Сны Аркхэма (гет)

Птичка в клетке. Из колючей проволоки и толстых металлических прутьев. Тик-так. Простыни раскачиваются от дуновения ветра. Тик-так. Они отсчитывают то, что потеряло любой смысл в этих стенах. Тик-так…

Лязг обуви по ступеням. Кто-то спускается в ее авиариум. И разве важно кто? Маленькая птичка все равно не будет петь. Пускай ждут. Время не имеет для нее никакого значения. Тик-так. Шаги приближаются. Кто-то вновь пришел ее послушать. Глупые-глупые людишки. Им всем невдомек, что голоса…

Они у меня внутри.

Харли Квинн улыбается. Блеклая тень былого кроваво-красного оскала. Мистер Джей… Мистер Джей не видит ее сейчас. Тик-так. Странное волнение охватывает ее. Неужто любопытство? Несколько мгновений она все еще пытается убедить себя, что лекарства отбили в ней любые проявления чувств. Кроме разве что… тссс… никто не должен об этом узнать.

Осторожно, точно готовясь броситься на очередного своего посетителя, она подходит к двери. Сколько времени прошло с последней попытки бегства? Тик-так. Время расплавилось, словно его окунули в кислоту. Оно возродилось бледным и слегка не в себе. Будто кто-то выронил часы, и они разлетелись шестеренками во все стороны. Истончилось и взорвалось…

Мистер Джей всегда любил хорошие взрывы. А Харли…

Прислоняясь к прутьям решетки, она сдавленно хохочет. Птички, голоса в голове нашептывают ей, что он и сейчас не отказался бы. От хорошего взрыва, который стер бы в порошок эти гребаные стены, разметал ошметки этих жалких докторишек, которые пытаются уничтожить его лучшую работу, который освободил бы всех.

Мимо скользит тень. Высокий мужчина в длинном черном плаще. Тик-так. Шаги-призраки. Бледный, как снег, он выглядит нереально и опасно. Опаснее сучки Джоан, ревнивой сучки Джоан, которая хочет вылечить ее, хочет отобрать у нее Пирожка.

— Стой! — кричит она, не уверенная в том, что его вообще что-то может остановить.

Но мужчина замирает у двери в другое отделение. Там они заперли мистера Джея. Так далеко он нее. Тик-так. Раскачивается дверь, открывшаяся перед посетителем. И время растворяется. По-настоящему.

Тик…

Он оборачивается и смотрит своими пронзительными темными глазами так далеко внутрь, что способен различить за голосами сотен маленьких птичек, осколков ее личности, услышать тоненькие мольбы и всхлипы Харлин Квиннзель.

Так…

Дверь закрыта, коридор пуст. Будто никого и не было. Пустота разливается по всему ее телу. И впервые за долгое время даже сама Харли не слышит ничего. Непривычная умиротворяющая пустота.

— … Харлин Квинзель, — слышит она собственный голос, будто издалека. Как обычно слышат его пациенты, приходящие в сознание.

Поправляет очки-половинки и неуютно ерзает по стулу, пытаясь закинуть ногу на ногу. Она нервничает, крепко сжимает карандаш, точно боится, что он выскользнет из руки. Упадет на пол, и глухой, пустой (как твоя блондинистая головушка, док) звук эхом разнесется по комнате. Тик-так.

Когда-то время имело смысл. Время сеанса. Время работы. Время-время-время.

Их первая встреча. Она так волновалась, переживала, и волнение это не исчезало никогда. Волнение и настороженность. Терять бдительность в компании Джокера непозволительная роскошь. Уж она-то знает. Но еще хуже наскучить ему.

Он улыбается.

А Харлин все городит самоуверенную браваду. Она помнит их первую встречу, помнит их первое свидание до малейших деталей. Вот сейчас он схватит ее за горло и повалит на холодный железный стол. Тик-так. Боль от удара электрическим импульсом устремляется вдоль позвоночника.

