Якорь (джен)

Судорожный вздох опалил лёгкие. Захлебнувшись стоном, он рывком сел на кровати и в тот же миг согнулся пополам от выкручивающей все нервы боли: правую руку прошивало короткими частыми импульсами. Длинные нечесаные волосы занавесили узкое лицо, спрятав незрячие глаза. Обычно он был равнодушен к физической боли, попросту не замечая ее, а уж на Изнанке-то и подавно, но не в этом случае. От этой боли отрешиться не удавалось никогда.

За заколоченным окошком пылало остро пахнущее жаром полуденное солнце, ветер что-то игриво шептал верхушкам тёмных деревьев, дневные насекомые сосредоточенно сверчали в густой влажной траве, птичьи крылья с протяжным свистом рассекали воздух — день наслаждался своей властью над Изнанкой. Слепой слышал и чувствовал это. Лес спал. А он — нет. И это было неправильно. Он был обитателем Леса, ночным созданием, творцом этой реальности. Он жил вместе с Лесом, дышал вместе с Лесом, бегал, охотился и пел свои оборотнические песни ночами. А день был чуждым ему временем. Днем он спал в заброшенном доме на самой окраине Леса, если успевал вернуться до восхода. Здесь его никто и никогда не смог бы отыскать, пока он сам того не захотел бы.

Боль вернулась. Значит, прошел еще один год и вновь наступил тот день. Странно. Раньше Слепой никогда особо не задумывался о счете времени, может, потому, что был в пусть не совсем понятных, но определенно, хм, приятельских отношениях с его Хозяином? Там, в Доме, он не следил за временем, поскольку знал, что Истинное Время течет вовсе не так, как люди привыкли измерять его в Наружности — уж точно не линейно и прямо, и не всегда только вперед. А здесь, — какая ирония! — где существует только Истинное Время, у него появилось мерило: каждый год в тот самый день правая ладонь будила его среди дня пронзительной болью, высекающей искры из глаз. Слепой мог точно сказать, сколько лет прошло с выпуска. Ровно столько, сколько раз он просыпался днем. И ничего не изменилось и не изменится. Именно потому, что Истинное Время не идет строго вперед. И поэтому сегодня ночью, как и все эти годы, он снова не сможет пойти в Лес. Так и промучается с раздирающей ладонь болью до темноты, а потом не сумеет обернуться, поскольку не останется ни сил, ни желания — лишь только бесконечная усталость и тянущее ощущение плохо заживающей раны. Слепой будет всю ночь надрывно выть на полную летнюю луну от бессилия и тоски, от невыразимого чувства одиночества и потери, накрывшего его в тот миг, когда Сфинкс, не оглядываясь, вышел из Кофейника, выбрав уйти после выпуска из Дома в Наружность, и продолжавшего накрывать год за годом именно в этот день. В остальные дни-ночи чувство это притухало, забивалось в самую глубину его сознания, позволяя дышать в нормальном ритме, но в День Боли — затапливало с головой, обжигая легкие при каждом вдохе горечью отчаяния и непривычного для него бессилия.

Поначалу он злился. Непривычно сильно и эмоционально. Не мог здраво оценить ситуацию, что было для него совершенно нехарактерным. Он ненавидел Сфинкса, своим эгоизмом лишившего его возможности и дальше исполнять данное давным-давно обещание, ненавидел Лося, связавшего его на всю жизнь этим обетом с тем, кому, как оказалось, пригляд был не особо-то и нужен, ненавидел себя — за то, что не смог, не сумел удержать их обоих. Сама же боль не вызывала злобы или ненависти. Наверное, он смирился. Он давно научился принимать как данность все выверты Дома и Изнанки. Он знал законы этого мира, он сам сотворил некоторые из них, он понимал, что боль о чем-то говорит ему. О чем-то очень важном. Он даже догадывался, нет, он точно знал, о чем. Слепой ко многим вещам в этом и том мире относился равнодушно, если не сказать больше — совершенно безразлично, но было в его жизни два исключения: у него был бог и у него был друг, за первого он мог бы убить, а из-за второго разбил в кровь свою зрячую руку. О них обоих ежегодная боль и напоминала. О нарушенном обещании и о потере. Однако вовсе не физическая боль сковывала дыхание Слепого ужасом: он никак не мог признаться себе, что боится не того, что боль никогда его не оставит, а того, что однажды она его не разбудит. И это будет значить, что срок его обета истек и присматривать больше не за кем.

Когда он впервые осознал и признал свой страх, злость прошла. И ненависть растворилась в свете памяти. Лось и Сфинкс были двумя самыми важными людьми в его жизни и оставались таковыми, несмотря на то, что оставили его в одиночестве. С того самого дня, когда Лось привел Слепого в комнату к безрукому долговязому мальчишке и познакомил их, тот всегда был рядом. И хотя Слепой никогда не просил ни у кого помощи, потому что никогда на нее не надеялся, Сфинкс просто приходил и молча свою помощь приносил с собой. Сфинкс был тем, кто подарил Слепому мир, свет, цвет и свои глаза. Он был тем, кто терпел побои Клоповника из-за дружбы с ним, тем, кто верил в Слепого безоговорочно, тем, кто стоял у истоков Четвертой — тогда Чумной — комнаты. Он просто всегда был рядом. И Слепой настолько привык заботиться о нем, помогать, слышать и чувствовать, что Сфинкс просто-напросто стал частью его самого. Такой же важной и большой, как Дом. Так что Слепой перестал замечать наличие в его жизни друга, ибо иначе никогда не было и быть не могло. Сфинкс был единственной константой, тем самым неизменным, вокруг чего можно было строить мир, тем, за что можно было уцепиться, чтоб сохранить здравый рассудок. Был.

