О рыбаках и рыбках (гет)

Я знаю, что вязкий сок цикуты, попав в желудок, всасывается молниеносно: через четверть часа токсин полностью парализует работу синапсов, заставляя мышцы непроизвольно сокращаться. Нейронные связи мозга нарушаются, как следствие, наступает острая сердечно-сосудистая недостаточность. Подобными свойствами обладает и аконит, с той лишь разницей, что смерть от него менее мучительна. Я знаю, в какой пропорции смешать корень асфоделя с соком дремоносных бобов, чтобы получить Зелье живой смерти, а в какой — чтобы блокировать дыхательный центр мозга, и наблюдать, как в высохшем белке глаза, словно крошечные бомбы, лопаются сосуды. Я знаю, как нейтрализовать токсин белладонны, когда тело уже изломано судорогой, а сознание взрывается разрушительным дождем галлюцинаций. Я знаю, как спасти человека каплей настойки из заунывника и как убить Феликс Фелицисом, заменив яйцо огневицы на печень летучей мыши. Таким образом, все, что я знаю о жизни, сводится к трем тысячам семистам восьмидесяти трем видам ингредиентов, способных ее отнять.

В шестнадцать я, вероятно, мечтал об этом. В тридцать восемь меня тошнит от слова «мечтать».

Я толкаю дверь кофейни и становлюсь в хвост пестрой очереди. Восемь тридцать, в Толедо сезон дождей, и все, что объединяет людей, толкущихся в тесном помещении, олицетворено дымящейся туркой. До поезда на Мадрид остается час, и, если все пройдет без задержек, портключ в Катанию будет активирован до полудня. От зудящего шума начинает знакомо покалывать пальцы, и я медленно сжимаю кулак. Смолистая волна напряжения перекатывается под кожей расплавленным воском. Не здесь, думаю я, не сегодня.

— Che cosa prende, signore?*

Баристе приходится повторить вопрос еще раз, прежде чем мне удается расслабиться. Магия струится вниз, растворяясь во влажном воздухе. Вдох. Клетки наполняются кислородом, электический сигнал устремляется вниз по позвоночнику. Выдох. Скорость передачи импульсов замедляется, и я кладу руку на барную стойку.

— Un cappuccino, niente zucherro, grazie.**

Кофе выглядит сносно — ровно настолько, насколько это возможно для маггловского напитка. Мой столик в углу занят, а все, что я думаю по этому поводу, мгновенно отзывается волнообразной вибрацией кожи. По окантовке блюдца ползет едва заметная рябь.

— Avete une tavola, signora?* * *

Она сидит ко мне спиной — волосы собраны в неаккуратный пучок, песочного цвета плащ, худощавая шея — и все мои мысли облекаются в одно раздраженное «я просто хочу поставить чертову чашку».

Женщина, оборачиваясь, дерганно вскидывает подбородок.

— Малфой? — хрипло выдыхает она.

Мне требуется несколько секунд, чтобы соотнести ее неестественно тусклые белки глаз с жизнерадостным взглядом ведьмы, чья колдография занимала первые полосы «Еженедельного пророка» в течение нескольких послевоенных лет.

— Хреново выглядишь, Грейнджер, — говорю я и, спохватившись, добавляю: — Можно присесть?

Она коротко кивает и кутается в тонкую ткань плаща. Голубоватая сетка сосудов на тыльной стороне ладоней, опухшая кожа век, дрожащие руки, россыпь едва заметных папул на шее — три капли выжимки желтого жасмина, медовая вода, сердечная жила дракона. Медленное привыкание. Тысяча галлеонов при наличии свежих ингредиентов. Семнадцать лет в Азкабане без права свиданий.

— Я читала твою последнюю статью в «Практике зельеварения», — голос плохо ее слушается, и я не сразу могу разобрать слова. — Эти эксперименты с тентакулой… довольно занимательно. Ты поэтому здесь?

Повисает неловкое молчание. Я делаю глоток кофе и на мгновенье прикрываю глаза: тепло опускается в желудок, наполняя тело приятным ощущением полновесности. Грейнджер выжидательно на меня смотрит. На ее бескровных щеках нет ни малейшей тени румянца.

— Да, — наконец отвечаю я. — Окрестности Толедо — ареал ее обитания. Чистота эксперимента… Не думал, что встречу здесь кого-нибудь.

Кого-нибудь из волшебников. Кого-нибудь из своего выпуска. Кого-нибудь из Золотой Троицы. Кого бы то ни было.

Грейнджер вперивается в столешницу, словно пытаясь уменьшиться, отрастить панцирь или, на худой конец, провалиться под землю. Дрожь, бегущая по ее плечам, усиливается.

— Я… у меня отпуск, — наконец выдавливает она и затравленно оглядывается. Толпа понемногу убывает, стрелка часов поднимается к девяти.

— Отпуск, — полувопросительно-полуутвердительно повторяю я.

Почуяв недоверие, она мгновенно вскидывается:

— Да, знаешь ли. Работникам Министерства тоже нужен отпуск. Сегодня у меня поезд в Мадрид. Всего хорошего, Малфой.

Вскочив со стула, она пытается справиться с молнией на сумке. Ее пальцы дрожат отчетливее.

— Завязывай с этим, Грейнджер, — серьезно говорю я, и ее взгляд мгновенно вспыхивает затаенным страхом.

Одолев, наконец, застежку, она бросает на стол купюру и вылетает из кофейни.

Я усмехаюсь.

Разумеется, в Мадрид мы едем одним поездом. Она занимает место в хвосте вагона, поднимает воротник плаща и прикрывает прозрачные веки в тщетной попытке уснуть. Я вижу ее сухую, нездорового цвета кожу и растрескавшуюся сетку губ. Если приглядеться, то там чертовы кратеры и разломы, выжженный рыжий тракт, присыпанный марсианской пылью. Грейнджер облизывает нижнюю губу, но влага не струится вниз по разломам, нет, планета мертва, земля здесь больше ничего не родит. Я вздрагиваю.

За окном акварельно проносится пригород Толедо, исполосованный дождевыми потоками. Люди пахнут сыро и холодно, и я отстраненно думаю о том, что вовремя успел отобрать образцы тентакулы. Во всяком случает, теперь я могу убраться отсюда, пока город не превратился в один большой пруд. Ненавижу пруды, думаю я, ненавижу, они как будто смотрят вверх проглоченным небом, лежат кверху брюхом, как мертвые рыбы.

Пассажиры гудят разбуженным ульем. Запах кофейного дыхания мешается со смолами и частицами пудры, застывая в воздухе причудливыми сгустками. Я чувствую привычное покалывание — магическая энергия бьется в правый висок, растекается под кожей лба, сцеживается в глазницы, и я почти уверен, что одно неосторожное движение, и выброса не избежать. Настоять соцветия лаванды, добавить растолченный коготь броненосца и двенадцать капель сцеженного сока белладонны и проспать двадцать четыре часа. Или тридцать шесть. А лучше вечность. Соцветия лаванды, коготь броненосца, двенадцать капель сока. Лаванда, броненосец, сок. Лаванда. Лава. Марсианские кратеры губ Грейнджер.

Из полудремы меня выуживает вежливое покашливание справа. Рыхлая маггла улыбается и лопочет что-то невнятное. Поезд мягко въезжает на вокзал, часы показывают одиннадцать, и — о чудо — платформа залита солнечным светом.

Выходя из вагона, я осторожно проверяю, на месте ли запонка. До активации портключа остается около получаса, и за это время неплохо было бы составить подробное описание собранных образцов. Я оглядываюсь в поисках ближайшего кафе, но натыкаюсь на Грейнджер. Она внимательно смотрит на меня, и в ее глазах отражается не то вопрос, не то просьба. О, только не этот взгляд. Так смотрят в Косом переулке: испарина на лбу, дребезжащие в кармане галлеоны, нетерпеливо приоткрытый рот. Я разворачиваюсь и иду в противоположную сторону. Внутри зреет раздражение.

Совершенно ожидаемо я ощущаю ее ледяные, влажные пальцы на своем запястье. У стоящего рядом маггла разрывается бумажный стакан, и карамельного цвета жидкость стекает по его щекам. Грейнджер удивленно выдыхает и отдергивает руку. Пальцы-стекляшки, пальцы, вобравшие в себя Антарктиду, маленькие умершие птички. Как, во имя Мерлина, часть человеческого тела может быть такой холодной?

