, пришедшей последней, Розмерта варит кофе. Кофе в «Трёх метлах» тоже фирменный, по особому рецепту, поэтому хозяйка всегда сама и мелет зерна, и колдует над джезвой. Хуч любит сладкий и со сливками, Гермиона помнит это, как помнит вкусы других клиентов, и якобы секретный рецепт она уже успела выучить наизусть — но Розмерта подпускает её к жаровне лишь в одном-единственном случае. Когда приходится варить чёрный и настолько крепкий, что осевшую на нёбе горечь будешь потом чувствовать до самой ночи.

Над входной дверью звякает колокольчик. Гермиона вздрагивает — задумалась, — а по лицам умолкнувших дам расплываются такие красноречивые улыбки, что можно и не оглядываться. Становится тоскливо и тошно, что будет дальше — известно наперёд. И действительно, Розмерта вдруг вспоминает, что до сих пор не показала подруге новый спальный гарнитур, а маги решают, что в этот погожий денёк грех сидеть в душном зале и, забрав свой портер, выходят на улицу. Двери хлопают одна за другой. Гермиона, упорно не поднимая взгляда, продолжает натирать кружку.

Сейчас дотрёт — и поставит на жаровню еще одну джезву.

Какие же все кругом тактичные, мать их... До липкого омерзения, до бессильной унизительной злости. Рука, вдруг перестав слушаться, делается по-настоящему чужой, полотенце соскальзывает, и проклятый протез, конечно, цепляется за край кружки. В тишине опустевшего зала сталь скрежещет по стеклу до того громко, что на секунду темнеет в глазах.

— Добрый день, мисс Грейнджер.

Он подходит, садится у стойки, не торопясь, стягивает перчатки одну за другой. В поле зрения попадают крупные, в татуировках, кисти — на левом безымянном пальце знаковый перстень, по запястью правой змеится выглядывающий из-под манжеты шрам. Под рёбрами давит, как от нехватки воздуха, Гермиона вздыхает и наконец-то поднимает глаза. На своего… А, кстати, на кого? На своего хорошего друга, как она когда-то по наивности думала? На несостоявшегося поклонника? На бывшего начальника? Ах, да. На своего министра.

— Добрый день, мистер Шеклболт. Кофе, как обычно?

— Да, пожалуйста. Составишь мне компанию?

Вместо ответа она ставит на стойку две чашки, самые маленькие, в одну из них бросает ложку сахара. Ведь то, что скоро забулькает в джезве — жидкая смола, а не кофе, как такой пить, да еще получать удовольствие — уму непостижимо. Гермиона не любит крепкий, не любит с молоком, она вообще не любит кофе, предпочитая ему хороший чай, но чай Розмерта здесь не держит. К счастью, составлять компанию приходится не каждый день, министр ведь такой занятой человек. Может вырваться не чаще пары раз в неделю. И слава Мерлину.

В другие дни, очевидно, ему варят кофе где-то ещё.

Вода начинает закипать. Гермиона засыпает порошок, добавляет разные пряности, двигает джезву по жаровне, чтобы горячий песок равномерно прогрел стенки. По залу ползёт запах, особый запах, терпкий и будоражащий, кофе для Хуч пах совсем иначе. Министр молча смотрит, и Гермиона, даже не глядя на него, прекрасно знает — куда. А молчание уже привычное, уже не бесит. Он сначала всегда молчит, разговоры начнутся потом, когда будет сделан первый глоток.

Все их темы давно обкатаны, они безобидные, ничего опасного или скользкого. Мне нет прощения — сказал он лишь однажды, сразу после покушения, а Гермиона, уже плохо соображая от шока, потери крови и лошадиной дозы Обезболивающего, ответила тогда, что он ни при чём. На этом они поставили точку, и теперь обычно обсуждают погоду. Книжные новинки. Квиддичные матчи. Шеклболт говорит больше, но она поддерживает, подхватывает на лету, кивает в нужных местах, и получается у них хорошо. Нейтральные слова, общие фразы, паузы, выверенные до секунды, никаких прозрачных намеков и неловких заминок. Гермионе это несложно, гладкие и ровные беседы — её конёк, ещё бы, столько лет проработать бок о… Так, стоп. Вот это — уже опасно и скользко. Не сметь даже думать.

