Дитя Севера (джен)

Зима уже поселилась здесь. Забиралась под плащ из вареной кожи и дальше, вглубь тела. Завывала в ушах порывами ледяного ветра, словно лютоволк, предвещавший чью-то скорую гибель. Щипала за подставленные морозному воздуху щеки и грозила впиться беспощадными клыками в мягкую плоть.

Девочка продолжала идти. Проваливалась по пояс в сугробы, стучала зубами и боялась остановиться даже на пару мгновений. Лошадь ее, старая кляча, сгинула под покровами беспощадного снега, что продолжал неутомимо хлестать, заставляя ноги подкашиваться, а плечи сутулиться в попытке сохранить ускользающие крохи тепла.

Она и раньше нечасто останавливалась на ночлег, боясь и надеясь, что больше уже не проснется. С трудом запихивала в рот маленькие куски вяленого мяса и зачерствевшего хлеба, борясь с подкатывающей к горлу тошнотой. Редко рисковала разводить костер нетвердыми руками, опасаясь, что не сумеет скрыться, если какой-то из кланов Лунных гор застигнет ее врасплох.

Солнце так давно не являло свой лик, что казалось, Долгая ночь уже наступила. Хотя время кромешной тьмы продолжало сменяться слабым полумраком, непрочным, ускользающим. Словно свету удавалось сбежать ненадолго из плена, и он все боялся, что скоро заставят скрыться вновь.

Теперь же и вовсе стало худо.

Метель бушевала, как преданная своим возлюбленным женщина, которая вдруг поняла, что никому на этом свете нет до нее дела. Даже Богам. Особенно Богам.

Когда-то девочка, в другой жизни, принадлежавшей другому человеку, позволяла своим мыслям брести далеко на север, за Стену. Туда, где конечности замерзали на стылом воздухе и отламывались легко, словно были сделаны из стекла. Где люди оставались без пальцев, ушей, ног, а то и без собственных жизней. Где выжившие покидали мертвых в объятиях снега, а те восставали вновь со светящимися синевой глазами. То были сказки, невозможно страшные и странно завораживающие. Сказки, которым не было места в известном ей мире.

Теперь же Север был везде. И мертвецы с синими глазами казались подлиннее, чем люди с вырывающимися из их ртов клубами пара — самой жизни.

Страха перед смертью не было. Но страх перед тем, что смерть может оказаться не концом, был. Страх может убить не хуже воткнутого в сердце клинка, и девочка думала, что выучила этот урок. Она как всегда ошибалась. А может, просто лгала себе.

Приходилось закусывать до крови губы, чтобы отогнать видения собственного ожившего трупа. Привкус ржавого железа во рту ненадолго отрезвлял, отпугивая и призрачных упырей, что все явственнее наваливались на нее и заставляли задыхаться. Эти образы казались смутно знакомыми, будто пришедшими из позабытой, но очень важной части жизни. Облик их был окутан тьмой, а стоило попытаться приблизиться и оказывалось, что лиц у них вовсе нет. Как и у нее самой.

А потом она все-таки упала. Призрачные мертвецы хоронили ее под грудами своих тел, каждый желал оторвать от гибнущей девочки хотя бы один кусок. Всего лишь очередной трофей. Колени провалились в колючий снег, и казалось, что конец уже близок. Вот он, совсем рядом, лишь протяни руку — и она пройдет сквозь образ Многоликого, что пришел к ней и готов забрать мучения тянущейся к горлу рукой.

Тот явился, потому что девочка так и не сможет вручить дар тому, кому было велено. Девочка хотела стать сильной — но оказалась слаба и беспомощна, недостаточно умна и излишне самоуверенна. В груди у нее билось северное сердце, глупое и упрямое, которое способен убить только сам Север.

И где-то глубоко внутри облегчение отзывалось неожиданным теплом — она наконец сможет уснуть.

Но кто-то оказался не согласен с этим. Чьи-то настоящие руки надавали ей оплеух и не позволили провалиться в сон, из которого не было бы возвращения.

* * *

Просыпаться было тяжело. Сознание пробуждалось восхитительной вспышкой — и вновь ухало в темную пропасть, длинный тоннель, где притаились зловещие тени. Они продолжали нашептывать что-то, пока она падала, а стоило попытаться прислушаться — и все вновь озарял поток лучистого света.

В конце концов ей все же удалось открыть глаза, хотя они казались чужими, так непривычно было приподнимать веки и привыкать к царившему вокруг полумраку.