— Никогда больше не прикасайся ко мне без предупреждения, — раздраженно шиплю я, и ее взгляд затапливает понимание. — Что тебе нужно?

Она неловко перехватывает сползшую с плеча сумку и кивает в сторону выхода с платформы:

— Мы можем поговорить?

Нет. Нет, разумеется, мы не можем.

— Это не займет много времени.

Я открываю рот, чтобы попрощаться, и захлопываю его с громким щелчком. Грейнджер, несомненно, на ощупь напоминает смерзшийся ком снега, но больше не дрожит. Не успевая подумать, я хватаю ее за острый подбородок и отвожу его в сторону: так и есть. Никаких папул. Ни одной чертовой папулы на худой грейнджеровской шее.

— Да ты просто сумасшедшая идиотка!

Она осторожно высвобождается и, глядя куда-то сквозь меня, спрашивает:

— Так что? Теперь мы можем поговорить, Малфой?

Я медленно киваю. Помня о выбросе магии, она держится на расстоянии. Мы ввинчиваемся в разноцветную толпу испанцев, лавируя в водовороте галстуков, перчаток, начищенных ботинок и шуршащих утренних газет. Я прокручиваю запонку между указательным и большим пальцами. Двадцать пять минут, Грейнджер, и лучше бы тебе успеть.

Она сходит с тротуара на боковую аллею.

— Три капли выжимки желтого жасмина, медовая вода, сердечная жила дракона, — заученно говорю я, запуская руки в карманы пальто.

Ее изрисованные сухостью губы трогает едва заметная мрачная улыбка.

— Семь капель.

Я до скрипа сжимаю зубы.

— Надеюсь, ты уже написала завещание. Потому что если нет, я могу посоветовать юриста.

Она даже не вздрагивает. Я слышу звук прибывающего поезда. Поток воздуха ударяет в спину, и я чуть прикрываю веки.

— Малфой, мне нужна твоя помощь.

Если сжать челюсти еще сильнее, то посыплется крошка. На щеках я снова чувствую покалывание, и мне почему-то будет не жаль разнести платформу в пыль.

— Попроси твоего поставщика добавить еще две капли, и она тебе больше не понадобится.

Я почти готов уйти, но ее спокойное лицо прорезает гримаса отчаяния:

— Послушай, мне действительно нужна твоя помощь, иначе я бы не обратилась.

— И чего ты хочешь?

Вопрос номер один. Пожалуйста, бросься под поезд, расщепись на миллион атомов, только не отвечай.

— Зелье, которое позволит мне не сдохнуть после того, как я закончу принимать… то, что я принимаю.

Я опускаю голову так низко, что ощущаю натяжение мышц вдоль всего позвоночного столба.

— Всего хорошего, Грейнджер.

— Послушай, кроме тебя с зельем подобной сложности никто не справится!

— Как насчет того человека, который тебе его варит? — мне чертовски любопытно узнать его имя. Отсутствие совести при наличии запрещенных ингредиентов не бог весть какая диковина для зельеваров Косого переулка, но для этого зелья необходим еще и безусловный талант.

Грейнджер смущенно отводит взгляд:

— Его взяли авроры несколько недель назад. —И чуть тише добавляет: — Теперь ты понимаешь, почему я не могу обратиться ни к кому другому?

Действительно, когда это Драко Малфой ассоциировался у жителей Магического мира с законом и правопорядком.

— Предположим. Но с чего ты решила, что я возьмусь за это? (Грейнджер, мне почти сорок, и за это время в моей жизни произошло достаточно дерьма).

Она мгновенно вскидывает голову. Потревоженные пласты воздуха разлетаются мятным ароматом ее дыхания, мадридского полудня и ускользающим запахом привокзальной суеты. Это был второй вопрос, Грейнджер. Ты все еще можешь спасти меня.

Но, разумеется, не станешь.

— Я читала в «Пророке», что ты ищешь ассистента. Мне кажется, я подхожу.

Ассистент с марсианской впадиной вместо рта. С подкожной траншеей сине-зеленых вен. С бумажными веками, не защищающими зрачок от солнца.

— Ты не подходишь. Что-нибудь еще?

Она устало вздыхает и расправляет складки плаща.

— Да брось, Малфой. Мы оба знаем, что подхожу. Я разбираюсь в травах, отлично веду документацию, несколько лет работала в архиве Древнейших артефактов, зелий и манускриптов, но что самое важное — я готова работать с тобой.

Неоспоримое преимущество перед другими. Но все равно это выверенное, взвешенное, обдуманное «нет».

Грейнджер долго и внимательно на меня смотрит. В ее нездорово блестящих глазах проскальзывает обида, и мне кажется, что я вижу нейронные фейерверки на периферии радужки. Наконец она набирает в легкие побольше воздуха, разворачивается и, смахнув с воротника несуществующую пылинку, бросает мне через плечо:

— В таком случае ты никогда не узнаешь, что в твоей последней статье допущена серьезная ошибка. Всего доброго.

Я застываю. О, да перестань. Это же чертова провокация. Но я чувствую, как с каждым ударом ее удаляющихся шагов в моей голове отстукивает невидимый метроном: шаг-в твоей-шаг-статье-шаг-ошибка-шаг-о которой-шаг-ты-шаг-не знаешь. Виски наливаются тяжелым грузом пульсирующей магии. Шаг. Выпусти ее наружу. Шаг. Иначе она взорвет сосуды кровавым салютом. Шаг. Выпусти. Шаг…

— Я согласен!

Бросься под поезд, Драко, накройся земляным одеялом и проснись через тысячу лет.

Грейнджер возвращается обратно уверенной поступью. На ее губах играет улыбка.

— Что? — злобно спрашиваю я, прежде чем схватить ее за локоть.

— Я знала, что ты поведешься, — ее рот растягивается еще шире.

Мое витиеватое ругательство поглощает воронка портала.

* * *

В Катании Грейнджер усердно перебирает, сортирует, описывает и архивирует образцы растений. Она носит хлопковый сарафан в идиотских цветах и, расправляя его подол, подставляет худые ноги солнцу. Первые несколько дней она работает без остановки, внимательно изучает старые бумаги, и у нее даже хватает наглости исправлять составленные мною списки. Итальянское солнце опускается ей в чашку, и она, выныривая из водоворота бумаг и запахов, залпом пьет его вместе с чаем.

Наше общение сводится к минимуму. Утром я уезжаю к поставщикам и провожу там почти целый день. Подножие Этны — единственное место в Европе, где обитает алихоция. Прихотливое, недолговечное растение, подверженное влиянию всевозможных болезней. Тонкий стебель, бледные хрупкие листья, иссиня-черные плоды. Токсин, поражающий височный отдел левого полушария и вызывающий приступы паники вплоть до истерии. Если не подвергнуть алихоцию специальной обработке в момент, когда корни навсегда расстаются с тяжелой, удобренной пеплом почвой, то она потеряет свои свойства. Я бережно вытаскиваю корневище вместе с землей и перекладываю его в дощатый ящик. В один такой входит семь взрослых растений, но этого ничтожно мало даже для флакона зелья. Поэтому я пытаюсь вместить еще два образца, и мой сопровождающий неодобрительно качает головой.

— Виа Рекалькацья, отель Манганелли, — я зачаровываю партию и ставлю свою подпись на белоснежном пергаменте. — Номер 305.

Мужчина вытирает руки о простую полотняную рубашку, прежде чем принять груз.

— Доставим сегодня ночью, — добавляет он и отправляется на совятню.

Я успеваю кивнуть ему на прощание до того, как меня растворяет водоворот аппарации.

В гостинице пахнет пылью и позерством, но моя голова на удивление пуста. Магия, толчками излившаяся в межатомное пространство, больше не душит, и я наслаждаюсь этим чувством пустоты, состоянием вакуумного спокойствия. За окном шумит город, вобравший в себя всю Италию, и я вспоминаю сарафан Грейнджер — нелепый, аляповатый, глядящий распахнутыми зрачками цветов.

