Хвост (джен)

Сфинкс не нашел Русалку.

Потом оказалось, Сфинкс вообще всех потерял.

Затосковав, он вернулся к Дому. Исписанная фразами и рисунками стена распространяла чумную заразу, нормальные люди ее сторонились. Писали что-то вроде «пришел конец» и «схороните мои косточки».

Сфинкс замер, прислушался.

Звучала тихая печальная флейта. В мелодии угадывалось сочинительство Горбача, а чуть подальше кто-то мучил гитару.

Трям-трям-трям — бренчали безыскусные удары струн, и Сфинкс сделал ставку на Волка. Уж он-то любил рваными аккордами дергать по нервам окружающих. Сфинкс сделался сонным и ленивым, побродил по крошеву кирпича и настороженно вчитался в строчки. Мелодия — флейты, а не гитары — затопила ему и глаза, и уши. Сфинкс потер лицо о плечо, но в основном только и смог, что поскрести грубыми швами куртки по носу.

Флейта звучала не только тоскливо, но и притягательно. Так, чтобы вслед за мелодией потянулся бы всякий, даже неразумный.

Сфинкс разумом обладал. Сфинкс не поддался.

Он стоял, очень прямой, но при этом как будто поникший, опустив подбородок почти к самой груди. Беззвучно подпевал флейте, изучая мутным взглядом обрывки фраз на стене. Желтыми, красными и синими чернилами. Зеленым — бурым и потемневшим — была сделана только одна.

В самом углу на стене, поближе к полу, размашисто и криво написано слово:

«Скучно».

…будто вслепую.

* * *

Слепой знал, что Наружность переварит Сфинкса и окрасит в свой цвет. Слепой не был к этому готов. Просто к этому никак нельзя было подготовиться. Он даже не знал, какого она цвета, но смутно догадывался, что серого.

Когда Русалка его нашла, он с ней охотно заговорил, что вообще было для него непросто. Русалка многое могла рассказать, она столько узнала, не боясь прикоснуться к Наружности. Слепой этого, конечно, не понимал. Ему хотелось забиться как можно глубже, уйти подальше от рубежа, но он остался. Они вышли к дороге, надвое рассекающей поле, вдалеке неясным пятном маячил силуэт трактира.

— Ему это нравится? — спросив безжизненным глухим голосом, Слепой даже не поморщился.

Они остановились посреди дороги. Вернее, остановился только Слепой, он побоялся идти дальше, а потом и она замерла. Очень надолго.

Русалка не хотела ему рассказывать. Она промолчала.

Слепой никогда не говорил о чужих делах, но Сфинкс, он считал, был делом его. Почти что личным. С тех самых пор, как божьей волей их нарекли друзьями, и они пережили многое сообща. Кузнечик обрел новое имя, и что-то в голове у него тоже сделалось новым, каким-то другим, и до момента, как он и вовсе исчез из поля зрения. Нарочно, специально, Слепому назло. Это ничего не меняло. Совсем. Он все равно оставался его делом, и Слепой мог об этом говорить, когда становилось очень нужно.

Он стоял, расслабленный и тихий, словно вопрос выпал не из его рта. Тогда он выдавил еще один:

— Он жалеет о выборе?

Русалка качнула головой.

— Глупости, — мягко заверила она, — о нем жалеешь только ты.

— Глупости, — тихо повторил Слепой.

Это не звучало отговоркой, как не звучало ни вопросом, ни пренебрежением. Это не звучало, как будто Слепой и не говорил. Он прикрыл глаза и уселся у обочины, подняв в воздух облачко дорожной пыли, когда вытянул перед собой ноги.

Русалка осталась стоять. Ветер в ее волосах играл колокольчиками.

— Чем ты собираешься платить?

— Не понимаю, — ответила Русалка. Она качнула головой, и мелодия разыгралась громче.

Слепому звук понравился, с сонной леностью он приоткрыл глаза и спросил:

— Тебе нечем за это расплачиваться? — голос не был удивленным, Слепой догадывался.

Русалка опустилась на колени напротив него, становясь на одном уровне, и только тогда прошептала:

— Разве это незаконно?

