Через шесть огней на седьмую воду (джен)

…Вновь пускаться в бег до окраин света,

Хоть не привыкать — далека дорога…

— …отче наш, сущий на небесах…

— …и не введи нас в искушение…

— …верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли…

— …достичь радостей жизни вечной через Христа, Господа нашего. Аминь.

— …воскресение тела, жизнь вечную. Аминь.

— Он вас не слышит, да разбейте молитвами окна.

* * *

Дождь ползет по стеклу, изгибаясь тоненькими холодными змейками, дворники еле поспевают сметать с гладкой поверхности все новые потоки. Дождь тарабанит по крыше, рассыпается об асфальт, теряется в лужах и придорожных кустах. Небо не плачет — оно рыдает, как маленькая девчонка, разбившая коленки о щебень. У погоды плохое настроение, отвратительное просто. Это чувствуется.

Гастония — отстой, город-тезка травоядной твари из раннего мелового, практически самый восток. Оно еще с названия было обречено на провал.

— Послушай, с чего ты взял? Эти видения — не его.

Дин раздражен до ноющих зубов, но пытается ни чем этого не показать. А Сэм не скрывает.

— Почему ты так не хочешь этому поверить? — Сэм, сердитый, как нахохлившийся воробей-переросток, кукожится на переднем сиденье и, сжав кулаки в карманах, греет руки.

Дин кидает на него острый взгляд, но почти сразу отводит глаза.

— Почему ты так хочешь в это поверить? — он делает выпад, зная, что попадает прямо в цель, но не может ощущать стыда.

Пони с крыльями — ладно, если закинуться текилой почти по самую грань закона трезвости Кентукки*. Внеземные цивилизации, тарелки из анобтаниума с синими хвостатыми тварями внутри — да пожалуйста, если сильно захотите. Но это — никак. С этим нужно разобраться.

Сэм отводит взгляд, отворачивается к окну, пытаясь подобрать слова.

— Что ему не все равно? Да, хочу.

— Он покинул здание вслед за Элвисом, — отвечает Дин мягко. — Мы никогда на него не надеялись, и он ни разу не дал повода разуверить нас в этом. Мы — сами, без него. Вместе. Помнишь?

Сэм прикусывает губу, вздыхая тихо-тихо. Молния сверкает на горизонте, на миг освещая все пространство слепящим, серебряным светом. Гром разрывает тучи.

Сэм поворачивается к Дину и улыбается:

— Всегда.

* * *

Гастон из «Красавицы и чудовища» наверняка был родом из этой самой Гастонии. И ее окрестностей. Друг друга они стоят.

Приезжают-то они, Винчестеры, на дело, а оказывается — на вынужденный больничный. Справедливости ради, перевертыш, ради которого они сюда перлись, теперь почивает там, где ему положено: на дне канавы и серебряной пулей в башке, которой Дин его прикончил в первую минуту охоты. Они потом, после, возвращаются в дом к Митчеллу — знакомому экс-охотнику в инвалидной коляске, который их сюда и конвоировал своей просьбой, — доложить об обстановке и выпить кофе перед дорогой. И все бы ничего, если бы Сэм в последний момент не решил сверзиться с лестницы, поскользнувшись на половике.

Пять ступенек, приглушенные маты, короткий вой и, как следствие, сломанная малоберцовая кость левой ноги.

Дин в глубине души раздражен неуклюжестью Сэма, но ни жестом, ни взглядом не дает об этом узнать. Он лишь отвозит брата в ближайший травмпункт, смиренно дожидается, пока ему наложат шину, и, ухмыляясь и закатывая глаза на слегка виноватый взгляд, подставляет свое плечо, чтобы помочь доковылять до Импалы.

Ехать обратно в Канзас через полстраны с Сэмом со сломанной ногой — нет уж, увольте. Тем более, противопоказания. В одной позе столько часов и того загнется, не имея способности сменить позу. А если нет — так доведет до белого каления своими причитаниями. Хотя и будет держаться до последнего. Потому Дин не спрашивает об этом Сэма, не советуется, тепло благодарит Митчелла и берет ключи от его загородного дома.

— Прогреть только надо будет, но камин хороший, большой, — говорит Митчелл на прощание. — Ключи завезете на обратном пути. Мир — та еще непостоянная баба, но подождет немного. Куда ты с ним таким — и мир спасать… Сам придет, когда понадобится.