Мерлин, когда же ему надоест ходить сюда, а?..

Кстати, зачем он это делает — тоже опасный вопрос. Хотя, конечно, любопытно.

— Ты загорела, Гермиона, — ставя чашку и одним махом ломая привычную схему, вдруг произносит Шеклболт.

Это что-то новенькое, о её неземной красоте они и в лучшие времена не говорили. В лучшие для красоты. И ведь так сразу не поймёшь, чего в его голосе больше, замаскированного недовольства или досадного удивления. По глазам тоже не прочесть. Но нынче осенью всё ведет себя неправильно, начиная с погоды, и сверхзанятой министр, с его никак не прекращающимися визитами и странными замечаниями, чудно вписывается в картину этой неправильной реальности. Вот и сейчас — колючий взгляд щекочет щёку, спускается на шею, трогает ключицу, и Гермиона еле сдерживает порыв затянуть потуже ворот мантии. Ну, загорела, да, поймала последние солнечные дни. Ей вообще-то нравится загорать и нравится результат, но почти всё лето пришлось провести в Мунго, а там особо не позагораешь.

— Загар — это красиво, мистер Шеклболт. Если знать меру.

— Да, но… — он запинается, отводит глаза, барабанит пальцами по полированному дереву и вдруг выдает такое, от чего Гермиона чуть не роняет джезву. — Белая женщина должна быть белой.

Неправильная реальность? Нет, это уже какая-то параллельная вселенная.

— Белой?.. — она растеряна, по-настоящему сбита с толку и первый раз в жизни не знает, что ответить. — Какое… удивительное заявление.

Шеклболт моментально замыкается. Сжимает губы, резким движением взбалтывает свой кофе, и сразу видно, что он уже сто раз успел пожалеть о всё-таки сорвавшихся словах.

— Прости, если обидел. Это… дело вкуса, знаешь ли. Ничего личного.

Ничего личного, ну, конечно. Гермиона, пользуясь тем, что он не видит, пожимает плечами и криво усмехается. Ошеломил — да, но не обидел и даже не расстроил. Она не привлекала его и раньше, имея в достоинствах обе руки, массу полезных навыков, завидную трудоспособность и желание пахать сутки напролет. Точнее, думала, что привлекала, но оказалось, что нет. А уж теперь, когда она не сидит референтом в министерской приёмной, а разливает пиво в «Трёх метлах», плюс протез, и плюс, как выяснилось, загар… Приз симпатий одного конкретного зрителя точно ей не достанется.

— Дело вкуса, — вслух соглашается она и, опомнившись, добавляет: — Сегодня опять жарко, не находите?

Но попытка спасти ситуацию с треском проваливается — незримый баланс уже нарушен, и разговор увядает, не начавшись. Шеклболт упорно молчит, время от времени поднося к губам чашку — та в его руке выглядит детской игрушкой, и непонятно, почему в такой крошечной чашке кофе все не заканчивается и не заканчивается. Гермиона давится своим и с тоской смотрит на дверь. Неужели во всём проклятом Хогсмиде больше никому не хочется пива? Или на обратной стороне двери волшебным образом появилась табличка «Закрыто»? Минуты тянутся бесконечно, тяжёлое молчание уже не просто неловкое — оно становится невыносимым. Кто там сказал, что если взяла паузу, то тяни её, сколько можешь? У этого кого-то наверняка стальные нервы. У неё же в организме из стального — только правая рука, которая… Которую…

Опускать глаза страшно, страшно даже лишний раз вздохнуть, в голове — ни одной связной мысли. Шеклболт, наверное, думает, что она ничего не чувствует и не замечает. Но колдомедики совершили невозможное, её протез — уникальный симбиоз техники и магии, и когда чужие пальцы, случайно задев его, замирают, а потом намеренно скользят по пластинам, Гермиону пробирает до самого позвоночника. Касания Шеклболта легкие, почти невесомые, но она ощущает их так ярко и остро, будто тот водит по голой коже. Водит. Поглаживает. Ласкает. Ассоциации выстраиваются сами собой, а обрывочные картинки, которые моментально подкидывает проклятое воображение, до того неприличны, что начинают гореть щёки. Волна жара катится вниз, ноги позорно слабеют, и этот кошмар надо прекращать — сейчас же, немедленно, пока ещё можно представить всё, как простое недоразумение, и какое счастье, что здесь, в глубине бара, всегда царит полумрак…

— Дать вам пепельницу, министр?

