О рыбаках и рыбках (гет)

Я знаю, что вязкий сок цикуты, попав в желудок, всасывается молниеносно: через четверть часа токсин полностью парализует работу синапсов, заставляя мышцы непроизвольно сокращаться. Нейронные связи мозга нарушаются, как следствие, наступает острая сердечно-сосудистая недостаточность. Подобными свойствами обладает и аконит, с той лишь разницей, что смерть от него менее мучительна. Я знаю, в какой пропорции смешать корень асфоделя с соком дремоносных бобов, чтобы получить Зелье живой смерти, а в какой — чтобы блокировать дыхательный центр мозга, и наблюдать, как в высохшем белке глаза, словно крошечные бомбы, лопаются сосуды. Я знаю, как нейтрализовать токсин белладонны, когда тело уже изломано судорогой, а сознание взрывается разрушительным дождем галлюцинаций. Я знаю, как спасти человека каплей настойки из заунывника и как убить Феликс Фелицисом, заменив яйцо огневицы на печень летучей мыши. Таким образом, все, что я знаю о жизни, сводится к трем тысячам семистам восьмидесяти трем видам ингредиентов, способных ее отнять.

В шестнадцать я, вероятно, мечтал об этом. В тридцать восемь меня тошнит от слова «мечтать».

Я толкаю дверь кофейни и становлюсь в хвост пестрой очереди. Восемь тридцать, в Толедо сезон дождей, и все, что объединяет людей, толкущихся в тесном помещении, олицетворено дымящейся туркой. До поезда на Мадрид остается час, и, если все пройдет без задержек, портключ в Катанию будет активирован до полудня. От зудящего шума начинает знакомо покалывать пальцы, и я медленно сжимаю кулак. Смолистая волна напряжения перекатывается под кожей расплавленным воском. Не здесь, думаю я, не сегодня.

— Che cosa prende, signore?*

Баристе приходится повторить вопрос еще раз, прежде чем мне удается расслабиться. Магия струится вниз, растворяясь во влажном воздухе. Вдох. Клетки наполняются кислородом, электический сигнал устремляется вниз по позвоночнику. Выдох. Скорость передачи импульсов замедляется, и я кладу руку на барную стойку.

— Un cappuccino, niente zucherro, grazie.**

Кофе выглядит сносно — ровно настолько, насколько это возможно для маггловского напитка. Мой столик в углу занят, а все, что я думаю по этому поводу, мгновенно отзывается волнообразной вибрацией кожи. По окантовке блюдца ползет едва заметная рябь.

— Avete une tavola, signora?* * *

Она сидит ко мне спиной — волосы собраны в неаккуратный пучок, песочного цвета плащ, худощавая шея — и все мои мысли облекаются в одно раздраженное «я просто хочу поставить чертову чашку».

Женщина, оборачиваясь, дерганно вскидывает подбородок.

— Малфой? — хрипло выдыхает она.

Мне требуется несколько секунд, чтобы соотнести ее неестественно тусклые белки глаз с жизнерадостным взглядом ведьмы, чья колдография занимала первые полосы «Еженедельного пророка» в течение нескольких послевоенных лет.

— Хреново выглядишь, Грейнджер, — говорю я и, спохватившись, добавляю: — Можно присесть?

Она коротко кивает и кутается в тонкую ткань плаща. Голубоватая сетка сосудов на тыльной стороне ладоней, опухшая кожа век, дрожащие руки, россыпь едва заметных папул на шее — три капли выжимки желтого жасмина, медовая вода, сердечная жила дракона. Медленное привыкание. Тысяча галлеонов при наличии свежих ингредиентов. Семнадцать лет в Азкабане без права свиданий.

— Я читала твою последнюю статью в «Практике зельеварения», — голос плохо ее слушается, и я не сразу могу разобрать слова. — Эти эксперименты с тентакулой… довольно занимательно. Ты поэтому здесь?

Повисает неловкое молчание. Я делаю глоток кофе и на мгновенье прикрываю глаза: тепло опускается в желудок, наполняя тело приятным ощущением полновесности. Грейнджер выжидательно на меня смотрит. На ее бескровных щеках нет ни малейшей тени румянца.

— Да, — наконец отвечаю я. — Окрестности Толедо — ареал ее обитания. Чистота эксперимента… Не думал, что встречу здесь кого-нибудь.