Взгляд Сэма становится еще более виноватым и чуточку раздраженным. Дин бодро хлопает брата по плечу, вручает купленные костыли и идет заводить Импалу — медленно, вразвалочку, будто мешают разбитые коленные чашечки. Сэм позади ругается сквозь стиснутые зубы, пытаясь приноровиться к новому механизму, — получается дерьмово. Он как гребаная стреноженная кобыла.

— На Чипа и Дейла засмотрелся, там, на дереве, — отвечает Дин на насмешливо-благодарный взгляд Сэма и вскидывает брови, кивая головой куда-то в сторону. Там кирпичный забор и два куста можжевельника. — Не знаю, что ты себе надумал.

— Дин, я нормально, — пытается Сэм еще раз, пока они едут по проселочной дороге в указанном направлении. Дом Митчелла где-то в трех милях отсюда, затерявшийся посреди леса, отбившийся от остальных домов большим пустырем. — Подумаешь, нога.

— Подумаешь, нога, — передразнивает его Дин, но глаза у него улыбаются. — Глупее ты ничего не придумал. Грохнуться с лестницы. Оригинально. Как Дылда.

Сэм смотрит исподлобья, мысленно крутя пальцем у виска.

— Заткнись уже, Супербелка**, — парирует он, уязвленный, а потом понимание огревает по голове не хуже осиновой дубинки. — И с каких это пор мы уподобляемся Кроули?

Дин зависает. Очевидно, ему это даже не пришло в голову, и осознание приводит его в ужас — судя по расширившимся глазам и приоткрытому рту.

— Я… о черт, — Дин или придуривается, или это действительно выбило его из колеи — непонятно. Сэм закатывает глаза и легко бьет его по предплечью.

— Я все равно думаю, что это глупо, — говорит он приглушенным голосом. — Тьма на свободе, вокруг творится непонятно что… у нас совершенно нет времени на это.

Дин напрягается мгновенно — как дикобраз вскидывает свои иглы, моментально превращается в сгусток энергии, и пространство вокруг трещит от невидимого испускаемого им тока. Но ответ его, впрочем, совершенно спокойный:

— Давай, допрыгай до Тьмы на одной ноге и ударь ее костылем по голове. Может, передумает жрать души.

Сэм открывает рот, чтобы сказать что-то язвительное, но Дин успевает вперед.

— Не будь глупым, Сэм. Беззащитнее тебя сейчас только слепой котенок. Дай себе хотя бы неделю. Я сам не в восторге. Давай посолим и сожжем половик. Слушай, от плетенок еще никому не становилось хуже. Неделю — не больше.

— У меня такое ощущение, что мы бежим от чего-то, — пропуская подколки мимо ушей, признается Сэм. Он смотрит тяжелым взглядом на Дина, но лицо того совершенно непроницаемое.

Дин молчит, перекатывая на языке ответ. Глядит точно вперед, по невидимой прямой, на извилистую глинистую дорогу, но глаза у него пустые.

— Когда мы от чего-то бежали? — спрашивает он, не поворачивая головы.

Вопрос остается висеть в воздухе, пока непонятная горечь оседает между ними невидимыми скользкими нитями серпантина.

* * *

Дом на самом деле держится особняком — метафорически. Ближайший к нему почти на расстоянии мили. Идиллия. Маленькое неглубокое озерцо рядом, лес, скрывающий от посторонних глаз, и, как завершающий штрих, белый облезлый заборчик вокруг заросших, заброшенных клумб.

Плетеных кресел на террасе не оказывается. Только с обгрызенным поролоном, завернутым в драный грязно-бурый полосатый парусин. Не пять звезд, но на три потянет, комментирует Дин, заходя в дом. Дом довольно большой: гостиная, две спальни, кухня и ванная — и все в вычурном винтажном стиле. Только камин в гостиной не к месту: грубый, массивный великан посреди аккуратных, хрупких чайных столиков и кожаного дивана на резных ножках. А Сэму это чем-то даже нравится, но Дину он в этом не признается. Засмеет еще.

Первым делом он костылем ненароком сносит чайный столик, от чего желтоватые газеты, стопкой лежащие на нем, разлетаются по комнате.

— М-да, — цокает языком Дин, глядя в спину Сэма, который пытается добраться до дивана, не снеся все остальные предметы мебели. — Это будет трудно.

