За порогом Дома (джен)

Утром проснулись все, это было видно в рассеянном копошении под одеялами. Стояла сонная тишина, которую никто не решался потревожить.

Притворяясь спящим и вообще неживым или живым, но не здесь, я тщетно пытался вытрясти все мысли из головы. Они отчаянно сопротивлялись и не желали меня от себя отпускать. Как будто это какое-нибудь темное проклятье: быть под чьим-то влиянием, даже если это влияние своих же мыслей.

Может, проблема была во мне.

Может, это и было моей необходимостью.

Сердце тяжело колотилось в груди и обещало всех переполошить. Я разволновался так, что не сумел стащить с лица подушку. Выглядывал из-под нее одним приоткрытым глазом, не шевелился и даже дышал через раз, ртом. Чувствовал себя при этом последним предателем… и почему-то трусом.

Мысли из головы бежать не хотели.

Я ведь многого от тебя не потребую.

Никто не заметил. Или сделал вид, что не заметил.

Они просыпались поочередно, словно передавая друг другу эстафетную палочку. Приподнимались на подушках, терли глаза, зевали и потягивались. Сообща и поочередно. Они были сросшимися, все знали обо всех, и я не смог бы прожить здесь и минуту без маски.

Без какого-нибудь занятия. Дела. Иначе заметят, обратят внимание. Иначе спросят:

— Эй, чего притих?

— Спускайся с небес, Македонский! Парить в одиночестве здесь не принято.

Незаметно выскользнув с постели, я включил чайник и расставил чашки на столе. Размазал по матрасу небольшую горку своих одеял, рано или поздно пришлось оглянуться.

Остывшая постель вожака стояла чуть помятой. Для вида.

Как будто нарочно скомканное одеяло. Как будто нарочно подушка хранила отпечаток головы. Для вида. Только для него.

Может, я так рьяно хотел ощутить свою вину, чтобы ничего иного чувствовать уже бы не получилось. Может быть, я сам мечтал о несвободе, а еще о безответственности. Может вообще так быть?

Никто не видел Слепого. Даже так: никто не видел, что Слепого нет.

Переживая, что постель Слепого слишком выразительно изображает его давнее — а ведь сегодня я не встретил его в коридоре бредущим с ночной прогулки — очень давнее отсутствие, я расплескал кипяток по столу. И себе на руки.

Пальцы протестующе дернуло, как будто ток прошелся по самым больным местам, а после вся пульсация скопилась у ногтей. Я сунул палец в рот, и вроде полегчало.

Волк на кровати подергал гитарные струны — лениво, одной рукой. Он поглядел в потолок, а затем свесил голову с полки и взглядом нашел меня. Ухмыльнулся, обнажив зубы, и подмигнул. Наверное, просто заметил выразительный молчаливый укор пустующей кровати Слепого.

Я покачал головой, осторожно, едва заметно. И Волк не заметил, ловко соскользнул с верхней полки и прошелся по комнате взад-вперед, разминая спину, да так, что хрустели позвонки.

Чудеса им были нужны, как воздух.

Им… им и мне.

Сфинкс только успел проснуться и тут же сник, плечи его опустились, спина сгорбилась. Он едва отодрал голову от подушки, не успел даже поглядеть по сторонам, но всё уже будто знал. Взгляд его туманный и рассеянный не ушел дальше общей кровати.

В воздухе пахло болотной травой и чьим-то собачьим страхом.

Табаки вынырнул из гнезда, лохматый и сонный, протер чумазыми руками глаза. Он затянул какую-то унылую песню, но вдруг замолчал, затих, как бесконечное далекое радио. Уставился на пустую койку круглыми совиными глазами, оглядел стаю и, почесываясь, проворковал:

— Где опять пропадает наш Великий-и-Ужасный? — и, не дождавшись ответа, взвизгнул: — Где Слепой, я вас спрашиваю? А ну-ка, сони! — почти пропел.

Шакал сам себе, покивав, должен был прощебетать:

— Наверное, еще не вернулся с ночной прогулки.

Он всегда умел отвечать на вопросы, но только не в этот раз. Растолкав недовольного, едва проснувшегося Лорда, поморгал в сторону Сфинкса и упавшим голосом еще раз спросил:

— Так что? Никто его не видел?

Как оказалось, никто. И я даже качнул головой, тряпкой размахивая по столу окурки. Ссутулившись и втянув голову в плечи, побрел полоскать ее в раковине.

Волк поймал меня в умывальной. Схватил за локоть, встряхнул и продолжал встряхивать, пока я не поднял к нему головы.

— Что ты с ним сделал, Македонский? — прошипел он почти что мне в ухо, и я почуял его тяжелый дух. Страхом дыхнуло от него, из его рта. Он чего-то все еще боялся.

— Я ничего…

— Ладно, — перебил Волк и повторил уже громче: — Ладно, можешь не рассказывать, только не реви! — он отшатнулся так резво, будто черт, посаженный им на цепь, угрожал не расплакаться, а наброситься и пустить в ход зубы.