Грейнджер. Семь капель выжимки желтого жасмина, медовая вода, сердечная жила дракона. Мортиферум Гаудиум — зелье Смертельной радости. Выжимка жасмина, настоянная на медовой воде в течение трех лунных циклов, приобретает свойства сильнейшего опиата. Соединяясь с истолченной драконьей жилой, зелье провоцирует выброс серотонина и многократно усиливает когнитивные функции полушарий. С 1893 года относится к разряду Запрещенных, с 1990 его изготовление и распространение карается заключением в Азкабан сроком от семнадцати до двадцати лет.

Я устало потираю переносицу. За широкими панорамными окнами переливается человеческое море: китовые спины и китобойни. Мертвые рыбы со вспоротым брюхом. Суета заползает за ворот рубашки — выкачайте весь воздух, думаю я, выпустите меня в океан.

Грейнджер салютует чашкой с соседнего балкона. Ее пальцы испачканы чернилами, и мне представляется, как она оставляет акварельные кляксы на моих опухших, воспаленных веках. Вспышки фиолетового по окантовке зрачка, вязкие озера невыплаканных историй. Прикоснись ко мне, Грейнджер, разрисуй космическими всполохами кожу.

Я хватаю ртом воздух. Яркое свечение раскинувшейся внизу площади режет глаз, отзывается тупой головной болью. Грейнджер внимательно смотрит на меня, забыв опустить чашку. В ее взгляде читается беспокойство.

— Все в порядке? — наконец спрашивает она и подходит ближе. В темноте ее сарафан не выглядит так по-дурацки.

Я киваю, прорезая подбородком воздух. Он тягучий и мягкий, еще немного — и из прорехи с монетным звоном посыплется кислород.

Грейнджер неловко обнимает себя руками и возвращается в плетеное кресло. Темнота почти скрывает ее лицо, и прежде чем окончательно раствориться в один лишь голос, она спрашивает:

— Ты еще не начал работу над моим зельем?

Пруды и равнины, рыбы, глядящие в небо твоими глазами.

— Нет, — отвечаю я. — Спокойной ночи.

Последующие четырнадцать часов я составляю возможные рецепты. Корень асфоделя, кровь дракона, три унции высушенного лягушачьего мозга? Лирный корень, перо Феникса, лепестки голландской розы и четыре капли лавровой настойки? Кора эбенового дерева, вымоченная в крови единорога два лунных цикла? Мята, хребет рыбы-льва… Рыба, зачем ты покинула пруд, зачем прячешь покатое, нежное брюхо?..

Я просыпаюсь от солнечного света в попытке сфокусироваться на чьей-то лаковой туфле. Она мерно качается — вперед и назад, и снова вперед, как лодка, застрявшая посреди океана. Движение успокаивает, и я раздраженно мотаю головой, чтобы согнать сон. Туфля замирает, а ее хозяйка поспешно поднимается и одергивает строгую бежевую юбку.

— Прости, Малфой. Я не хотела тебя будить.

За юбкой следует легкая ткань блузы, худая, тонкая шея, и все это увенчано кудрявой головой Грейнждер.

— Какого черта? — хмуро спрашиваю я, оглядывая комнату. Повсюду разбросаны листы пергамента, испещренные моим угловатым почерком. Четырнадцать часов работы, пятьдесят восемь возможных комбинаций, ни единого намека на успех.

— Ночью мне доставили ящик с алихоцией, я все оформила и принесла, — она кивает на аккуратный бумажный конверт. — Ты никогда не запираешь на ночь дверь?

— Только если знаю, что через стену живет кто-нибудь невероятно раздражающий, — мой череп вскрыт уличным шумом и суетой итальянского утра.

Грейнджер кривится и подталкивает ко мне дымящуюся чашку с кофе. Несколько минут проходят в тишине, нарушаемой лишь моими глотками.

— Никаких вариантов, да? — вдруг тихо спрашивает она, старательно рассматривая свои острые колени. Тебе ведь почти сорок, думаю я, почему же ты вся, словно угол, нескладная и худая?

Не дожидаясь ответа, она отходит к окну, и ее объятый золотистым светом силуэт вспыхивает на моей сетчатке.

— Варианты есть всегда, — раздраженно бросаю я, а затем уже тише добавляю: — Просто я их пока не нашел.

Грейнджер кивает. Ее пальцы едва уловимо дрожат. Я списываю это на сквозняк. Или на большое количество кофеина. Или на нервное перенапряжение. Но только не на…

— Мне становится хуже. — Грейнджер говорит это уже в коридоре. Через мгновение дверь за ней захлопывается.

Нырни в ледяную воду, Драко, доверься течению и найди себе место на дне.

В Катании мы проводим две следующих недели. За это время я отбираю еще три ящика алихоции. Грейнджер описывает каждый образец с тщательностью ученицы, и от усердия на ее лбу пролегает тонкая, вычерченная грифелем морщина. К концу сентября партия полностью готова к отправке. Осмотрев запечатанные ящики, я прикрепляю к ним документы и письмо для Блейза, который должен будет встретить груз. Три темных филина покидают совятню, перерезая южное небо наискосок, а мы с Грейнджер стоим у машины и смотрим вверх. Наконец птицы скрываются за облаками, и Грейнджер садится за руль. Ее бьет мелкая, пронзительная дрожь.

Проследив за моим взглядом, она грустно улыбается:

— Ты вполне можешь аппарировать, незачем со мной нянчиться, Малфой.

И это чертовски разумная мысль. Я выхожу из взятого напрокат жука и внезапно представляю бледное, бесцветное лицо Грейнджер, рассеченное поперек осколками лобового стекла. Как замершая гладь пруда, окропленная осенними листьями. Как мертвые птички, заключенные в холодных грейнджеровских руках.

Со злостью я сажусь обратно и захлопываю дверь. По лицу Грейнджер пробегает тень облегчения.

— Еще раз так сделаешь, и машина развалится, — с едва заметной полуулыбкой говорит она.

— Поехали! — рявкаю я.

Стекло заднего вида отражает ее смеющиеся глаза.

В эту ночь я пытаюсь найти упоминания о Мортиферум Гаудиуме в дневниках Снейпа. Бесконечные формулы перемежаются его каллиграфически аккуратными заметками. Я нахожу два усовершенствованных рецепта зелья с приписанными «о.» для «опасно» и «к. о.» — «крайне опасно». «Сердечная жила — особая осторожность в работе; изучить возможные способы нейтрализации компонента» — гласит пометка. На этом сведения о Мортиферум Гаудиуме кончаются.

Восхитительно, думается мне, просто потрясающе! Насаживайся на лезвие, Грейнджер, получай изощренное удовольствие, но не впутывай меня — я и так по уши увяз во всем этом, меня засасывает трясина, а на голове вьют гнезда рыбы и маленькие рачки. Я все еще могу выбраться, надо лишь пошевелить рукой, разлепить затянутые илом губы, закричать, выпуская из легких пузырьки воздуха — только бы не бездействовать.

И я вскакиваю с дивана в лихорадочной попытке совершить оправданные действия. Я варю Грейнджер Успокаивающее, Укрепляющее и Усыпляющее зелья. Три «У» глядят на меня из дымящихся котлов, но я вижу только огромные больные глаза той, что живет от меня через стену.

У — Улетай на Марс, Грейнджер, прижимайся своим искореженным ртом к оранжевым скалам и пей вековую пыль.

Три зелья готовы к семи сорока пяти. Сомнабулически поправляя измятую рубашку, я разливаю их в склянки и толкаю дверь в соседний номер. Она подается с мягким скрипом.

— Грейнджер, — зову я.

Она не отвечает. Ее худое, завернутое в песочную ткань тело изломано в объятиях пола. Из уголка рта тонкой струйкой течет неестественная, охренительно красная кровь.

* * *

Я наблюдаю, как перламутровая капля медленно стекает в разомкнутое горло Грейнджер. Ее голова безвольно лежит на моей ладони, и мне с трудом удается выждать положенное время для следующей порции зелья.

Кап. Блестящая чешуя пресноводной рыбки. Кап. Она скользит своим гладким брюшком по поверхности глотки. Кап. Помоги ей, Грейнджер.