Будто это было тайной.

— Против правил, — Слепой поморщился. — Так делать нельзя. Нарушив правило, приходится расплачиваться.

Они посидели в тишине. Русалка покачивалась на ветру и слегка вертела головой по сторонам, будто флюгер при легком дуновении. Слепой дал ей немного времени поразмышлять. Недолго, чтобы не хватило придумать что-нибудь дельное.

— Послушай, — тихо сказал он. Так тихо, что просто нельзя было не вслушаться. Русалка даже чуть наклонилась вперед, а он продолжил таким же голосом: — Почему бы тебе не увести его с собой? Это будет дешевле, я знаю.

Лицо Русалки озарилось теплой улыбкой. Почувствовав ласковый свет, Слепой насторожился. Он не понимал причину, и ему не нравилось это не понимать. Он замер, перестал дышать и даже втянул живот.

Покачав головой, Русалка сказала:

— Он не согласится.

— Упрямый, — кивнул Слепой и выдохнул, когда услышал причину улыбок и света:

— Этого хочешь ты, а не я или Сфинкс, — голос ее не ставил никого в вину.

Но Слепой все равно удивился.

— Кто-то же должен, — сказал он, и бровью не поведя. Бушевать он любил внутри, чтобы без посторонних взглядов.

— Тебе очень это неприятно? — с беспокойством спросила Русалка, она всегда все чувствовала. — Что он без тебя смог?

— Сделать вид — это не проблема. Ни Сфинксу, ни мне. — Слепой пожал плечами, без труда удерживая себя в руках. Слишком давно он привык быть чужими руками. Научился. Себя держать было даже в чем-то проще. — У тебя, Русалка, никогда не бывает настоящих проблем, это я уже слышал.

— А так и не скажешь, что у тебя их целый ворох.

Кривая черта разбила ему рот — Слепой улыбнулся.

— Скажи мне, когда ему это надоест. Я кое-что придумал.

Русалка согласилась.

Толку-то, он знал: Сфинксу не надоест. А если и так, он никогда в этом не признается.

Слепой выковырял ямку в песке, проверил глубину пальцем и положил туда кусочек стекла от бутылки. Бутылку разбили в Доме, осколок он на память прихватил с собой перед выпуском. Обычно при переходе исчезала всякая мелочь, припрятанная в карманах: камешек, пустой панцирь без улитки, веточка, а может и целый листок.

Осколок почему-то остался. Слепой бросил его в неглубокой ямке и прикопал горкой песка.

Память ему была ни к чему.

* * *

Взламывать он умел бесшумно и без следов. Слишком хорошо он знал этот мир и потайные дороги, и спрятанные проходы, и двери, запертые до поры, только коснись — распахнутся.

Сфинкс никогда этого не понимал, будто это знание — или все же незнание — до смерти его ошпарило, тогда он завернулся в панцирь и пообещал сам себе никогда больше на Изнанку не соваться, даже со страху и по случайности. И ведь держался. Вцепился в это обещание изо всех сил и не поддавался. Ни на просьбы, ни на уловки, ни на провокации.

Держал это слово в руках так, будто они были настоящими. Будто настоящих рук ему и не надо было, он бы и так взлетел, как восторженный десятилетка с новеньким амулетом, бугорком притаившимся под майкой.

Слепой принципиально отказывался что-либо понимать в его фобии. Зато потом пришлось слушать о своей. Он тоже помнил о данных когда-то словах-обещаниях. И в отличие от Сфинкса, руки Слепого были в самом деле настоящими, он мог бы и крепче держать. Мог бы, но не стал.

Он видел Сфинкса. Видел так, будто мог видеть.

Почему-то это оказалось неприятно. Так видеть он не привык и не хотел. Он ощущал, не телом, конечно, и даже не разумом, а чем-то хрупким и неосязаемым, ощущал остро, что предает себя.

Слепому это не нравилось, но он не прекращал. Он во всем разобрался, оставалось только терпеть. Терпеть он умел так же хорошо, как и ждать. Это даже можно было назвать сновидениями.