Я ничего не чувствовал. Мне не хотелось реветь, и даже глаза не щипало. В руках скопился жар, но то были последствия кипятка на ободранные заусенцы.

Я не ощущал себя чертом, которым обратился для него. Волк это тоже, похоже, чувствовал.

— Ты правильно сделал, он был опасен, понимаешь? — Он вскинул подбородок, челка его подпрыгнула и упала обратно на лоб. Он взвинчивался в меня взглядом, взвинчивался мыслями, и я взвинчивался в ответ.

А что я-то сделал?

Я знал, что наполняюсь его мыслями и оплываю, от этого замутило. И я молчал, опустив глаза. Взгляд Волка повсюду меня преследовал.

— Теперь и с другими молчи, ты понял? — Он сделал рукой резкий бросок вперед, я думал, он мне вмажет, но он только ткнул меня кулаком в плечо. Почти что дружески. — Мы с тобой в одной связке, понимаешь?

— Я понял! Понял! — завопил я в страхе. Что-то обрушилось вниз, я знал это только по звуку, как будто самого меня здесь вообще не было.

Мне не нужна его смерть, понимаешь? Я не убийца.

— Уходи, Македонский, — проворчал Волк. Обойдя меня, он склонился над раковиной и посмотрел из зеркала злым взглядом. — Убирайся! — прошипел тот, другой Волк, оскалившись. — Не слышал, что ли, кто-то опрокинул кофеварку.

Я стоял, вжавшись в стену, уверенный, что то была не кофеварка, а само сердце, обрушившееся к моим ногам.

Все пошло своим чередом, я затер кофейную лужу с пола и собрал керамические осколки от чашечки. К тому времени, как закончил, пора было идти в столовую. Есть не хотелось, но нужно было покормить Толстого, и я собрался.

На завтрак ушли не все. Дожидаться прихода Слепого остались Сфинкс и Горбач.

Когда мы вернулись из столовой, Горбач играл на флейте, скрывшись на своей кровати. Сфинкс выглядел настороженным. Толстый обсасывал свой рукав, и я игрался с ним, чтобы увлечься каким-то делом.

Волк разжился где-то лимоном и попросил бросить пару ломтиков ему в чай. Я и чай заварил, и лимон нарезал, и услужливо притащил ему кружку к постели, вручил.

Сфинкс на меня посмотрел, как умел только Сфинкс — знающим, туманным взглядом, и я, не выдержав, содрогнулся.

Слепой не вернулся ни днем, ни через день.

К концу недели искать его вызвалась половина стаи.

* * *

Настенная лампа с треснувшим синим плафоном освещала клочок стены за продавленным креслом. Само кресло было низеньким, я уперся в сиденье коленями, а подмышками в его спинку. Свесил голову и протянул руки к стене, обклеенной старенькими голубоватыми обоями. Узор на них был выпуклым и на ощупь шершавым. В тусклом свете сверкали редкие, чудом уцелевшие блестки.

Я давил их пальцами, нажимал на сверкающий огонек ногтем. Звезды гасли, темнее не становилось. Я давил и давил, пока на стене не появилась чья-то тень, застелившая и звезды, и сам светильник.

Перекресток не был пустым, здесь шуршали колеса и старые подошвы кед. За спиной приближалась, прихрамывая, трехногая склеенная фигура. Узнать, кто это, можно было, даже не оборачиваясь. Я помнил его мысли, я слышал его шаги, в его присутствии делалось худо. Трехногий подошел и остановился, он дышал в одно горло и смотрел четырьмя одинаковыми прозорливыми глазами.

И даже при этом он пришел не один.

Слон плюхнулся на диван, посасывая желтого жирафа. Он волочился за Стервятником хвостом. Стервятник не возражал, на диван не уселся и, опираясь свободной рукой на трость, продолжал стоять. Завис надо мной, как настоящий падальщик, вытянул тощую шею и заглянул за мое плечо. У меня затряслись руки, я втянул пальцы в рукав и крепко изнутри зацепился.

Стервятник смотрел не на меня, он любовался моей работой. Подкрашенные глаза придавали взгляду пронизывающую остроту, а может, дело было в их странном цвете. Если бы он посмотрел так на меня, я тотчас бы провалился под этим взглядом под землю.

— Гасишь звезды? — со знанием дела спросил Стервятник.

— Прости?

— Здесь все этим занимаются, — объяснил он и, как важная Птица — со всем своим величием, уселся на подлокотник кресла. — Но это бесполезно.

— Почему?

— Они гаснут с твоей стороны и загораются для меня. — Он вцепился отросшими, покрытыми черным лаком ногтями в мое плечо и двинул в сторону, чтобы я заглянул за кресло не по центру, а левее. — Видишь?

Ногти утонули в моем свитере и неприятно впились в кожу. Дернуться я не смел.

Вдавленные в обои блестки сверкали под другим углом. За столько лет их должно было смыть сотней чумазых пальцев, но они горели и выпячивались шершавыми кочками со стены, как по волшебству. Потом я заметил, что это обклеенная обоями зашарпанная дощечка, которую кто-то бросил, примостив к стене за креслом. Уверенный, что Стервятник всегда это знал, я поежился и вяло пробормотал:

— Вижу.