Сгрузив их рюкзаки с вещами на кресло, он наклоняется и собирает газеты, складывая их обратно.

— Пойду схожу на задний двор за дровами. Холодно тут, — не дожидаясь ответа, Дин выходит из дома, пока Сэм там обустраивается.

Он выходит на террасу, деревянные, местами сгнившие половицы противно скрипят под ногами, и Дин недовольно морщится. Не задумываясь, идет на задний двор к дровнику, нагребает охапку сухих поленьев, наколотых, судя по их виду, будто во времена Второй Мировой. Дрова, как и дом, пахнут старостью.

И все вокруг здесь провоняло полынью. Дин замечает это только тогда, когда, поднявшись по небольшому крыльцу, снова оказывается на террасе. Желчь едкой травы разлита в воздухе, как яд. Дышать трудно, пока не дунет ветер, принося с собой поток свежего воздуха из дубравы. Отсюда видно, что сероватые стебли вонючей травы торчат почти по всему периметру: у озерца, на заросших клумбах, красуются многочисленными островками на пустыре перед домом — высокие, выделяются среди остальных.

Дин не понимает, почему полынь. Здесь. Сейчас. Для кого.

Он ведь не…

Одно полено выскальзывает из охапки и с глухим треском падает на пол. Дин чертыхается и, осторожно опустившись на корточки, пытаясь не уронить остальные, подбирает дровину. Дерево сучковатое, шершавое, вгоняет в ладонь занозу.

Дин этого не замечает.

По потемневшему от времени дощатом полу ветер гоняет пыль и черно-серый пух, который запутывается в ногах, поднимается, снова падает, гоняет по террасе туда-сюда. Пуха чертовски много — он почти ковром стелется, отчего-то не улетая в пустырь. Облысело не меньше десятка ворон, это уж точно.

Дин выпрямляется, внимательным взглядом осматриваясь вокруг. Тихо. Так обманчиво пусто.

В воздухе горчит полынь, а ближайшая сосна просто облеплена воронами, которые смотрят неподвижным взглядом черных глаз, застывшие, как чучела в музее естествознания. Витающую желчь унесет суховей, террасу — подмести, из подручных материалов сколотить пугало. Отстрелять ли их к чертовой матери?.. Жалко. Знамение — оно ведь без них все равно никуда не денется.

Ждать надо.

* * *

Оно почти уютно. Несмотря на женственный, хрупкий винтаж и чужое пространство вокруг. Плетенку Дин все же находит, в кладовке. Притаскивает ее на террасу, ставит в углу, и Сэм, добравшись на нее на своих троих, почти сразу оккупирует жесткую седушку из грубоватых прутьев. Ему, наверное, нравится сидеть, чуть покачиваясь, и сквозь опущенные ресницы наблюдать, как Дин хозяйничает во дворе. Ну, как хозяйничает: гоняет ворон, ругается на диких уток, плавающих в озерце, которые ночами мешают спать, и выгребает с заброшенных клумб тучи вороних перьев.

Так что да, единственное бельмо конкретно здесь — это дикая, необузданная природа. Где-то там — Тьма, здесь — птицы.

И домашние змеи.

Они просто сидят вечером в гостиной: Сэм, растянув ноги, на диване, Дин на соседнем кресле с чашкой грецких орехов — смотрят интеллектуальную игру по старому маленькому телевизору (показывает единственный канал), прежде чем Сэм замечает какое-то шевеление на полу. Вскочить и вытянуться стальной тетивой ему мешает только гипс.

— Твою же!..

— Что? — зато Дин вот, по струнке, гранитная скала, развернувшаяся пружина, зверь, готовый к прыжку. — Что?

— Змея!

— Где?

— Да возле тебя!

Дин опускает взгляд, сразу замечая коричневатую, в черных ромбиках, скользкую тварь, спиралями извивающуюся по полу. Он дотягивается рукой до каминных щипцов и молниеносным движением прижимает змею к полу. Сэм смотрит на это с плохо спрятанным испугом. Опустившись на корточки, Дин пережимает голову змеи ладонью, убирая щипцы, и встает. Змея шипит и извивается в его руках, пытаясь укусить в ладонь, но Дин, как заправский герпетолог, держит ее правильно, ограничивая все лишние движения.

— Дин, осторожно, ради всего святого!

— Все в порядке, — задумчиво отвечает Дин, глядя змее прямо в открытую пасть. Вряд ли она пришла напомнить, например, о Кундалини. — Это медянка. Она не опасна. Они вообще не водятся у нас на континенте.