И именно поэтому сейчас у него горела ладонь — нет, горело всё его сознание — столь сильная боль родилась из потери Сфинкса и нарушения обещания присматривать за ним. Но он просто не мог. Он не мог против воли притащить Сфинкса на Изнанку, привязав его к себе. Он сделал всё, что было в его силах, он предложил другу выбор, он подарил ему любовь Русалки, он был готов пожертвовать многим, лишь бы перевести Сфинкса на эту сторону, но он не был готов лишить того свободы выбора. Просто потому, что Сфинкс оставался последним важным человеком в его жизни, научившим Слепого, что такое доверие.

Сбившаяся комом простыня под боком мешала, и Слепой аккуратно, чтобы не потревожить ноющую руку, сдвинулся на кровати и попробовал вновь заснуть, заранее зная безуспешность этой попытки. Всё равно надо как-то отвлечься, иначе к боли в ладони добавится головная, и уже ничто, даже ночь и Лес, не спасёт его от сумасшествия. Скоро должна была вернуться Русалка. Может, завтра или даже сегодня. Он точно не знал, когда, но чуял ее желание прийти. Она принесет ему все новости из Наружности, касающиеся Сфинкса — в первую очередь.

После первых нескольких лет на Изнанке, когда ему наконец удалось собрать всех, за кого он был ответственен, когда Лорд нашел дорогу и окончательно перевел Рыжую с Толстым, когда Крыса и Горбач развезли и пристроили всех Неразумных, когда он выполнил свой долг вожака и хозяина перед Домом, тогда Слепой отпустил Русалку в Наружность к Сфинксу в своей излюбленной манере и тихо сбежал в Лес, не предупредив никого. Да никто и не заметил его исчезновения. Так и было задумано. Их всех ждала та жизнь, о которой они мечтали. А его ждал и настойчиво звал Лес. Каждую ночь зов становился сильнее и навязчивее; он заставлял шерсть вставать дыбом на загривке, а глаза — сиять в свете Луны. Это могло значить только одно: Изнанка принимала его отставку с поста вожака. Он мог быть свободным — наконец! — мог исследовать бесконечный лабиринт Леса, дышать его влажным тёплым запахом, слушать ночные песни и жить. И он ушёл. Закрывшись ото всех в своей звериной сущности, не давая возможности себя обнаружить. Одна лишь Русалка всегда знала, где он. Не потому, что он ей сказал или хотел ее видеть, а потому, что, как-никак, она являлась его дочерью. Эта связь между ними была сродни его связи с Лесом: ведь, по сути, Русалка тоже была творением Изнанки, таким же, как он сам, большая часть него. И именно так Слепой теперь присматривал за Сфинксом — с помощью Русалки. Потому что иначе не мог. Он больше не принадлежал тому миру, а Сфинкс не захотел жить в этом.

Когда она пришла в первый раз, через полгода после того, как он отправил ее в Наружность, Слепой насторожился и удивился. Ничто не держало ее здесь, он точно это знал, он отпустил ее по всем правилам. Но она пришла. Нашла его дом, легкой тенью скользнула в незапертую дверь, взобралась с ногами на грубо сколоченный деревянный стол и принялась плести венок из издающей резкий, но приятный запах травы. Молча. Она сосредоточенно сплетала стебли, позвякивая колокольчиком в волосах, и еле ощутимо пахла солнцем и Сфинксом, а он настороженно слушал ее дыхание и машинально потирал правую руку. Так они и просидели напротив друг друга до полуночи, когда Слепой ушел в Лес. Наутро он обнаружил венок из трав и колокольчиков на столе и витавшее в воздухе обещание вернуться.

Второе появление Русалки он почуял за несколько дней: возникло зудящее ощущение между лопаток, словно кто-то неотрывно смотрит в спину, вернулся запах колокольчиков и солнца, а потом пришла она. Так же легко и тихо, как в прошлый раз, но теперь она принесла блок сигарет и вязаный пушистый свитер. Откопала на кухне чайник, какое-то засохшее печенье и банку варенья неизвестного происхождения, и вновь они молча просидели до темноты: он курил, небрежно сваливая окурки прямо на пол, а она размачивала в чашке печенье и задумчиво грызла. Колокольчик в волосах звенел при каждом ее движении. Утром дом был пуст, на столе Слепой нашел тонкую нитяную фенечку с гладкой круглой бусиной посередине, пахнувшую Русалкой и Сфинксом.

В третий раз они поговорили. Мало, но всё же. Она рассказывала, а он молчал. Только аккуратно поглаживал длинными пальцами большую бусину на левом запястье и слабо улыбался, по привычке занавесившись волосами. Он слушал ее голос, слышал больше, чем она говорила, и знал, что Русалка тоже это понимает.

Постепенно ее визиты стали нормой; Слепой заранее ощущал, когда она должна была прийти, и ждал. Она приходила и приносила известия о Сфинксе, о его учебе, потом работе, о новых протезах, теперь уже не таких неуклюжих, как грабли. Слепой тихонько пел для нее свои лесные песни и больше не уходил по ночам. Он знал, что Русалка вернется в Наружность, споёт эти песни Сфинксу, и тот получит привет от старого друга с другой стороны мира.