Стервятник рассеянно кивнул, обнимая любимый кактус. Тень по его правому плечу была отвратительно одушевленной, и я слегка отодвинулся, обнаружив к тому же пару колючек на локте. Позвякивая ключами, Стервятник выудил из кармана пузырек с какой-то темной мутью.

— Хочешь попробовать? — предложил он, потому что я бросал на него короткие взгляды. Не на него, конечно, а на пузырек, но какой-то из взглядов все же был Стервятником пойман.

— Нет-нет, спасибо, — пробормотал я, соскочив и едва не опрокинув куст в кадке возле кресла. Сделав два шажка, услышал в спину:

— Все уже отказались, — признался Стервятник с горькой улыбкой, от которой сделалось кисло во рту. Почему-то у меня. — Новая «Ступенька», точно не хочешь?

Он сидел ко мне левым боком и смотрел в стену напротив себя. В той стороне стоял включенный старенький телевизор, что там передавали, мне не было слышно, наверное, какую-нибудь сводку новостей. Янтарный глаз Стервятника по-птичьи за мной наблюдал, его Тень вслушивалась в разговор. Стервятник обернулся, отчего-то отмахнулся и чуть склонил голову вбок.

— Так что? — донесся до меня его скучающий голос.

И я обнаружил, что остался со Стервятником наедине.

Его траур меня укрыл, убаюкал и укачал. Мне было приятно телом, горько во рту, мутно в голове и ясно перед глазами.

Мне было хорошо, я остался со Стервятником.

* * *

Лежа под подушкой и потихоньку дыша, я пересказывал сам себе сон. Я не помнил, как уснул, и не понимал, где проснулся. Но одеяло уютно укрывало меня до самой головы, и подушка лежала совсем рядом. Едва проснувшись, я начал с усердием вспоминать каждый шорох, движение, слово. Прокрутив сон в голове два раза и убедившись, что ничего не утеряно и все на своих местах, я выбрался из-под подушки. Сел на кровати и громко — прямо на всю комнату — сказал:

— Я видел во сне Слепого.

Первым взглядом — камнем, прилетевшим к моей кровати, — был взгляд Волка. У него был какой-то поразительный взгляд: не то веселый, не то снисходительный.

Но я все-таки продолжил, осторожно подбирая слова. Это занятие не было легким.

— Волк хотел тебя припугнуть, чтобы ты сбежал в наружность, — признаюсь я. Это очень просто. Это называется переложить ответственность на других.

Слепой со мной соглашается.

— Я знаю, — говорит он.

— Но это не наружность.

— Да? — удивляется Слепой.

Он зажигает короткий и изжеванный окурок, затягивается раза два и отбрасывает его в траву. Поворачивает ко мне острое, совсем мальчишеское лицо и повторяет:

— Да?

Второй раз ему не удается это его неподдельное удивление, он выглядит слишком уставшим и безразличным. Мне кажется, он и не ждет от меня никакого ответа, и я прошу:

— Ты должен вернуться, ты нужен Дому.

— Не могу, — безмятежно говорит Слепой и ныряет рукой под полу безпуговичного пиджака. Он почесывает острые выпирающие ребра, и я наконец замечаю мерзкую сыпь у него на шее и на груди. Болезнь…

— Ты потерялся, — догадываюсь я. — Прости меня! Прости! Это моя вина.

Слепой кивает. То ли прощает меня, то ли нет. Лицо его серое, глаза пустые, и он молчит, пока пальцы исследуют новую коросту.

— Тогда забери мое тело. Забери и вернись.

Слепой поднимает на меня глаза, взгляда как не было, так и нет, взглядом там и не пахнет. Он складывает руки на своих ребрах под пиджаком и, полностью застыв, каменеет. Его острые коленки торчат сквозь дырки джинсов.

— Македонский, я не могу быть тобой, — наконец произносит он и собирается уйти — это очень заметно.

— Будь собой, — поспешно говорю я и хочу — в самом деле хочу — небрежно пожать плечами. Слепой не увидит, а я могу попробовать разорвать ошейник, сковывающий шею по позвоночнику до самого копчика.

Если уж оборачиваться для кого-то дьяволом, для кого-то богом… чертом, дебилом, трусом или предателем. Если уж оборачиваться для всех, то почему бы не дать Слепому возможность вернуться?..

Плечами я так и не жму, не веду и не дергаю. Я не могу, пусть Слепой и не видит.

— Я бритва, твоя бритва, — говорю, шепчу и повторяю. — Режь.

А потом я, покорно протягивающий себя на ладони, слышу то, что заставляет встрепенуться, подобраться, вскочить и бежать. Бежать и бежать, пока окончательно не рассветет.

— В твоем теле мне житья не будет, — шелестит Слепой, как будто он — это ветка, качающаяся над головой. И тихий плеск ручья, и небесное спокойствие белых барашков.