Сэм смотрит во все глаза, пораженный больше, чем испуганный.

— Откуда, черт возьми, ты это знаешь?

У Дина как будто переключают режим. Он отмирает, подходит к окну и, открыв его, с силой швыряет змею наружу. Та улетает куда-то в кусты, не прекращая шипеть, похожая на сдутый воздушный шарик.

Дин поворачивается к Сэму, почесывая подбородок. По губам скользит улыбка.

— Митчелл сказал. У него страсть к этим тварям.

— Ты только что выкинул его змею, — каким-то упавшим голосом сообщает Сэм, все еще напряженный. — Не думаю, что после этого он пустит нас к себе.

— Уже не его, — Дин возвращается в кресло и, усевшись там по-турецки, снова берет миску с орехами. — Она сбежала от него несколько лет назад. Но по дому скучает.

Они продолжают смотреть передачу, хотя Дин видит перед глазами лишь одни коричневые ленты, испещренные черными ромбами. Он теперь вообще не уверен, что Митчелл когда-либо существовал.

Дин делает вид, что не видит, как, вцепившись в раму, на них через стекло пялится серая облезлая ворона.

* * *

Дин колет дрова на заднем дворе, мурлыча себе под нос какую-то мелодию, пока Сэм, проклиная свою немощь, сидит на помосте и подкармливает засохшим хлебом диких уток. Почти переделанная под сегодняшние аморальные реалии картинка из Темной эпохи крестьян-тевтонцев.

Сэм иногда даже позволяет себе забыть, что они здесь чужие.

— Ты думаешь, что, в конце концов, может быть так? — когда за окном темно, спрашивает Сэм, обводя рукой окружающее пространство.

— Как?

— Ну, знаешь, плетенка-качалка, камин и клумбы.

Дин закатывает глаза, поставив подбородок на сжатый кулак, смотрит на Сэма и как-то снисходительно улыбается.

— Клумбы? Я похож на травницу?

Сэм давит в себе раздраженный вздох синхронно с Дином. Вот так всегда.

— Я серьезно.

— Сэм…

— Это ведь не сложный вопрос, верно?

Дин откидывается на спинку кресла и прикрывает глаза. Треск поленьев в камине умиротворяет и усыпляет.

— Оно ведь уже могло быть, и у тебя, и у меня, — наконец отвечает он. — Но…

— Нет, чтобы не так, — быстро, поспешно перебивает Сэм. — У нас?

Дин открывает глаза и считает трещины на потолке. Они похожи на засохшие, кривые деревца.

— Возможно, — слово вытекает медленно и тягуче, как мед. — Когда пистолет вывалится из трясущихся рук, а из-за лезущей в рот бороды будет сложно читать латынь.

В комнате повисает тишина, прерываемая треском дров и тиканьем настенных старинных часов, пока Сэм не прерывает ее. Он смеется и смеется, не в силах остановиться, а Дин смотрит на него совершенно серьезно.

— Ты ведь всегда мне отвечал: «Мы не доживем до старческих пятен и беззубых челюстей», — отсмеявшись, говорит Сэм. Голос его чуть хриплый и опустошенный. — Но чаще ты говорил это про себя. Впервые, когда ты допустил возможность этого. Я надеюсь, это что-то значит.

Ответа Дин в себе не находит. Он отворачивается к экрану телевизора, чувствуя на себе внимательный просящий взгляд Сэма, но не может заставить себя взглянуть в ответ.

— Я хочу, чтобы это был просто серый гранитный камень, такой же среди остальных. Без всяких вычурных фраз. Имя-дата.

Сэм вздрагивает, как от звука пощечины.

— Что? — хрипит он. В горле пересыхает стремительно.

Дин, вопреки сказанным леденящим словам, улыбается и смотрит тепло.

— Если, возможно, случится так… как должно было когда-то быть, если будет все же подъездная дорожка из желтого кирпича, просто знай это. Я не бессмертный. Мы не бессмертные. Хотя и стали об этом забывать.

Сэм сжимает подлокотник дивана побелевшими пальцами и смотрит на Дина так, словно он исчезнет в любой момент, — навсегда, бесповоротно, совсем. Ему вдруг дико, нестерпимо хочется его коснуться, аж ладони сводит.

— Зачем ты мне это говоришь? — тихо спрашивает он.