Голос просто не узнать. В ответ раздаётся язвительное хмыканье, и только тогда до неё доходит смысл собственных слов. Предложить пепельницу тому, кто не курит и на дух не переносит сигаретный дым — прекрасный выход, самый лучший. Но это почему-то срабатывает, поглаживания прекращаются, а через секунду Шеклболт уже убирает руку и один за другим одёргивает манжеты. Гермиона, поспешно отпрянув, бормочет что-то о пустом кеге, ныряет под стойку, едва не задевает этот дракклов кег протезом — ведь когда кажется, что хуже некуда, это зачастую только кажется, — выпрямляется и с ходу напарывается на давящий взгляд. Даже не колючий — откровенно тяжелый. И… полный еле сдерживаемой злости. Дышать опять становится нечем.

— Сколько суеты, — медленно, сквозь зубы цедит Шеклболт — такого уничижительного тона он не позволял с ней никогда, ни единого раза. — И всё из-за того, что я взял тебя за руку, мисс Грейнджер? Неужели это так… противно? Тогда почему прямо не скажешь?

От томной слабости и паники не остаётся и следа. Его ожесточение не просто приводит в чувство, оно отрезвляет ударом под дых — ещё бы, Шеклболт, теряющий свой знаменитый контроль, Шеклболт, с которого внезапно, на ровном месте, слетает вся напускная сдержанность — это явление из ряда вон. Эксклюзив, персонально для неё. Гермиона смотрит, не отрываясь; в голове мгновенно светлеет, в груди отравой разливается едкая желчь, и всё, что накипело за долгие годы, всё, о чём молчалось и плакалось, вдруг рвётся наружу — рвётся той же отчаянной злостью, что плещется сейчас в глазах напротив.

— За руку? — ядовито переспрашивает она и, подняв эту самую руку, щёлкает металлическими пальцами у него перед носом. — Но это, как видите, не рука. И да, министр, мне противно — мне до омерзения противны ваша жалость и чувство вины! Вы же ходите сюда только поэтому! Ведь раньше вам и в голову не приходило дотронуться до меня! Раньше вы меня в упор не замечали, вы даже имя моё умудрялись забывать, зато теперь от вашего навязчивого внимания просто некуда деться! Неужели у вас нет других дел? Мерлин, да за эти два месяца я видела вас едва ли не чаще, чем за все предыдущие пять лет! Может, хватит, мистер Шеклболт?! Успокойтесь, вы ни перед кем не виноваты и никому ничего не должны! Заметьте, наконец, что здесь вам совсем не рады, и забудьте сюда дорогу!

Лицо горит, собственные крики до сих пор звенят в ушах, хотя в зале тихо — и сколько уже висит эта тишина, секунду, пару минут, четверть часа? Гермиона пытается отдышаться, она ждёт ледяного «всё сказала?», она ждёт короткого «дура» или даже отрезвляющую пощечину — пощечины, кажется, при истериках первое средство. Чего она точно не ждёт, так это заверений и оправданий — свои радужные очки она потеряла давным-давно, да и не тот министр человек, чтобы заверять или оправдываться. Он сейчас просто встанет, добьёт её своим презрением, развернётся и уйдёт. Насовсем. Потому что дура, да. Но Шеклболт не добивает и не уходит. Вместо этого он подаётся вперёд, опять ловит её взгляд и почему-то спокойно, словно это не они минуту назад шипели и кричали друг на друга, спрашивает:

— А ты хотела? Ты хотела тогда, чтобы я до тебя дотронулся?