Слепой поднимается плавным текучим движением. Поднимается и уходит, неторопливо переставляя ноги в серых стоптанных кроссовках. И исчезает так быстро, что даже если бы я пошел рядом с ним, нипочем не догнал бы.

А проснувшись, я рассказываю во всеуслышание этот сон. Начав, разумеется, с самого главного, я сказал:

— Я видел во сне Слепого.

Кто-то свистнул. Не знаю кто, я для верности закрыл глаза и продолжил, как ни в чем не бывало, умолчав только о причастности Волка. Ну, и о своем предложении Слепому. Сейчас, проснувшись, я понимал, как глупо это должно звучать.

И я, конечно, не сказал им, что виновен. Во сне мне казалось, что это действительно так, но я не мог быть уверен, потому что не ощущал себя таковым.

За грехи свои надо расплачиваться.

Мне было нечем.

И не за что! Не за что!

— Кажется, Стервятник отравил нашего Македонского, — произнес Волк, как только я закончил, и что-то грохнуло.

Я приоткрыл глаза, Волк соскользнул со своей кровати, близко подкрался ко мне и склонился. Он заглядывал мне в глаза, настороженно что-то вынюхивая.

— Что пили? Чем угощались? Рассказывай скорей, — потребовал Лэри, подскакивая к моей кровати. — Ума не приложу, как об этом еще никто не слышал. Отпад!

— Вроде бы «Ступенька». — Мне отчаянно хотелось куда-нибудь провалиться. А потом, в разверзшейся под ногами земле, зашить себе рот, чтобы уже никогда не говорить ничего подобного. — Новая, — добавил я, порываясь ускользнуть хотя бы в умывальную.

— А-а, ну теперь понятно, — сочувственно протянул Табаки. — Как ты, дорогуша? Ничего не отваливается, хвост не лезет?

Я раздавил звезды, я погасил солнце. Я не только дебил, но и трус.

Так я им и сказал.

Они удивились. Волк громко фыркнул, Табаки что-то увлеченно защебетал. Я перестал слушать, и взгляды постепенно расползлись по комнате, а сам я расползся мыслями по потолку, чего, строго говоря, делать не стоило. Я все пропустил, перестал следить за ситуацией. Сфинкс быстро все вернул на круги своя. Он всегда умел это делать.

Он подсел на мою кровать перед самым завтраком. Казался он то ли отрешенным, то ли пришибленным.

— Поможешь нацепить? — кивнул он на протезы.

Помогал я молча, не поднимая взгляда, и всё ждал, ждал, пока он спросит. И он наконец спросил:

— Он так и сказал про наружность?

— Да.

— Расскажи подробней. — Сфинкс зажал сигарету пластмассовыми пальцами и жестом попросил меня прикурить.

В его кармане я нашел зажигалку, повертел в руках и начал говорить, пока говорится. Потом, точно знал, никак не смогу.

— Он сказал: да. Удивленное такое да, а после паузы еще одно. Он не говорил много.

— Ага, — кивнул Сфинкс, и незажженная сигарета в его зубах слегка дрогнула.

Щелкнула зажигалка, Сфинкс затянулся, пепел упал на край моей постели. Я не заметил. То есть заметил, конечно, но как будто уже не я.

— Что он потерял в наружности, как думаешь? — спросил Сфинкс, не обращая на меня внимания. Он тоже как будто знал, что перед ним не настоящий я, а какой-то… изнаночный.

Что он потерял в наружности? Как я думаю? Себя, он потерял себя.

Я подергал плечами, потряс головой, всем видом дал понять, что не знаю. А потом одумался и скорее попробовал оправдаться:

— Это же сон, просто я немного испугался.

— Я тоже, — серьезно ответил Сфинкс, — немного.

* * *

Горбач увез гулять Толстого, я понаблюдал за ними с подоконника. Рядом Сфинкс с отрешенным видом курил, никуда особенно не глядя. Черный читал книгу и громко переворачивал страницы, слюнявя палец. В четвертой играла музыка, и совсем не осталось живых — все полупрозрачные и тихие.

Я выбрался в людный коридор подышать разговорами, не вслушиваясь. Украдкой семеня вдоль стены, я хотел бы остаться никем не замеченным. После угощения Стервятника до сих пор раскалывалась голова.

У лестницы кто-то клюнул меня в плечо пальцами. Сказал:

— Подожди.

Я остановился, голос был хриплым и тусклым. Волк замялся у перил, спрятав руки в карманы джинсов. По лестнице прокатился грохот. Лэри несся вниз, не жалея ног и цокая каблуками. Он чуть не сшиб Волка, и смазал кулаком мне по уху. Волк что-то прокричал ему вслед, но Лэри так и ускакал, не обернувшись, видно очень торопился разделить с Бандерлогами какую-то новость.

Я погладил горячее ухо и поправил челку на глазах. Отступил назад, пока Волк ворчал, и тут он снова меня заметил.

— Отойдем? — попросил он, и мы отошли от лестницы, спустились на первый этаж, миновали крыльцо и встали во дворе под самыми окнами. Будто под конвоем.