Дин пожимает плечами.

— Ты похоронишь меня первым, — буднично заявляет он. “В Калифорнии ожидается цунами, пока Шайенн исчезает под лавой из Йеллоустонской кальдеры” было бы не так неожиданно, как это.

Сэм сглатывает огромный комок. Он признает, да, в охоте все же есть свои плюсы. Там возраст не важен.

— С чего ты взял? — зло шипит Сэм, хотя внутри него все бурлит больше от непонятного страха, чем от ярости.

— Я просто знаю это.

Сэм хочет сказать что-то о том, мало ли что Дин знает и вообще, тоже мне, пророк нашелся хренов, но получается совсем другое:

— Почему ты решил, что я хочу хоронить тебя первым? — выходит сипло и совсем не с угрозой. Сэм впивается ногтями в ладони. Он хочет, чтобы из взгляда Дина убрались это гребаное понимание, сочувствие и принятие того, о чем он, Сэм, не знает. Танец погребального костра сметает осенними листьями на изумрудном газоне, пляшущими вокруг десятков прямоугольных глыб, торчащих из земли.

К чему вообще этот разговор?

Дин тянет руку через пространство между креслом и диваном и сжимает его плечо. Сэму хочется стряхнуть эту руку и вцепиться в нее, как за последний оплот в мире.

— Прости, — одними губами говорит Дин и опускает ладонь.

Ему хотелось бы, чтобы оно у всех было так просто — кресла с ободранной кошачьими когтями обивкой и сердца, бьющиеся в унисон.

Он возвращается взглядом к экрану, оставляя Сэма плавать одного среди огненных льдин на прогрызенном крысами диване. И от реальности не убежать — у него лишь одна целая нога.

Облезлая плетенка, закопченный камин и клумбы с сорняками кажутся теперь слишком, очень дорогими.

Сэм не знает, стоит ли их такая заоблачная цена.

* * *

Она приходит в шесть.

Сэм в тот день засыпает в плетенке, свесив руку вниз. Дин подбирает с пола потрепанного Диккенса и ставит обратно на полку. Накрывает Сэма тонким покрывалом с дивана и, уходя, прикрывает за собой дверь.

Вечерний небосвод разделен на две половины: одна темно-синяя, почти черная, другая — в закате, золотисто-красноватая, местами алая. Кровь с чернилами хлещут с неба, которое все видит. Дин медленно бредет по пустырю, скользя ладонями по листьям полыни. Руки потом будут пахнуть, но это терпимо.

Она уже ждет его, ветер колышет ее черное платье, как пиратский парус. Он, в темно-зеленой толстовке и рваных на коленях джинсах, рядом с ней смотрится нелепо, но это тоже терпимо. Более того, это неважно. Сегодня свет с прорехами черноты, проглядывающей сквозь дыры, танцует тьму.

Дин встает по свою сторону неба, она — по свою. Как было раньше.

— Как ты нашла меня?

На самом деле ему неинтересно. Но разговор начать с чего-то нужно. Амара улыбается еле заметно и оттягивает в сторону верх платья, снова показывая ему Метку.

— Она подсказала. Почувствовала. Хотя я разобралась с этим позже. Тем более ты переигрывал непонимание и испуг рядом со мной.

Дин складывает руки на груди.

— Потому что у меня была такая же? Или потому что я тебе ее оставил?

— И то, и то, — Амара стоит как соляной столп, прожигает его взглядом, умудряясь оставаться при этом спокойной и почти расслабленной. Она прятала эмоции лучше него, он это признает.

— Ты нашла меня. Для чего?

— А ты не знаешь?

Дин усмехается с почти искренним весельем.

— Вас выстроилась такая очередь с самыми разными требованиями, так что мне уже нужен ежедневник, — помолчав, он сухо добавляет: — Ладно. Спрашивай. Мы ведь не сразу перейдем к делу?

Она растягивает губы в улыбке, прикладывая к щеке ладонь с ногтями, накрашенными черным лаком.

— И давно ты вспомнил?

— Достаточно давно, чтобы с этим смириться.

В ее глазах мелькает почти детское любопытство.

— Почему? Ты же никогда не был трусом.

— Люцифер тоже так считал, — Дин задумчиво проводит по губе большим пальцем. — Что он лишился всемогущества и рухнул вниз из-за своей трусости, боязни отвечать за ошибки. Это у вас семейное, как я погляжу. Размахиваете палицей, прикрываясь всеобщим благом. Ты ведь тоже такая, я вижу.