Она попыталась что-нибудь вспомнить, но память рисовала лишь снег. Снег. Снег. Он был повсюду, кружил завихрениями в порывах ледяного ветра, забивался в нос и в рот, подгонял в спину хлесткими ударами. И где-то среди всего этого неистового вороха — синие огоньки. Их были десятки, сотни, а может и тысячи. Синие огоньки глаз мертвецов, вновь восставших, чтобы дотянуться гниющими руками до все еще живых. Синие огоньки на лицах без лиц.

Их не было там, она это понимала, просто израненное стужей воображение сыграло злую шутку. Многоликого тоже не было, он не тянулся рукой к ее горлу, не обещал забрать холод и боль, а взамен подарить тепло покоя. Но чьи-то руки там все же появились, те, что вытащили ее из глубин морозного ада. Может, их тоже не было, а она на самом деле мертва? Но тогда откуда эта тянущая боль, ощутимая каждым волоском на теле, откуда тяжесть во все еще не до конца пришедшей в себя голове?

— Очнулась, дитя?

Она резко села в кровати, но тут же мир вокруг закружился и заплясал, потонул в сером мареве туманной дымки и вынудил вновь откинуться на подушки.

— Кто вы? — краем глаза она заметила движение тени, и вскоре в поле ее зрения появился тощий и суетливый человек с чашей в руке.

— Буря забрала у тебя последние силы, дитя. Тебе нужно спать. Временами сон — целитель лучший, чем тысяча мейстеров.

Она хотела воспротивиться, но силы и правда были на исходе, потому пришлось безропотно открыть рот и сделать несколько глотков из наклоненной к губам чаши. На языке вертелась тысяча вопросов, а ответ даже на первый из них так и не был получен. И ей нужно идти, она и так задержалась. У нее было задание. Ей нужно вручить…

Она не успела додумать последнюю мысль, когда глаза закрылись, и сознание вновь провалилось во тьму.

* * *

В следующий раз ее разбудил чей-то приглушенный испуганный вскрик и звук удара, с каким могла бы обрушиться на пол глиняная плошка. Тут же вскочив с постели, она почувствовала, как слабость делает ноги ватными и непослушными, заставляя их подгибаться, точно тонкие веточки на ветру. Схватившись правой рукой за столбик кровати, она с удивлением обнаружила, что левая рука в это время тянется к поясу, словно желая вытащить из ножен меч. Уж не собралась ли она сражаться с невидимым врагом?

Медленно выпрямившись и озадаченно уставившись на собственную ладонь, девочка несколько раз моргнула и тут же перевела взгляд на пол — там и правда лежали осколки. Девушка в сером платье из шерсти и с меховой оторочкой собирала их, но делала это с такой грацией и изяществом, что сразу ясно — не прислуга.

— Кто вы? — спросила девочка настороженно, неосознанно отступив на пару шагов.

В ответ — улыбка, ясная и светлая, будто льющийся в не зашторенные окна свет. Этим утром он был так ярок и чист, что можно было бы поддаться пьянящему искушению и выбежать на улицу лишь в легкой одежде, словно уже наступила весна. Застоявшийся полумрак помещения отступал под напором призрачных сияющих пальцев, что дотягивались до самых укромных уголков и отыскивали притаившиеся там тени. Только кусавший за щеки холод напоминал — на улице еще долго будет править зима.

— Алейна. Меня зовут Алейна, — не смотря на улыбку, в голубых глазах мелькнули опаска, непонимание, но ярче всего — разочарование. Как будто девочка сказала что-то не то, не так выбрала свой первый вопрос и ошиблась, разрушив чужие надежды. — Я не хотела тебя разбудить — только принесла немного лукового супа и свежего хлеба. Мейстер Колемон сказал, что ты скоро проснешься. Да только зацепилась за ножку стула — и опрокинула все…

Когда Алейна поднялась, каштановые волосы волной заструились по ее плечам, и могло показаться, что они играют отблесками золота и огня в слепящих лучах восходящего солнца. Девочка неосознанно провела рукой по собственным волосам, коротким и торчащим во все стороны такими неровными пучками, что казалось, будто она сама обкромсала их кухонным ножом. А может, и правда — сама? Да только дальше снежной бури, которую она припомнила, очнувшись еще в первый раз, память простираться не желала.

Кажется, ей дали задание. Вручить дар… но какой и кому?

— Как я здесь очутилась? — второй вопрос прозвучал чуть смелее.

Девочка продолжала вглядываться в черты лица Алейны, и все больше они казались ей смутно знакомыми. Быть может, та похожа на кого-то из ее прошлой жизни? При каждой попытке копнуть чуть глубже, зарыться в померкнувшие воспоминания — стена. Твердая и прочная, словно вылита из валирийской стали, сколько не разбивай о нее кулаки в кровь — все тщетно.