Кого-нибудь из волшебников. Кого-нибудь из своего выпуска. Кого-нибудь из Золотой Троицы. Кого бы то ни было.

Грейнджер вперивается в столешницу, словно пытаясь уменьшиться, отрастить панцирь или, на худой конец, провалиться под землю. Дрожь, бегущая по ее плечам, усиливается.

— Я… у меня отпуск, — наконец выдавливает она и затравленно оглядывается. Толпа понемногу убывает, стрелка часов поднимается к девяти.

— Отпуск, — полувопросительно-полуутвердительно повторяю я.

Почуяв недоверие, она мгновенно вскидывается:

— Да, знаешь ли. Работникам Министерства тоже нужен отпуск. Сегодня у меня поезд в Мадрид. Всего хорошего, Малфой.

Вскочив со стула, она пытается справиться с молнией на сумке. Ее пальцы дрожат отчетливее.

— Завязывай с этим, Грейнджер, — серьезно говорю я, и ее взгляд мгновенно вспыхивает затаенным страхом.

Одолев, наконец, застежку, она бросает на стол купюру и вылетает из кофейни.

Я усмехаюсь.

Разумеется, в Мадрид мы едем одним поездом. Она занимает место в хвосте вагона, поднимает воротник плаща и прикрывает прозрачные веки в тщетной попытке уснуть. Я вижу ее сухую, нездорового цвета кожу и растрескавшуюся сетку губ. Если приглядеться, то там чертовы кратеры и разломы, выжженный рыжий тракт, присыпанный марсианской пылью. Грейнджер облизывает нижнюю губу, но влага не струится вниз по разломам, нет, планета мертва, земля здесь больше ничего не родит. Я вздрагиваю.

За окном акварельно проносится пригород Толедо, исполосованный дождевыми потоками. Люди пахнут сыро и холодно, и я отстраненно думаю о том, что вовремя успел отобрать образцы тентакулы. Во всяком случает, теперь я могу убраться отсюда, пока город не превратился в один большой пруд. Ненавижу пруды, думаю я, ненавижу, они как будто смотрят вверх проглоченным небом, лежат кверху брюхом, как мертвые рыбы.

Пассажиры гудят разбуженным ульем. Запах кофейного дыхания мешается со смолами и частицами пудры, застывая в воздухе причудливыми сгустками. Я чувствую привычное покалывание — магическая энергия бьется в правый висок, растекается под кожей лба, сцеживается в глазницы, и я почти уверен, что одно неосторожное движение, и выброса не избежать. Настоять соцветия лаванды, добавить растолченный коготь броненосца и двенадцать капель сцеженного сока белладонны и проспать двадцать четыре часа. Или тридцать шесть. А лучше вечность. Соцветия лаванды, коготь броненосца, двенадцать капель сока. Лаванда, броненосец, сок. Лаванда. Лава. Марсианские кратеры губ Грейнджер.

Из полудремы меня выуживает вежливое покашливание справа. Рыхлая маггла улыбается и лопочет что-то невнятное. Поезд мягко въезжает на вокзал, часы показывают одиннадцать, и — о чудо — платформа залита солнечным светом.

Выходя из вагона, я осторожно проверяю, на месте ли запонка. До активации портключа остается около получаса, и за это время неплохо было бы составить подробное описание собранных образцов. Я оглядываюсь в поисках ближайшего кафе, но натыкаюсь на Грейнджер. Она внимательно смотрит на меня, и в ее глазах отражается не то вопрос, не то просьба. О, только не этот взгляд. Так смотрят в Косом переулке: испарина на лбу, дребезжащие в кармане галлеоны, нетерпеливо приоткрытый рот. Я разворачиваюсь и иду в противоположную сторону. Внутри зреет раздражение.

Совершенно ожидаемо я ощущаю ее ледяные, влажные пальцы на своем запястье. У стоящего рядом маггла разрывается бумажный стакан, и карамельного цвета жидкость стекает по его щекам. Грейнджер удивленно выдыхает и отдергивает руку. Пальцы-стекляшки, пальцы, вобравшие в себя Антарктиду, маленькие умершие птички. Как, во имя Мерлина, часть человеческого тела может быть такой холодной?

— Никогда больше не прикасайся ко мне без предупреждения, — раздраженно шиплю я, и ее взгляд затапливает понимание. — Что тебе нужно?