Амара еле заметно вздрагивает, в глазах ее вспыхивает злость.

— Не переводи стрелки, — ледяным голосом просит она. — Называй вещи своими именами. Иначе я поверю в том, что ты трус. Ты ведь ничем не лучше…

— Он — это уже не я, — хмыкает Дин. — Дин Винчестер к вашим услугам.

Ему всегда нравилось выводить ее из себя. Весело, на грани опасности. Амара прищуривает глаза, превращаясь в большую опасную кошку.

— Ладно, Дин, — мягко говорит она.

— Не злись, — Дин вскидывает ладони в примирительном жесте. — Если тебе так удобнее…

Он меняется мгновенно, незаметно и неуловимо. Он стоит все так же, но от его расслабленной позы не остается и следа, он — сгусток когтей, зубов и тихой ярости.

— Ты садишь цветок, а через время он зарастает сорняками, и земля вокруг него превращается в камень. Цветок увядает от недостатка влаги, загубленный травой рядом, которая оказалась сильнее. И виноват в этом ты, никто даже не задумывается. Не цветок, который не смог пробиться из-за своей слабости, сдался, не сорняки, задавившие его, и не небо, не давшее воды. Ведь ты не поливал, ты не полол, не лелеял, — его голос сухой, как мертвые листья. — Ты создавал их безгрешными, они позволили Сатане обмануть себя и впали в грех. Ты даешь им прощение, спасение и вечную жизнь, а они проебывают все это, несмотря на то, что за их промахи отвечают другие.

Амара холодно смеется, запрокинув голову. Темные кудри рассыпаются по плечам подобно змеям на голове Медузы Горгоны.

— Иисус? — она мечтательно прикрывает глаза. — Славный малый, мой племянничек, но занудный до жути. А тебе не было стыдно, что не ты сам пошел?

Лицо Дина мертвеет. Тьма довольно щелкает пальцами, но ничего не говорит.

— Я знаю, чего ты хотела, — продолжает он. Закат за его спиной становится еще краснее, бьет алым в спину. В темных глазах Тьмы он видит солнце. — Распаять этот мир, как Содом и Гоморру.

— Не ты ли их стер с лица Земли, потому что там было для тебя слишком много греха? — тянет Амара. — Тебе было бы не сложно тогда закончить начатое.

Ну, нашла чем козырять. Больше стыда он чувствовал, когда подсыпал в шампунь Сэма чесоточный порошок.

— Но оно было ведь интереснее — вплетать в них всех тьму, купать в грехах, заставлять их убивать друг друга. Им так нужно кого-то обвинить в своих ошибках, в своем горе, в своей глупости. Они роют ямы другим, сами в них попадаясь, они продают душу за зеленые бумажки и потом умирают, кляня Бога за то, что он не помог им уберечься от падения. Не тебя, которая сделала их такими.

— Да, не меня, — лицо Амары все такое же фарфоровое, спокойное, но Дин улавливает в ее голосе довольные нотки. — Тебя. И потому-то ты и сбежал. Не выдержал ответственности. Исправлять за собой — и за мной, за ними тоже — пришлось бы слишком много, верно? — Амара делает шаг вперед, на секунду ладонью прикасаясь к его щеке, и начинает медленно ходить вокруг него. — Ты бросил их, — она поднимает взгляд к небу, — и пришел к ним, — она смотрит в землю. — Но в результате ты бросил всех. И меня в том числе.

— Вечно обманутые родственники, — тихо говорит он, устало потирая лоб ладонью. — Некому за ними стало подтирать слюни. При этом контроль вы терпеть не могли, а в итоге оказались пустышкой. Вы всегда думали, что знаете больше.

— Ты можешь хорохориться сколько угодно, — отвечает Амара за его спиной. — Но я вижу это в твоих глазах. Тебе больно, очень больно. За всех этих людей, которые действительно не виновны, которых я не смогла достать. И за тех, кого смогла. Дин, — она со вкусом, со смаком произносит его имя, перекатывая его на языке, как любимый леденец, — ты можешь обманывать Сэма, хотя он сам давно это знает. Человек в тебе и рядом с тобой выбил из тебя эгоизм. Ты думаешь только о них, но никогда — о себе, хотя теперь ты их не слышишь. Возможно, только сейчас ты стал настоящим. Но зачем? Ты ведь сделать ничего не можешь. Стыдно, да? Потому и спрятался с ним, — она окидывает его хищным, почти любовным, взглядом с головы до ног, рассматривая как произведение искусства.