Волк вытащил пачку сигарет и предложил мне. Я отказался, мотнув головой. Он прикурил и глубоко затянулся. Под дубом Горбач выгуливал Толстого, тот ползал по траве и отыскивал прошлогодние высохшие листья. Я вспомнил, что выходя из комнаты, прихватил панамку для Толстого.

Лето было жарким, почти безоблачным, беспощадное солнце съедало с волос цвет и подкрашивало веснушки ржавым. Но это почти неважно, я только беспокоился, что Толстому может напечь макушку. Панамка вывалилась у меня из-под свитера, и я не успел ее подхватить, только ударил по ней неуклюжими пальцами в рукаве, отбросив еще дальше в сторону.

— Ты больше не плачешь? — вдруг спросил Волк, прищурившись. Сигарета в его зубах почти дотлела.

— Нет, а ты?

Он усмехнулся, щелчком отправил окурок в стену, и тот отскочил обратно к его ногам. Волк придавил его ботинком и растер по асфальту почти в труху, осталась только рваная бумажная оболочка.

— Все еще злишься на меня, — сказал он, вперившись в меня тяжелым звериным взглядом. То ли говорил, то ли правда спрашивал.

Я подобрал панамку, отряхнул ее от пыли и песка, но так и не смог поднять к нему глаза.

— Я не злюсь.

— Понятно, — Волк кивнул со значением, — просто обижаешься.

— Я тебя простил, правда простил за твою… просьбу.

Он ощетинился, стал тем Волком, которым был в клетке.

— Чего я такого страшного у тебя потребовал?

Мне бы хотелось ему сказать: «Ты понятия не имел, о чем просишь! Это хуже, чем умереть!», но я не пошел на поводу у своих желаний. Упрямо считая, что так ничего и не сделал, я молчал, даже если Волк не мог ни понять этого, ни услышать.

Слепой не по моим зубам склеен, мне ни за что было бы его не прогнать. Он сам по себе исчез, возможно, удрал на Изнанку, возможно, просто ушел в себя. Затаился. В конце концов, он делал это постоянно, будто это ему ничего не стоило. Будто это было его необходимостью — иногда уходить, иногда сбегать и все время прятаться. Я не мог его за это судить, и никто не смог бы.

— Запретных чудес? — пробормотал я тихо, но Волк не был глухим, он расслышал.

— Именно, — сказал он. — Ты же не глупый, Македонский, ты все понимаешь.

Я засмеялся. Честное слово, я сделал это прямо у него на глазах. А потом съехал по стене на землю, прижал колени к груди и спрятал в них лицо. Вроде бы успокоился.

— Мне нужна твоя помощь, я ведь знаю, ты можешь. — Он похлопал меня по плечу. Голос раздался совсем рядом, видимо, Волк присел на корточки поближе ко мне.

— Сфинкс сказал, никаких чудес, — равнодушно и приглушенно прошептал я в колени.

У Волка трещала спина, должно быть, он паршиво себя чувствовал, если решился заговорить об этом, но я никак не мог заставить себя к нему прикоснуться. Мне не хотелось трогать его боль.

— Сфинкс поймет, — заверил с готовностью Волк. — Он теперь мудрый парень, да и раньше довольно смышленым был.

— Не проси…

— А я вот прошу, Македонский, ты еще не знаешь, какой я упрямый. Я от тебя не отстану, черт побери, так и знай.

— Знаю.

Это его немного осадило, он заговорил, будто признается в чем-то страшном:

— За своих друзей я глотку любому порву, давай станем друзьями. Ты меня уже простил, а я тебя никогда не обижу.

Молчание расходилось в стороны от меня неровными кругами, я это почти чувствовал, и Волк тоже. Он замолчал так надолго, будто ушел, бесшумно переставляя ноги.

— Пауки грозились мне Могильником, понимаешь?

Я понимал.

— Если ты не поможешь, они меня туда упекут. Спеленают паутиной и оставят догнивать на веки вечные.

Я понимал, но отзываться не хотелось. Уткнувшись в колени, я чувствовал себя защищенным, рукава растянутого свитера надежно обвивали мои ноги. Было хорошо и уютно. В собственном коконе.

— Македонский! — вскричал Волк, и я дернулся, подняв голову. На глазах у него выступили злые слезы.

— Договорились, — прошептал я и повторил уже громче: — Да, да! Договорились.

— Спасибо, — ошарашенно выдохнул Волк, будто выдохнул все, что вообще внутри у него имелось.

Его плечи поникли, опустились уголки губ. Он в самом деле ни на что такое не рассчитывал.

* * *

Никаких чудес, если хочешь здесь жить, — говорил Сфинкс, и чудес не случилось. На медосмотре Волк недостаточно храбрился, а может, меня на него не хватило. Через неделю Пауки утащили его в Могильник. Волк бранился и собирал манатки.