Словно услышав обрывок моей бессвязной, горячечной мысли, она рефлекторно совершает глотательное движение, содрогнувшись всем телом. Мне кажется, что вместе с зельем в ее желудок падает и часть моего самообладания. Каково это — приложить твою хрупкую голову об угол отельной тумбы и смотреть, как кровь растекается на тугом, роскошном ворсе ковра?..

Грейнджер заходится кашлем, сгибаясь в моих руках.

— Черт возьми!

Я поспешно отскакиваю в сторону, и она успевает опереться на локоть, чтобы не разбить себе висок. Через несколько секунд ей удается подавить рвотные позывы. Ее лицо серое, запекшаяся в уголке губ кровь кажется элементом маски. Я в театре кабуки, подайте бинокль, мне хочется рассмотреть каждый атом багрового следа на ее гладкой коже.

— Мне жаль, что ты это увидел, — вдруг выплевывает Грейджер. Ее плечи мелко подрагивают, поэтому она, словно цельное полотно, опускается на пол.

Возьми мою руку, Грейнджер, шагнем под состав и пробьем почву молодыми зелеными стеблями.

Я опускаюсь на корточки рядом с ней. За окном уже рассвело, и Грейнджер кажется золотистым песком, ведущим к теплому рту океана. Дурацкая юбка, думаю я, совершенно безвкусная, похожая на русалочий хвост. Оттолкнись им от пола и исчезни в голубой соли вод.

Она смотрит куда-то в стык стены и потолка. Через несколько мгновений я замечаю, что дорожки слез, словно взлетные полосы, рассекают ее впалые щеки.

Мне хочется взвыть от досады и раздражения, но вместо этого я подхватываю ее под мышки и осторожно опускаю на широкую, абсолютно барочную кровать. Отвратительно, мелькает в моей голове, просто от-вра-ти-тель-но, под стать этой чертовой юбке. Сжечь это все, собрать пепел сухими ладонями и развеять его по течению Темзы. Но я почему-то в Италии, и Адидже несет свои воды на восток, а передо мной лежит разбитая, пережеванная войной и расколотой надвое жизнью Грейнджер, и все, что я чувствую по этому поводу — секундное понимание и принятие, ошеломляющее «я-тоже-там-был».

— Я что-нибудь придумаю, — неожиданно для самого себя выпаливаю я.

Она поворачивает голову, и в ее глазах мелькает нечто, похожее на благодарность.

Рыбы выбрасываются на берег, Драко, плыви прочь из этих вод.

— Ты ненормальный, — на всякий случай сообщает Блейз, затягивая пижамные штаны. — Кофе?

О, да. Ведро, если можно.

Он смотрит на меня изучающе, его изящные, почти женские ноздри слегка подрагивают, и я чувствую себя неловко: измятая ткань рубашки хранит в себе запахи зелий, одеколона и грейнджеровской крови.

— Я надеюсь, это действительно стоило того, чтобы разбудить меня в восемь утра в воскресенье.

— Мне нужен антидот для Мортиферум Гаудиум, — на одном дыхании выпаливаю я.

Зрачки Блейза расширяются, заполняя и без того темную радужку. Его взгляд тяжелеет, и Забини опирается на столешницу, смотря на меня в упор. Он растерян и зол.

Прости меня, друг. Я пытался поймать серебристую рыбу, но она оцарапала меня плавниками и скрылась в разрезе волн.

— Малфой, во что ты вляпался?

— Если бы я знал.

Он отворачивается с тяжелым вздохом, чтобы разлить кофе в тонкие чашечки рифленого, искусно оформленного серебра. Комната наполняется приятной тяжестью терпкого аромата. Он бьет прямо в голову, ножом рассекает мозг и плещется в черепе, словно свинец. Тик-так, Драко. Тик-так.

— Ты мне ничего не расскажешь, — полуутвердительно произносит Блейз. Его тонкие пальцы почти кофейного цвета, и мне кажется, словно кожа на них плавится от горячего дыхания серебра и стекает по капле в чашку.

Как кровь Грейнджер, стекающая на ковер.

Я сжимаю виски с такой силой, что в глазах темнеет. Забини снова вздыхает и допивает кофе одним шумным глотком.

— Пойдем, — говорит он.

Мы проводим около шести часов в фамильной библиотеке, находя несколько упоминаний о Мортиферум Гаудиуме в «Редких свойствах старинных зелий»: «Наиболее опасной составляющей является сердечная жила дракона, или v.cordis draco, связывающая остальные компоненты и ослабляющая собственную магическую защиту волшебника. Таким образом, он оказывается подвержен темномагическому влиянию, а при долговременном приеме рискует потерять часть силы, данной ему при рождении. Нейтрализация описанного компонента возможна при помощи Ясеневого яда (особая осторожность в использовании)».

Блейз победно потрясает книгой в воздухе, поднимая облачко пыли.

— Откуда столько энтузиазма? — вяло интересуюсь я откуда-то с пола.

Потолок библиотеки расписан средневековыми фресками, и мне кажется, будто изображенные на них события складываются в бесконечный калейдоскоп улыбок и вееров. Время проглатывает их вместе с пляшущей в воздухе пылью, кофейной кожей Забини и ворохом книг, разбросанных подо мной. Остаюсь только я, выплюнутый в реальность, держащий на руках безвольную Грейнджер, не думающий ни о чем. Вселенная раскрывает мне свои объятия, и я отпускаю Грейнджер в ее золотистой юбке, я отпускаю все тридцать восемь лет девяносто дней и несколько часов своей жизни. Я бросаюсь в теплый океан с головой, чтобы ничего не помнить.

Но океан оказывается прудом.

Я не имею ни малейшего представления о том, что такое Ясеневый яд, и сообщаю об этом Блейзу.

Следующие несколько часов мы заняты тем, что заново перерываем фолианты. Солнце за высокими окнами плавно скатывается в чернильный вечер.

Когда я грузно вваливаюсь в номер, пытаясь понять, не расщепило ли мне ногу в волчке аппарации, Грейнджер ждет меня в кресле. Она бледная и тихая, и ее кожа белоснежным пятном выделяется в сумерках итальянской осени.

— Я разобрала оставшиеся документы, — говорит она. Голос звучит глухо и неуверенно. — Они в папке на столе.

Я падаю на диван, зарываясь лицом в мягкую ткань обивки.

— Спокойной ночи, Грейнджер.

Она поднимается и бредет к выходу. Темнота окутывает нас мягким одеялом прохлады из распахнутого окна.

— Не забудь запереть дверь, — напоследок бросает она, ежась от сквозняка.

— Ты все еще спишь через стену.

Прежде чем провалиться в сон, я слышу ее натужный смешок.

На протяжении следующих недель я варю для Грейнджер Укрепляющее зелье, и она исправно пьет его маленькими глотками три раза в день. К концу третьего дня ее кожа приобретает розоватый оттенок, глаза влажно блестят от промозглого ветра, а тело перестает бить отчаянная дрожь. И только ее рот, расчерченный марсианскими реками, остается сухим и жарким, словно опаленный дыханием Ливийской пустыни.

Одновременно с этим она продолжает приводить мои дела в порядок, оформляя новые заказы и заключая необходимые договоры с поставщиками. Она ничего не спрашивает, иногда хмурится, заметив в списке запрещенный ингредиент, обводит его красным и выносит на особый лист. Ингредиенты, попавшие туда, будут заказаны в последнюю очередь и только после моего пятиминутного объяснения, почему «они действительно необходимы».

Блейз присылает мне два письма с рецептами Ясеневого яда. Я нахожу третью версию в «Древнейших азиатских отравах» и приступаю к приготовлению. Зелье относится к разряду высших, очень своенравно и требует времени. Первый рецепт занимает у меня две недели. Я зачаровываю котел от посторонних глаз и оставляю его на балконе. Внизу привычно кипит жизнь. Бодрые итальянцы разрывают влажный октябрьский воздух грудными восклицаниями, наполняя площадь особой мелодией осени. Дожди идут отвесно и невпопад, и небо становится расплавленной ртутью. Мне хочется набрать побольше в ладони — моя личная стратосфера, перламутровая планета, сошедшая со всех возможных орбит.

Грейнджер появляется без стука, промокшая и раздраженная. На ней шерстяное пальто и простое синее платье, обнажающее угловатые, почти детские колени. Колени-коралловый-риф, прибежище рыбки-клоуна, прячущейся от акул.