Чернота неба переползает на чужую половину. Серые клубы тьмы щупальцами охватывают пространство по окружности, отрезая от всего остального мира, выстраивая стену, через которую не перебраться. Дин видит сквозь нее, видит, как Сэм выскакивает из дома со своими костылями, на крыльце спотыкается и падает. Поднимается, крича что-то, пытается бежать на своей сломанной ноге. Сюда, к нему.

У Дина сжимается сердце. Ему кажется, что это Сэм остался во тьме.

Он засовывает руку под толстовку и достает черную нитку.

— Странно, насколько некоторые безделушки могут оказаться значимыми и важными, если в них поверить, — Дин отводит взгляд от Сэма, встречаясь глазами с Амарой.

— Что это?

Дин разжимает ладонь, показывая желтый кулон в виде рогатой головы, смотрит на него со странной нежностью.

— GPS-навигатор, — с сарказмом говорит он, снова сжимая ладонь, грея кулон в руке. — Возможно, он и сработал бы, не вплетай они в него свою корысть. Сэм отдал мне его бескорыстно.

Амара повторяет его позу, складывая руки на груди.

— Ты снова даешь мне какой-то урок, который я не могу понять? — насмешливо интересуется она. — Не переводи тему. Как тебе жить здесь, зная, сколько тебя ненавидят?

— О, Госпо… — Дин прерывается и кривится, будто ему насыпают в рот песка. — Все-таки сложновато привыкнуть.

Он поворачивает голову, глядя, как Сэм по ту сторону отчаянно, зло бьется в стену из тьмы, как беспомощная птица о стекло.

— Мне достаточно того, что он, — Дин кивает в сторону Сэма, — меня не ненавидит.

— Как трогательно. Сэм — слушающий Бога. Я читала, что означает его имя в какой-то книге. Забавно. Ты ведь не мог знать, — грудь Амары поднимается от вздоха. Дин следит за ней с еле заметной усмешкой. — Ты больше не всемогущий. Маленький минус, не находишь?

— И никогда не был. А он сделал меня сильным, больше, чем кто-либо из вас мог. Оно бывало наоборот.

Дин смотрит на Сэма, бессильно сползающего вдоль невидимого стекла из тьмы. Трещины в ней, там, где он бил ладонями, похожи на деревца с тонкими острыми листьями. Через несколько секунд он встанет и будет биться с тьмой снова.

Возможно, ему лишь кажется, но в глазах Амары Дин видит обиду.

— Ты стал сентиментальным, брат.

Дин медленно поворачивается и встречается с Тьмой взглядом, теперь солнце — в его глазах.

Когда-то дополняли друг друга, они противостояли друг другу и были одним целым, расколотым на две части. Он был ничтожным и беспомощным в своем всемогуществе, когда она крутила земную ось на своем пальце за его спиной. Он стал смертным и не чувствовал никогда раньше такой мощи. В конечном итоге, они променяли его любовь, оказавшуюся такой же невзрачной, как его сила, на порок.

Он отказался от порока, чтобы любить.

Дин резко хватает Амару за руку, притягивая к себе, и между их лицами остаются считанные миллиметры.

— Только Сэм может так меня называть, — мягко, но с угрозой, говорит он. — И никто больше. Исправление ошибок стало для меня благословением, о котором никто из вас помыслить не мог, — шепчет он. Амара пытается вырваться, но он держит крепко, не позволяя ей отвести взгляд. — Не делай вид, что тебе есть до них дело. Я спасаю их так, как мне позволено. Вас я спасать не обязан.

Он сжимает ее запястье, мягко поглаживает пальцами холодную кожу.

— Возможно, важнее всего остального было то, что я не запер себя вместе с тобой. Но это ведь дело поправимое. Ты же хотела меня себе в личное пользование, — он видит в ее глазах легкий испуг и насыщается им. Он склоняется к ней еще ближе, убирая прядь ей за ухо, шепчет: — А я один раз уже падал. Я — зло не меньшее, чем ты.

Дин подается вперед и впивается в ее губы жестким, грубым поцелуем, не давая ей шанса на отступление. Горечь полыни больше не чувствуется.