— Один из стражников увидел чье-то тело в снегу, когда затворяли ворота — и пошел поглядеть, в чем дело. Во двор он принес тебя, я была там тогда. Приказала отнести тебя к мейстеру, — Алейна отвела взгляд и заколебалась, словно не зная, продолжать ли ей говорить, но потом все же решилась. — Мейстер Колемон предупреждал, что так может быть, но… Ты совсем ничего не помнишь?

Девочка кивнула, невольно задумавшись — не значит ли это, что ей спасли жизнь только ради того, чтобы вновь вышвырнуть на улицу? Если вообще спасали. Может, каждое слово этой Алейны — ложь, и ей вовсе не собираются говорить правду. Почему не служанки принесли еду?..

Сил оставалось все меньше, еще немного — и она распластается по полу сломанной куклой. Кажется, Алейна это заметила, потому как мягко произнесла:

— Тебе нужно отдыхать. То, что кому-то удалось пережить такую бурю — чудо, но не стоит им пренебрегать. Ты ложись, я принесу еды.

На языке все еще тысяча вопросов, да только задавать их нужно аккуратнее, кто знает, какой жест или слово могут вызвать подозрения. Откуда эта осторожность, словно въевшаяся под кожу, заставляющая обдумывать каждое свое слово даже тогда, когда на ногах устоять трудно?

Алейна отвернулась, продолжая удерживать в руке мелкие осколки, а пролитый суп за ее спиной растекался все дальше по полу. Девочка крепче сжала столбик кровати и несколько раз моргнула, когда на месте мутноватой жидкости ей померещилась багряная кровь.

— У меня… было что-то с собой? Когда меня нашли?

Уже тянувшая к дверной ручке Алейна обернулась и коротко мотнула головой:

— Нет. Только крохи твоей утекающей жизни.

* * *

Шаг, за ним другой и третий.

«Тихая, словно тень».

Скользнуть в правый коридор, затем в левый, по лестнице, и вновь в левый.

«Гибкая, как змея».

Спрятаться в нишу, заслышав чьи-то грузные шаги, и продолжить свой путь.

«Страх ранит глубже меча».

Слова сами собой возникали в ее голове, повисали в воздухе красивыми витиеватыми узорами. Наверное, они что-то для нее значили, в той, другой жизни.

Каждое движение, каждый взмах руки, каждое шевеление пальцев казались взвешенными и точными, будто она всю жизнь только тем и занималась, что пряталась и наблюдала.

По дороге то и дело встречались люди: слуги, рыцари Долины, лорды и леди, которых здесь было не так много. Каждый из них говорил о чем-то своем, и никто не замечал девочку-тень, девочку-призрак. Шепотки разносились по воздуху, впитывались в охлажденные стены и проворными птичками залетали в непредназначенные для них уши.

Зачем мне это?

«Любое знание рано или поздно может пригодиться».

Почему я здесь?

«Потому что ты пришла сюда, глупое дитя».

Зачем я пришла сюда?

«Ты знаешь. Вспомни».

Проведя в этом замке больше двух недель — точнее вспомнить было сложно, первые дни прошли в дурмане макового молока — она не выходила из выделенной ей комнатушки. Вернее, подразумевалось, что не выходила, а на деле же успела исследовать весь замок. Выяснилось, что она умела очень искусно притворяться, а играть роль слабой и истощенной девочки, которая не может даже встать с кровати, оказалось легко. Мейстер Колемон охотно подтверждал ее слова — он был уверен, что после перенесенного девочка может больше месяца с трудом подниматься с постели. И ничего не помнить — хоть в чем-то он оказался прав.

Но она поднималась весьма охотно, и дело было не только в том, что внутренний голос требовал знать все о месте, в котором она находится, но и в проявившемся неумении сидеть на одном месте.

Из воспоминаний ее постоянно преследовали лишь два слова: дар и Многоликий, тот самый, чей образ ей мерещился в снежных вихрах бури. Они сами собой складывались воедино и образовывали фразу: Дар Многоликого. Но это было как раз то, о чем по каким-то причинам думать не хотелось.

Алейна регулярно навещала ее, приносила еду, рассказывала какие-то бессмысленные истории. Девочка так и не поняла, зачем ей это, и поначалу жутко раздражалась, хоть и честно пыталась не показывать вида. Явное легкомыслие и недалекость выводили из себя, словно голова у Алейны — давно высохший колодец, бесполезный и пустой. Но так было только поначалу.

Со временем стало ясно, что все это — очень искусная и тонко выверенная игра, отточенная знающим свое дело мастером. Нет, наверное, не все было обманом, но в небесно-голубых глазах светился ум, а там, за гранью, если заглянуть дальше и копнуть глубже, можно было увидеть боль. Стоит окунуться в нее — можно захлебнуться, утонуть, оказаться на самом дне прозрачных вод отчаяния и больше никогда оттуда не вынырнуть.