* * *

Он лежал и бездумно таращился на еле заметное темное пятнышко на потолке. Внутренний метроном лениво отщёлкивал секунды зарождающегося дня. Пять-четыре-три-два-один. Пора вставать. По странной, родившейся еще в Доме привычке он не держал в квартире часов и никогда не заводил будильника, всегда просыпаясь именно в то время, в которое запланировал. Легко подкинув свое тело вверх, он сел в пустой постели, еще хранившей тепло Русалки. С вечера Сфинкс понял, что ночью она уйдет туда. Он не смог бы точно сказать, почему и как понимал это каждый раз за день или чуть больше до ее исчезновений — просто научился чувствовать. Это ощущалось как зуд в отсутствующих руках или нудная зубная боль. Тревога. Может, даже страх. Она никогда не пропадала надолго, обычно это была пара дней, реже — неделя. И даже зная, что время там течёт иначе, что, вероятно, она проводит там всего-то несколько часов, Сфинкс всё равно боялся, что однажды она не вернется. Не сможет. А еще сильнее он боялся того, что даже себе не мог с абсолютной точностью сказать, что его тревожит и пугает больше: вероятность никогда не увидеть Русалку или же отсутствие возможности вновь получить весточку от Слепого.

Сегодня был Тот День, именно так, с большой буквы, Сфинкс думал про него. День, когда он выбрал свой путь, когда сказал Бледному, что уходит в Наружность, что бросает Дом и его. День, когда привычная за почти десять лет жизнь кардинально изменилась. Не день выпуска. А День их разговора в Кофейнике. Даже если б хотел, Сфинкс не смог бы забыть оглушительный звук удара по столу и забинтованную руку Слепого в последнюю Ночь Сказок. Сфинкс длинно выдохнул и медленно лёг обратно на подушку. Этот День означал, что он снова увязнет в попытках осмысления произошедшего тогда, провалится с головой в омут воспоминаний и забьётся в дальний угол сознания, пытаясь найти выход. Еще никогда Русалка не оставляла его одного в Этот День — все пять долгих лет после выпуска она была рядом в самые трудные минуты.

Он очень хорошо помнил, даже сейчас, спустя эти годы, свои мысли и чувства после выпускного. Свобода, радость, изумление, боль от правоты Слепого по поводу Русалки. Ужас от осознания своей причастности к событиям Дома. Сомнение в Доме, горькая, выжигающая душу тоска. Сомнение в Бледном. Тоска. Сомнение в себе, сомнение в своей правоте. Сомнение вообще в реальности существования всех тех, кто ушел на Изнанку: и Спящих, и ушедших полностью ходоков. И вечное сомнение в правильности сделанного выбора. Его даром и его проклятьем, той самой Силой, которую разглядел в тощем Кузнечике мудрец Седой, всегда было умение наблюдать и думать, задавать правильные вопросы и делать верные выводы. А еще — молчать. Он давно понял, что для того, чтобы сказать нечто важное, вовсе не обязательно использовать слова и голос. Впору было именовать себя не Сфинксом, а Философом. Вот и тогда — он думал. Неотрывно, до боли в висках и затылке, до тошноты и чёрных точек перед глазами, отчаянно, круглосуточно — думал. О том, туда ли он свернул, этого ли он хотел, не проще ли было пойти, как он делал всегда, за Слепым, не размышляя о том, куда тот их всех ведет, просто потому, что привык доверять другу, потому, что Бледный всегда, с самого первого дня их знакомства, присматривал за ним, как бы абсурдно ни звучало понятие "присматривать" по отношению к слепцу. Но та же проклятая, вытащенная амулетом Седого на свет Сила не давала пойти по простой проторенной дорожке, свербела на границе сознания предупреждением неправильности слишком лёгкого пути — заставляла думать и анализировать, сомневаться и пытаться искать другой, пусть значительно более сложный, но только свой путь.

Тогда он часто думал о том, что именно и почему его так настораживало в Слепом. Какое-то шестое или большее по счету чувство. Сфинкс был чуть ли не единственным (велика вероятность, что в теме был еще Табаки и, возможно, Стервятник с Рыжим, но точно Сфинкс сказать не мог), кто знал, что Слепой — истинный Вожак и Хозяин Дома. Не потому, что тот был сильнее, быстрее или умнее остальных. Но потому, что Дом выбрал его. Именно поэтому мечты Волка были неосуществимы с самого начала, именно поэтому Сфинкс и простил Македонского так быстро — не его вина была, что Дом избавился от Волка, угрожавшего Хозяину. Слепой был выбран сразу после прошлого выпуска, а может — и того раньше. Дом забрал его себе, превратил в ходока и поселил в своем, ином, Изнаночном мире, сделав его вождем. Вот почему Сфинкс иногда боялся Слепого. Вот почему он не пошел за ним на ту сторону. Потому что Сфинкс в глубине своего сознания всегда боялся Дома, хоть Дом и принял его, признал и впустил в себя. А Слепой, по крайней мере, часть его точно, и был Домом.

Потом вернулась Русалка. Просто в один весенний день пришла в своей плетёной жилетке с венком в длинных волосах, улыбнулась тепло, и Сфинкс без всяких слов понял: Слепой отпустил ее. Уж не понятно, как, и чем тому за это пришлось пожертвовать (ведь Изнанка не отдает тех, кто принадлежит ей без определенной за то платы, как и не принимает чужаков). Он был благодарен Слепому за Русалку, за продолжающийся присмотр, заботу и дружбу.