Он, наконец, позволяет ей поглотить свою душу.

* * *

Кровавая краснота заката медленно ползет по небу, заливая собой сопротивляющуюся темную синь, которая становится все меньше и меньше, тает под напором сизых облаков. Когда стена рассеивается бражниками, весь небо окрашено алым.

* * *

— Дин! Ты чего, эй? Ты что мне здесь удумал?

Кто-то трясет его, тормошит за плечи и бьет ладонями по щекам. И голос почему-то испуганный, дрожащий и одновременно злой.

— Открой глаза, я кому сказал! Дин, твою мать, я не дойду обратно сам, ты слышишь, я потерял костыль!

Костыль? Какой еще к черту костыль? Куда — обратно? Откуда обратно?

— Ты потому вчера нес всякую околесицу, да? — Сэм быстро, прерывисто дышит ему прямо в ухо, отчего по шее бегут мурашки, лихорадочно бормочет что-то бессвязное. — Про камень и то, что я первый? Знал, Дин? Ты мой ответ слышал?

— Зато ты мой нет…

Раздается шумный облегченный выдох, и теплые руки крепко стискивают плечи, поднимая с земли. Дин открывает глаза, сразу же щурясь от солнца, бьющего прямо в лицо. Он отводит взгляд и смотрит на Сэма, который продолжает за него цепляться.

— Что произошло?

— Нет, это ты мне скажи, что произошло! — Сэм фальшивит гневными нотами, но глаза у него взволнованные и тревожные. — У тебя кровь…

Дин медленно поднимает руку, размазывая пальцем тоненькую красную струйку, стекающую из уголка рта.

Один раз он уже спас свой собственный мир поцелуем с дамой в черном. Но это как-то чересчур. Она вернется. Вне его или в нем вернется, когда придет время. Так же закономерно, как небо снова потемнеет с приходом ночи.

— Она не моя, — неуверенно говорит он, не задумываясь о значении слов для Сэма и самого себя. Потом скажет, если сам поймет. Взгляд его становится более осознанным, охватывая брата, сидящего рядом на траве, костыль и черное платье, зацепившееся за засохшую полынь неподалеку. Оно как-то ударяет сразу, вместе, так сильно, что дышать становится трудно. — Сэм, можно я нарисую сердечки на твоем гипсе?

Лицо Сэма искажается в непонятном выражении. Он прижимает ко лбу ладони и качает головой.

— Придурок, напугал меня до чертиков, боже мой…

Дин падает обратно спиной на пожухлую траву и широко раскрытыми глазами смотрит в небо, зажигающее первые звезды.

— Можно просто Дин, — усмехается он, вспомнив застарелую плоскую шутку, а про себя думает с внезапной, неожиданно бьющей под дых привязанностью: “Твой, твой…”, через секунду не понимая, к чему вообще всплыла эта приторно-девчачья мысль.

Сэм ложится рядом, впритирку, Дин чувствует через толстовку его живое тепло. В конце концов, он никогда не скрывал, что одно сердце, бьющееся рядом тем же синхроном, слышать оказалось куда важнее, чем миллионы, миллиарды тех, что в разнобой, спотыкаясь и царапаясь друг о друга.

Плетенка, камин и клумбы сами приложатся, если станет уж совсем невмоготу.

Они смотрят в небо, на то, как черными тенями носятся над ними лесные голуби, держа в клювах тонкие ветки жасмина.

…Ты меня во тьме ожидаешь где-то.

Для тебя могу стать сильнее бога.

________________________

*Согласно настоящему закону, принятому в штате Кентукки, выпивший человек считается трезвым до тех пор, пока он может устоять на ногах.

**Дылда (Lumpy в оригинале) — один из главных персонажей мультипликационного флэш-сериала в жанре черного юмора “Happy tree friends”, синий лось с большими зубами вне его рта. Часто погибает сам, но чаще — убивает других, намеренно и по глупости.

Супербелка (Splendid в оригинале) — синяя белка-летяга из того же мультфильма. Обладает рядом суперспособностей, копируя свой прообраз — Супермена. Но, пытаясь помочь, лишь почти всех убивает. Сам погибает лишь единожды — из-за контакта с Крипторехом.

Полынь — здесь: символ Господних наказаний, отступничества.

Ворон — здесь: пророк дурного предзнаменования.

Медный змей: https://www.bibleonline.ru/children/ibt/52/