Вместо того чтобы насторожить, это успокоило девочку. В ней тоже жили отчаяние и боль, и хотя она все еще не знала, из чего они состоят — чувствовала их расходящиеся внутри нее волны, которые регулярно задевали сердце.

Тогда она и сама начала понемногу говорить. Рассказать о своей судьбе она толком ничего не могла, да и то, что могла, предпочитала держать при себе, но поддержать беседу была в состоянии. Так, минута за минутой, час за часом, слово за словом, улыбка за улыбкой, и между ними стала устанавливаться какая-то связь. Тоненькая серебряная ниточка теперь соединяла две жизни, и девочка старалась относиться к ней бережно — почему-то не хотелось по неосторожности ее оборвать.

С каждым днем ощущение того, что когда-то она знала Алейну, все крепло. Эти глаза, эта улыбка… только волосы были не те. Иногда девочка закрывала глаза и в ее воображении каштановый превращался в рыжий, цвет осенних листьев и закатного солнца. Тогда все словно становилось на свои места.

Однажды Алейна принесла с собой вышивку. Она сидела с ней час или два, весело щебеча что-то и работая иглой так быстро, что только успевай следить за ложащимися на ткань рядами стежков. А потом она вдруг предложила девочке тоже попробовать и протянула свою работу, но та не успела даже толком понять, что происходит, когда ее лицо исказилось гримасой отвращения. Алейна расхохоталась, да так громко и искренне, что девочке вдруг подумалось — до этого она и не слышала ее настоящего смеха. От этого звука в груди что-то защемило так сильно, словно какое-то воспоминание попыталось пробиться сквозь стену из валирийской стали. Но не сумело. В тот день Алейна сказала, что пока девочка не вспомнит, кто она такая, ее все равно нужно как-то называть. У той в голове быстро возник образ кошек, быстрых и юрких, как она сама, и было решено — пока что ее будут звать Кэт.

Помимо Алейны и мейстера в ее комнатушку приходила лишь служанка, которая выносила ночной горшок и помогала умываться. Девочка была уверена, что как только она придет в себя, людям будет все равно, получается ли у нее стоять на ногах дольше пяти минут или нет, ее заставят отработать всю еду и потраченное время мейстера. Это было бы справедливо — но этого не произошло. По коридору, который вел в ее комнату, вообще редко кто ходил, и покой почти не нарушался посторонними голосами. Исследуя замок, она слышала шепотки людей, и хотя первые дни кто-то еще говорил о странной девочке, которую нашли в снегу — вскоре это забылось. А пробуждать чужой интерес к себе намеренно она точно не собиралась.

А потом один человек посетил ее в этом месте вместе с Алейной. Он назвался лордом-протектором Долины Петиром Бейлишем и отцом незаконнорожденной Алейны Стоун — о чем девочка, конечно, уже знала. Слуги любили судачить о личной жизни своих хозяев, и это было едва ли не первое, что она услышала, пока бродила по замку. Лорд Бейлиш глядел своими серо-зелеными глазами внимательно, оценивающе. Старательно и умело пряча свои настоящее эмоции очень глубоко. Девочка еще подумала, что раз кто-то научил Алейну искусству лжи — то вероятно, это был он, лучшего учителя не найти. Вот только она все равно разглядела подозрительность, отвращение и даже страх — ядовитый, словно дорнийский клинок — в редких морщинах и блеске взгляда. Лорд Бейлиш же лишь благодушно пожелал девочке скорейшего выздоровления и удалился прежде, чем она успела бы увидеть что-то еще.

Теперь же, укутавшись потеплее, она искала выход из замка. Пытаться сбежать было бы глупо, здесь у нее имелась крыша над головой, еда и даже компания, с некоторых пор казавшаяся приятной. А воспоминания о том, каких сил ей стоило выкарабкаться из лап смерти после прошлого знакомства с бурей, подсказывали — это не тот опыт, который хотелось бы повторить.

Но день был ясным впервые с тех пор, как девочка познакомилась с Алейной, и упускать шанс побывать еще раз под солнцем не хотелось. Кто знает, когда зима рассвирепеет и окончательно лишит их такой возможности?

На улице она увидела Алейну. Та гуляла по заснеженному саду с маленьким мальчиком, который все время хныкал и капризничал, требуя отвести его в комнату и рассказать сказку. Это был Роберт Аррен, Хранитель Востока и лорд Орлиного Гнезда — конечно же, девочка слышала о нем во время своих странствий по замку. Даже видела несколько раз, хотя юный лорд явно не любил выбираться из собственной постели.