Тик-так. Мысли путаются, чувства смешиваются. Вот-вот в камеру должны ворваться охранники и оттащить опасного преступника от подающего надежды интерна. Харлин Квинзель обволакивает туман. Голоса. Птички. Они щебечут. Они счастливы.

Чувствовать его своей кожей. Терять сознание от того, как его пальцы оставляют багровые и синие следы на ее фарфоровой коже. Они словно петля, словно жесткий ошейник все туже смыкаются вокруг тонкой шеи, грозя выбить из нее последние остатки воздуха, сломать подъязычную кость, позвонки. Ломать, крушить, уничтожать. Стихийная, непредсказуемая жестокость. Таким он хочет казаться публике.

Но доктор Квинзель знает, у него есть ответы, есть план, есть тайное темное знание, за которым она так стремилась к нему. Ее тело почти не содрогается, прекращает сопротивление.

Я послушна, Пирожок.

Он склоняется к ней так близко, что она чувствует запекшуюся кровь, ее металлический привкус, солоноватый, перебродивший запах насилия в его дыхании. Он слетает с его губ с каждым выдохом. Джокер смотрит на нее пристально. Так, что сотни перепуганных пташек срываются со своих мест, пытаясь вырваться из железной клетки ее разума.

Тик-так. Мгновение, и она больше никогда сделает вдох. Она чувствует смерть на своих губах. Это он впивается в ее губы. Жадно. Жестоко. Так, словно хочет сам вырвать у нее последний глоток воздуха, глоток жизни.

И она рада отдать все, все, лишь бы он не разрывал поцелуй. Смазанный, грязный, последний. Харлин отчаянно из последних сил обвивает его руками, зарываясь пальцами в ядовито-зеленые волосы. Все, что угодно, лишь бы…

— Как, говоришь, тебя называть, сладенькая?

Девушка удивленно открывает глаза. Большие голубые испуганные озера. В них отчаянно плещется и угасает здравый смысл.

— Доктор… Харлин Квинзель, — хрипит она почти беззвучно, но Джокеру и этого достаточно.

Он отвешивает ей пощечину. Голова безвольно вслед за ударом поворачивается в сторону. В тумане начинают плясать красные пятна. Они расцветают, как кровь в воде. Белесое молоко отступает. Сменяется тупой болью.

— Неправильно, тыковка, — говорит он почти ласково, если бы не злобный хищный оскал.

Тик-так. Тишина. Она хлопает ресницами часто-часто. Губы, красные от помады и крови, недоуменно приоткрыты. Сломанная кукла. Красивая, холеная, но сломанная.

— Ты же не хочешь меня расстраивать?

Он берет ее за грудки, и пиджак трещит, словно старая ветошь. Он расползается по швам и ошметками свисает с ее плеч, рук. Ворот остается в руках у Джокера, когда девушка опять падает на стол. Спина ее вновь вспыхивает болью, на этот раз настолько нестерпимой, что слезы сами наворачиваются на глаза, а из груди исторгается рыдание.

Мистер Джей не любит, когда она плачет, и Харли пытается улыбнуться сквозь слезы. Несмотря на адскую боль, будто разлезшийся по швам пиджак это ее кожа, исполосованная плетьми. Лопается, как спелый фрукт.

Харли. Щебечут голоса в голове. Ну, конечно!

— Харли Квинн. Меня зовут Харли Квинн! — кричит она, когда Джокер разрывает в клочья ее блузу и юбку.

С противным липким хлюпаньем отстает от тела белье, будто истлевшая плоть с трупа, прогнившая кожа, под которой одна сплошная кровавая рана. Харли кричит до хрипоты, жадно глотает воздух и вновь кричит. Боль заслоняет все, застилает взор, отупляет, оглушает.

И только время нещадными «тик-так» отделяет каждое новое его прикосновение. Острое, точно скальпель. Безжалостное, словно безумие.

— Потерпи еще немножко, конфетка, — мурлычет он себе под нос, продолжая нещадно полосовать ее тело, освобождая от остатков пропитанной кровью одежды, под которой черно-красное трико.

