Вдребезги (гет)

После того, как всё закончилось, Хогвартс разогнали на каникулы. Учебный год официально объявили законченным. Точнее, даже не начавшимся — поскольку атмосфера террора в Хогвартсе никому не позволила нормально учиться, даже первоклашкам — не говоря уж о нашей троице, которая просто провела весь год в бегах. В общем, оставили всех доучиваться. Конечно, те, кто не хотел провести лишний год в школе, могли сдать экзамен, но опять же, когда школа вновь откроется — то есть, не раньше осени.

Я же проходил реабилитацию — то, что я пережил, у магглов называется “послевоенный синдром”. Я совершенно разучился жить нормальной жизнью, и каждая тень мне казалась подозрительной настолько, что я боролся между желанием выхватить палочку и ударить и потребностью развернуться и дать стрекача. Даже от двоих авроров, которые постоянно сопровождали меня везде, включая походы в туалет. Ночами просыпался от собственного крика, а иногда и вовсе плохие мысли возникали. Тяжело было, да.

На самом деле, той палочкой-выручалочкой, что вытащила меня из всего этого… Из бездны, в которую я постепенно скатывался, когда передо мной начинали мелькать лица тех, кого я больше никогда не увижу… Ей, наверное, тоже было тяжело — всё же и брат погиб, и некоторые друзья… Она приходила ко мне и сидела, заполняя собой пустоту, которой было отравлено всё моё тогдашнее существование. Ничего не говоря, сопровождала меня в прогулках и иногда мягко придерживала руку, готовую уже выхватить палочку. Постепенно краски возвращались в мой мир, и самым ярким цветом в нём становился медно-рыжий в пятнах конопушек. Рыжий мне виделся повсюду, рыжим я дышал, и рыжим билось моё сердце.

Я не знаю и уже никогда не узнаю, почему она была со мной — роста я тогда был совсем невысокого, худой и всклокоченный. Может, не вязавшийся с моим внешним видом образ героя, может, обычная женская жалость, а может и вправду любила. Кто его разберёт, теперь-то? Как бы то ни было, но к концу того мая я реально ожил, и вместо недоубитого Волдемортом зомби стал хоть немного походить на человека. Ну, может, и не совсем на человека, а на худого взъерошенного воробья в очках, но мне уже хотелось прыгать, клевать жуков и весело чирикать! А ещё хотелось летать! В конце мая впервые за долгое время я наконец добрался до метлы, чтобы птицей взмыть в небо.

Наверное, полёт это всё-таки частичка моей души. Как крестраж у Волдеморта, так у меня — свободное парение. Оказавшись на холоде полуторакилометровой высоты, крутясь в воздухе и крича от счастья, я наконец получил этот кусочек себя обратно и вновь стал человеком. Целым. А рядом летела Джинни, так же ошалело крича и наслаждаясь скоростью, простором и колючим холодным ветром, обжигающим лицо. Спустившись на землю, мы бросились друг к другу, всё ещё переживая это счастье… И замерли в метре друг от друга, как вкопанные, вдруг что-то осознав. Может, с её стороны это и любовь была — всё-таки невозможно так тщательно, до мелочей изобразить такое… Мы остановились, и она робко протянула мне руку, а я взял маленькую ладошку в свою и сжал. Нет, мы как-то до этого целовались, но в тот момент казалось, что это было целую вечность назад, и произошло-то скорее из нашего общего страха перед мрачным тогда будущим. И вообще, это были совсем другие Гарри и Джинни… По крайней мере, я был уже не тот… И хотя это нежное касание рук и было всем, что произошло в тот день, что вообще произошло между нами, но сердце моё от счастья просто готово было выпрыгнуть из груди. Я сделал ещё шаг навстречу и одними губами сказал — “Я тебя люблю!” Она улыбнулась, заставив моё сердце биться сильнее, и кивнула в ответ.

На всё лето лучших учеников и мелкоту отправили в летний лагерь в Бобатон — в основном, отдыхать от травм, нанесённых детской психике в Хогвартсе правлением Снейпа и Пожирателей Смерти. Джинни тоже уехала. Мы по-прежнему ничего друг другу не говорили, как и повелось в этот месяц общения, но этого и не требовалось — она с грустью и надеждой держала меня за руку, а я ей отвечал, вкладывая во взгляд всё свою такую ещё молодую и зелёную любовь… К рыжему… Она уехала, оставив меня с надеждой и нетерпением глядеть в будущее.