В конце концов, Алейна сдалась и передала его старой служанке Гретчель, а сама продолжила стоять во дворе и с явным наслаждением вдыхать морозный воздух, подставив лицо не греющим, но все равно приятно щекочущим лучам солнца.

Мимолетный порыв уйти прежде, чем ее заметят, быстро прошел. Девочка подошла ближе и поприветствовала Алейну, ожидая, что та удивится — ведь считалось, что она еще слишком слаба и ни разу не выходила из комнаты за все время своего пребывания здесь. Но ее ждало разочарование.

— Однажды я проснулась очень рано и когда не смогла вновь уснуть — отправилась к тебе, в надежде, что ты тоже не спишь. Но тебя не оказалось на месте — тогда я и поняла, что временами ты бродишь по замку.

— И вы мне так ничего и не сказали? Я же обманывала вас все это время, неужели, вам даже на секунду не захотелось вышвырнуть меня из замка за ложь? — девочка была возмущена сильнее, чем следовало бы, будто на самом деле это ее обманули. Но неуважительности в ее словах не было: она никогда не называла Алейну «миледи», это почему-то казалось глупым — а та никогда не настаивала на обратном.

— Ты оказалась в незнакомом месте, ты ничего не помнишь о себе, ты… — здесь Алейна почему-то запнулась, будто какое-то препятствие пролегло между двумя словами, — никогда в жизни меня не видела — было бы странно, если бы ты так просто мне доверилась.

— А если я и насчет остального вам вру? Вдруг, я на самом деле все помню, и только притворяюсь? — она ходила по тонкому льду, сама напрашивалась на то, чтобы ее выгнали — но любопытство оказалось сильнее.

Алейна расхохоталась так, словно услышала лучшую шутку в своей жизни. Но в этом смехе чувствовался привкус горечи.

— Нет, такую растерянность и непонимание того, кто ты и где ты, так просто не сыграешь. Да и… я просто знаю, что ты и правда ничего не помнишь.

Поначалу девочке захотелось возразить — Алейна не осознает, на что способны люди, если думает, что они не могут сыграть всего-то растерянность и непонимание, но потом она услышала последние слова. И в них было что-то большее, гораздо большее.

Какое-то время они стояли неподвижно, рассматривая редкие падавшие с неба снежинки. Может, то были предвестники бури, а может, им просто стало скучно на небосводе, и они решили спуститься к своим собратьям. Приятная тишина укутывала мягким коконом и будто согревала, не давая окоченеть на холоде.

Алейна заговорила неожиданно, а голос ее был тих и странно мягок, отстранен, словно она вспоминала что-то очень важное и говорила скорее с собой, чем с кем-то другим.

— Я… давно хочу тебе кое-что рассказать. У меня когда-то была сестра. Мы с ней ругались, ругались так часто, что иногда в порыве злости я думала — лучше бы ее вовсе не было. Лучше бы ее утопили в детстве, и я осталась единственной дочерью в семье. Это были злые мысли, чужие, и потом, придя в себя, я очень жалела о них. Мне казалось, что сама я не лучше воров и убийц, раз могу так думать о родной сестре. Но потом она портила мне очередное платье, или бросала какую-нибудь грубость в лицо — и все начиналось сначала. Пока я училась управляться с иглой — она требовала, чтобы ей разрешили тренироваться на заднем дворе вместе с мальчишками. Пока я сплетничала с подружками — она излазила весь замок. Пока я училась вести себя, как леди — она все явственнее становилась дикаркой. Я была уверена, что она позорит меня. Я всячески избегала ее, а когда не удавалось этого сделать — либо игнорировала, либо старалась уколоть каким-нибудь замечанием как можно больнее. Мы были разные, настолько разные, насколько вообще могут быть разными два человека. Как земля и небо. Огонь и вода. Луна и солнце. Пожалуй, не знавшие нас люди никогда не подумали бы, что мы сестры.

На секунду Алейна остановилась и вдохнула морозный воздух так глубоко, что закашлялась. Она неуклюже поправила натянутые на руки перчатки и в этот миг больше, чем когда-либо еще, казалась птицей с крыльями, которые кто-то жестоко обкромсал и сделал непригодными для полетов.

Девочка слушала, затаив дыхание, и что-то шевелилось у нее в груди.

«Тук-тук-тук», — это воспоминания настойчиво стучали в стену, разделившую их с хозяйкой.

