Сны Аркхэма (гет)

Птичка в клетке. Из колючей проволоки и толстых металлических прутьев. Тик-так. Простыни раскачиваются от дуновения ветра. Тик-так. Они отсчитывают то, что потеряло любой смысл в этих стенах. Тик-так…

Лязг обуви по ступеням. Кто-то спускается в ее авиариум. И разве важно кто? Маленькая птичка все равно не будет петь. Пускай ждут. Время не имеет для нее никакого значения. Тик-так. Шаги приближаются. Кто-то вновь пришел ее послушать. Глупые-глупые людишки. Им всем невдомек, что голоса…

Они у меня внутри.

Харли Квинн улыбается. Блеклая тень былого кроваво-красного оскала. Мистер Джей… Мистер Джей не видит ее сейчас. Тик-так. Странное волнение охватывает ее. Неужто любопытство? Несколько мгновений она все еще пытается убедить себя, что лекарства отбили в ней любые проявления чувств. Кроме разве что… тссс… никто не должен об этом узнать.

Осторожно, точно готовясь броситься на очередного своего посетителя, она подходит к двери. Сколько времени прошло с последней попытки бегства? Тик-так. Время расплавилось, словно его окунули в кислоту. Оно возродилось бледным и слегка не в себе. Будто кто-то выронил часы, и они разлетелись шестеренками во все стороны. Истончилось и взорвалось…

Мистер Джей всегда любил хорошие взрывы. А Харли…

Прислоняясь к прутьям решетки, она сдавленно хохочет. Птички, голоса в голове нашептывают ей, что он и сейчас не отказался бы. От хорошего взрыва, который стер бы в порошок эти гребаные стены, разметал ошметки этих жалких докторишек, которые пытаются уничтожить его лучшую работу, который освободил бы всех.

Мимо скользит тень. Высокий мужчина в длинном черном плаще. Тик-так. Шаги-призраки. Бледный, как снег, он выглядит нереально и опасно. Опаснее сучки Джоан, ревнивой сучки Джоан, которая хочет вылечить ее, хочет отобрать у нее Пирожка.

— Стой! — кричит она, не уверенная в том, что его вообще что-то может остановить.

Но мужчина замирает у двери в другое отделение. Там они заперли мистера Джея. Так далеко он нее. Тик-так. Раскачивается дверь, открывшаяся перед посетителем. И время растворяется. По-настоящему.

Тик…

Он оборачивается и смотрит своими пронзительными темными глазами так далеко внутрь, что способен различить за голосами сотен маленьких птичек, осколков ее личности, услышать тоненькие мольбы и всхлипы Харлин Квиннзель.

Так…

Дверь закрыта, коридор пуст. Будто никого и не было. Пустота разливается по всему ее телу. И впервые за долгое время даже сама Харли не слышит ничего. Непривычная умиротворяющая пустота.

— … Харлин Квинзель, — слышит она собственный голос, будто издалека. Как обычно слышат его пациенты, приходящие в сознание.

Поправляет очки-половинки и неуютно ерзает по стулу, пытаясь закинуть ногу на ногу. Она нервничает, крепко сжимает карандаш, точно боится, что он выскользнет из руки. Упадет на пол, и глухой, пустой (как твоя блондинистая головушка, док) звук эхом разнесется по комнате. Тик-так.

Когда-то время имело смысл. Время сеанса. Время работы. Время-время-время.

Их первая встреча. Она так волновалась, переживала, и волнение это не исчезало никогда. Волнение и настороженность. Терять бдительность в компании Джокера непозволительная роскошь. Уж она-то знает. Но еще хуже наскучить ему.

Он улыбается.

А Харлин все городит самоуверенную браваду. Она помнит их первую встречу, помнит их первое свидание до малейших деталей. Вот сейчас он схватит ее за горло и повалит на холодный железный стол. Тик-так. Боль от удара электрическим импульсом устремляется вдоль позвоночника.

Тик-так. Мысли путаются, чувства смешиваются. Вот-вот в камеру должны ворваться охранники и оттащить опасного преступника от подающего надежды интерна. Харлин Квинзель обволакивает туман. Голоса. Птички. Они щебечут. Они счастливы.