Она неловко перехватывает сползшую с плеча сумку и кивает в сторону выхода с платформы:

— Мы можем поговорить?

Нет. Нет, разумеется, мы не можем.

— Это не займет много времени.

Я открываю рот, чтобы попрощаться, и захлопываю его с громким щелчком. Грейнджер, несомненно, на ощупь напоминает смерзшийся ком снега, но больше не дрожит. Не успевая подумать, я хватаю ее за острый подбородок и отвожу его в сторону: так и есть. Никаких папул. Ни одной чертовой папулы на худой грейнджеровской шее.

— Да ты просто сумасшедшая идиотка!

Она осторожно высвобождается и, глядя куда-то сквозь меня, спрашивает:

— Так что? Теперь мы можем поговорить, Малфой?

Я медленно киваю. Помня о выбросе магии, она держится на расстоянии. Мы ввинчиваемся в разноцветную толпу испанцев, лавируя в водовороте галстуков, перчаток, начищенных ботинок и шуршащих утренних газет. Я прокручиваю запонку между указательным и большим пальцами. Двадцать пять минут, Грейнджер, и лучше бы тебе успеть.

Она сходит с тротуара на боковую аллею.

— Три капли выжимки желтого жасмина, медовая вода, сердечная жила дракона, — заученно говорю я, запуская руки в карманы пальто.

Ее изрисованные сухостью губы трогает едва заметная мрачная улыбка.

— Семь капель.

Я до скрипа сжимаю зубы.

— Надеюсь, ты уже написала завещание. Потому что если нет, я могу посоветовать юриста.

Она даже не вздрагивает. Я слышу звук прибывающего поезда. Поток воздуха ударяет в спину, и я чуть прикрываю веки.

— Малфой, мне нужна твоя помощь.

Если сжать челюсти еще сильнее, то посыплется крошка. На щеках я снова чувствую покалывание, и мне почему-то будет не жаль разнести платформу в пыль.

— Попроси твоего поставщика добавить еще две капли, и она тебе больше не понадобится.

Я почти готов уйти, но ее спокойное лицо прорезает гримаса отчаяния:

— Послушай, мне действительно нужна твоя помощь, иначе я бы не обратилась.

— И чего ты хочешь?

Вопрос номер один. Пожалуйста, бросься под поезд, расщепись на миллион атомов, только не отвечай.

— Зелье, которое позволит мне не сдохнуть после того, как я закончу принимать… то, что я принимаю.

Я опускаю голову так низко, что ощущаю натяжение мышц вдоль всего позвоночного столба.

— Всего хорошего, Грейнджер.

— Послушай, кроме тебя с зельем подобной сложности никто не справится!

— Как насчет того человека, который тебе его варит? — мне чертовски любопытно узнать его имя. Отсутствие совести при наличии запрещенных ингредиентов не бог весть какая диковина для зельеваров Косого переулка, но для этого зелья необходим еще и безусловный талант.

Грейнджер смущенно отводит взгляд:

— Его взяли авроры несколько недель назад. —И чуть тише добавляет: — Теперь ты понимаешь, почему я не могу обратиться ни к кому другому?

Действительно, когда это Драко Малфой ассоциировался у жителей Магического мира с законом и правопорядком.

— Предположим. Но с чего ты решила, что я возьмусь за это? (Грейнджер, мне почти сорок, и за это время в моей жизни произошло достаточно дерьма).

Она мгновенно вскидывает голову. Потревоженные пласты воздуха разлетаются мятным ароматом ее дыхания, мадридского полудня и ускользающим запахом привокзальной суеты. Это был второй вопрос, Грейнджер. Ты все еще можешь спасти меня.

Но, разумеется, не станешь.

— Я читала в «Пророке», что ты ищешь ассистента. Мне кажется, я подхожу.

Ассистент с марсианской впадиной вместо рта. С подкожной траншеей сине-зеленых вен. С бумажными веками, не защищающими зрачок от солнца.

— Ты не подходишь. Что-нибудь еще?

Она устало вздыхает и расправляет складки плаща.

— Да брось, Малфой. Мы оба знаем, что подхожу. Я разбираюсь в травах, отлично веду документацию, несколько лет работала в архиве Древнейших артефактов, зелий и манускриптов, но что самое важное — я готова работать с тобой.

Неоспоримое преимущество перед другими. Но все равно это выверенное, взвешенное, обдуманное «нет».