— Мне понадобилось много времени, чтобы понять — я ей просто завидовала. Завидовала ее внутренней силе, ее дерзости, ее умению отстаивать то, во что веришь. Пока я была покорной и мечтала о сказках, которые когда-нибудь обязаны воплотиться в жизнь, ее дух становился все свободнее, она все явственнее видела несовершенный мир таким, какой он есть. А потом воздушный замок, так тщательно выстроенный в моем воображении, обрушился мне на голову осколками разбитых надежд и опровергнутых ожиданий. Тогда было больно, так больно, что полученные шрамы никогда не перестанут кровоточить. И, наверное, так и должно быть. Иначе я могу забыть все полученные уроки и вновь начать совершать те же ошибки. А она… Я понимала, что если бы я была, как она, мне было бы легче. Что если бы она была рядом, мне было бы легче. Что на самом деле иметь сестру, пусть даже совсем не похожую на тебя — это один из лучших подарков, которые может преподнести судьба. Но она исчезла. Испарилась. Растаяла в воздухе. И кажется, прошла целая жизнь с тех давних дней, когда мы с ней ругались при каждой возможности. А сейчас… Сейчас я так сильно хотела бы отвесить ей затрещину за то, что заставила меня поверить в ее смерть. Переломать ей ребра самыми крепкими объятиями из возможных, и обязательно сказать, что я люблю ее. Всегда любила. Даже когда думала, что ненавижу.

В синих глазах — слезы. Они текли по щекам совсем тихо, а казалось — кричали, вопили так, что можно было оглохнуть. Звали пронзительно, с затаенной, вновь возрождающейся надеждой.

Вот одна скатилась по щеке: «Арья…»

Вот вторая: «Арья».

Вот третья: «Арья!»

Это — как удар под дых, будто тупым турнирным мечом куда-то в область сердца. А может, и настоящим.

Стена внутри плавилась — она пала, не выдержала слаженного напора воспоминаний, войска сплоченного, восставшего под действием голоса потерянной сестры.

И Алейны в этом заснеженном дворе больше не было. Зато здесь была Санса. Изменившая, с волосами, больше не отливавшими рыжиной, с глазами, в которых потух свет наивности. Но это все еще была она. Лютоволчица больше, чем когда-либо прежде. Старк сильнее, чем можно было бы себе представить.

И здесь же, рядом с ней — Арья. Один на один со всеми своими страхами и воспоминаниями. Словно обнаженная посреди Королевской гавани. Словно маленький, продрогший в крови собственных родных лютоволчонок, никому не нужный и брошенный. Но настоящий.

Это рассердило ее, разозлило так, как давно уже ничего не злило. Арья почувствовала ярость, животную, неуправляемую, и, схватив горсть снега, швырнула его в Сансу. Та застыла на долю секунды, и в этот миг у нее было такое лицо, что казалось — сейчас истошно завопит, начнет звать леди-мать и жаловаться на то, какая у нее несносная сестра. Но крик так и не сорвался с ее губ, зато ответный снежок попал Арье прямо в лоб.

Они бежали по двору, и казалось, будто не было всех этих лет. Не было Королевской гавани, Ланнистеров, не было казни отца, Красной свадьбы, разрушенного Винтерфелла — потому что вот же он, совсем рядом, целый и невредимый, только протяни руку и дотронься до вершины призрачной снежной башни!

И Браавоса тоже не было. И руки, которые по локоть в крови — это всего лишь сон. Кошмар. А теперь она проснулась, и вот это — настоящее.

Казалось, словно там, впереди, виднелась крохотная фигурка Брана — самого легкого и ловкого из них. Будто вот сейчас он должен был остановиться на секунду и зачерпнуть очередную горсть снега, чтобы швырнуть его в лицо громко вопящей Сансе.

А чуть в стороне маячил силуэт Робба, лишь поверни голову вправо — и увидишь. Он хохотал во весь голос, а когда Арья корчила ответную гримасу — демонстративно задирал нос. Рисовался, показывал, что он слишком взрослый для этих детских шалостей.

Из окна на втором этаже глядели на них леди Кейтилин и обнимающий ее за плечи лорд Эддард. Виднелась теплая улыбка отца, и был почти слышен призыв матери вести себя осторожнее. А где-то за спинами у них спал малыш Рикон — он наверняка долго сопротивлялся попыткам уложить его в кровать, но уснул тут же, как только голова коснулась подушки.

И, конечно же, вон там, в тени раскидистого дерева можно было увидеть Джона Сноу. Он стоял, прислонившись к трухлявому стволу, с этим своим вечно хмурым выражением лица, и только Арья знала, что в едва заметном прищуре серых глаз таятся смешинки. Она гордилась тем, что единственная могла это увидеть.