И вопреки своему умению задавать вопросы — а может, благодаря ему? — он никогда не спрашивал Русалку о том, куда она исчезает и как там дела. Он просто смотрел на нее, ощущал теплое ночное дыхание на своем плече, слушал странные, нездешние песни, которые она тихонько напевала перед сном, расчесывая свои волшебные волосы. Вдыхал сложный терпкий аромат ее кос, впитавших в себя влагу трав, мха и коры, ночной ветер, свет Луны и еще родной запах Слепого: неописуемый, еле уловимый, но до дрожи знакомый запах сырой штукатурки, реки и теплой шерсти. Правда, его Сфинкс распознал с большим трудом — тот был щедро приправлен острым, невероятно горьким привкусом боли и… вины? Слепой всегда пах как-то особенно и отлично от всех в Доме. Может, причиной тому была его двойственная сущность оборотня, или же то, что он был ходоком, или его вожачество, или просто сам Слепой был особым. Особым для Сфинкса. Сфинкс не мог похвастаться хорошим чутьем или острым слухом, но запах своего вожака и друга он узнавал моментально, даже если тот побывал в помещении несколько часов назад. А тут — не узнал. Горечь сильно изменила его, убрав тепло и заменив его холодным дождливым Лесом.

Вот и сегодня, она ушла, не сказав ни слова о том, когда вернется. И теперь к обычному нервозу Этого Дня добавлялось беспокойство за Русалку и еще большее — за Слепого.

* * *

— Ты же понимаешь, что вы друг друга мучаете? — прохладная маленькая ладошка на горячем лбу приносила невероятное облегчение, голос Русалки звучал ручейком где-то на периферии сознания, убаюкивая и погружая в приятное забытьё. Слепой слабо кивнул в ответ. Она права: с каждым годом боль длится всё дольше, словно распространяясь на все нервы в его теле, выматывая и лишая сил. — Сфинкс на себя не похож в этот день, ходит потерянный и молчит, вечно думая о чем-то, чего даже я понять не могу. А сегодня мне пришлось оставить его одного ради тебя, потому что тебе стало значительно хуже с прошлого раза, я чувствую. Зачем ты это делаешь, Слепой? Отпусти его и себя, освободи. Я уже говорила тебе, что тут и там этот день всегда совпадает? Ты знаешь, почему? Ведь время в двух мирах течет по-разному. Сколько лет прошло с Выпуска, Слепой, скажи мне?

— Десять, — еле слышный шепот на выдохе.

— Пять. Для Сфинкса прошло пять лет. Но каждый год одни лишь эти сутки у вас совпадают и длятся дольше обычного, как Самая Долгая. Не знаю, как и почему чудит время на этой стороне, тут ты больший эксперт, но ты же догадываешься, Слепой, что именно вы — причина такого выверта, именно ваша со Сфинксом странная связь словно сцепляет Наружность и Изнанку, не давая двум чуждым мирам окончательно разделиться? В твоих силах прекратить всё это.

— Я не могу.

— Можешь. Это убивает тебя. Это убивает Сфинкса, медленнее, но убивает, сводит с ума.

— Нет. К чему этот разговор?

— Я просто надеялась на твое благоразумие. И самосохранение.

— О, — он позволил себе слабо улыбнуться. На утомленном мукой лице с бессмысленно смотрящими в пустоту глазами улыбка засветилась волчьим оскалом. — Весьма неожиданный ответ. Ты же всё знаешь сама. Почему — нет.

— Да. Но ты и так сделал для них много. Для нас. Тебе пора отпустить себя полностью. Эта ноша не по силам одному человеку. Ты чувствуешь. Просто упрямишься, как всегда. Или ты боишься? Что не справился.

— Нет. Я уже давно всё решил и выбрал.

Русалка замолчала. Слепой прислушался к ее дыханию, к запаху: она совершенно не боялась его, не нервничала, немного сердилась, но… была уверена, что он согласится. Удивительно. И непривычно. Чтобы кто-то, помимо Сфинкса, позволял себе оспаривать решения вожака. Странным образом этот факт принес успокоение, как если бы Сфинкс вновь был рядом. Погружённый в свои мысли, он не сразу заметил, что Русалка продолжает молчать. Слепой снова слегка улыбнулся: он знал Русалку, он сам ее создал такой, умеющей слушать, слышать и поддерживать. Потому что именно это всегда было нужно Сфинксу. Он знал, что означает ее молчание, знал, она не уйдет, пока не получит рассказ-объяснение. Раньше он часто рассказывал ей истории, пока она росла, больше-то Слепой особо ни с кем не говорил так много, как с Русалкой. Ну разве что еще с Домом. Да с Кузнечиком в детстве. Слегка приподнявшись и опершись спиной на скомканное одеяло, он одним движением руки зачесал волосы назад, подставляя бледное лицо лунному свету, сочащемуся из окна, и тихо заговорил:

— Дом всегда был не просто зданием, не просто школой, не просто домом для всех своих жильцов. Дом был разумным существом. И Дом был якорем — тем, что держит Изнанку и соединяет ее с Наружностью. Он существовал в двух мирах сразу, выполняя функцию моста, создавая связь между ними, дающую некоторым возможность проникать в изнаночный мир. Все коридоры Дома вели на Изнанку, нужно было только набраться смелости, чтобы туда пойти. Любой мог стать ходоком, хватило бы искреннего желания принять Дом в себя, поверить в него, чтобы и Дом тебя принял. Не все хотели. Или не все хотели достаточно сильно. Многих на самом деле держало что-то, оставшееся в Наружности: семья, какие-то знакомые, что-то еще, я не знаю. Многие банально боялись Дома. Предпочитали закрывать глаза на приглашающе распахнутые двери, игнорировать нужные повороты. Боялись того, что Дом изменит их, искорёжит и сожрёт. Сфинкс был среди них: Дом звал его, предлагал выбор, но тот каждый раз упрямо отворачивался. Неправда, что Дом был монстром, как считал Сфинкс, неправда, что Дом заставлял нас, ходящих на Изнанку, делать что-то против воли, каждый выбирал сам. И я тоже выбрал сам. После нашего выпуска Дом снесли, он исчез из наружного мира. Кто-то или что-то должно было стать новым якорем. Всё просто. Как только я откажусь от своего выбора и отпущу Сфинкса, якорь будет разрушен. Этот мир окончательно разорвет связь с Наружностью. Я даже не могу предположить, что случится со Спящими, потому что никто и никогда не был в таком состоянии до них. А ты — как создание Изнанки — никогда не сможешь вернуться к Сфинксу. Всё очень просто.