— Похоже, нам здесь больше нечего делать, Малфой. Вся партия калган-травы сгнила от влажности.

Я разочарованно фыркаю.

— Ты когда-нибудь приносишь хорошие новости?

— Только по праздникам, — едко улыбается Грейнджер, подходя ко мне и опираясь на балконные перила. Едва уловимый аромат ее волос тонкой дымкой заслоняет меня от косых струй дождя. Зеркальная гладь озера, запотевшая от ее дыхания. Рыбы, бьющиеся об лед.

— Тогда собирай вещи.

Во мне теплится надежда успеть на остров Гидры до начала сезона холодов. Грейнджер запрокидывает голову, подставляя лицо катанийским облакам. В профиль она кажется совсем девочкой — вздернутый нос, тонкая прорезь губ, россыпь тусклых веснушек на скуле.

— Я все еще не могу аппарировать.

Бейся сильнее, рыба. Вколачивайся в замерзшую твердь, потому что за ней — воздух.

Я даже не пытаюсь скрыть гримасу отвращения от собственных мыслей, но они все равно округло выкатываются изо рта:

— В таком случае, мы поедем на автомашине.

— Автомобиле.

— Иди к черту.

Ее тихий смех толкает меня в спину ударной волной разорвавшегося снаряда.

_____________________________________________________________________________________

*Что будете заказывать, синьор? (ит.)

**Капуччино без сахара, пожалуйста. (ит.)

**Ваш столик свободен, синьора? (ит.)

Змееподобное, словно вычерченное по описаниям древних мифов, тело Гидры погружено в серебристые воды пролива Сароникос. Волны темные и тяжелые, и их полые тела в отчаянии вылизывают берег. Скалы напоминают чей-то чудовищный оскал, и я невольно скольжу языком по резцам. Остро. И отрезвляюще.

Первый этаж предложенного нам домика выглядит… по-спартански, но риэлтор беспомощно разводит руками.

— Все виллы зарезервированны до следующего сезона, мистер, — на ломаном английском мямлит он, — это единственные апартаменты с подключенным отоплением, тут довольно холодно в это время.

Апартаменты. Потрясающий греческий юмор.

Грейнджер растерянно прикасается к потрескавшейся штукатурке, поддевая ее ногтем. Та откалывается с глухим треском, обнажая серые внутренности бетона.

Неприглядные. Выцветшие. Как моя чертова жизнь, мелькает в голове, и я ухмыляюсь.

Риэлтор принимает это за согласие. В его суетливых чертах проскальзывает удовлетворение, и он поспешно протягивает мне несколько бумажных листов договора. Я сосредоточенно просматриваю их, не находя ни одного спорного пункта, но все равно чувствую себя одураченным. Магловские бумажки, не несущие в себе приятного веса магии. Идиотские чернильные пятна, смывающиеся дождем.

Грейнджер склоняется над моим плечом и шевелит губами, скользя взглядом по строкам.

— Все в порядке. — Она выдыхает через несколько секунд и отстраняется. — Подписывай.

Теплое облачко, вырвавшееся из ее легких, касается моей кожи еще одно бесконечно долгое мгновение, и я проваливаюсь в кататонический ступор.

Рыба, застрявшая между пластами влаги. Не лучше ли выброситься на берег, подставляя нежную чешую палящему солнцу?..

Риэлтор неловко переминается с ноги на ногу, время от времени бросая на Грейнджер вопросительные взгляды, пока та, наконец, не пихает меня в бок, возвращая к реальности.

— Что не так, Малфой?

Я вздрагиваю. Все не так. С этим чертовым островом что-то не так. С этим домом, дышащим ледяными просторами Антарктиды. С этим проливом, нанизанным на запах бури. С тобой, тревожащей воздух в основании моей шеи.

Но, в конце концов, я всего лишь безвольный моллюск, глотающий песок на дне этой осени. Поэтому я размашисто расписываюсь и возвращаю договор. Риэлтор восторженно трясет меня за руку (липкие, отвратительно скользкие ладони), желает нам «с прекрасной мисс» хорошего отдыха и вываливается в дверной проем, впуская в эти стены потоки морского воздуха.

Добро пожаловать, Грейнджер. Чувствуй себя как дома, пока Гидра не пережевала тебя вместе с октябрьскими ветрами.

На первом этаже две спальни, гостиная, ванная и кухня. Наверх ведет шаткая лестница, и мы решаем не проверять ее на прочность. Высокие окна тянутся вдоль северной стены, открывая вид на морские гребни, рассекающие пополам прибрежные массивы скал. Море наполнено болезненным возбуждением, оно наэлектризованное и тугое.

— Будет буря, — тихо говорит Грейнджер, разматывая шарф.

На ее шее вновь виднеются папулы, но в целом она выглядит сносно. Во всяком случае, она больше не дрожит — с того чертова катанийского утра, облеченного в кофейную гущу, тяжелые вековые фолианты и ее густую, резко пахнущую кровь.

Я бережно достаю из сумки уменьшенный заклинанием котел с зельем, возвращаю ему естественные размеры и левитирую на кухонный стол. Грейнджер замирает. Ее глаза блестят, и я чувствую укол где-то под диафрагмой от того, сколько надежды сокрыто в этих влажных, подернутых пленкой зрачках.

— Сегодня оно будет готово.

Мой голос неожиданно хриплый. Я прочищаю горло, натягиваю перчатки и повыше поднимаю воротник пальто.

— Ты уходишь? — удивленно спрашивает Грейнджер. В ее интонациях сквозит беспокойство. — Не лучшая погода для прогулок.

— Мне надо забрать хотя бы треть партии калган-травы, пока она не сгнила еще и здесь. В противном случае, придется ехать за ней в Суринам. Или ждать, пока Блейз оторвет мне голову.

На излишнюю откровенность горло отзывается неприятным зудом. Я неловко киваю на прощание и выбрасываю вмиг оледеневшее тело на улицу.

Хренова трава. Хренова Гидра. Хренова Грейнджер.

Любой вид транспорта, кроме ослов, на острове запрещен, поэтому я иду пешком, ввинчиваясь в воздушный водоворот. Солнце медленно падает в распахнутый рот залива, и когда его горячий бок окончательно скроется в соленой влаге, мне хочется быть в том слабом подобии дома, которое мы сняли на несколько недель.

— Бури на Гидре — препоганое дело, — громкий голос поставщика, завидевшего меня издали, облекает мою мысль в острое металлическое лезвие звука.

Крепкий сквиб в тяжелом шерстяном свитере идет мне навстречу. Его правая рука напряженно лежит на бедре, и по очертаниям я угадываю нож.

— Я от мистера Забини — ору я, пытаясь одолеть свистящий ветер. — Помните меня?

Сквиб заметно расслабляется и убирает руку с бедра.

— Лорд Малфой-младший, — приветливо здоровается он, подойдя ближе.

Меня передергивает.

— Единственный.

Лицо мужчины понимающе вытягивается, и он неловко теребит вязаный ворот, пытаясь скрыть смущение.

— Соболезную.

— Лучше покажите мне партию. Или хотя бы то, что от нее осталось.

Мы идем вверх на холм, сражаясь со штормовыми порывами. Небо похоже на разлитую акварель из металла и мрамора, все еще подогреваемую последними солнечными лучами. Лед и золото, чешуя и сталь. Рыба-пила, пробившая путь к ядру.

Возле одного из земляных углублений мы останавливаемся, и сквиб, тяжело дыша, вытаскивает грубо сколоченный деревянный бокс. В нем нежно мерцает несколько десятков кустов, озаряя закручивающийся клубами воздух ежевичным светом.

— Восхитительно, — бормочу я. — Это стоило того…

Сквиб удовлетворенно хмыкает. Его рука наполняется приятным весом галлеонов, а я, невольно охнув от тяжести, прижимаю к себе трепетную калган-траву.

— Заприте на ночь ставни! — кричит поставщик напоследок, но его предупреждение проглатывает рев набегающей волны.

Солнце, качнувшись, скатывается прямо в морское нутро.