Арья улыбнулась его мнимому призраку широко и искренне, чувствуя, как слезы застывают на ее щеках. Холодный воздух царапал горло, и с каждой секундой становилось все тяжелее дышать, но эта тяжесть — приятная, она не давила на плечи и не заставляла пригнуться к земле. А за спиной был слышен смех Сансы, громкий, заливистый и чуть истеричный.

А потом миг волшебства разрушился. Призраки растворились в воздухе сизой дымкой, будто их и вовсе здесь не было. Будто трещины по стеклу от чьего-то удара, дотронься легонько — рассыплется вдребезги.

Услышав громкое: «Арья, постой!» — она резко остановилась и убежала в замок прежде, чем выражение лица Сансы успело бы ее остановить.

* * *

Богороща без сердце-древа казалась неправильной, искалеченной. Будто человек без глаз или Винтерфелл без восседающего под его сводами Старка.

И все же, она пришла сюда, потому что не знала, куда еще можно пойти.

У девочка-без-имени была цель, у нее было некое подобие дома, и даже наставник у нее был.

У девочки-без-памяти была крыша над головой, еда и неплохая компания.

Что было у девочки Арьи, Арьи-лошадки?

Разгромленный Винтерфелл.

Мертвые родители.

Сгинувшие братья и сестры.

Дыра на том месте, которое они занимали.

Дыра вместо сердца.

Арья крепко зажмурилась и мысленно потянулась к тишине, в которой — покой.

«Санса», — услышала она в шорохе листьев чардрев.

«Санса», — голоса в ее голове подхватили эту шуршащую песнь.

«Санса», — это были голоса леди-матери и лорда-отца, Брана и Рикона, Робба и Джона Сноу.

«Арья, постой!» — это был голос Сансы, что звал ее, осыпался семенами на том месте, где вместо сердца остался пепел. И казалось, уже сейчас там начинали всходить нежные, зеленые ростки, пока что хрупкие и такие уязвимые. Значит, сердце еще не до конца омертвело, раз способно давать плоды.

Ей бы тотчас побежать в покои Сансы, рассказать ей все, улыбнуться неловко и ждать, но — страшно.

— Есть имя, дитя. Человек, которому нужно вручить дар Многоликого.

Сердце билось ровно, как ему и положено. Ни на единую долю секунды быстрее или медленнее, чем должно.

Она терпеливо ждала. Ей некуда было спешить.

— Алейна Стоун.

Что скажет Санса, когда все узнает? Прогонит ее прочь? Выдаст солдатам Долины? Убьет собственными руками? Способна ли эта, новая Санса, на убийство?

Если способна — Арья это заслужила.

Она убивала, чтобы выжить.

Она убивала холодно и расчетливо, во имя Многоликого.

Она хотела добровольно отказаться от своей северной души.

Она пришла сюда, чтобы убить Алейну.

Чтобы убить Сансу.

Когда девочка услышала имя в полумраке Черно-белого дома — ничего не почувствовала. Она не знала, кто за ним скрывается. А если бы знала — что-то изменилось бы? Ведь она была так близка к тому, чтобы стать Безликой.

У девочки не было имени, а потому и чужое имя не должно было для нее ничего значить. Если этого не сделает она — кто-то все равно займет ее место и вручит дар тому, кого выбрал Многоликий.

А потом она не смогла выполнить то, что было поручено. Была буря. Были потерянные воспоминания.

Было чужое лицо, которое она надела в стенах храма Многоликого — и которое почему-то исчезло в снегах. Она видела свое отражение в воде — и у него было лицо Арьи-лошадки.

Может, Многоликий и правда там был и он понял, что девочка не сможет стать его слугой?

А еще были часы в крохотной комнатушке, проведенные за разговорами и смехом.

И это лучшее из всего, что могло бы случиться.

Если бы кто-то сказал ей годы назад, что они с Сансой будут добровольно находиться в одном помещении и просто разговаривать, да еще и получать от этого удовольствие — она бы расхохоталась ему в лицо, а потом еще чем-нибудь стукнула, чтобы говорил поменьше ерунды.

«Предательница», — стучало ее вновь возрождающееся сердце страшным словом.

— Боюсь, что улучшения — это лишь иллюзия, моя милая. На самом деле Роберт так слаб, и кто знает, как скоро он покинет нас… — она так сосредоточилась на собственных мыслях, что не услышала звуки приближающихся шагов и едва успела скрыться в тени деревьев, когда голоса застали ее врасплох.

Арья переместилась так, чтобы видеть лица говоривших. Алейна смотрела на Петира Бейлиша глазами Сансы Старк, до краев полными сомнений и нерешительности. Наконец, она упрямо поджала губы и выпалила быстро, словно боялась, что если не поторопиться — может отступить.