Тон едва ли не скучающий, но глаза, глаза выдают, только теперь вместо злости в них плавится что-то другое. И это другое настолько жаркое и пугающее, что Гермиона в пику себе самой с вызовом вздёргивает подбородок:

— Тогда — да. Сейчас уже не хочу.

Последнюю фразу Шеклболт как будто не слышит.

— Я тоже хотел, — он наклоняется ещё ближе, крылья его носа едва заметно трепещут, а голос становится низким и хриплым. — Очень хотел, мисс Грейнджер, с самого первого дня. Но у меня, видишь ли, нет такой привычки — трогать чужих женщин.

Каких ещё чужих женщин? Руку — протез, Мерлин, протез, — вдруг властно накрывает горячая ладонь, и мысли сразу рассыпаются. Но одну из них, вроде бы важную, Гермиона всё-таки ловит — точно, она ведь считалась невестой Рона все эти годы. Но… именно что считалась, Рон даже шутил — мол, пусть, уважаемый статус, никто не полезет, тот же шеф будет меньше приставать, а официально они расторгли помолвку только в начале весны. Дошутился Ронни, как в воду глядел. Значит, всё могло бы быть… иначе? С самого первого дня?! Гермиона мысленно стонет, борясь с желанием побиться лбом о стойку, и пресловутое «дура», наверное, крупными буквами написано у неё на лице, потому что хватка на запястье слегка слабеет. Министр криво усмехается и наконец-то отводит взгляд:

— Ладно, прошлое — в прошлом, Гермиона. А сейчас… мне действительно здесь не рады?

Она медлит с ответом пару секунд, не больше, но Шеклболту хватает и этого. Гермиона не успевает ничего — ни сообразить, ни вздохнуть, ни отшатнуться, — как в волосы зарываются его пальцы, а к губам прижимаются чужие губы. Поцелуй настойчивый, даже грубый, он отдает жадным нетерпением, паршивым контролем и кофейной горечью, но он — самая сладкая сладость, о которой уже и не мечталось. И самая короткая — отстраняется министр так же неожиданно. Голова идёт кругом, саднящие губы холодит и покалывает. Гермиона растерянно дотрагивается до них и сразу отдёргивает руку.

— Ты… — Шеклболт, тяжело дыша, смотрит куда-то вбок, — ты определись, Гермиона. Потому что я давно определился. А ты подумай. Недели две. Приходить не буду, чтобы не мозолить глаза. Но ты подумай. И скажи. Как есть. Договорились?

Она молча кивает — слов просто нет. Он, кивнув в ответ, бросает на стойку несколько сиклей, напоследок обжигает её взглядом и торопливо идёт к двери. Одна из монеток катится, со звоном ударяется о протез, и Гермиона, завороженно разглядывающая широкую спину, вздрагивает от резкого звука.

— И вы даже не скажете… — уже взявшийся за ручку Шеклболт медлит на пороге и чуть поворачивает голову, — что вам неважно, сколько у меня рук, мистер Шеклболт?

— Неужели поняла? — она видит его ухмылку, которая, впрочем, быстро исчезает. — Ты ведь и сама это знаешь, мисс Грейнджер. Увидимся. И — спасибо за кофе.

Её «пожалуйста» достаётся закрывшейся двери. А через секунду та снова распахивается, и в паб вваливаются промокшие до нитки маги. На улице, оказывается, самый настоящий ливень, буйство стихии с ветром и градом. Но, Мерлин, как, ведь только что было солнце?.. Гермиона неверяще смотрит за окно, трёт виски и трясёт головой, однако толку от этого — ноль, поэтому она просто ссыпает мелочь в кассу и ставит грязные чашки на поднос. С лестницы, ведущей наверх, доносятся оживлённые голоса. Розмерта и Хуч, болтая друг с другом, спускаются в зал, и в глазах у обеих такое лютое любопытство, что становится ясно — не подслушивали, не посмели. Гермиона, пряча улыбку, протягивает Хуч слегка остывший кофе со сливками, поворачивается к ним спиной и несёт поднос на кухню.

Через две недели её чудесный загар уже начнёт понемногу смываться.