Роза для принца (гет)

"Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена".

Псалом 22:4,5

Она была одна. Нас у нее было двое. Мы спали, взявшись за руки, ладонью в ладонь; она с краю, мы ближе к стене. Мы спорили за право лечь посередине, каждому хотелось быть окруженным защитным теплом. Мы отчего-то никогда не предлагали заветное место ей. Дети, что с нас взять. Дети.

Мы росли, взявшись за руки. Ходили за водой и несли неподъемное ведро вместе, оно плясало в наших слабых руках, капли вылетали, бриллиантами ложились в пыль под ногами. Солнце целовало нас в макушки. Она ждала нас на крыльце, косынки в руках, взгляд с укором, мол, снова забыли, ну как так, а мы смеялись, потирая натертые ручкой ведра ладони. Мама никогда не ругала нас всерьез.

— Бланш, ступай за водой одна, принеси половину ведра. Справишься же, ну? Справишься? — она улыбалась, подталкивая меня в спину. Я бросила взгляд на Изабель, она неподвижно стояла возле окна.

Всю дорогу до колодца я то и дело бросала взгляд на пустую ладонь. Непривычно было идти и не держать сестру за руку, не слушать ее истории, вычитанные в книгах. Она все время читала, иногда вслух, но чаще про себя, а я сидела рядом и вышивала. Мама говорила, что у меня талант, я не верила ей, но усердно выводила нитками цветы и узоры; лен раскрашивался в незамысловатые мотивы, а потом мама плела кружева и пришивала их по краю. Салфетки, скатерти и наволочки бережно хранились, переложенные тонкой бумагой, подальше от света и сырости. Мама иногда спрашивала моего разрешения, чтобы продать что-то из запасов. Я никогда не была против. После удачной сделки мне всегда отдавалась часть вырученных денег; я делила их с Изабель, и это казалось мне честным: без ее головы, склоненной над книгой, ничего бы не вышло, магии бы не случилось, и лен так и остался бы голым, словно старый мартовский снег, и на нем никогда не показались бы первоцветы.

В тот день я набрала целое ведро воды, хотя знала, что мне не под силу донести его до дома. Я решила идти медленно: шаг — передышка, шаг — выдох. Я вышла к поляне перед домом в сумерках, ожидая, что мама будет ждать меня на крыльце, как обычно ждала нас с Изабель, будет беспокоиться. Мамы не было.

Не было никого. Дом слепо глядел на мир распахнутыми окнами. Я села на траву, всеми силами пытаясь не поддаваться панике — дышала так же, как несла воду, медленно, обстоятельно, вкладываясь в каждый выдох.

— Бланш? — это был ее голос, это была Изабель, но я боялась смотреть на нее, мне чудилось, что что-то изменилось, на полтона, на неуловимую терцию. Все изменилось. — Идем в дом.

Я взялась за ручку и потянула ведро за собой. Изабель охнула, увидев, что оно полное, и подхватила его с другой стороны. Мы молча понесли его, поставили на крыльце и прошли в дом.

— Бланш, нас теперь двое, мама не вернется.

— Вернется, конечно, что же за глупости. Она придет.

— Нет.

Она посмотрела на меня как-то строго, по-взрослому, чуть виновато, и я сразу поняла — она это всерьез. Мама не придет. Никогда больше не придет.

В ту пору мне было пятнадцать, а Изабель едва минуло семнадцать лет.

Нас было двое — у меня была она, у нее была я. Больше у нас никого не было.

* * *

Я узнала потом, что ведьма сама выбирает, когда ей умереть, если чувствует, что момент уже близок. Мама отвела Изабель в заброшенный дом без крыши, рассказала обо всем — где спрятаны книги с рецептами, где лежат коренья, кого стоит избегать и кому можно верить; когда мама умирала, Изабель держала ее за руку, чувствуя, как вместе с жизнью маму покидает и что-то иное, мощное, дикое, и без страха приняла эту силу.

Мы мало плакали. У нас были книги, исписанные маминым почерком, заботливо собранные ею травы и ягоды, все расставлено аккуратно. Она готовилась.

В нашем доме мало что изменилось. Изабель так же читала, я так же вышивала, только вот плела кружево и продавала свое рукоделие теперь сама. Мой сон стал беспокойным, рваным, и часто, проснувшись среди ночи, я не находила Изабель рядом. Она стояла в кухне, босая, с растрепанной косой, склонившись над котелком, под которым кипел огонь; что-то бросала в него, говорила еле слышно, только губы двигались. Я смотрела на нее из тени, не дыша, но она каждый раз будто чуяла мое присутствие.