Чувствовать его своей кожей. Терять сознание от того, как его пальцы оставляют багровые и синие следы на ее фарфоровой коже. Они словно петля, словно жесткий ошейник все туже смыкаются вокруг тонкой шеи, грозя выбить из нее последние остатки воздуха, сломать подъязычную кость, позвонки. Ломать, крушить, уничтожать. Стихийная, непредсказуемая жестокость. Таким он хочет казаться публике.

Но доктор Квинзель знает, у него есть ответы, есть план, есть тайное темное знание, за которым она так стремилась к нему. Ее тело почти не содрогается, прекращает сопротивление.

Я послушна, Пирожок.

Он склоняется к ней так близко, что она чувствует запекшуюся кровь, ее металлический привкус, солоноватый, перебродивший запах насилия в его дыхании. Он слетает с его губ с каждым выдохом. Джокер смотрит на нее пристально. Так, что сотни перепуганных пташек срываются со своих мест, пытаясь вырваться из железной клетки ее разума.

Тик-так. Мгновение, и она больше никогда сделает вдох. Она чувствует смерть на своих губах. Это он впивается в ее губы. Жадно. Жестоко. Так, словно хочет сам вырвать у нее последний глоток воздуха, глоток жизни.

И она рада отдать все, все, лишь бы он не разрывал поцелуй. Смазанный, грязный, последний. Харлин отчаянно из последних сил обвивает его руками, зарываясь пальцами в ядовито-зеленые волосы. Все, что угодно, лишь бы…

— Как, говоришь, тебя называть, сладенькая?

Девушка удивленно открывает глаза. Большие голубые испуганные озера. В них отчаянно плещется и угасает здравый смысл.

— Доктор… Харлин Квинзель, — хрипит она почти беззвучно, но Джокеру и этого достаточно.

Он отвешивает ей пощечину. Голова безвольно вслед за ударом поворачивается в сторону. В тумане начинают плясать красные пятна. Они расцветают, как кровь в воде. Белесое молоко отступает. Сменяется тупой болью.

— Неправильно, тыковка, — говорит он почти ласково, если бы не злобный хищный оскал.

Тик-так. Тишина. Она хлопает ресницами часто-часто. Губы, красные от помады и крови, недоуменно приоткрыты. Сломанная кукла. Красивая, холеная, но сломанная.

— Ты же не хочешь меня расстраивать?

Он берет ее за грудки, и пиджак трещит, словно старая ветошь. Он расползается по швам и ошметками свисает с ее плеч, рук. Ворот остается в руках у Джокера, когда девушка опять падает на стол. Спина ее вновь вспыхивает болью, на этот раз настолько нестерпимой, что слезы сами наворачиваются на глаза, а из груди исторгается рыдание.

Мистер Джей не любит, когда она плачет, и Харли пытается улыбнуться сквозь слезы. Несмотря на адскую боль, будто разлезшийся по швам пиджак это ее кожа, исполосованная плетьми. Лопается, как спелый фрукт.

Харли. Щебечут голоса в голове. Ну, конечно!

— Харли Квинн. Меня зовут Харли Квинн! — кричит она, когда Джокер разрывает в клочья ее блузу и юбку.

С противным липким хлюпаньем отстает от тела белье, будто истлевшая плоть с трупа, прогнившая кожа, под которой одна сплошная кровавая рана. Харли кричит до хрипоты, жадно глотает воздух и вновь кричит. Боль заслоняет все, застилает взор, отупляет, оглушает.

И только время нещадными «тик-так» отделяет каждое новое его прикосновение. Острое, точно скальпель. Безжалостное, словно безумие.

— Потерпи еще немножко, конфетка, — мурлычет он себе под нос, продолжая нещадно полосовать ее тело, освобождая от остатков пропитанной кровью одежды, под которой черно-красное трико.

Харли Квинн, королевский арлекин. Игрушка при дворе короля. Его любимая, созданная его собственными руками игрушка. Красивая, точно фарфоровая кукла, и безумная, точно ее создатель.

Тик-так. Харли Квинн переворачивается на бок, смазывая потеки слез рукавом оранжевой тюремной формы.