Когда я кое-как продираюсь сквозь воздушные порывы, мои пальцы немеют от холода и веса растений. Магия неровными волнами накатывает на затылок, сдавливает череп прозрачными ладонями, лишая зрения и слуха. В уши просачиваются лишь всхлипы ветра и вой береговой сирены. Сирены, стонущей в груди пролива.

Я наваливаюсь на дверь, и она поддается с визгливым скрипом. Нутряное тепло дома обволакивает меня шершавым языком, в нос ударяет запах пыли и… еды.

Я опускаю калган-траву на пол, вновь на мгновение залюбовавшись ее сиреневатыми переливами, стягиваю пальто и перчатки. Средоточием ароматов оказывается кухня. С любопытством подростка я заглядываю внутрь, охватывая взглядом простую мебель и пятна окон, смотрящие наружу потревоженным морем.

Грейнджер замирает, не донеся до рта вилку с наколотым мясом. Капля сока падает на ее губу, и она машинально слизывает ее, орошая марсианские ручейки вязкой, прозрачной слюной.

Я сглатываю.

Что за хренова ерунда.

— Ты… ты трансфигурировала это? — я с опаской указываю на жаркое в ее тарелке.

Грейнджер издает странный гортанный звук, отдаленно напоминающий смешок. Ее глаза округляются до размеров блюдца.

— Что?.. Боже, Малфой, нет. Конечно, нет. Трансфигурировала еду? Ты в себе?

— В таком случае, где ты раздобыла ее?

Мне не нравится ее тон. Снисходительный. Насмехающийся. Как будто рыбка, бившаяся о стенки аквариума, внезапно нашла в нем свой угол.

Грейнджер сжимает переносицу большим и указательным пальцами.

— Я приготовила ее, Малфой. Достала продукты из холодильника и воспользовалась плитой.

Объяснение кажется мне неудовлетворительным.

Я присаживаюсь напротив нее, придирчиво рассматривая мясо и овощи. Желудок болезненно сжимается от голода.

— И… насколько это безопасно? — наконец спрашиваю я.

Грейнджер глядит на меня долго и неописуемо. Ее нижняя губа чуть подрагивает от сдерживаемого смеха.

— Более чем, Малфой, можешь мне поверить.

Она встает, домашним жестом поправляя выбившийся проволочный локон за ухо, и достает еще один столовый прибор. За старыми оконными рамами бушует стихия, и Грейнджер замирает, на секунду оглушенная и раздавленная ее необъятной мощью. Белесая вспышка молнии рассекает ее вмиг постаревшее лицо: росчерк морщинок в уголках глаз, впалые щеки, звенящие лезвия скул. Воды пролива отражаются в ее зрачках, плещутся там, как в банке, но не находят выхода. Атласные брюшки рыб, трущиеся о песок.

— Грейнджер? — тихо окликаю я, и она вздрагивает.

— Прости.

Она поспешно протягивает мне вилку и пододвигает остро пахнущий ужин.

— Приятного аппетита, Малфой.

Я киваю, накалывая мясо. Тишину, повисшую между нами, можно нанизывать на иглу.

Я ем неспеша, чувствуя, как уставшее тело наполняется теплом и приятной тяжестью. Мне хочется спать — завернуться в тугие волны, вырыть в песке свою собственную нору, наглотаться острых раковин, разрезающих пищевод, и оросить океаново дно алыми лентами крови. Крови восходящего солнца, рождающегося из недр пролива. Крови покатых китов, оцарапавших шелк плавников.

Я отодвигаю тарелку и прикрываю веки. Шторм убаюкивает. Садись в эту лодку, Драко, опусти весло и просто позволь своему телу качаться в такт.

Грейнджер осторожно касается моего плеча.

— Ты… в порядке?

Я вскидываю голову, выхватывая взглядом участок ее бледной, покрытой папулами кожи, и вспоминаю о зелье.

Котел стоит на подоконнике, излучая едва уловимую вибрацию. Грейнджер вытягивается, словно струна, и даже под мешковатой домашней одеждой я замечаю ее напрягшиеся мышцы.

Внимательно вглядываясь в янтарную поверхность Ясеневого яда, я напряженно выдыхаю:

— Оно готово.

Грейнджер впивается ногтями в собственную ладонь.

Через несколько мгновений я протягиваю ей мерный стакан, на одну четверть наполненный мутной жидкостью.

— Пей.

Она смотрит на меня воспаленным взглядом. На дне ее глаз плещутся испуг, сомнение и безумная, почти животная жажда жизни.

— Я перепроверил рецепт трижды. Пей.

Зрачок Грейнджер озаряется вспышкой доверия, и она выпивает яд одним глубоким глотком.

Небо за окном окрашивается в темно-синий.

* * *

Меня будит грохот разбившегося стекла. Нащупав под подушкой волшебную палочку, я босиком выскакиваю в коридор. Струя ледяного воздуха вмиг окатывает с ног до головы.

Чертова, чертова Гидра, распахнувшая пасть с северным ветром.

Осторожно ступая, я вхожу на кухню. Темные окна бликуют в неровном свете Люмоса, но этого достаточно, чтобы понять: они все целы.

Больше стекол на первом этаже нет, разве что… Грейнджер.

Я вваливаюсь в ее комнату, едва устояв на ногах от встречного движения ветра. Внутри бушует стихия, надувая широкие пыльные занавески. Пол усыпан мелкими осколками, и отсветы молнии делают их схожими с капельками воды на натруженной, гладкой чешуе. Чешуе рыбы-пилы.

Но и комната, и стекла, и ветер превращаются в неясный белый шум, когда я вижу Грейнджер. Она судорожно набирает ртом воздух, со свистом пропуская его сквозь влажные зубы. Ее правая рука плотно прижата к горлу в отчаянной попытке сдержать рваное дыхание. Она делает десять вдохов меньше чем за десять секунд. И ни одного выдоха. Ни единого чертового выдоха.

Когда я бросаюсь к ней, в моих висках пульсирует тысяча мыслей, облеченных в одно единственное «я-неправильно-рассчитал-дозу» проклятие. Ясеневый яд. Кора ясеня, измельченная серебряным лезвием и вымоченная в крокодиловой крови два лунных цикла. Всасывание через стенки желудка в течение трех с половиной часов. Ожоги пищевода, галлюцинации, внутренние кровотечения и смерть в результате удушья.

— Грейнджер, посмотри на меня! — рявкаю я, пытаясь отнять ее окаменевшую руку от тонкой, нежной кожи горла. Паника дикобразом скручивается в моем животе.

Грейнджер издает хриплые, всхлипывающие звуки. Воспаленные белки ее глаз устремлены в зияющий проем окна, за которым покато качается голубизна греческих вод. Рыбы всплывают кверху брюхом.

— Не стань одной из них, — горячо шепчу я, пытаясь зафиксировать ее лицо ладонями.

Она внезапно фокусируется на мне, немо раскрывая пересохший рот.

— Кем? — ее голос неровный и сиплый.

Я замираю.

— Не стать кем? — повторяет Грейнджер и наконец выдыхает.

Мне кажется, будто свод, лежащий на моих плечах, разбивается и устилает голубоватыми лоскутами комнату, накрывая собой осколки треснувшего стекла.

— Рыбой. Мертвой рыбой.

Она обмякает в моих руках и осторожно сползает на пол.

— Ты ненормальный, — раздается шепот откуда-то снизу.

— Я?! — меня охватывает возмущение, близкое к ярости. — Что это было, Грейнджер? Что, мать твою, это было?!

Она смотрит в пространство между моим коленным суставом и углом. На ее лице отражаются всплески молнии, окрашивая серебром бледную кожу.

— Прости. Я… очень испугалась. Я, кажется, не закрыла окно на ночь.

Я опускаюсь на пол рядом и смотрю на нее в упор.

— То есть это — просто приступ паники?

— Мне очень жаль, что тебе пришлось…

— Хренов приступ? Я правильно понял?

— Тебе совершенно необязательно это повторять. И я извинилась.

— Из-за твоего гребаного неумения держать себя в руках…

Я замечаю, что сорвался на крик, только когда она залепляет мне звонкую пощечину, мгновенно заглушившую звуки грозы. Вспышка на глади, шрамы, рассекающие девственную кожу.