Он закрывал глаза и ощупывал стены. Стены были те самые, сохранившие выпуклые силуэты детских рисунков. Слепой гладил их и понемногу становился ребенком, которым был когда-то давно. Он даже чувствовал тусклый запах краски и слышал совсем близко чей-то задорный вопль.

Это было странно. Слепой остерегался вдохнуть за раз слишком много и отравиться этим. Воздухом.

Повсюду были сети, как расставленные ловушки, как невидимые тайники. Свои сети были и здесь, как и пауки — свои, как и своя паутина. Все было особенным, все было привычным.

Слепой научился с ней обходиться и ее обходить. Это не было похоже на бегство в Наружность, ее он остерегался, уговорив себя, что боится неизвестности.

На самом деле, он боялся не этого.

Слепой быстро привыкал и учился тоже довольно быстро. Он и Сфинкса видеть привык и так, и эдак — по-всякому.

Давняя просьба Лося попирала правила, и Слепой, вместо того, чтобы забыть о ней, платил. Он платил дважды и трижды, платил сколько понадобилось, раз за разом наобум взламывая систему. Будто вслепую.

В конце концов, он выполнял волю бога: присматривал за ним. Потому что мог, потому что обещал. Потому что Сфинкс его глаза, а Слепой ему — руки.

Потому и разошлись они — калеченые.

Смотрел Слепой всегда так, как умел. А видящими у него были только руки. И Слепой осторожно — словно вернувшись в детство, где спиной к спине после быстрых ураганных драк, где косяк костылей и рук, и колясок, и старых ботинок, вдруг подхватывается толпой и грохочет разнобойным смехом, и молотит в живот, по зубам, а потом уносится прочь, оставляя с кровью под носом — присматривал, как мог.

Слово Лося было для него Законом.

Порой он сильно тосковал, что Лось никогда уже ничего не попросит. Слепой бы выполнил. Даже если бы это оказалось непросто. Особенно, если так. Потому что тогда, кроме него, никто бы и не взялся, никто бы не выполнил, а Лось бы смог оценить его старания.

Раньше Слепой делал все, чтобы присмотреть за Кузнечиком: после шумных хламовных драк утирал ему сопли и поддерживал какой-никакой боевой дух. Больше никакой, правда, чем в самом деле какой-то, но что есть. Иногда, конечно, казалось, что лучше бы Лось попросил сбросить с крыши всех его неприятелей. Быстрее бы получилось. Легче бы.

Но Лось не просил, Слепой не делал.

А Сфинкс был счастлив. Он на пороге разрушенного Дома так и не появился. Наверное, боялся, подвел итог Слепой, потому что в это он без труда мог поверить.

И все равно ждал.

Ждать он умел с раннего детства.

Иногда даже чего-нибудь дожидался. Чаще, правда, только в порядке исключения.

* * *

Перед вылазкой в Наружность Крыса обязательно разыскивала Слепого. Она принимала его заказы, хотя вообще и не только их. Она настолько к этому привыкла, что не придавала особого значения. Слепой позволял ей все, а Наружность за столько лет так и не раскрылась для нее ладонью. Осталась грозным кулаком, в который еще протиснись, а потом и обратно выскользни. Изнанка была объемней, Наружность — полней. Она никогда не отдавала предпочтение последнему.

Слепой вообще воспринимал это как должное. Он не понимал Крысу. Особенно в вопросах, касающихся Наружности.

— Тебе это нравится?

Крыса пожала плечами. Остервенело так пожала, Слепой сделал вид, что не обратил внимания, и продолжил донимать вопросом:

— Мне интересно, — сказал он тускло. Лицо противоречило словам. Крыса заметила, не стала дослушивать и огрызнулась:

— Отвали!

— …что в этом за радость? — договорил Слепой. Он наклонил голову, терпеливо ожидая ответа, волосы закрыли его бесстрастное лицо.

Крыса скривилась. Сделала она это очень выразительно, но Слепой не оценил. Тогда она легонько ботинком толкнула его по лодыжке. Ботинок был тяжел и тупонос. Слепой отшатнулся.

— Тихо ты! — приказал он, сам больше не двигаясь. Он вслушался в ее дыхание, удостоверился, что все в порядке, и обмяк, усевшись спиной к стене.