В Доме назревал военный переворот. Так это называли. Это была не подсохшая короста, которую легко сколупнуть, поддернув ногтем. Это был гнойный нарыв, и он обещал взорваться, забрызгав всех. Трудно было повторять, что меня это не касается. Это было делом каждого. Военный переворот. Волк не мог постоять в бою за себя, не говоря уж о стае.

У нас был Сфинкс. У нас был Черный.

Слепого не было. Он оставался следами на грязных подушках и простынях, на кучке измятого одеяла, на стопке растянутых свитеров и застиранных рубашек. Он глядел трещинами в стенах и кусочками осыпающейся штукатурки. Он разговаривал сквозняками на Перекрестке, шорохом колес по линолеуму и разнобойным стуком ложек в столовой. Слепой был везде, я его слышал и чувствовал. Но конкретно самого Слепого с нами не было.

Почему-то в этом все отчетливее мне мерещилась собственная вина.

* * *

Волк бросал на меня чудовищные обиженные взгляды. И выразительно молчал. Он лежал на койке под сероватым одеялом, один в двухместной палате и очень несчастный на вид.

Я прискакал в Могильник под вечер, прятал от Паучих взгляд и слезно молил навестить друга. Так и сказал — друга, чуть не подавившись собственным языком. Паучихи пустили, устало махнув рукой, а вот «друг» такой щедростью не прославился.

— Уходи, пожалуйста, Македонский, — прошептал Волк так тихо, как будто даже звука собственного голоса ему было для меня жалко. — Видеть тебя не могу.

— Я сделал все, что мог. Я правда очень старался тебе помочь…

— Но не вышло, — мрачно заметил Волк и захлопнул глаза. Как будто завесился ширмой. Добавил он уже оттуда: — На кой черт тогда ты мне здесь нужен.

Я опустился на пол, подполз к его кровати и скользнул под нее, вдохнув полные легкие пыли. Волк хотел наклониться и сунуть под кровать нос, но только болезненно крякнул. Он опустил руку, повозил ею по полу, собирая пыль, и наконец нащупал мое плечо.

Волк рассмеялся так весело и живо, что я тоже скромно хихикнул.

— Друг, значит? — недоверчиво спросил он.

И я не ответил. Сперва долго размышлял, что можно на это ответить, а потом оказалось, что слишком много времени утекло. Отвечать стало неприлично.

Так мы и лежали, сохраняя молчание. Пару раз заглядывали Пауки, но не входили, бросив Волку пару скупых фраз.

Дождавшись ночи, чтобы никто уже точно не вломился в палату, я выбрался из-под укрытия. Волк не спал, его глаза сверкали в темноте, и я улыбнулся. Он не ответил на улыбку, но позволил мне делать все, что я посчитаю нужным.

Его позвонки — раскаленные звенья цепи, и они полопались. Раковины в палате не было, а самый близкий туалет оказался далеко, почти в другом крыле. Я держал в руках ядовитую волчью боль слишком долго, и она расщепляла пальцы до крови.

Воздух в палате стоял душный, горячий. Дух тех летних жарких ночей, когда мечтаешь о шумном ливне и крепком безмятежном сне. О желаниях меня никто никогда не спрашивал.

Сказав, что всё, я пожелал ему хорошей ночи.

А потом я бежал отмываться.

Я мыл руки так долго и так тщательно, но все равно чувствовал сковывающую ломоту в пальцах.

Волк сказал мне спасибо, уверенно сказал, благодаря. В конце концов, ему это ничего не стоило, а мне... Я чувствовал себя хорошо, я был целителем, был чудом, был зверем на цепочке.

К двум ночи я стал свободен, как черт, и изогнут так же. Вещи я не собирал, так прыгнул — пустой и потрепанный, как рюкзак за спиной.

Македонский исчез, так в четвертой сказали.

И я им поверил.

* * *

Примостив затылок к теплой кирпичной стене, Слепой будет сидеть на земле — на асфальте, земли здесь и зрячему не сыскать — в потертых джинсах с дырками на коленях, кроссовки его приобретут совсем запущенный бродяжий вид. Он запахнется в пиджак без единой пуговицы и с отрешенным видом потискает бездомную кошку. Ластясь и урча, она потрется о подставленную ладонь.

Обычная серая кошка с проплешиной на правом боку и вездесущими колтунами.

Рот Слепого покроется красными болячками. А кожа — язвами от сыпи, которая долгое время не захочет сходить. Ему нечего будет делать в наружности, но и пойти некуда. Он останется на месте, застыв, и долго будет вариться в пресловутом «здесь». Слепой будет заперт. Если человека вообще можно запереть в открытом пространстве, за пределами куцего привычного мирка.

И дело в том, что Слепой будет уверен: он заперт. Он никуда больше не пойдет, не побежит и не спрячется. Он будет ждать, сам не зная чего, и шарахаться от прохожих.

Кормясь как зверь, Слепой даже угостит кошку, она с охотой полакомится едой с его рук. Он больше не будет шестилапым, не заимеет уже изогнутых когтей и зубов острых, как звериные клыки. Слепой потеряет Дом, потеряет мир, в котором был свободен.