Я сглатываю. Взгляд Грейнджер долгий и темный. Капля пота прочерчивает блестящую дорожку от ее виска вдоль линии шеи и скатывается в яремную впадину с оглушительным звуком падающего в пропасть состава.

Три —

скрежет металла, давление воздуха, искра, высеченная из камня.

Два —

земля и стекло, зияющие глазницы, последний неясный шепот.

Один —

шарниры и нити, кукловоды и парики, погребенные заживо рыбы.

Я никогда не пробовал Марс на вкус.

Он оказывается горячим и влажным, как рот Грейнджер, податливо раскрывающий мне свое устье. Я пью его пыль, алый жар, окутывающий горы и впадины, равнины и реки, молчаливые камни дорог. Пересохший ручей, соединенный солоноватой слюной с проливом Сароникос.

Грейнджер отстраняется на мгновение, изучая меня широко распахнутыми глазами. Непонимание и испуг, любопытство и нерешительность; густое желание, затопившее остатки благоразумия. Я выдыхаю сквозь зубы, и этого оказывается достаточно, чтобы она, врезаясь в меня угловатым и легким телом, толкнула нас на самое дно пола, ловя мое дыхание языком.

Когда я размеренно двигаюсь в ней этой ночью, я думаю о волнах, смыкающихся над моей головой. Мне не хватает воздуха.

Отпусти это, Драко, позволь себе просто плыть в атласе южных вод. Не бейся о полупрозрачный лед, ведь ее живот — мягкий и теплый — так непохож на мертвое рыбье брюхо. Я бережно накрываю его ладонью, ощущая едва уловимую дрожь во всем теле, когда она переплетает наши пальцы. И тогда волны расступаются; я выныриваю на поверхность, жадно ловя пересохшим ртом воздух.

Вдох. Выдох. Вдох.

Буря стихает под утро. Прибрежные скалы залиты солнечным светом, а море неспешно катит свою голубизну. Рыбаки втаскивают деревянные лодки на мель, сгружая чешуйчатые сети прямо на влажный песок.

Иллюзия, думается мне. Так не бывает. Но люди за окном определенно живые — распахивают пальто, щелкают фотоаппаратами, гладят умные ослиные морды. Гидра, усмирив нрав, лежит согревшейся кошкой на груди Эгейского моря.

Я одеваюсь и выхожу на кухню. Грейнджер сидит вполоборота, внимательно просматривая стопку документов. На ней узкие брюки и свободный вязаный свитер, обнажающий горло, и я хмурюсь, замечая желтоватый след, в точности повторяющий абрис моего пальца.

Грейнджер вскидывает голову, почувствовав мой взгляд. На ее щеки ложится тень румянца и солнечного света.

— Доброе утро, — говорит она и, разворачиваясь ко мне, еще больше оттягивает горловину.

Мне перестает хватать кислорода: ее шея идеально чиста. Я сокращаю расстояние между нами в два шага и прочерчиваю красноватую линию от подбородка к плечу. Так и есть. От папул не осталось ни следа. Поймав мой ошеломленный взгляд, она улыбается, и эта счастливая улыбка навечно отпечатывается на моей сетчатке.

Молнии и осколки, кровь вперемешку с жасмином, взлетные полосы слез.

— Кажется, получилось? — неуверенно шепчет она.

— Кажется, да.

Мой голос надтреснутый и ломкий, но где-то глубоко внутри я чувствую горячую волну облегчения.

Кажется, мне удалось.

* * *

Грейнджер принимает еще две дозы в последующие два дня. Ее кожа становится розоватой, дыхание — ровным, волосы приобретают блеск, а глаза перестают слезиться. Она работает сутками, составляя планы последних необходимых в этом году поездок, а к концу недели становится настолько окрепшей, что считает возможным швырнуть мне в лицо список Темномагических ингредиентов.

— Это нонсенс, Малфой! — шипит она, грозно целясь мне в грудь напряженным пальцем. — Я месяц толкую тебе об этике зельевара и закрываю глаза на некоторые пункты в твоих заказах, но это уже ни в какие…

Я вскакиваю на ноги, переворачивая стул и опрокидывая чашку с кофе.

— Если бы я всегда следовал этике зельевара, ты бы сдохла где-нибудь на Мадридском вокзале!

Грейнджер замирает. Бесконечно долгое мгновение она буравит меня взглядом, и в нем читается обида, которая горьким привкусом оседает на кончике моего языка.

— Туше, — наконец признает она.

Ее губы сжаты в тонкую нить прибрежной линии, и мне кажется, будто она проглотила горизонт.

Гидра ворочается под нашими ногами, разминая затекшие суставы камней. Мы остаемся здесь до середины ноября, очищая от земли лирные корни и упаковывая их в плотные пластиковые коробки. Блейз присылает мне новые рецепты с пометками и знаками вопросов на полях, и я правлю их по ночам, вдыхая разреженный греческий воздух. Иногда Грейнджер приносит мне чай, наклоняется и аккуратно очерчивает ошибку ногтем перед тем, как уйти.

Мы предпочитаем не обсуждать то, что произошло, но время от времени остров снова сталкивает нас лбами. Тесно вплетенные в кокон из одеял, мы не произносим ни слова, мерно вбирая в себя запах, идущий с моря. Я прикрываю веки, и тогда мне кажется, будто волны над моей головой расступаются — насовсем — и уносят в себе рыб и песок, освобождая мое ноющее, воспаленное, исколотое реальностью сознание.

В одну из таких ночей Грейнджер опускает на пол узкие ступни, намереваясь уйти, и потрясенно замирает.

— Посмотри, — она кивает в сторону окна, и я нехотя приподнимаюсь на локте.

Круглый, желтовато-молочный диск Луны выкатывается из-за облаков, прочерчивая бликующим светом соты на поверхности Сароникоса. Небо слизывает горизонт, и весь пейзаж представляется единым холстом, окрашенным в темно-синий. Скалистый берег пунктиром рассекает пространство напополам.

Грейнджер зябко поеживается, но не отрывает взгляда, по-оленьи склоняя голову набок. Я задумчиво сажусь рядом с ней и, прежде чем успеваю подумать, накидываю на ее дрожащие плечи свою рубашку.

— На убывающую Луну собирают клещевину. Нам пора уезжать.

Грейнджер медленно кивает и покрепче запахивается в тонкую ткань.

— Тебе… необязательно уходить, — бросаю я, прежде чем лечь на свою половину кровати.

В следующую секунду я чувствую, как ее взгляд прожигает дыры на моей спине.

Мы уезжаем утром — шумно дышащий позвоночник переправы, чемоданы и магглы, привычное покалывание магии в висках, прощальный кивок раскинувшейся гряде скал. Грейнджер опирается на борт парома, прикрывая глаза от слепящего солнца, и внимательно рассматривает удаляющийся остров. Моя рубашка голубоватым облаком лежит в глубине ее сумки.

На арендованной машине мы прочерчиваем извилистую линию, направленную на северо-восток. В Братиславе нас ждет несколько килограмм отборных плодов абиссинской смоковницы, в Брно Грейнджер забраковывает представленные экземпляры дремоносных бобов, а в Праге она бродит по узким мощеным улочкам, пока я встречаюсь с одним из знакомых отца, чтобы забрать у него пять унций измельченной в порошок цикуты. Полученный товар я зачаровываю и прячу в карман пальто, но Грейнджер все равно каким-то образом узнает о его существовании. Я ожидаю вспышки гнева или упреков, а вместо этого она просто перестает со мной разговаривать, и где-то под ребрами я ощущаю внезапный опустошающий укол досады и почти неуловимого чувства стыда.

Мы миримся в Дрезденской галерее, когда я натянуто одобряю манеру Вермеера. Грейнджер смотрит на меня со смешанным чувством удивления и одобрения, а через несколько секунд взахлеб рассказывает о концепте «Триптиха» Яна ван Эйка. Ее волосы рассыпаются по плечам беспорядочными мазками охры, и это почему-то привлекает меня больше творчества фламандцев. Замечая мой блуждающий взгляд, она обескураженно замирает:

— Неинтересно?..

— О, нет, продолжай, — поспешно киваю я, потому что молчание между нами невыносимо давит на затылок и стекает за шиворот головной болью, потому что меня тошнит от бездарного маггловского стада вокруг, потому что мне необъяснимо неуютно, когда ты смотришь на меня вот так — обличающее строго, потому что мне нравится тебя слушать.