— А чего прицепился? — Крыса не оправдывалась. Поддернула ботинком стул, брякнула с размаху и сама рухнула на него, опираясь локтями на спинку. — Делаю, что умею.

Она очень демонстративно покачала ботинком у него перед лицом.

— И здесь даже есть хорошие люди, — заявила Крыса, вскинувшись. — Ведь не поверишь? Они радуются таким вещицам и неплохо платят.

Слепой промолчал. Конечно, он не стал бы ей верить. Было неприятно думать, что вещи из Наружности на Изнанке могли и жить и существовать, а вот наоборот — никак. Было в этом что-то близкое к несправедливости.

Крыса протянула ему открытую ладонь и спросила:

— Чего тебе?

Слепой пошарил по карманам, отыскал пару мятых сотенных купюр и вложил ей в руку.

— Как обычно.

Сунув деньги в карман, она усмехнулась:

— Время бежит, а мир не меняется. Забавно.

Он не видел в этом ничего смешного, поэтому вновь промолчал и потерся затылком о стену.

— Только я не пойму, — продолжила Крыса тоном, который не походил на признание. — Ты правда такой дурак или нарочно прикидываешься?

Слепой равнодушно подергал плечами. Ему надоело. Разговоры больше, чем сама Крыса, но не признаваться же в таком. Крыса сама прекрасно это понимала, иначе давно бы замолкла. Бесконечный треп не был ее стихией.

— Сигареты, Слепой, можно купить и здесь. А теперь пораскинь мозгами, зачем мне мотаться за ними в Наружность?

— Незачем.

Резким движением он смахнул с лица волосы, открывая глаза. Взгляд — он точно знал — ей не понравится. И сам по себе взгляд, и то, что кто-то на нее уставился.

Взгляд Слепого не нравился никому, но всех нервировало, если он прятал его за темными очками. Лучше видеть и знать, чем не видеть и опасаться.

Крыса слегка дернулась и подтянула ноги поближе к себе, ботинки противно скрипнули по полу. Втянув конечности, будто черепаха в панцирь, она прищурилась. Слепой продолжил:

— Тебе совершенно незачем туда мотаться. Я разве тебе еще не говорил? — уточнил он, улыбнувшись. — Купи здесь, денег хватает?

— Хватает. Но почему бы тебе…

— Не хочу даже слышать, — равнодушно ответил Слепой, не удосуживаясь дождаться конца фразы. Он и без слов понимал суть вопроса.

— Откуда ты только деньгами разживаешься?

— Ворую.

— Шутишь? — Крыса фыркнула.

О том, что Слепой вообще никогда не шутит, ей тоже было известно. Он неприязненно скривил лицо и показал ей передние зубы.

— Как поживает ПРИП, Крыса? Часто ты с ним теперь видишься? Не сильно он тебе там докучает? — вопросы, напротив, прозвучали учтивым заинтересованным тоном.

— Ну ты и сволочь! — возмутилась Крыса, соскакивая со стула. — Даже послать, не прибегая к такой откровенной пакости, не можешь! Так бы и сказал, чтобы я сваливала поскорее.

— Нет, ну почему же? — произнес Слепой деланно удивленно. — Можем и поговорить, я весь в твоем распоряжении.

— Пошел к черту, придурок!

И сама ушла. Слепой был уверен, что заказанный блок сигарет он получит, как только Крыса вернется из долгой прогулки в Наружность. Пусть для него она умирала на это время, слово свое она умела держать.

Хоть в этом можно было не сомневаться.

* * *

Сфинкс появился неожиданно.

Порой вспоминая момент, когда это произошло, Слепому казалось, что он куда-то проваливается. То ли в сон, то ли действительно в саму преисподнюю.

Потом он открывал глаза и отгонял из головы липкий морок. Всегда искал опоры для рук, а находил только холодные стены.

Сфинкс появился неожиданно. Слепой знал, что нужно продолжать идти, идти и идти — на ощупь. Он разбил себе нос, ни стены, ни пороги больше не пели ему, предупреждая о своем присутствии. По вине Сфинкса он почувствовал себя больным, у него застыли внутренности, как будто он едва пережил тошноту. Слепой не подавал виду, просто сидел и слушал. Сфинкс долго испытующе молчал.