Слепой совсем себя растеряет.

А потом у Слепого появится Сфинкс. Появится осенью с запахом холодного дождя и прелой листвы. Запах Слепому понравится.

Можно вздохнуть, теперь правда можно. И чуть расслабить плечи, и сгорбиться. Чуть-чуть.

Сфинкс зовет его за собой таким голосом, будто ему самому есть куда податься, и Слепой послушно идет. Они занимают свободную скамейку перед шершавой стеной, завешанной газетными вырезками. За скамейкой стоит дом, обычный дом, старый дом. Из красного теплого кирпича.

— Как ты нашел? — спрашивает Слепой, имея в виду себя, а руки его ныряют по карманам в поисках сигарет. Не находят. Тогда пальцы забираются под пиджак и скребут ребра, сколупывая подсыхающие коросты.

— Сам не знаю. — Сфинкс протягивает ему пачку, зажатую протезом. Он держит ее в не застегивающимся кармане куртки, чтобы легко можно было вытащить. — Возьми мои.

Слепой вытаскивает сигарету и жестом спрашивает Сфинкса, будет ли он. Сфинкс отказывается, Слепой, выудив затертую зажигалку, признается:

— Я думал, умру, — и закуривает.

— Ты не пессимист.

— Я — нет. — Слепой мнет сигарету, роняя пепел на свои штаны, и терпеливо объясняет: — Я думал, наружность — что-то вроде детской страшилки на ночь. Ну, есть и есть, что мне до нее. Она вне мира. Я думал, что Дом — крайняя точка, что после него ничего нет. Я думал, что умру, Сфинкс, — зовет он, невидяще глядя перед собой, если бы мог, он бы сейчас навострил уши. — Я почти что умер?

Покачав головой, Сфинкс уверяет: «Нет. Да нет же, нет!», а он только рассеянно трясет головой. Сфинкс терпеливо уточняет:

— Хочешь вернуться в Дом?

— Не смогу, — отвечает Слепой и смыкает веки. И что он там видит? Себя, шаркающего по коридору Дома, плавно утопающего в Лес? Себя с призрачной улыбкой, страшно — для незрячего — распахнутыми глазами и тиной на подбородке? Себя, вышагивающего скорее как лунатик, сгорбленного от ужаса, шаг за шагом все дальше оставляя за спиной Дом? Уходя, Слепой улыбается, как совершенно помешанный, и поминутно слабеет после ночной прогулки. Если бы мог, он бы рухнул в ущелье, в чью-нибудь нору, но Лес не принимал его дважды за ночь. Но Лес сперва нужно отыскать, слоняясь по безмолвному тихому коридору, а наружность — там.

«Уходи отсюда! Беги! Убирайся! Туда, туда! По вон той проложенной дороге, иначе покалечит неуклюжее громоздкое колесо, которое покатилось в твою сторону».

Едва переставляя ноги, Слепой бежал и в душе метался, как взбеленившийся зверек на цепочке.

— Это что-то вроде проклятья, — ровным спокойным голосом объясняет Слепой, как если бы он что-то сам понимал.

Сфинкс не спрашивает, что это за проклятье.

— Я думал, Дом меня защитит, — растерянно говорит Слепой и совсем по-детски ссутулит плечи, принимая до нелепого беззащитный вид.

— Нет?

Он пожимает плечами, но спину не распрямляет, только вздергивает повыше головой, отвечая:

— Как видишь, нет.

— А знаешь, — заикается Сфинкс и продолжает уже с заметным усилием: — Я тоже думал, что мертв… на Изнанке. За шесть лет я раз сто успел попрощаться и с прежней жизнью, и со всеми вами. Я был мертв… почти.

— Ты был не готов, — отзывается Слепой с усталостью в голосе.

— Наружность, — Сфинкс кивает, не задумываясь, что, в общем-то, не для кого. — Ты тоже просто не был готов.

Слепой вздыхает и меланхолично, сонно начинает бубнить:

— То, чего ты так боялся, давно издохло, но тебе-то откуда об этом знать…

— Я был маленьким.

— Но теперь-то нет, — решительно замечает Слепой. — И все же тебе никогда не хотелось туда идти.

— Нет.

— И ты бы не ушел.

— Нет, — повторяет Сфинкс. — И ты тоже.

Он смотрит выжидающе на Слепого, но тот молчит, нехотя ощупывая опухший нос. С бровью над правым глазом у него тоже что-то не все в порядке.

— Кто тебя так измордовал? — спрашивает Сфинкс.

— Не успел разглядеть, — отзывается Слепой, зло усмехаясь, — темно было. И голоса что-то все незнакомые. И шаги…

— Прекрати, — просит Сфинкс. — На тебя это совсем не похоже.

— Правда? Тебе так кажется?

— Да.

Слепой кивает, морщится и с неохотой признается:

— Такое чувство, что это не я. Осталась только оболочка. — Он взмахивает полами пиджака, под которым ничего нет. Конечно, там есть Слепой, но жест выдает его с потрохами: ничего там нет, кроме самого Слепого, его выпирающих ребер и впалого живота. — А где сам я, никто не знает, даже я. — Он дергает плечами и запахивается обратно. — Я уже везде искал, а потом просто решил, что умер.