Она застывает на мгновение, и я понимаю, что последняя мысль выпорхнула из моей глотки вместе с выдохом, и Грейнджер ловит ее приоткрытым от удивления ртом, облизывает языком и проталкивает в себя, словно горчащую апельсиновую цедру.

—Я… Эм-м… О чем я говорила? — севшим голосом спрашивает она, старательно изучая мои ботинки.

— Об уникальной структуре полотна.

Хотя, возможно, это я думал об уникальной структуре твоих волос, переливающихся в лучах скупого немецкого солнца.

Так или иначе, этот ответ ее вполне удовлетворяет, и она, мгновенно посерьезнев, продолжает с того места, где сбилась. Я слушаю увлеченно — не столько смысл, сколько тембр ее голоса, ритм и округлость слов, едва уловимое шуршание межзубного «с» сквозь влажные резцы.

К концу второго часа я могу с уверенностью сказать, что знаю все о фламандской живописи и артикуляции Грейнджер. Эти две константы плотно соединяются в моем сознании, поэтому, когда я напоследок бросаю взгляд на «Девушку, читающую письмо у открытого окна», она провожает меня полураспахнутым контуром грейнджеровских губ, складывающихся в мягкое, грифельное «о».

Совсем как в ту ночь, когда она переплетает наши пальцы на своем бархатном животе, и океан надо мной наконец расступается.

Мы выходим из галереи и неспеша бредем вдоль раскинувшегося парка. Небо цвета индиго, и мне хочется выпить его медленными, большими глотками, пока тело не станет слоистым и легким, как Фениксово перо. На Дрезден опускается тишина — вечернее молчание, ласкающее натруженные ушные раковины и припухшую кожу век. Город сбрасывает оковы дня, и я дышу глубоко и спокойно. Вдох. Выдох. Вдох.

Ноги сами приводят нас в небольшое кафе, стоящее особняком. Широкая веранда подсвечена фонарями, и это выглядит… сносно. Мы садимся внутри, пальто на тяжелых бронзовых крючках, лица, чуть онемевшие от ноябрьского ветра. Грейнджер греет ладони в отворотах рукавов, и блики на ее щеках кажутся сюрреалистическими. Мне хочется поймать трепещущее крыло света указательным и большим, посадить на пульсирующие виски и наслаждаться поцелуями тишины и тепла, бегущими по касательной.

Нам приносят две большие кружки глинтвейна, и Грейнджер удовлетворенно выдыхает, прикасаясь к разогретому фарфору. На секунду меня охватывает страх, что ее прозрачная, мраморная кожа расплавится, и я накрываю ее кисти в безотчетной попытке защитить.

Черт возьми, Драко. Черт возьми.

Грейнджер удивленно поднимает глаза. В ее расширенных зрачках невысказанные слова и волнение, но на периферии золотистыми кругами мерцают тишина и тепло.

Поцелуи, бегущие по касательной.

По касательной ее шеи.

Вопрос скользит вдоль моего неба скорее, чем я успеваю подумать и проглотить его вместе с вином.

— Зачем ты впервые его приняла?

Грейнджер вздрагивает. Я знаю, что она понимает, о чем я, каким-то шестым чувством. Одно бесконечно долгое мгновение мне кажется, что она отдернет руку, но я лишь ощущаю охватившее ее напряжение.

— Знаешь, почему я обратилась к тебе?

— Потому что я один из талантливейших зельеваров Англии, не обремененный грузом нравственности и профессиональной этики?

Она усмехается:

— Разумеется, это стало основной причиной.

И добавляет уже серьезно:

— Потому что ты никогда не задаешь вопросы.

Мою грудную клетку затапливает понимание. Понимание человека, пропустившего собственную жизнь через мясорубку неправильных выборов, забытых друзей и ледяного поместья, пялящегося глазницами пыльных портретов каждую чертову ночь. И поэтому я сжимаю ее руку одним рваным движением, заключая тем самым немое соглашение о тишине.

В эту ночь Грейнджер засыпает, уткнувшись лбом мне в лопатку. С ее плеча сползает моя рубашка, и она недовольно морщится, поправляя ее во сне.

В Ганновере я ем, сплю, читаю «Ежедневный пророк», присланный мне Блейзом, и лениво правлю новые рецепты, запивая их черным чаем. Грейнджер сидит на балконе, закутавшись в плед и поджав под себя ноги. Вокруг нее стопками высятся накопившиеся за четыре месяца бумаги. Она сортирует их в тонкие подшивки, затем — в папки, а после формирует тяжелые, тугие конверты на отправку. Задумчиво бормоча себе под нос, она выводит размашистые цифры и раздраженно цокает языком, когда что-то не сходится.

Документы кончаются к вечеру, и Грейнджер сонно трет глаза, входя в полудрему номера. Я пододвигаю к ней остывший ужин, заказанный из гостиничного ресторана, и она с благодарностью мне кивает. Ее лоб покрыт тонкими морщинками усталости, а в уголках глаз бьется нечто, что заставляет меня плотно сжать челюсти.

Напряжение.

Невысказанная мысль пульсирует в зеленоватой вене на ее виске, и мне это не нравится.

Тишина между нами сгущается плотными, влажными клубами. Я расстегиваю верхнюю пуговицу кардигана, но воздуха все равно не хватает. Рыбы. Рыбы касаются моих щек хвостами, и я готов взвыть от этого внезапно нахлынувшего удушья.

— Грейнджер.

Она растерянно поднимает голову, пережевывая ломтик мяса. Из ее горла раздается невнятное мычание.

— Грейнджер.

Недовольно поморщившись, она, наконец, проглатывает пищу:

— Что такое, Малфой?

Я смотрю на нее раздраженно и обеспокоенно. И, возможно, немного — совсем чуть-чуть — виновато.

— Я собираюсь задать тебе один вопрос.

Она прикрывает глаза, словно борясь с внезапно подступившей головной болью.

— Почему-то мне кажется, что он мне не понравится.

Я принимаю это за молчаливое согласие.

— О чем ты думаешь?

Грейнджер смотрит на меня широко и ошарашенно:

— Что, прости?

— О чем. Ты. Думаешь. — Слова застревают где-то в пищеводе. — Ты так напряжена, что скоро начнешь искрить, как неисправная… под… пвод…

Я досадливо щелкаю пальцами, пытаясь вспомнить идиотское магловское слово.

— Проводка.

— Точно. Проводка. Так что это, Грейнджер?

Она кладет ладони на бедра и вздыхает. Короткие волоски у ее шеи кажутся мягким ореолом в полутемной комнате.

— Я просто… — она запинается на секунду, но тут же берет себя в руки. — Хотела сказать, что моя работа закончена. По крайней мере, на этот год. Завтра мы будем в Арнеме. Я уже отправила сову в Нидерландское Министерство с запросом на создание портключа домой.

Я непонимающе качаю головой:

— И?

Грейнджер смотрит на меня сквозь упавшие на лицо пряди. И, черт возьми, она выглядит несколько потерянно.

— И… Я не уверена, что… Что ты еще нуждаешься в моих услугах. Я имею в виду, что…

Меня так и подмывает спросить, о каких именно услугах идет речь, но я прикусываю внутреннюю сторону щеки. Мысль, скатившаяся вниз по ее губам, обдает меня неприятным беспокойством.

— Мерлинова борода, Грейнджер. Ты, конечно, не блестящий сотрудник, но… в целом… я, пожалуй, доволен.

Она вскидывает голову и непонимающе глядит мне прямо в глаза.

— Что ты хочешь этим сказать?

Я прочищаю горло.

— Что я хочу, чтобы ты работала со мной и дальше.

На языке Малфоя это означает «я хочу видеть тебя в своей постели, в своей рубашке и, возможно, в своем доме, но для этого мне понадобится время».

Взгляд Грейнджер становится расплавленным воском, стекающим по моему лицу.

— Ты согласна?

Вместо ответа она наклоняется ко мне так близко, что наши лбы соприкасаются.

Мне хочется верить, что на ее языке это означает «да».

__________________________________________________________________

Автор трепетно ждет ваших отзывов!