Грейнджер долго и внимательно на меня смотрит. В ее нездорово блестящих глазах проскальзывает обида, и мне кажется, что я вижу нейронные фейерверки на периферии радужки. Наконец она набирает в легкие побольше воздуха, разворачивается и, смахнув с воротника несуществующую пылинку, бросает мне через плечо:

— В таком случае ты никогда не узнаешь, что в твоей последней статье допущена серьезная ошибка. Всего доброго.

Я застываю. О, да перестань. Это же чертова провокация. Но я чувствую, как с каждым ударом ее удаляющихся шагов в моей голове отстукивает невидимый метроном: шаг-в твоей-шаг-статье-шаг-ошибка-шаг-о которой-шаг-ты-шаг-не знаешь. Виски наливаются тяжелым грузом пульсирующей магии. Шаг. Выпусти ее наружу. Шаг. Иначе она взорвет сосуды кровавым салютом. Шаг. Выпусти. Шаг…

— Я согласен!

Бросься под поезд, Драко, накройся земляным одеялом и проснись через тысячу лет.

Грейнджер возвращается обратно уверенной поступью. На ее губах играет улыбка.

— Что? — злобно спрашиваю я, прежде чем схватить ее за локоть.

— Я знала, что ты поведешься, — ее рот растягивается еще шире.

Мое витиеватое ругательство поглощает воронка портала.

* * *

В Катании Грейнджер усердно перебирает, сортирует, описывает и архивирует образцы растений. Она носит хлопковый сарафан в идиотских цветах и, расправляя его подол, подставляет худые ноги солнцу. Первые несколько дней она работает без остановки, внимательно изучает старые бумаги, и у нее даже хватает наглости исправлять составленные мною списки. Итальянское солнце опускается ей в чашку, и она, выныривая из водоворота бумаг и запахов, залпом пьет его вместе с чаем.

Наше общение сводится к минимуму. Утром я уезжаю к поставщикам и провожу там почти целый день. Подножие Этны — единственное место в Европе, где обитает алихоция. Прихотливое, недолговечное растение, подверженное влиянию всевозможных болезней. Тонкий стебель, бледные хрупкие листья, иссиня-черные плоды. Токсин, поражающий височный отдел левого полушария и вызывающий приступы паники вплоть до истерии. Если не подвергнуть алихоцию специальной обработке в момент, когда корни навсегда расстаются с тяжелой, удобренной пеплом почвой, то она потеряет свои свойства. Я бережно вытаскиваю корневище вместе с землей и перекладываю его в дощатый ящик. В один такой входит семь взрослых растений, но этого ничтожно мало даже для флакона зелья. Поэтому я пытаюсь вместить еще два образца, и мой сопровождающий неодобрительно качает головой.

— Виа Рекалькацья, отель Манганелли, — я зачаровываю партию и ставлю свою подпись на белоснежном пергаменте. — Номер 305.

Мужчина вытирает руки о простую полотняную рубашку, прежде чем принять груз.

— Доставим сегодня ночью, — добавляет он и отправляется на совятню.

Я успеваю кивнуть ему на прощание до того, как меня растворяет водоворот аппарации.

В гостинице пахнет пылью и позерством, но моя голова на удивление пуста. Магия, толчками излившаяся в межатомное пространство, больше не душит, и я наслаждаюсь этим чувством пустоты, состоянием вакуумного спокойствия. За окном шумит город, вобравший в себя всю Италию, и я вспоминаю сарафан Грейнджер — нелепый, аляповатый, глядящий распахнутыми зрачками цветов.

Грейнджер. Семь капель выжимки желтого жасмина, медовая вода, сердечная жила дракона. Мортиферум Гаудиум — зелье Смертельной радости. Выжимка жасмина, настоянная на медовой воде в течение трех лунных циклов, приобретает свойства сильнейшего опиата. Соединяясь с истолченной драконьей жилой, зелье провоцирует выброс серотонина и многократно усиливает когнитивные функции полушарий. С 1893 года относится к разряду Запрещенных, с 1990 его изготовление и распространение карается заключением в Азкабан сроком от семнадцати до двадцати лет.

Я устало потираю переносицу. За широкими панорамными окнами переливается человеческое море: китовые спины и китобойни. Мертвые рыбы со вспоротым брюхом. Суета заползает за ворот рубашки — выкачайте весь воздух, думаю я, выпустите меня в океан.