— Бланш, пол холодный, не стой босиком. Ложись, я скоро.

— Но ты же босая.

— Мне можно.

Это “мне можно” звучало все чаще. Мне приходилось одной вышивать и плести, одной ложиться спать и ходить за водой. Изабель чем-то натерла мои ладони, и они больше не болели от тяжелого ведра.

Мы сидели на полянке возле дома, Изабель пела и вертела в пальцах сорванный василек.

— Бланш, гляди, да только никому ни слова!

Она строго посмотрела на цветок, говоря ему “только попробуй не подчиниться”, и что-то зашептала — и цветок поддался ей, раскрылся, будто не пролежал в траве невесть сколько, оторванный от стебля; на нем блестела капля росы, хотя были сумерки.

— Здорово, — я протянула ей исколотые вышиванием пальцы, — а с ними что-то сумеешь сделать?

Она просто взяла меня за руку, будто не было этих месяцев отчуждения, и я почувствовала сухое тепло во всем теле, радостное, благодатное тепло. Мне хотелось плакать, но пришлось отвернуться — мы выросли из девочек, которые плачут по мелочам, в девушек, которые умеют держаться.

— Спасибо.

— Я люблю тебя, Бланш, — она не отпускала мою руку, и мне отчего-то стало неловко, — не думай дурного, а если подумаешь, то вспоминай эти слова. Я люблю тебя, и это навсегда.

А потом пришел он. Наш городок находился в отдалении от других, мы мало интересовались новостями и жили своей жизнью, военные если и приходили к нам, то лишь на постой. А он едва сделал шаг на городскую площадь, и все поняли — это важный человек, а не абы кто. Мы с Изабель в тот день сидели возле фонтанчика, ели алые яблоки и строили планы на лето — лошадь вот-вот должна была родить жеребенка, а мы никогда еще не принимали родов, было боязно. Но когда он остановился около нас, мы замолчали, выпрямили спины. Выдохнули.

— Добрый день, мадмуазель.

И все. Этого хватило, чтобы Изабель растерялась, неловко улыбнулась, спрятала взгляд — а этого она не делала никогда раньше.

— Я лишь хотел спросить, где можно найти таверну, но вижу, что смутил вас. Извините, я не хотел.

— Таверна вон там, — Изабель указала на двухэтажное здание, — но я провожу вас, если хотите.

— Хочу, — он галантно подал ей руку, и они зашагали по улице.

Я смотрела им вслед, и мне отчего-то было страшно.

* * *

К вечеру все говорили только об этом — к нам пожаловал сам молодой король! Он недавно принял титул и теперь объезжал свои земли, знакомился с жителями, узнавал свой народ. Это было похвально и, наверное, должно было внушить к нему доверие, но я отчего-то не поддавалась всеобщей эйфории. Франк мне сразу не понравился, и я долго не могла решить — то ли это от того, что он выглядел слишком хорошо и был слишком добр, то ли от того, что Изабель внезапно стала пропадать из дома, чтобы показать ему городок, лес и долину, отвести его к реке, где мы удили рыбу в хорошие дни и искали уединения от мира в плохие.

Он пришел к нам в дом, сел за наш стол и пил вино, которое я сама сделала из дикого винограда — мамин рецепт, записанный в одной из книг. Они с Изабель глядели друг на друга странно, будто пьяно, хотя успели выпить лишь по глотку из своих бокалов.

— Бланш, ты не могла бы сходить за водой? Его Величество сказал, что пошлет с тобой солдата, который понесет ведра, тебе просто нужно показать ему дорогу.

— Конечно, — я отложила вилку и огляделась в поисках легкого плаща: сумерки подступали со всех сторон.

Когда я вернулась, то долго не решалась войти в дом. Прислушалась. Ничего не слышно, лишь легкий скрип, будто кто-то раскачивал несмазанную дверь; когда скрип прекратился, послышались голоса — беспокойный Изабель и мягкий, успокаивающий короля. Я выждала еще несколько минут и вошла, громко хлопнув дверью.

— Бланш, это ты? — голос Изабель раздавался из спальни, и я слышала в нем слезы.

— Да, — мне хотелось побежать к ней, спросить, в чем дело, но я сдержалась.

Франк вышел из комнаты, залпом допил вино, вытер губы и улыбнулся мне.

— Вам бы не хотелось посмотреть замок? Побывать в столице? Я пригласил вашу сестру, но она наотрез отказалась ехать без вас.

— Если Изабель скажет, то я поеду.