Он замолк и с тоской подумал, что его ужасно утомила такая долгая речь. Всё-таки он слишком давно ни с кем не говорил. Русалка продолжала безмолвно смотреть перед собой, никак внешне не отреагировав на его рассказ. Тишина прерывалась лишь далёкими звуками просыпающегося Леса. Слепой прислушался к молчанию Русалки — оно не было удивленным или испуганным, она всё так же сердилась на него, как на маленького упрямого ребенка, и это выбивало из колеи посильнее любых криков и споров. Слепой тоже молчал, не желая бросать слова в пустоту: если ты хочешь что-то сказать, оно скажется само. А если ты говорить не хочешь — никакие, даже самые точные и сильные слова не вытащат из тебя ничего важного. Поэтому Слепой молчал и слушал ночь. Он уже знал всё, что предложит ему Русалка. Он давным-давно продумал все варианты, а теперь давал ей время сделать то же самое.

Когда за стенами хижины послышалось громкое уханье филина, Слепой вздрогнул и медленно поднялся, стараясь не шататься от слабости, и протопал к столу, где стоял кувшин с водой. Жажда уже давно мучила его, но не хотелось тревожить Русалку раньше времени. А теперь он почуял, что она приняла решение и готова его озвучить. Возможно, предстоит новый виток спора, так что напиться не помешает.

— Ты можешь сделать якорем кого-то еще? — хриплый от долгого молчания голос был не похож на тихий голосок Русалки. В нем звучала странная боль и одновременно радость от какой-то идеи.

— Нет.

— Что это значит?

— Никто не знает, как это всё работает.

— Ты знаешь, просто не говоришь. Не хочешь.

В звенящей тишине Слепой тенью просочился к распахнутому окну. Его силуэт в лунном свете казался гротескной карикатурой — слишком худой, слишком тонкий, длинный и какой-то потусторонний, он походил на кривое дерево, сбросившее листву. Слепой всегда был тайной, нечитаемой книгой со склеенными от времени и сырости страницами, запертой дверью с заржавевшим замком и без ключа. Никто и никогда не разгадает его, даже если он сам этого пожелает.

— Я уже сказал, — он знал, что от Русалки будет очень сложно избавиться, он и так уже сказал слишком много.

— Если ты уйдешь, что будет с Изнанкой?

— Ничего. Она продолжит существовать как замкнутый в себе мир.

— Что будет со Спящими?

— Не знаю. Я же сказал.

— Они умрут? Исчезнут? Проснутся? Будут жить в Наружности?

— Чёрт возьми, не знаю. Всё это и еще тысяча вариантов. Я устал.

Да. Он очень устал. От сегодняшнего дня, от боли, от вопросов, от своего неумения прямо на них отвечать. От ответственности за всех ушедших с ним. То, что он провернул во время выпуска, уведя за собой прыгунов и ходоков, вообще было беспрецедентным. Одиночки уходили на Изнанку всегда, но массового переселения не задумывал и не осуществлял никто. Поэтому Слепой не знал, что случится с прыгунами, спящими в Наружности, не мог с уверенностью сказать, что будет с ходоками, с Русалкой, с ним самим. Изначально он полагал, что сможет перевести их всех целиком, не сразу, со временем. Но когда он месяц отлёживался в норе, не в состоянии принять человеческий облик после перевода Ральфа, осознал, что одному это не под силу. Даже ему. Из тех, кто мог бы помочь, Лорд был еще слишком слаб, а Рыжий остался в Наружности. Не так-то много ходоков оказалось в его распоряжении. И теперь, при угрозе исчезновения якоря, он не мог точно ответить ни на один вопрос Русалки. Эти вопросы в принципе были из серии незадаваемых и безответных, как Старые Сказки. Прежде он всегда полагался на свое чутьё, ощущая законы Леса кожей, всей сутью своей, зная, как заставить их работать на себя, как изменить реальность, подчинить ее. Но относительно разрушения основ мира чутьё молчало, лишь тревога чесалась чужим взглядом в затылок, да шерсть вставала дыбом на загривке. Русалка права: он обычный человек, хоть и оборотень, его сил не хватит навечно, когда-нибудь он просто сломается и растворится в Лесу, раньше или позже. Учитывая эмоциональную природу якоря — скорее раньше. И какой отдачей при этом шарахнет в Сфинкса, он тоже не знал.

Слепой продолжал стоять у окна, и казалось, что он напряженно вглядывается-вслушивается в чернеющий невдалеке Лес. Может, так и было. А может, он погрузился в свои мысли. Русалка молча собралась и ушла так же незаметно, как делала всегда. Она, как обычно верно, поняла, что это конец разговора. По крайней мере, на сегодня. Да, она добилась именно того, чего хотела. Зародила в Слепом сомнение, маленькую, звенящую колокольчиком мысль, что он учел не все варианты. Слепой досадливо поморщился: осознание того, что он разучился правильно оценивать людей, не было приятным.

* * *

— Он мучается. — Сфинксу не нужно было объяснять, кто этот «он». Хоть эти слова и стали первыми за пять лет, прямо сказанными о Слепом, но тон Русалки и ударение на местоимении не оставляли сомнений. — Каждый год, каждый день, каждый миг он тащит на себе огромный груз, который медленно лишает его рассудка. С каждой нашей встречей он становится слабее и тоньше, прозрачнее, словно растворяется. — Она ненадолго замолчала, внимательно следя за его реакцией. Сфинкс смотрел куда-то в ее макушку, ничего не говоря. — Скажи мне, что именно сковывает вас двоих такими прочными цепями, способными удержать рядом два мира? Скажи, Сфинкс, потому что от него я никогда не добьюсь ответа на этот вопрос.