Грейнджер салютует чашкой с соседнего балкона. Ее пальцы испачканы чернилами, и мне представляется, как она оставляет акварельные кляксы на моих опухших, воспаленных веках. Вспышки фиолетового по окантовке зрачка, вязкие озера невыплаканных историй. Прикоснись ко мне, Грейнджер, разрисуй космическими всполохами кожу.

Я хватаю ртом воздух. Яркое свечение раскинувшейся внизу площади режет глаз, отзывается тупой головной болью. Грейнджер внимательно смотрит на меня, забыв опустить чашку. В ее взгляде читается беспокойство.

— Все в порядке? — наконец спрашивает она и подходит ближе. В темноте ее сарафан не выглядит так по-дурацки.

Я киваю, прорезая подбородком воздух. Он тягучий и мягкий, еще немного — и из прорехи с монетным звоном посыплется кислород.

Грейнджер неловко обнимает себя руками и возвращается в плетеное кресло. Темнота почти скрывает ее лицо, и прежде чем окончательно раствориться в один лишь голос, она спрашивает:

— Ты еще не начал работу над моим зельем?

Пруды и равнины, рыбы, глядящие в небо твоими глазами.

— Нет, — отвечаю я. — Спокойной ночи.

Последующие четырнадцать часов я составляю возможные рецепты. Корень асфоделя, кровь дракона, три унции высушенного лягушачьего мозга? Лирный корень, перо Феникса, лепестки голландской розы и четыре капли лавровой настойки? Кора эбенового дерева, вымоченная в крови единорога два лунных цикла? Мята, хребет рыбы-льва… Рыба, зачем ты покинула пруд, зачем прячешь покатое, нежное брюхо?..

Я просыпаюсь от солнечного света в попытке сфокусироваться на чьей-то лаковой туфле. Она мерно качается — вперед и назад, и снова вперед, как лодка, застрявшая посреди океана. Движение успокаивает, и я раздраженно мотаю головой, чтобы согнать сон. Туфля замирает, а ее хозяйка поспешно поднимается и одергивает строгую бежевую юбку.

— Прости, Малфой. Я не хотела тебя будить.

За юбкой следует легкая ткань блузы, худая, тонкая шея, и все это увенчано кудрявой головой Грейнждер.

— Какого черта? — хмуро спрашиваю я, оглядывая комнату. Повсюду разбросаны листы пергамента, испещренные моим угловатым почерком. Четырнадцать часов работы, пятьдесят восемь возможных комбинаций, ни единого намека на успех.

— Ночью мне доставили ящик с алихоцией, я все оформила и принесла, — она кивает на аккуратный бумажный конверт. — Ты никогда не запираешь на ночь дверь?

— Только если знаю, что через стену живет кто-нибудь невероятно раздражающий, — мой череп вскрыт уличным шумом и суетой итальянского утра.

Грейнджер кривится и подталкивает ко мне дымящуюся чашку с кофе. Несколько минут проходят в тишине, нарушаемой лишь моими глотками.

— Никаких вариантов, да? — вдруг тихо спрашивает она, старательно рассматривая свои острые колени. Тебе ведь почти сорок, думаю я, почему же ты вся, словно угол, нескладная и худая?

Не дожидаясь ответа, она отходит к окну, и ее объятый золотистым светом силуэт вспыхивает на моей сетчатке.

— Варианты есть всегда, — раздраженно бросаю я, а затем уже тише добавляю: — Просто я их пока не нашел.

Грейнджер кивает. Ее пальцы едва уловимо дрожат. Я списываю это на сквозняк. Или на большое количество кофеина. Или на нервное перенапряжение. Но только не на…

— Мне становится хуже. — Грейнджер говорит это уже в коридоре. Через мгновение дверь за ней захлопывается.

Нырни в ледяную воду, Драко, доверься течению и найди себе место на дне.

В Катании мы проводим две следующих недели. За это время я отбираю еще три ящика алихоции. Грейнджер описывает каждый образец с тщательностью ученицы, и от усердия на ее лбу пролегает тонкая, вычерченная грифелем морщина. К концу сентября партия полностью готова к отправке. Осмотрев запечатанные ящики, я прикрепляю к ним документы и письмо для Блейза, который должен будет встретить груз. Три темных филина покидают совятню, перерезая южное небо наискосок, а мы с Грейнджер стоим у машины и смотрим вверх. Наконец птицы скрываются за облаками, и Грейнджер садится за руль. Ее бьет мелкая, пронзительная дрожь.