Лето я провёл в аврорате. Мы провели. Гермиона, Рон и я. Впрочем, аврором собирался стать только я, но мы трое были живыми легендами, штандартами борьбы с Волдемортом, и новый Министр, отчаянно пытавшийся укрепить свою власть, использовал нас в своих играх, как талисман, как амулет, дарующий победу. Мы таскались за ним с одного заседания на другое, в Визенгамот и Комиссию по полукровкам, к концу дня совершенно выдыхаясь и мечтая лишь о кружке горячего чая и тёплой постели.

Я-то был уже исцелён, но друзьям моим не так повезло. Гермиона до сих пор от меня ждала чего-то, чего я ей не мог и никогда не хотел дать, но в итоге каждый раз оказывалась нос к носу с Роном, на котором в конечном счёте и вымещала своё раздражение происходящим. Они словно варились в собственном соку, всё сильнее отравляя друг друга недовольством и раздражением. От меня, постоянно блаженно улыбающегося и пребывающего там, в небе, щедро посыпанном рыжими веснушками, Гермиона отскакивала, словно капля воды, упавшая на раскалённую плиту. Она быстро всё поняла, а когда поняла, первым её желанием стало забить чем-нибудь личное горе, как печаль заливают огневиски… Тогда я ещё не знал, что невольно разбил ей сердце… Целеустремлённости ей никогда было не занимать, и она сразу бросилась с головой в прорубь. Это было ошибочное решение — после этого она и вовсе стала выглядеть несчастной, потерявшей всякую надежде на спасение. Я тогда даже представить себе не мог, что она чувствует. Позже, значительно позже.

Тогда же я был слеп, как котёнок. Машинально про себя отметив то, что Герми теперь не рычит на Рона и лишь тихо льёт слёзы, а сам он ходит довольный, будто кот, наевшийся чужой сметаны, я снова вернулся в мир своих мечтаний и грёз. Проходя по коридору, я оборачивался, услышав сзади стук каблучков Джинни, сидя на совещании, я вытягивал голову навстречу распахнувшейся двери, ожидая, что туда войдёт Джинни, всполохи каминного пламени развевались, как её волосы, а в рассыпанных Роном по столу крошках тыквенного печенья мне виделась её весёлая улыбка.

Я слал ей письма. Просто письма, ни о чём… Об удоях молока в Уэльсе и сборах налогов в Вестершире, о том, зачем африканцам тамтамы, а индусам слоны, о своей повседневной жизни и том, что нас — не нас двоих конкретно, а нас всех — ждёт в будущем. Я не писал ей заветных слов, но я шептал их каждый раз прежде, чем запечатать конверт, чтобы на том конце они вырвались и дуновением ветерка взлохматили ей волосы, коснулись ресниц и опалили щеку. И я просто ждал, с каждым днём всё сильнее наполняясь предвкушением и радостью — лето подходило к концу! Скоро, уже скоро!

Конец августа я встретил на Кингс-Кросс. Нет, буквально так всё и было — ждать где-то в другом месте было выше моих сил, и в разбил палатку прямо в конце платформы за ящиками, запасся учебниками для седьмого курса и три дня ждал прибытия экспресса из самой Франции. Бедные мои сопровождающие авроры! Когда поезд ещё только показался из-за поворота, я уже тянул голову, с иголочки одетый, помытый и выглаженный. Ради такого случая один из моих хмурых сопровождающих окутал меня облачком ароматизирующего заклинания, и теперь я благоухал, как куст терновника, ждущий поселившуюся в нём маленькую птичку.

— Привет! — спокойно сказала она мне.

— Привет! — ошеломлённо отозвался я.

Она улыбалась, но лишь лицом. Глаза оставались… В них ничего не было — ни ветра, ни солнца. А главное — в них не было рыжей копны волос с веснушками под ними. И конечно, в этом ничего не выражающем взгляде не было меня. Я ошарашенно замер, а она прошла мимо, к встречавшим родителям и Рону. Оставалась ещё надежда, что она меня просто не узнала, и оттого не стала делиться со мной своими конопушками, но я почувствовал гулкий удар прямо в сердце, и мир вокруг начал вращаться, словно на карусели. Я развернулся и посмотрел ей вслед — обнялась с Молли, поцеловала в щеку Артура, пристроилась под мышку Рону, и все четверо отправились на выход. На меня не оглянулся никто — впрочем, от них я и не ожидал, всё равно мы каждый день виделись, особенно с Роном и Артуром. Но нет же, Джинни тоже не оглянулась. Привет.

Хогвартс восстановили, и уже через две недели терзаний и отказа поверить в происшедшее я снова отправился в школу. Как минимум, мне нужно было сдать экзамены, а если уж не получится — то остаться учиться. Естественно, мои мысли были далеки и от экзаменов, и от учебы, я видел лишь одну цель, которая с маниакальным упорством преследовала меня днём — когда я словно нечаянно встречал её в коридорах школы, и ночью — когда я закрывал глаза, и реальность была уже не в силах сдержать стремительный полёт моего воображения.