— Но он верит вам! Он любит вас! Вы не можете предать его так…

— Предать? Дочь моя, боги дали тебе доброе сердце — но порой оно может быть обременительней самой тяжкой ноши. Способна ли ты сказать, что можно называть предательством? Разве подарить вечный покой старцу на смертном одре, когда он, мучимый ужасной болью, сам об этом просит — это предательство? Разве убить короля, чтобы спасти тысячи других жизней — это предательство? Разве можно назвать предательницей дочь, которая раскрывает планы своего отца королеве, от которой он их так тщательно скрывал?

С лица Сансы сошли все краски.

— Но я была ребенком… Я не знала… Я не понимала… Если бы я могла изменить…

— Тс-с, — Петир приложил палец к обескровленным губам Сансы, заставив ее прервать свой сбивчивый лепет. — Ты — моя дочь, Алейна. Не забывай об этом. Мы все совершаем ошибки, и не все из них можно назвать предательством. И порой то, что кажется предательством человеку малоосведомленному, на деле оказывается благороднейшим из поступков. Но… Как ты думаешь, сможет ли понять Арья, когда узнает?

Санса в ужасе смотрела на Бейлиша, и губы ее беззвучно прошептали:

— Когда…

— Рано или поздно к ней вернется память. Рано или поздно она поймет, кто ты. Рано или поздно она узнает.

— Она… Она поймет… Я была ребенком… Она простит…

— А сама себя ты простила, моя дорогая Алейна? И не думай, что она так чиста и невинна, как тебе кажется. Сдается мне, мы сможем узнать множество любопытных подробностей, если удастся пройтись по дороге, которой она ступала все эти годы. И я уверен — далеко не все из них тебе понравятся.

— Но вы ведь тоже не так невинны, как хотите казаться, правда?

В глазах Сансы мелькнуло что-то, какое-то знание, яростное и тяжкое, желающее вылиться в поток беспощадной мести — и направлен был этот поток на мужчину напротив нее. Бейлиш же стоял к деревьям спиной и разглядеть его взгляд было невозможно.

— Поцелуй отца на ночь и ступай спать — тебе нужно о многом подумать, — когда пухлые губы прикоснулись к гладкой мужской щеке, Санса сжала кулаки так крепко, что показалось, на ладонях после этого должны остаться ранки от ее ногтей.

Они ушли, а девочка осталась сидеть в тени деревьев.

«Предательница», — стучало ее вновь умирающее сердце страшным словом.

* * *

Давным-давно у девочки по имени Арья был список.

Тот список осыпался прахом, когда последний человек в нем сгинул.

И самой девочки Арьи, Арьи-лошадки теперь не было.

Она умерла этой ночью.

Когда вспомнила себя.

Когда возродилась.

Когда сочла себя предательницей.

Когда узнала о чужом предательстве.

О предательстве вновь обретенного человека.

До спальни Алейны — считанные дюймы, а нож под рукавом рубахи кажется раскаленным.

Она скользит по коридорам тихая, словно тень.

Тихая, словно вода.

Она помнит все преподанные ей уроки.

Сирио Форель.

Якен Хгар.

Добрый человек.

Она помнит и она благодарна тому, что они были в ее жизни.

Но их уроки — не самое важное, что она получила за все эти годы.

Еще она помнила своего лорда-отца.

«Когда выпадет снег и задуют белые ветры, одинокий волк гибнет, но стая живет».

Она помнит — и не позволит себе вновь забыть.

Больше не осталось тех детей, которыми они были когда-то.

И девочки Сансы, обожающей лимонные пирожные и красивых принцев, нет.

И Алейна уже почти мертва, ей осталось недолго.

Мир очень скоро увидит лютоволчицу Сансу Старк — та уже здесь, совсем близко.

Ступая мягко и бесшумно, она прошла мимо комнаты Алейны — Сансы, — на секунду остановив взгляд на ее двери.

И дальше.

Вглубь коридоров.

К другой двери, ведущей в другую комнату.

Девочка Арья, Арья-лошадка умерла этой ночью.

И на ее месте возродилась лютоволчица по имени Арья Старк.

А ей пора составить новый список.

«В глазах Сансы мелькнуло что-то, какое-то знание, яростное и тяжкое, желающее вылиться в поток беспощадной мести».

Арья Старк поверила этим глазам.

Прежде, чем расправиться со спящим мужчиной, она хотела, чтобы тот увидел ее лицо. Паника и ужас во взгляде полностью оправдали ее ожидания.

В этом убийстве не было наслаждения или упоения местью.

Была тоска и ощущение свершившейся справедливости.

Прежде, чем из перерезанного горла хлынула кровь, Арья Старк прошептала: «Север помнит, Петир Бейлиш».