— Утрись, Бледный. Утрись и успокойся, — наконец сказал ему — спокойному!

Слепой безучастно потрошил в руках сигарету, табак сыпался ему под ноги. Пустую оболочку он отправил по ветру. А потом вытряс из пачки последнюю, повертел механически, сунул в рот. Отыскал в кармане зажигалку, щелкнул ею пару раз, но так и не прикурил. Руки дрожали.

— У тебя вся морда в земле, носом ее, что ли, роешь?

— Я взломал. — Слепой зажал сигарету в зубах и поднес огонек, прикрывая ладонью. Кровь давно остановилась.

Прикурив, он мотнул головой в сторону. Что было в той стороне, он не видел. Голые стены остались стоять без глаз.

— Зачем? Тоже мне, хакер.

Слепой пожал плечами. Он мог бы спросить то же самое у Сфинкса, но не стал, только выпустил дым и вдохнул полную грудь наружного воздуха. Воздух оказался таким же, как и везде. Нормальным.

— Я знаю, что тебе не надоело, — произнес Слепой и скривился. — Русалка молчит. Иногда я думаю, голосом она за тебя и платит. А Крыса все еще главный Летун Дома, даже и без Дома. Наружность ею когда-нибудь подавится, но я за нее не переживаю, это же Крыса. Замашки у нее что-то… — он перебирал в воздухе пальцами, изображая какой-то жест.

Сфинксу перепал только его кривой оскал, в жесте он не стал даже разбираться. Повадки Крысы его не интересовали. Больше — нет.

— Зачем, Слепой? — повторил он настойчиво.

Слепой нахмурился и вслушался в Наружность. Она тоже им дышала, где-то вблизи проходила дорога: шуршали колеса, свистели тормоза. Поодаль шумели люди, голоса их троекратно отражались от пустых разбитых стен. Слепой поморщился, Наружность — он остро почувствовал — впивалась камнями и битым кирпичом в его ступни. Осколки стен когда-то держали Дом, а теперь отдались на волю Наружности. Она же только и могла его царапать.

Что за Дом может стоять обезглавленный и без крыши, с голым опустевшим двором и рухнувшими стенами. В каком таком мире может существовать этот сиротский Дом? И что в таком мире вообще можно делать, кроме бедствия? Что в этом за радость?

Никто ему так и не ответил. Ни Русалка, ни Крыса, и Сфинкс тоже бы промолчал. Слепой и спрашивать перестал — бестолковые дела и пустые разговоры его раздражали. Да и волновало разве хоть кого-нибудь, что знал и чего не знал Слепой.

Зачем он пришел сейчас? Зачем?..

— Не знаю, — честно ответил Слепой, поразмыслив, и небрежно стряхнул пепел. Протянул сигарету фильтром от себя и добавил: — Просто держу свое слово.

Боги не умирают, друзья не становятся бывшими. Чтобы разгадать эту головоломку, совсем не обязательно обладать глазами, руками или большим умом.

Сфинкс перехватил затяжку и зачем-то кивнул.

— Знать не желаю, что и кому ты успел наобещать, — произнес он серьезно.

Врал, конечно.

А потом и сознался в этом, осторожно интересуясь:

— Жалеешь?

Слепой только мотнул головой и усмехнулся, зажав во рту дотлевающую сигарету.

— Мне, по правде, дорого это обходится.

Так они и скурили: одну на двоих — последнюю.

Долго молчали. Слепой любил так сидеть и делить со Сфинксом тишину, тот научился его понимать. Довольно давно научился.

— Я помнил тебя моложе, — признался Слепой и втянул запах носом. — Точно моложе.

Потом настала очередь Сфинкса, и он сказал, неловко перебивая гудение улицы:

— Как-то раз, незадолго до выпуска, я видел не глазами, а стенами. Смешное это чувство, я тогда даже немного протрезвел.

Слепой кивнул:

— Неужели не понравилось?