Сфинкс склонил голову, пряча глаза. Вот и пришел тот миг, когда ему придется перестать зарываться головой в песок и признать правду. Он не был удивлен. В глубине души он давно догадывался, что именно произошло после выпуска и уничтожения Дома и какая роль во всём этом отведена Слепому. В последнее время всё чаще он малодушно пытался оправдать теми событиями свое решение уйти: так бывало в моменты, когда он начинал сомневаться в правильности своего поступка. Иногда ему действительно казалось, что он не сам сделал тот выбор, а выбор был сделан за него, чтобы они со Слепым оказались по разные стороны реальности, чтобы Дом, в каком бы то ни было качестве, продолжал выполнять свою функцию коридора между мирами. Единственное, чего он не знал и не предполагал, это того, что Слепой продолжает платить Изнанке. И он трусливо надеялся, что никто и никогда не затронет эту тему. Надеялся, что вечный друг рассчитался со всеми долгами и свободен, как всегда и мечтал.

— Я не могу сказать наверняка. Есть только предположение. И я сам не уверен.

— Расскажи. Ты же знаешь, когда отпускаешь мысли вовне, облекая их в слова, становится проще понять даже самую запутанную ситуацию.

Так было всегда: когда Сфинкс не мог найти ответ на мучающий его вопрос, Русалка сворачивалась комочком у его бока, засунув маленькие ладошки под рубашку на спине, и выслушивала сбивчивый поток мыслей. И становилось легче, как будто спутанный моток ниток в умелых руках превращался в аккуратный клубок. Глубоко вздохнув и закрыв глаза, он начал говорить:

— Первым, кого я узнал в Доме, был Лось. Ты его не помнишь, он погиб в последнюю ночь предыдущего выпуска. Лось был особенным, он умел находить язык с жильцами Дома — с ранеными детскими душами. Именно он познакомил меня с Домом, с его порядками. А вторым был Слепой. Он тогда ходил за Лосем хвостом, цепляясь тонкими ручонками за нижний край его белого свитера, безбожно растягивая его. Лось привел его ко мне, чтобы нам не было скучно, чтобы мы подружились. Слепой буквально молился на Лося, предвосхищая и исполняя все его желания, даже те, которые Лось никогда не высказывал. Это было жутко. Слепой всё время молчал, слушал, склонив голову к плечу, и помогал мне с одеждой, потому что Лось его об этом попросил. Тощий, бледный и вечно хмурый, он мне не нравился. Он меня пугал. А потом... Слепой учил меня драться ногами и слушать Дом, а я — рассказывал ему обо всем, что вижу, пытаясь объяснить цвета словами. Он буквально стал моими руками, а я — его глазами.

Сфинкс замолчал и погрузился в размышления. Так много всего они пережили со Слепым, разве можно это описать словами? Как передать то, что он чувствовал, когда Слепой защищал его, когда они бросили вызов Хламовнику и основали Чумную, как его пугала способность Бледного оборачиваться и ходить на Изнанку... Как вообще можно вместить девять лет жизни в слова? Нет. Этого не выскажешь. Да и не нужно рассказывать. Ведь главное всё равно в другом.

— Я подслушал тот разговор Слепого и Лося. В самом начале нашего знакомства. «Обещай мне за ним присматривать», — так сказал Лось. И Слепой молча пообещал. Потому что он всегда делал то, о чем просил его Лось. Это оно. Я думаю, данное тогда обещание и породило связь, которая выросла между нами, став чем-то большим, чем просто исполнение просьбы. А теперь эта связь и поддерживает коридор между мирами. И я думаю, как бы Слепой ни страдал, он не откажется от своего обещания и от своей роли. Он всегда был слишком упрям, верил в свою правоту и не позволял оспаривать свои решения никому.

— Да, кроме тебя.

— Что ты хочешь этим сказать? — Сфинкс устало вздохнул и вновь закрыл глаза. Слишком глубокое погружение в память о событиях Дома всегда вызывало в нем странное чувство утраты и нечеловеческой усталости, будто он в самую Долгую Ночь продирался сквозь коридоры Дома, пытаясь выбраться наружу. Естественно, безрезультатно.

— Ты можешь отпустить его.

Сфинкс коротко и как-то зло рассмеялся, резко напомнив Слепого и заставив Русалку отодвинуться от себя.

— Прости, но это невозможно. Слепой пообещал Лосю, и только Лось сможет снять с него обет. Никого другого упрямец даже слушать не станет — повернется и уйдет в своем стиле. Если ты полагаешь иначе — ты не знаешь Слепого.

Русалка улыбнулась и вновь прижалась к нему, обхватив своими всё еще по-детски тоненькими руками поперек груди. От нее исходило спокойствие и уверенность.

— Тебе вовсе не надо с ним говорить. Твой страх перед Домом так и не дал тебе понять, что слова — далеко не самое важное. Ты прожил девять лет в Доме и шесть на Изнанке, но не впустил в себя их законы. Лось, сам того не зная, связал обетом тебя и Слепого, а Дом этот обет скрепил. Теперь, когда ни Лося, ни Дома больше нет, остались только вы двое, удерживающие связь между собой верой в то, что она нерушима. Тебе надо лишь достаточно сильно пожелать, чтобы получить желаемое. Так было всегда: Дом отвечал на просьбы тех, кто умел просить правильно, кто впускал Дом в себя и желал исполнения своей мечты. Скажи мне, что будет с мостом, если опора на одном берегу рухнет? Что будет с натянутым канатом, если один из держащих его бросит? Ты можешь освободить Слепого, просто поверь в это. И пожелай.