Харли Квинн, королевский арлекин. Игрушка при дворе короля. Его любимая, созданная его собственными руками игрушка. Красивая, точно фарфоровая кукла, и безумная, точно ее создатель.

Тик-так. Харли Квинн переворачивается на бок, смазывая потеки слез рукавом оранжевой тюремной формы.

Лязг замка и металлический скрип двери врываются в безумное разноголосие.

И разве оно безумное? Люди ежечасно, ежеминутно, ежесекундно переключаются между разными каналами новостей, разрываются между телефоном и телевизором, новостями и очередным глупым развлекательным шоу, поглощая тонны обрывочной информации, шума, мусора. И кто после этого безумен?

Он всегда знает, что происходит в его голове. Словить Бэтмена, убить, отпустить. Утопить весь Готэм в крови, переломить хребет летучей мыши, сделать его сильнее. Запечатлеть на всех их пресных лицах безумный оскал настоящего веселья, вырваться из этих стен, остаться в камере и наблюдать, как любимый город Бэтси со скоростью сошедшего с рельс поезда отправляется в ад. А-ХА-ХА-ХА!

Тик-так. Он знает, что время течет везде одинаково. Даже когда он погружен в себя, это не ускользает от него. Разве не в этом суть сверхрациональной личности — удерживать в голове сотни противоречивых сценариев реальности и без промедления откликаться на новые неизвестные в уравнении вселенского хаоса?

Десять минут, ровно десять минут оставалось до пересменки, иногда обленившиеся охранники сменяли друг друга позже. Так, будто забыли, что охраняют. Так, будто прозрачная броня действительно может отгородить их от смерти. Глупцы, они забыли, что такое страх. И очень скоро это их погубит.

Джокер усмехается и, отлепившись от стены, поднимается с кровати, чтобы поприветствовать таинственного посетителя.

Темная высокая фигура медленно пересекает коридор, приближаясь к его камере. Не Бэтмен, слишком худощав, да и маски он не носит, это становится видно, когда мужчина поднимает голову, поворачивается в сторону Джокера, и с его белого, точно лунный свет, лица сразу спадают мрачные тени. Они селятся в его глазах. Черных углях бездны разума. Разумной бездны.

— Неужели в бэт-семействе пополнение? — спрашивает Джокер, с жадностью припадая к стеклу, чтобы получше разглядеть нового мальчишку на побегушках у заклятого врага. Но очередным Робином он не выглядит. Он слишком стар, древен даже для своего нынешнего облика. Уж Джокер-то знает толк в масках. И от этого его напускное, фальшивое любопытство возрастает, становится настоящим. — Как жестоко, что я узнаю об этом последним. Я-то думал, мы с ним близки… — театрально вздыхает, смахивая из уголка глаза несуществующую слезу.

Темный гость тем временем останавливается прямо у камеры зеленоволосого шута и внимательно всматривается в его лицо, точно ищет ответы в чертах безумия.

— А он завел без моего одобрения, — тем временем продолжает клоун, — бэт-брата или… — острый оскал хищника, — бэт-подружку? Не обижайся, дорогуша, но мне всегда казалось, что этому буке больше подойдет дамочка с озорным характером, вроде моего.

Морфею не стоило задерживаться ни у этой, ни у любой другой камеры, но он хотел посмотреть в глаза тому человеку, за которым почти непрестанно тенью ходит его сестра, забирая убитых по его вине. Несколько раз она была в полушаге от того, чтобы забрать и его, и говорила об этом с явным недовольством и разочарованием. Человечная Смерть, она меняется больше, чем того хочет, она меняет и его. В былые времена он бы не колеблясь отправил этого жалкого паяца к Люциферу на вечные мучения и за меньшее. Но сейчас глаза его не выражают совершенно ничего, кроме отстраненности и абсолютного безразличия.

— Жалкий слабый смертный, — бросает он и уходит.

Он не считает Джокера ни жалким, ни слабым. Клоун опаснее и безумнее Коринфянина, порождения мира снов, что только доказывает, что в реальном мире люди способны создать нечто много ужаснее оживших ночных кошмаров.