— Она влюбилась, — мстительно заявила мне Гермиона, которая уже перестала тяготиться переменами в своей личной жизни, и потихоньку притёрлась к Рону, начав если не получать удовольствие, то хотя бы не испытывать отвращения, от которого на первых порах её буквально колотило. — Там, в Бобатоне. Она влюбилась.

Это застало меня врасплох. Я как раз продумывал хитроумный план, как я подстерегу её после “Трансфигурации”, и может она от неожиданности осыплет-таки меня горстью рыжих веснушек… Гермиона сказала “она”, не назвав её имени, но мне и так было ясно, куда бьёт копьё её мстительной усмешки.

— Понятно, — отозвался я, чувствуя, как тяжело и раскатисто, словно набат, бьёт сердце, вопя о помощи. — Рад за неё. Но вряд ли это серьёзно.

Разве могло что-либо на свете быть серьёзно по сравнению с тем нежным пожатием рук после нашего полёта? Что может сравниться с её ласковым и заботливым молчанием?

— Для неё это было серьёзно, — сообщила Гермиона. — Достаточно серьёзно, чтобы ты больше ни на что не рассчитывал.

Это не страшно — это всего лишь боль, и она пройдёт, как боль проходит всегда. До этого момента я не думал, что бывает что-то страшнее Круциатуса, но теперь… Но ведь боль Круциатуса тоже проходит? Гермиона меня оставила, очевидно, удовлетворившись эффектом, и я, оказавшись один, смог наконец себе позволить пошатнуться на ослабевших ногах и опереться рукой на стену, с тоской глядя на рассыпанные по полу мелкие осколки того, что только что разбилось, и чего уже никто не в силах был собрать. Ведь это всего лишь боль, правда? Конечно, и она пройдёт.

Прошли экзамены. Отстрелявшаяся на все пятёрки Гермиона сразу же покинула Хогвартс, желая оказаться подальше и от Рона, и от меня — в особенности, от меня. Появилось после того разговора между нами что-то… Какой-то холодный острый металл вклинился между нами, не позволяя приблизиться друг к другу ни на миллиметр. Она тоже ошиблась, но осознала это уже после того, как поддалась той своей слабости. Перед самым её отъездом я смог ненадолго вырваться из серого киселя, окружавшего меня с того самого дня, давившего и не позволявшего даже сделать полноценный глоток воздуха, которого мне теперь постоянно не хватало, и успел догнать её в Хогсмиде, где она ждала прибытия “Ночного Рыцаря”.

— Прости меня, — крикнул я ей ещё за десяток метров, поняв, что она готова от меня шарахнуться и снова исчезнуть в этом сером тумане. — Прости!

— Гарри, — тихо отозвалась она, устало опустив руки.

— Я виноват, — сказал я, подойдя вплотную. — Я жутко виноват. Прости меня, если сможешь!

— Теперь уже ничего не исправить, Гарри, — грустно ответила она. — Спасибо, что ты сюда пришёл!

Ещё две минуты до момента, как перед ней с визгом покрышек остановился автобус, мы молча прощались — казалось, навсегда. Хотя, в сущности, так оно и было. По её щекам текли слёзы, и я хотел поднять руку, чтобы аккуратно их снять, но не мог — у меня больше не было на это права. Мне хотелось плакать самому, но этого я тоже не мог — я знал, что стоит лишь мне открыть эту плотину, то открывшееся море будет уже ничем не остановить. Не глядя на меня, Гермиона зашла в автобус и села с противоположной от меня стороны.

— Удачи тебе, — прошептал я вслед унёсшемуся вдаль “Ночному Рыцарю” и пошёл копать две могилы, чтобы захоронить осколки сердец — её и своего.

Она сама меня остановила в коридоре уже ближе к декабрю. Это было большой удачей — я потихоньку начал выбираться из кошмарной ямы депрессии, и вполне мог общаться с Джинни, не испытывая необходимости при этом держаться за стену. Не скрываясь, я изучал её. Огонь потух — вместо бьющего во все стороны рыжего пламени, щедро сыплющего искрами конопушек, я видел лишь прилизанный пучок волос скучного оранжевого цвета над полными тоски глазами, в которые теперь было страшно заглядывать…

— Привет, — поздоровалась она.

— Привет, — отозвался я.

— Я сделала ошибку, — сказала она. — Прости меня.

— Я простил, — пожал я плечами.

— Значит, мы можем… снова?.. — робко спросила она.