Проследив за моим взглядом, она грустно улыбается:

— Ты вполне можешь аппарировать, незачем со мной нянчиться, Малфой.

И это чертовски разумная мысль. Я выхожу из взятого напрокат жука и внезапно представляю бледное, бесцветное лицо Грейнджер, рассеченное поперек осколками лобового стекла. Как замершая гладь пруда, окропленная осенними листьями. Как мертвые птички, заключенные в холодных грейнджеровских руках.

Со злостью я сажусь обратно и захлопываю дверь. По лицу Грейнджер пробегает тень облегчения.

— Еще раз так сделаешь, и машина развалится, — с едва заметной полуулыбкой говорит она.

— Поехали! — рявкаю я.

Стекло заднего вида отражает ее смеющиеся глаза.

В эту ночь я пытаюсь найти упоминания о Мортиферум Гаудиуме в дневниках Снейпа. Бесконечные формулы перемежаются его каллиграфически аккуратными заметками. Я нахожу два усовершенствованных рецепта зелья с приписанными «о.» для «опасно» и «к. о.» — «крайне опасно». «Сердечная жила — особая осторожность в работе; изучить возможные способы нейтрализации компонента» — гласит пометка. На этом сведения о Мортиферум Гаудиуме кончаются.

Восхитительно, думается мне, просто потрясающе! Насаживайся на лезвие, Грейнджер, получай изощренное удовольствие, но не впутывай меня — я и так по уши увяз во всем этом, меня засасывает трясина, а на голове вьют гнезда рыбы и маленькие рачки. Я все еще могу выбраться, надо лишь пошевелить рукой, разлепить затянутые илом губы, закричать, выпуская из легких пузырьки воздуха — только бы не бездействовать.

И я вскакиваю с дивана в лихорадочной попытке совершить оправданные действия. Я варю Грейнджер Успокаивающее, Укрепляющее и Усыпляющее зелья. Три «У» глядят на меня из дымящихся котлов, но я вижу только огромные больные глаза той, что живет от меня через стену.

У — Улетай на Марс, Грейнджер, прижимайся своим искореженным ртом к оранжевым скалам и пей вековую пыль.

Три зелья готовы к семи сорока пяти. Сомнабулически поправляя измятую рубашку, я разливаю их в склянки и толкаю дверь в соседний номер. Она подается с мягким скрипом.

— Грейнджер, — зову я.

Она не отвечает. Ее худое, завернутое в песочную ткань тело изломано в объятиях пола. Из уголка рта тонкой струйкой течет неестественная, охренительно красная кровь.

* * *

Я наблюдаю, как перламутровая капля медленно стекает в разомкнутое горло Грейнджер. Ее голова безвольно лежит на моей ладони, и мне с трудом удается выждать положенное время для следующей порции зелья.

Кап. Блестящая чешуя пресноводной рыбки. Кап. Она скользит своим гладким брюшком по поверхности глотки. Кап. Помоги ей, Грейнджер.

Словно услышав обрывок моей бессвязной, горячечной мысли, она рефлекторно совершает глотательное движение, содрогнувшись всем телом. Мне кажется, что вместе с зельем в ее желудок падает и часть моего самообладания. Каково это — приложить твою хрупкую голову об угол отельной тумбы и смотреть, как кровь растекается на тугом, роскошном ворсе ковра?..

Грейнджер заходится кашлем, сгибаясь в моих руках.

— Черт возьми!

Я поспешно отскакиваю в сторону, и она успевает опереться на локоть, чтобы не разбить себе висок. Через несколько секунд ей удается подавить рвотные позывы. Ее лицо серое, запекшаяся в уголке губ кровь кажется элементом маски. Я в театре кабуки, подайте бинокль, мне хочется рассмотреть каждый атом багрового следа на ее гладкой коже.

— Мне жаль, что ты это увидел, — вдруг выплевывает Грейджер. Ее плечи мелко подрагивают, поэтому она, словно цельное полотно, опускается на пол.

Возьми мою руку, Грейнджер, шагнем под состав и пробьем почву молодыми зелеными стеблями.

Я опускаюсь на корточки рядом с ней. За окном уже рассвело, и Грейнджер кажется золотистым песком, ведущим к теплому рту океана. Дурацкая юбка, думаю я, совершенно безвкусная, похожая на русалочий хвост. Оттолкнись им от пола и исчезни в голубой соли вод.