— Прекрасно. Доброй ночи.

Когда за ним закрылась дверь, я ринулась в спальню. Изабель лежала на кровати, глаза ее невидяще смотрели в потолок.

— Что с тобой? Что он сделал?

— Он сделал меня своей, Бланш. Он сделал мне больно, но я его прощаю. Теперь мы принадлежим друг другу. Мы поедем с ним во дворец и останемся. Он сказал, что женится на мне. Он обещал.

Она улыбнулась и похлопала по кровати возле себя. Я присела, стараясь не высказать всего, что было у меня на сердце.

— Он сделал тебе предложение?

— Он сказал, что любит меня. О, это так чудесно, Бланш, так замечательно, ведь я тоже люблю его!

Мне хотелось спросить — а я? Ведь ты тоже любишь меня, ты любила меня задолго до того, как появился он, а теперь хочешь бросить? Но я не стала говорить ей этого.

— У тебя кровь, — я бросила взгляд на ее ноги, — вот тут.

— Это ничего. Так и должно быть.

Я принесла ей влажную ткань, и пока она вытиралась, перестелила постель. Простыни пахли по-новому, незнакомым тяжелым духом. Но Изабель вертела в руках подушку, а потом, когда подумала, что я не вижу, уткнулась в нее лицом и глубоко вдохнула. Ей был приятен этот запах. Нас было двое, а теперь мы были поодиночке.

Король приходил к нам каждое утро, забирал с собой Изабель, они пропадали где-то целыми днями. У меня в голове рождались вопросы — неужели ему больше нечем заняться, кроме как нюхать цветы на лугах и рассматривать пейзажи? Неужели у него нет обязанностей? Дел? И если он обещал Изабель, что заберет ее с собой, то почему мы все еще здесь, почему не пакуем вещи? Но она была счастлива. Я молчала.

А потом наступил тот самый день — король уехал. Молча, туманным утром, будто созданным, чтобы скрывать в себе подлецов. Мне не спалось, и я едва застала момент, когда его отряд скрылся за поворотом. Он даже не оглянулся на наш дом, не бросил прощального взгляда, не передал записки. Он просто уехал.

Изабель долго не верила в это. Переспрашивала меня снова и снова, посылала на площадь послушать, что говорят люди, вдруг он уехал срочно, по государственным делам, поэтому и не попрощался — и должен вернуться со дня на день. А спустя месяц она попросила:

— Бланш, не говори со мной о нем никогда больше. Давай сделаем вид, что этого не было. Ничего, это ничего. Это мой грех, и жить с ним мне.

Так и повелось. Мы жили почти как раньше, лишь иногда она засматривалась в окно или принималась крутить в руках бокал, из которого он пил. Этот бокал она потом разбила на мелкие-мелкие осколки и закопала их возле реки. Снова принялась читать мамины книги, шептать над котелком, но перестала улыбаться. Если раньше парни засматривались на нее, то теперь обходили стороной ее фигуру в темных платьях, в капюшоне, натянутом на глаза. А так как для всех мы были одно, то сторонились и меня.

Но я услышала то, что мне очень хотелось оставить себе. Секрет, которым я не могла поделиться с ней, но мне пришлось. Король женился, и рассказы о богатстве его свадьбы и красоте молодой жены добрались даже до нас — их принесла с собой осенняя ярмарка. А еще через два месяца грянул гром — королева ждала наследника. Изабель услышала об этом случайно, в толчее возле прилавка с лентами, но не подала виду, что ее это задело. Лишь на секунду сильно сжала мою руку, будто пытаясь спастись из страшного водоворота, в который ее уносили неведомые мне силы.

Несколько дней она не говорила со мной, не ела, только листала книги. А потом ушла и появилась дома лишь ночью, болезненно бледная; я помогла ей раздеться и лечь в кровать. Она бормотала что-то бессвязное, я смогла лишь услышать:

— Мой сын за его сына, это справедливо, Бог видит, что это справедливо. Мой сын за его сына…

Тогда нам оставалось быть вместе недолго, но я еще об этом не знала. Мы жили спокойно, по инерции, я вышивала и плела, Изабель читала и молчала, но с каждым днем это молчание все больше тяготило меня.

— Бланш, ступай в лавку, попроси Жана продать тебе его розу, отдай ему, сколько он захочет. Мне очень нужна роза. Ступай.

Я давно научилась не задавать вопросов. Жан не хотел расставаться со своей любимицей, которую когда-то вырастил сам из стебля, но что-то заставило его согласиться на сделку. Я несла домой горшок очень аккуратно, словно ведро с водой в день, когда умерла мама, я не хотела подвести Изабель, нельзя было подвести ее.