Откинув голову на спинку дивана, Сфинкс снова провалился в свою память. Русалка права. Она всегда оказывалась права на его счет. Интересно, это Дом так хорошо знал его, или Слепой? Ведь именно последний подарил ему ее, как бы ужасно это ни звучало, но слепец создал Русалку для Сфинкса, для того, чтобы удержать его на Изнанке. А потом просто подарил это счастье. Слепой действительно всё время присматривал за ним, оберегая, и продолжал присматривать даже сейчас. В глубине души Сфинкс знал, что это уже давно не из-за обещания, данного Лосю. Тот детский обет лишь дал необходимый толчок их дружбе и взаимной заботе. Он еще раз подивился дару Лося читать в детских душах и умению исцелять их.

— Допустим, я смогу, — произнес он, выныривая из раздумий. — Что будет с Изнанкой и Наружностью, ведь мост рухнет, и два мира разорвут связь?

— Ничего не произойдет. Просто они будут существовать отдельно. Слепой тоже так думает.

— А ты? Что будет с тобой?

— Глупый, я же принадлежу обоим мирам, выберу тот, где хочу остаться, — она произнесла это совершенно ровным голосом, даже слегка насмешливым, но беспокойство забилось пойманной бабочкой у него в голове. — Я обещаю тебе, что всё будет в порядке. Просто поверь мне, я знаю, о чем говорю, ведь я живу и тут, и там. А Слепой заслужил свободу.

* * *

Влажная трава привычно щекотала ступни и щиколотки, вызывая странное чувство умиротворения. Роса, выступившая перед рассветом, пахла ночным Лесом и солнцем одновременно. Когда небольшая поляна, разделявшая хижину и Лес, закончилась, ноги погрузились в мягкий мох, запахло корой и сыростью, рассветные звуки исчезли, оставшись на свободной от Леса территории. Здесь начиналась настоящая Изнанка. Пальцы Слепого невесомо касались шершавых стволов деревьев, прослеживая рубцы толстой коры, в нос били родные запахи, а до слуха доносилось журчание реки. С каждым шагом становилось всё спокойнее на душе: Лес по-прежнему с ним и верит в него.

После ухода Русалки Слепой даже не думал пытаться заснуть: хотя в ночном холодном воздухе уже сильно ощущались запахи рассвета, Лес продолжал звать своего обитателя, и Слепой с надеждой отправился на этот зов. Ему просто необходимо было попасть в привычную среду, чтобы подумать: слишком много перемен принесла с собой Русалка, и больше он не имел права малодушно закрывать глаза на факты.

Сегодня он шел в Лес человеком. Ему нужна была вся его память и все его чувства, чтобы принять единственно верное решение, найти и разгадать ту лазейку, которую, судя по загоревшемуся взгляду, обнаружила Русалка. Найти и проверить. Потому что он солгал. Ему, в общем-то, никогда не было дела до Спящих, Неразумных и вообще всех обитателей Дома. Он заботился о них, потому что Дом об этом просил. Ему даже не было дела до Русалки, пока она не стала инструментом для исполнения его обета. Два человека, до которых ему было дело и с чьим мнением он не мог не считаться, ушли из его жизни. Навсегда. Осталось лишь одно существо, которому он был должен, которого он не мог бросить и предать, которому Слепой тоже дал обещание. Дом.

С самого первого дня своего появления в Доме Слепой понял, что он нашел свое место. Сначала он верил, что Дом полюбил и принял его из-за Лося, ведь тот был богом этого волшебного и странного места, и он любил Слепого. Потом Лося не стало, но Дом продолжал оберегать слепца, защищая и не давая его в обиду. Так было всегда: Слепой понял, что с ним ничего не случится в Доме, потому что он Дому необходим. Эта связь родилась сразу же, как только угрюмый, никем никогда не любимый слепой мальчишка перешагнул его порог. Любое желание Слепого исполнялось, не всегда буквально и не сразу так, как он хотел, но со временем он научился правильно просить. Дом подарил ему Лес, силу и возможность быть собой — надо было только признаться самому себе в том, чего он больше всего желал: свой мир, в котором он не будет уродливым грязным пятном на праздничной скатерти реальности. И Дом дал ему этот мир. Буквально — признав достойным стать его Хозяином.

Вот что было главной причиной его отказа разорвать связь. Он обещал Дому, он обещал Лосю, и если он отпустит Сфинкса окончательно, то нарушит сразу два своих самых главных обета. И это сведет его с ума.

Что же задумала Русалка? Почему он никак не может ухватить правильный ответ, ведь она пользовалась теми же предпосылками для рассуждения, что и он? Она будет пытаться разрушить связь между ним и Сфинксом, и, если ей не удалось убедить Слепого, она зайдет с другого конца. Но это бессмысленно. Никто не сможет освободить его от обета, данного Лосю. Уж точно не Сфинкс. Не он его принимал, и не он его скреплял. Он был лишь его объектом, не инициатором. Только сам Слепой может отказаться от своего обещания, тем самым нарушив его. Или же Лось воскреснет и сообщит ему, что обещание исполнено.