Она смотрит куда-то в стык стены и потолка. Через несколько мгновений я замечаю, что дорожки слез, словно взлетные полосы, рассекают ее впалые щеки.

Мне хочется взвыть от досады и раздражения, но вместо этого я подхватываю ее под мышки и осторожно опускаю на широкую, абсолютно барочную кровать. Отвратительно, мелькает в моей голове, просто от-вра-ти-тель-но, под стать этой чертовой юбке. Сжечь это все, собрать пепел сухими ладонями и развеять его по течению Темзы. Но я почему-то в Италии, и Адидже несет свои воды на восток, а передо мной лежит разбитая, пережеванная войной и расколотой надвое жизнью Грейнджер, и все, что я чувствую по этому поводу — секундное понимание и принятие, ошеломляющее «я-тоже-там-был».

— Я что-нибудь придумаю, — неожиданно для самого себя выпаливаю я.

Она поворачивает голову, и в ее глазах мелькает нечто, похожее на благодарность.

Рыбы выбрасываются на берег, Драко, плыви прочь из этих вод.

— Ты ненормальный, — на всякий случай сообщает Блейз, затягивая пижамные штаны. — Кофе?

О, да. Ведро, если можно.

Он смотрит на меня изучающе, его изящные, почти женские ноздри слегка подрагивают, и я чувствую себя неловко: измятая ткань рубашки хранит в себе запахи зелий, одеколона и грейнджеровской крови.

— Я надеюсь, это действительно стоило того, чтобы разбудить меня в восемь утра в воскресенье.

— Мне нужен антидот для Мортиферум Гаудиум, — на одном дыхании выпаливаю я.

Зрачки Блейза расширяются, заполняя и без того темную радужку. Его взгляд тяжелеет, и Забини опирается на столешницу, смотря на меня в упор. Он растерян и зол.

Прости меня, друг. Я пытался поймать серебристую рыбу, но она оцарапала меня плавниками и скрылась в разрезе волн.

— Малфой, во что ты вляпался?

— Если бы я знал.

Он отворачивается с тяжелым вздохом, чтобы разлить кофе в тонкие чашечки рифленого, искусно оформленного серебра. Комната наполняется приятной тяжестью терпкого аромата. Он бьет прямо в голову, ножом рассекает мозг и плещется в черепе, словно свинец. Тик-так, Драко. Тик-так.

— Ты мне ничего не расскажешь, — полуутвердительно произносит Блейз. Его тонкие пальцы почти кофейного цвета, и мне кажется, словно кожа на них плавится от горячего дыхания серебра и стекает по капле в чашку.

Как кровь Грейнджер, стекающая на ковер.

Я сжимаю виски с такой силой, что в глазах темнеет. Забини снова вздыхает и допивает кофе одним шумным глотком.

— Пойдем, — говорит он.

Мы проводим около шести часов в фамильной библиотеке, находя несколько упоминаний о Мортиферум Гаудиуме в «Редких свойствах старинных зелий»: «Наиболее опасной составляющей является сердечная жила дракона, или v.cordis draco, связывающая остальные компоненты и ослабляющая собственную магическую защиту волшебника. Таким образом, он оказывается подвержен темномагическому влиянию, а при долговременном приеме рискует потерять часть силы, данной ему при рождении. Нейтрализация описанного компонента возможна при помощи Ясеневого яда (особая осторожность в использовании)».

Блейз победно потрясает книгой в воздухе, поднимая облачко пыли.

— Откуда столько энтузиазма? — вяло интересуюсь я откуда-то с пола.

Потолок библиотеки расписан средневековыми фресками, и мне кажется, будто изображенные на них события складываются в бесконечный калейдоскоп улыбок и вееров. Время проглатывает их вместе с пляшущей в воздухе пылью, кофейной кожей Забини и ворохом книг, разбросанных подо мной. Остаюсь только я, выплюнутый в реальность, держащий на руках безвольную Грейнджер, не думающий ни о чем. Вселенная раскрывает мне свои объятия, и я отпускаю Грейнджер в ее золотистой юбке, я отпускаю все тридцать восемь лет девяносто дней и несколько часов своей жизни. Я бросаюсь в теплый океан с головой, чтобы ничего не помнить.