— Что-то ты совсем раскис, Бледный, и мне это не нравится. — Сфинкс неловко вытаскивает пачку сигарет из кармана, протезы его двигаются особенно неуклюже. Сфинкс нервничает.

Слепой все качает рассеяно головой и резко меняет тему:

— Я думал, Дом защитит Лося.

Они надолго замолкают, Слепой докуривает и изучает пальцами коросты на шее, размышляя, не закурить ли вновь. Так хотя бы заняты пальцы. Наверное, жалеет, что не успел вычистить свои тайники, но есть шанс, что их не разграбят, а так и похоронят под разрушенными стенами.

— Сыпь еще не прошла, — то ли говорит, то ли спрашивает Сфинкс.

Слепой не отвечает, неохотно почесывая грязной кроссовкой голень. Кошка трется спиной о его ноги в безмолвном признании любви.

— Это не Мона, — говорит он, закурив вновь и крепко затянувшись, как будто всю жизнь об этом мечтал и сейчас наконец дорвался.

Мельком взглянув на кошку, Сфинкс зачем-то отвечает:

— Нет, не она.

Слепой равнодушно кивает.

— Вот что странно, — начинает он с отрешенным видом, как какой-нибудь буддист, только позы лотоса до полноты образа не хватает. — Здесь нет блох и клещей, а я только сильнее хочу вытрясти себя из этой шкуры, чтобы избавиться от бесконечной чесотки.

Наверное, блохи все же здесь есть, подвальные блохи, чувствующие себя просто прекрасно при влажности и в тепле. Еще лучше — на чьем-то теле.

— Сыпь пройдет, Слепой, — успокаивает Сфинкс с неуверенной улыбкой. — И здесь есть лес, — говорит он, — где-нибудь здесь точно есть лес…

Слепой раздраженно пожимает плечами, сигарета тлеет в его руках в опасной близости с кожей. Он не чувствует.

— Мне нечего делать в наружности, неужели не слышишь?

— Ты так говоришь, будто я виноват перед тобой, — огрызается Сфинкс и после некоторого молчания, как ни в чем не бывало, обещает: — Я что-нибудь придумаю.

Слепой хмурится, прикрыв глаза, губы его чуть заметно шевелятся, а потом он спрашивает уже вслух. Спрашивает то, что спросить надо было в первую очередь, если бы Слепой остался собой — тем самым.

— Как выпуск?

— Не знаю, — честно отвечает Сфинкс, потирая протезом затылок.

Слепой напоследок затягивается, бросает окурок и ставит на него кроссовку, вдавливая в асфальт.

Он понимает Сфинкса с полуслова. Сфинкс его — без слов, потому что до них Слепой крайне жадный, но он все же расщедривается и говорит:

— Сильный, как Череп… — По лицу его расплывается жуткая улыбка, растягивающая губы, но даже вскользь не касающаяся мутных лужиц глаз. Улыбка не красит Слепого, но он не торопится ее свернуть, шелестя губами, точно стряхивает листья с засохшей ветки: — Умный, как Седой.

Года не прошло, Слепой понимает. И трех месяцев Сфинкс там не задержался. Слепой понимает, Сфинкс здесь неспроста. Он шел за ним, его дорогой, его ногами, обутыми в истоптанные кроссовки.

Рука Слепого неспешно плывет к карману куртки Сфинкса, пальцы нащупывают и за уголок подцепляют торчащую пачку. Слепой закуривает третью сигарету и больше не чешется. Пальцы у него сильно беспокоятся, подрагивают, словно заблудились и теперь не знают, куда ползти.

Сфинкс тоже курит, уже проворней управляясь с сигаретой протезами в черных перчатках.

— Странно все же, что сыпь до сих пор не прошла, — задумчиво повторяет он, вряд ли так уж озадачиваясь этой темой.

Слепой ничего не отвечает.

Накрапывает мелкий, едва заметный дождь. Пыльный асфальт расцветает узором в крапинку.

Из ангела — в дебилы. А из дебила — в ангела-хранителя, которого по всем Законам и по правилам принято не замечать. Слепой так и делает, Сфинкс его понимает.

А я, стоя за их спинами, расправляю плечи, расправляю крылья и складываю зонтом над головой.

— Македонский, ты же не думаешь, что это случилось из-за тебя? — спрашивает Сфинкс, не оглядываясь, сигарета в его зубах чертит зигзаги.

Я осторожно чуть качаю головой. Мог ли я, выдернув с корнем дерево, отделить его от ствола и отбросить подальше, а затем воткнуть это осиротевшее дерево обратно в землю, как будто так всегда и было?

Я качаю головой, разве мог я… всего лишь я?..

— Вот и не думай, — безмятежно произносит Слепой, крепко затягиваясь, все же не умер, и я не думаю ни о чем.

Я могу лететь.

Правда могу.