Слепой криво усмехнулся, продолжая размеренным шагом углубляться в чащу Леса. Ну да, он со многими странностями сталкивался, но воскрешение мертвых в их число не входило. Сердце тоскливо заныло. Это было единственное желание, которое Дом не исполнил. Как он выл тогда по ночам несколько недель кряду, когда наутро после выпуска обнаружили тело Лося в луже крови и впавшего в кому Кузнечика. В те дни Слепой впервые в жизни искренне считал, что его мир рухнул: он лишился обоих одновременно. Он просил Дом о помощи, шатаясь по Лесу и Изнанке каждую ночь, пытаясь найти там друга. Он умолял, подставляя незрячие глаза безжизненному лунному свету, вернуть ему учителя и бога. Он перестал есть и спать, обещал никогда и ничего больше не просить, повторяя две своих самых важных просьбы каждую секунду. Но Лося Дом ему не вернул. Зато вернул уже Сфинкса — полысевшего и постаревшего на несколько лет. Слепому не нужно было видеть друга, глазами бы этого он и не разглядел. Он чувствовал изменившийся запах уже-не-Кузнечика и слышал глухое отчаяние в голосе старавшегося казаться обычным ребенком Сфинкса. Слепой знал это состояние по себе — всё-таки он провел на Изнанке ровно столько же дней, сколько в Доме, так что его настоящий возраст не смог бы подсчитать ни один математик.

Итак, воскрешение Лося отпадает. Никто не может снять с него цепи обета, пока он сам их не сбросит. Но почему тогда именно эта мысль вызывала наибольшее беспокойство, словно был какой-то знак, которого он не заметил, не разгадал? Какой-то вопрос, из тех, которыми Русалка его засыпала...

И тут его накрыло. Слепой напрягся, в воздухе ощутимо запахло пробуждавшимся внутри него гневом. Опершись руками о ствол дерева, он еле сдерживал рвущегося наружу зверя. Сейчас он мечтал разорвать хоть кого-нибудь на части, лишь бы выпустить это из себя. Во тьме Леса он кривил большой рот в кровожадной усмешке, испытывая одновременно страх и сильнейшую злость. Сумасшедшая девчонка. Она решила стать якорем вместо него. Непонятно, как она собралась разрушать связь между ним и Сфинксом, но якорь она сломать не могла — ведь это с большой долей вероятности могло убить всех Спящих. Как он раньше не понял? Она считала, что возможность ходить между мирами, выкупленная Слепым у Изнанки, это ее собственное свойство. Глупая. Самое лучшее, что могло бы случиться, попытайся она провернуть задуманное, — она осталась бы навсегда на Изнанке или вернулась в кладовку Хозяина Времени. А скорее всего — и это вероятнее всего — она просто растворилась бы в мире, перестав существовать. Изнанка не прощала нарушителей, не умевших слышать ее законы. Он должен был остановить Русалку, пока не стало слишком поздно. Надо вернуться, он просто был обязан попытаться добраться до безрассудной девицы и запретить...

Внезапно Слепой замер, прислушиваясь к смутному чувству тревоги, родившемуся на самой границе сознания: что-то менялось. Звуки стихли, запахи притупились, даже ноги перестали ощущать мягкость мха. В наставшей тишине его собственное дыхание вырывалось со странным свистящим звуком, словно он до этого бежал несколько километров; гнев выходил из него вместе с воздухом. Знакомая острая боль пронзила ладонь, и, вцепившись в ветки ближайшего кустарника, Слепой повалился на колени, прижимая горящую руку к груди, чувствуя, как липкая кровь стекает по запястью в рукав. Этого не могло быть. Ведь только вчера днем боль разбудила его. За сутки не мог пройти еще один год, даже здесь такого еще никогда не случалось, уж он-то точно это знал. Поскуливая от боли, Слепой свернулся клубком, уткнувшись лицом в пахучий мох и закрыв глаза: надо переждать приступ, а потом уже разбираться с причинами. Какая-то мысль продолжала биться в голове, но он не мог расслышать ее из-за бухающего в груди набатом сердца, готового вывалиться наружу. Очередная волна боли, уже не сосредоточенной в одной лишь руке, а, казалось, поразившей каждую клеточку его организма, выгнула худое тело ломаной дугой, и Слепой, скрежеща зубами, протяжно застонал. Последним, что запомнило проваливающееся в черноту сознание, был раскат грома и тяжелые дождевые капли, прорывавшиеся сквозь лиственную крышу.

Эпилог

Сфинкс торопился домой, перемахивая через самые глубокие лужи, как заправский олимпийский бегун: дождь зарядил внезапно и очень сильно, Сфинкс уже промок до самого белья. Погода вообще чудила в последнее время: после нескольких дней настоящей засухи, когда город почти превратился в выжженную пустыню, небо будто решило пролить весь накопившийся запас жидкости на грязную пыльную Наружность. Залетев в тёмную сырую прихожую и чуть не снеся полку для обуви, он услышал разрывающийся телефон. Сфинкс медленно снял куртку и тупо уставился на чуть ли не подпрыгивающий на пыльном журнальном столике аппарат, трезвонящий словно на пожар. Всё так же медленно он сделал шаг и, протянув «граблю», подцепил трубку.

— Они очнулись. Все, — приглушенный помехами голос Рыжего не выражал радости, только усталость и немного удивление.

Сфинкс сполз по стене, выронив издающую короткие гудки трубку. Его потерянный взгляд блуждал по захламленной прихожей, пытаясь зацепиться за что угодно, пока не наткнулся на плетёную жилетку Русалки. В узелках ниток, среди бусин и серебристых цепочек, запуталось белое длинное перо.

* * *

Большой грязно-белый волк сосредоточенно выслеживал песьеголового, посмевшего зайти на его территорию. Запах азарта, крови и страха был разлит в ночном воздухе Леса. Принюхавшись к ветру, волк коротко взвыл и, моргнув серебряным глазом, отправился дальше по следу. Он был свободен.