Она увидела розу и впервые за много дней улыбнулась.

— Ох, какая красивая, просто невозможно прекрасная!

Роза зажила у нас, накрытая стеклянным колпаком. Изабель добавляла отвар в воду, которой поливала ее, и та цвела не прекращая, ни один лепесток не упал с нее. Когда пришла зима, мы почти не говорили. Я не знала, о чем говорить с ней, казалось, любое прикосновение причинит ей боль, даже воздух, сотрясаемый моими словами, оставит на ее коже ожоги. Я любила ее.

Когда берега реки замерзли, все и случилось. Изабель попросила меня пойти с ней в лес. Мы шли долго-долго, но не замерзали, снег под нашими ногами таял, обнажая серую землю. Изабель отломала ветку у дерева, сжала ее, и на той вмиг почки набухли и распустились, и зеленые листья окутали ее со всех сторон.

— Видишь, как просто? — она говорила, глядя в небо, — как легко дать жизнь? Отнять ее тоже не тяжело, просто нужно…

И ветка в ее руке почернела и рассыпалась золой.

— Изабель, куда мы идем?

— Потерпи, немного осталось.

Я все поняла, увидев покосившийся дом без крыши. Мы вошли в него и замерли на пороге.

— Ты еще не чувствуешь, но я ощущаю мамино присутствие. Она расстроена. Мама недовольна мной, Бланш. Потом, когда сможешь, попроси у нее за меня прощение.

Я не знаю, как описать это, мне кажется, нет таких слов, чтобы передать смерть человека, в которого пророс всей душой. Я не знаю таких слов. Я лишь спросила ее — почему?

— Я полюбила не того человека. Я не могу жить с этой любовью, мне противно любить его, но я ничего не могу поделать, люблю и люблю, и жду, и надеюсь. Мне снится его запах, его руки снятся, понимаешь? Ты поймешь потом. Не дай бог, поймешь.

— Но ты любила и меня тоже.

— Я забыла об этом. Я помню, что жить без тебя не могла, мы были одним, а потом пришел он и отнял меня у тебя. Я ненавижу его за это, я ненавижу его — но люблю еще больше. Роза, что цветет на окне, мой подарок его сыну. Придет время, пройдут годы, и ты поймешь, что настал тот самый момент — тогда ступай и отдай ее. Ты все поймешь.

Я и правда все поняла, глядя в ее глаза. Она умирала с его именем на устах, а мне досталась ее сила. Она наполнила меня, будто раньше я была пустым сосудом, формой без содержания. Она вела меня.

Я прожила хорошую жизнь. Через два года встретила Мориса, торговца диковинными штуковинами, он приехал к нам с ярмаркой. Мы с ним поженились и уехали в другой город — больше моего, оживленнее, безразличнее. Я родила дочь, и когда муж спросил меня, как мы ее назовем, я не думая ответила:

— Белль.

* * *

У него глаза отца, но больше ничего в нем от него нет. Роза под стеклом блестит, будто жемчужина на дне реки, и в миг, когда я прошу у него ночлег, мне становится ясно, что выбора у него нет. Слова были вложены в его уста еще до рождения.

— Убирайся, старуха. Уходи сама, иначе я прикажу страже вышвырнуть тебя за ворота!

Но я не старуха, я — молодая женщина, мои волосы — пшено и мед, глаза — сочность трав. Принц, Адам, неверяще смотрит на меня, отступает назад, в мягкий свет замка.

— За то, как ты обошелся со мной, я проклинаю тебя. Ты будешь Чудовищем, ты станешь самым страшным зверем из всех и останешься им до тех пор, пока тебя не полюбит девушка. Если этого не случится до момента, когда последний лепесток упадет с этой розы, ты останешься Чудовищем навсегда.

Я оставила розу на каменных плитах и отвернулась, поспешила прочь, чтобы не видеть, что натворила. Я слышала его крик. Я хотела тишины. Мне предстояла долгая дорога в лесной дом без крыши, но я шла туда одна, зная, что мой дар будет долго мучить меня за то, что я не нашла ему новый сосуд.

Когда я наконец добралась до него, то почувствовала то, о чем говорила Изабель — родные руки обняли меня, погладили по голове, утешили. Мне не было страшно, лишь грустно от того, что я не увижу, как растет Белль.

* * *

Мы уснем, взявшись за руки, ладонью в ладонь, посреди зимнего ветра и ночной черноты, и ничего уже не сможет разлучить нас. Никогда.