Можем снова? Неужто она сама не видит, не понимает, что “снова” быть не может? Она же сама была частью того… того, что не может быть снова. Просто потому, что её, той её, уже нет. Неужели она не видит, когда смотрится в зеркало, что её больше нет? Я грустно усмехнулся. Впрочем, меня тоже нет — как линкор, пущенный на дно метко выпущенной торпедой, я зарастал ракушками и покрывался илом. Можем ли мы снова? Одно лишь то, что ей нужны слова, чтобы это спросить, уже само по себе говорит о том, насколько мы не можем снова вернуться туда, где вместо слов у нас был ветер, свистящий в ушах, и смущённая улыбка напротив.

— Но я же просто влюбилась! — воскликнула она. — Я тогда была… на самом краю, на грани… Я готова была любить весь мир! Благодаря тебе…

И полюбила — но не меня. Тупая боль снова всколыхнулась в сердце. Столько времени потрачено впустую, в борьбе с моими кошмарами, а вот одно слово — и я опять лечу навстречу мучениям.

— Он был такой… — с тоской произнесла она.

Мне уже очевидно, что “был” — по этому огню в её глазах, которого я больше не вижу, и которого наверное никогда не увижу. Которого, может, уже никто никогда не увидит. Он “был”. И её сердце в руинах. Как до этого сердце Гермионы, а потом — моё. Добро пожаловать в компанию! Могу по старой дружбе помочь выкопать могилку.

— На меня будто морок нашёл, — продолжала она. — Его слова, нежно вплетающиеся мне в уши, его руки, осторожно жмущие мои пальцы, его губы, дразнящие мои, его тело…

Этого удара я не ожидал. Сохранялась, наверное, во мне какая-то старомодность, которая напрочь игнорировала такое развитие событий, сохранившаяся и как атавизм моей наполовину чистой крови, и как последствия достаточно чопорного воспитания в семье консервативных магглов. Сейчас эта старомодность отказывалась верить услышанному, трактуя жирные намёки и прозрачные недоговорки в свою пользу, но никакого шанса устоять, как выяснилось, не было.

— На следующее утро… — сказала она.

Именно так и заканчиваются все подобные истории — словами “на следующее утро”. Нет, я, конечно, этого не знал, да и знать не мог — это был первый раз, когда я эти слова услышал и, надеюсь, последний. В данном случае мне даже не нужно было слушать, что именно произошло “на следующее утро”…

— Он просто прошёл мимо, представляешь? — пролепетала Джинни. — Прошёл, словно ничего и не было. Я была в отчаяньи — мне так хотелось любить, а он так… Ты себе даже представить не можешь!

Может, и не могу, это правда. Потому, что мне-то себя пришлось отскребать от самого дна, а она пока лишь к нему стремилась.

— Я тогда стала встречаться с его другом, надеясь, что он… — продолжила она. — Но друг оказался таким же мерзавцем. Все они такие мерзавцы…

Внезапная пустота внутри как будто ударила во все органы чувств, прогоняя серый туман внутри. Время остановилось, и сознание неожиданно обрело возможность заработать, как раньше, позволив разуму перемалывать ситуацию на шестерёнках внутреннего арифмометра, готовя происходящему безжалостный приговор. Краткое неприличное слово не достигло моих губ — я не позволил ему даже коснуться моего разума, раз и навсегда запретив порочить чистоту сжигавшего меня ещё лишь летом чувства. Нет, моя любовь неприкосновенна, что бы ни произошло.

— Я теперь всё поняла, — сказала Джинни, умоляюще глядя на меня. — Ты мне нужен, Гарри! Пожалуйста, прости меня! Мне нужна твоя помощь! Я так хочу забыть это всё и начать с чистого листа! Пожалуйста!

Холодно провернулись шестерёнки, обрабатывая новую информацию. Нет, не приговор, а медицинский диагноз, означающий не совсем смертельный, но абсолютно неизлечимый недуг — вот и всё, что смог предложить мой спасовавший разум в ответ на крик её души. Мне по-прежнему не требовались слова, и я продолжил молчать, но молчание это было, скорее, как реквием давно похороненным осколкам моего сердца.

* * *

— И зачем ты мне это рассказал? — спросила его Астория, носом зарываясь от ветра ему в воротник.

— Потому, что могу, — признался Гарри. — Потому, что теперь есть кому. Рассказав тебе, я отдал свои переживания ветру, и они перестанут меня преследовать.

— А те осколки, это я помогла их тебе собрать? — поинтересовалась она, на секунду вынырнув на свет.

— Нет, я же их похоронил, — с удивлением ответил он.

— Так ты теперь совсем бессердечный! — притворно возмутилась она, задорно ему улыбаясь, и Гарри, позабыв про колючий ветер, впился поцелуем ей в губы.

— Нет, не бессердечный, — ответил он, прижавшись к ней щекой. — Моё сердце — это ты!