— М-м, — глупо промычал Сфинкс. — Я ощущал себе коробкой под собственными ногами, вязкой жижей песьего пойла в стеклянной бутылке и даже немного Черным. Слепой, быть Черным, оказывается, не так плохо!

— Это не шутки, Сфинкс, нельзя с этим так играться, почему ты никак не поймешь?

— Прости, — виновато произнес он. — Больше я и не играюсь, все. Кончилось. То было давно.

Слепой поковырял пальцем подсохшую кровь. Он наклонил голову и за завесой волос наморщил нос.

— Дом принял тебя раньше, чем ты думаешь. И даже раньше, чем я заметил. Он никого не связывал по ногам. Ты можешь идти, — он кивнул своим словам, а потом махнул рукой себе за спину. — Куда захочешь — можешь.

— Я все такой же чумной, — невпопад признался Сфинкс. — Люди меня чураются.

— Знаю, я за тобой следил. Лысый верзила с тоской во взгляде и протезами вместо рук. Тебе никогда не стать там до конца своим, но ты в этом не признаешься.

Слепой сосредоточенно порылся по карманам, но сигарет так и не нашел. Сфинкс не кинулся предлагать свои, а может, и вообще курить бросил. Слепой вскинул голову и вперился на звук его дыхания невидящим взглядом. Заговорил он почти укоризненно:

— Ты эгоист, Сфинкс, а еще упрямец. И ты пришел серым сейчас, и даже этого не замечаешь. Я знал, что так и будет.

— Тебе просто неприятно, что ты не можешь абсолютно все держать под контролем, сгрести под себя и там оставить.

— Нет. — Слепой нахмурился и немного обдумал слова. — Просто я был уверен, что за пределами Дома ты погибнешь. А ты не умер и даже живешь. Там, где в принципе ничего быть не может.

— Это тебя раздражает?

— Да, — легко согласился Слепой. — Мне не нравится ошибаться, — и пожал плечами. Он хотел бы его обидеть, но не мог.

Сфинкс неуклюже ткнул его в локоть протезом. Слепой окаменел, он уже слышал его мысли. Мысли Сфинкса были ужасными, Слепой даже остановить его не успел, когда тот предложил:

— Там есть дорога, и если ты ею пойдешь…

— Не проси, — Слепой почти прошипел.

Если и была точка невозврата, то она находилась здесь. Где все началось, где все и кончилось.

Если кому и следовало идти, то точно не Слепому.

Сфинкс отшатнулся, скривив рот и давясь вздохом, он не обиделся. Он смущенно шагнул назад, не обернулся. Не хотел выпускать из вида.

— Тогда до встречи? — сказал… спросил. Интонация выдавала неуверенность.

— Послушай, я забывать начинаю, как будто…

— …становишься частью Леса, — закончил за него Сфинкс. — Всегда в дрожь бросало от этой мысли: разум не пойми где, а сам ты…

Слепой качнул головой.

— Меня не это пугает.

— Не бойся, — Сфинкс улыбнулся: долго и печально. — Я буду помнить за двоих.

В памяти Слепого сохранилось только тепло улыбки, а остальное как будто растерялось, пока он перебирался через крошево кирпича. Идти, идти и идти, не оборачиваясь и глаза не открывая. Когда-нибудь закончится и это, как все вокруг.

Сфинкс был счастлив.

На пороге Дома он больше так и не появлялся.

Слепой только однажды — дважды? — написал травой на стене «скучно», и дожди понемногу унесли от него тоску. Он видел сны, в которых Сфинкс тоже был чьим-то богом — воспитателем малышей: слепых и слабовидящих. Это было потакание своим слабостям, а может и желаниям, как со стороны Сфинкса, так и со стороны Слепого. Он присматривал.

Он не был рептилией. Потеряв хвост, он долго тосковал по утрате, но ничего не мог с этим поделать. Совсем не хладнокровный, не ящерица — он не умел отрастить новый.

Проснулся Слепой в холодном поту и после еще два дня глаз не смыкал, вслушиваясь в листья. Было тесно в собственном теле, было душно в прохладном Лесу.

Сфинкс не появлялся.

Сфинкс был счастлив. И разве скажешь: калеченый?