Но океан оказывается прудом.

Я не имею ни малейшего представления о том, что такое Ясеневый яд, и сообщаю об этом Блейзу.

Следующие несколько часов мы заняты тем, что заново перерываем фолианты. Солнце за высокими окнами плавно скатывается в чернильный вечер.

Когда я грузно вваливаюсь в номер, пытаясь понять, не расщепило ли мне ногу в волчке аппарации, Грейнджер ждет меня в кресле. Она бледная и тихая, и ее кожа белоснежным пятном выделяется в сумерках итальянской осени.

— Я разобрала оставшиеся документы, — говорит она. Голос звучит глухо и неуверенно. — Они в папке на столе.

Я падаю на диван, зарываясь лицом в мягкую ткань обивки.

— Спокойной ночи, Грейнджер.

Она поднимается и бредет к выходу. Темнота окутывает нас мягким одеялом прохлады из распахнутого окна.

— Не забудь запереть дверь, — напоследок бросает она, ежась от сквозняка.

— Ты все еще спишь через стену.

Прежде чем провалиться в сон, я слышу ее натужный смешок.

На протяжении следующих недель я варю для Грейнджер Укрепляющее зелье, и она исправно пьет его маленькими глотками три раза в день. К концу третьего дня ее кожа приобретает розоватый оттенок, глаза влажно блестят от промозглого ветра, а тело перестает бить отчаянная дрожь. И только ее рот, расчерченный марсианскими реками, остается сухим и жарким, словно опаленный дыханием Ливийской пустыни.

Одновременно с этим она продолжает приводить мои дела в порядок, оформляя новые заказы и заключая необходимые договоры с поставщиками. Она ничего не спрашивает, иногда хмурится, заметив в списке запрещенный ингредиент, обводит его красным и выносит на особый лист. Ингредиенты, попавшие туда, будут заказаны в последнюю очередь и только после моего пятиминутного объяснения, почему «они действительно необходимы».

Блейз присылает мне два письма с рецептами Ясеневого яда. Я нахожу третью версию в «Древнейших азиатских отравах» и приступаю к приготовлению. Зелье относится к разряду высших, очень своенравно и требует времени. Первый рецепт занимает у меня две недели. Я зачаровываю котел от посторонних глаз и оставляю его на балконе. Внизу привычно кипит жизнь. Бодрые итальянцы разрывают влажный октябрьский воздух грудными восклицаниями, наполняя площадь особой мелодией осени. Дожди идут отвесно и невпопад, и небо становится расплавленной ртутью. Мне хочется набрать побольше в ладони — моя личная стратосфера, перламутровая планета, сошедшая со всех возможных орбит.

Грейнджер появляется без стука, промокшая и раздраженная. На ней шерстяное пальто и простое синее платье, обнажающее угловатые, почти детские колени. Колени-коралловый-риф, прибежище рыбки-клоуна, прячущейся от акул.

— Похоже, нам здесь больше нечего делать, Малфой. Вся партия калган-травы сгнила от влажности.

Я разочарованно фыркаю.

— Ты когда-нибудь приносишь хорошие новости?

— Только по праздникам, — едко улыбается Грейнджер, подходя ко мне и опираясь на балконные перила. Едва уловимый аромат ее волос тонкой дымкой заслоняет меня от косых струй дождя. Зеркальная гладь озера, запотевшая от ее дыхания. Рыбы, бьющиеся об лед.

— Тогда собирай вещи.

Во мне теплится надежда успеть на остров Гидры до начала сезона холодов. Грейнджер запрокидывает голову, подставляя лицо катанийским облакам. В профиль она кажется совсем девочкой — вздернутый нос, тонкая прорезь губ, россыпь тусклых веснушек на скуле.

— Я все еще не могу аппарировать.

Бейся сильнее, рыба. Вколачивайся в замерзшую твердь, потому что за ней — воздух.

Я даже не пытаюсь скрыть гримасу отвращения от собственных мыслей, но они все равно округло выкатываются изо рта:

— В таком случае, мы поедем на автомашине.

— Автомобиле.

— Иди к черту.

Ее тихий смех толкает меня в спину ударной волной разорвавшегося снаряда.

_____________________________________________________________________________________

*Что будете заказывать, синьор? (ит.)

**Капуччино без сахара, пожалуйста. (ит.)

**Ваш столик свободен, синьора? (ит.)