— Куда же ты, дорогуша? — кричит ему вслед безумец, заливаясь смехом, и стучит по стеклу кулаками, которое тут же разлетается мириадами мелких, словно песчинки, осколков.

Джокер делает шаг вперед и гладко, бесшовно, как во сне, попадает из камеры в большое сводчатое помещение со стрельчатыми окнами и массивными деревянными лавами. У алтаря, закутанный в тогу, стоит Макси и внимательно штудирует книгу в черном кожаном переплете с крестом на корешке, то и дело вполголоса выдавая возмущенные возгласы и грозя всем подряд тартаром. По бокам расположились недомерки в арлекинских костюмах, свора этой глупой надоедливой бывшей врачихи Аркхэма.

На нем опять его одежда, костюм и бордовая рубашка, а не противная униформа лечебницы. На поясе пристегнута кобура, на лодыжке — нож, а в кармане серебристого смокинга цветы с перечным газом… только вот почему-то от них исходит противная сладкая вонь, будто они… Джокер в порыве отвращения пытается выкинуть настоящую бутоньерку, только она будто приросла к чертову пиджаку.

Злость от осознания, что над ним посмеялись. Чертова Харли! Желание прикончить эту надоедливую блондинку вмиг затмевает все, заглушает каждый из его сверхразумов. Застилает кровавой пеленой, поглощает.

— Где?! — рычит он сквозь зубы.

— Там, куда попадаешь, когда поезд безумия сходит с рельсов в мире сновидений, — отвечает Риддлер и смеется.

— В жопу… — ворчит недовольный Джокер, обнаружив столь неприятное соседство, но прочие проклятия тонут в смехе Нигмы, который вскоре, благодаря Кроку, превращается сперва в пронзительный визг, а потом в глухой хрип. Киллер ослабляет захват на шее жертвы, только когда он почти теряет сознание от удушья.

Джокер срывает с себя пиджак вместе с портупеей и швыряет в сторону алтаря, тот с грохотом ударяется об какую-то церковную утварь, слышится сдавленное всхлипывание. Точно хищник, он оборачивается назад, и оскаливается в довольной улыбке. Связанный, с кляпом во рту и петлей на шее к столу жмется перепуганный священник.

— Значит, мы все-таки будем играть? — настроение Джокера заметно улучшается, что заставляет всех его бывших соседей по заключению заметно напрячься, а бедный церковник и вовсе цепенеет от страха, глядя в глаза самому опасному убийце Готэма.

— Это подаяние Гере, моей госпоже, — возражает Макси, но Мистер Джей и не собирается слушать этого сморчка.

В несколько шагов расстояние между жертвой и охотником сокращается, Джокер ловко запрыгивает на стол и притягивает за волосы трясущегося священника. Он вынимает нож и приставляет его к горлу бедолаги, в нерешительности замирая, то ли перерезать ему глотку, то ли веревку на шее.

— Знаю я одну шутку о католическом священнике, — начинает он, — хочешь, расскажу?..

В церкви поднимается оживленный шум, все оборачиваются к выходу и встают. Джокеру не нравится, когда его отвлекают, Джокеру не нравится, когда кто-то отвлекает от него внимание. Священник невнятно мычит, он бы кричал, если бы не кляп у него во рту, когда острый нож входит в его предплечье. Мистер Джей отшвыривает извивающегося от боли мужчину на ступени, слишком соскучился он по своим старым одежкам, чтобы позволить этому нытику залить их своей кровью, и тоже вскакивает на ноги.

Тяжелые дубовые двери открываются, и в бледном свете дня на пороге появляется хрупкая женская фигурка.

— Мой забавный Валентин, милый, смешной Валентин,* — полушепчет она, но Джокер тут же узнает тоненький надоедливый голосок.

Медленно, застенчиво глядя в пол, она шагает вдоль рядов. Ее короткое пышное черно-красное платье покачивается в такт шагов, а истлевшее и серое, точно паутина, кружево фаты едва заметно шевелится, точно вздыхает, от сквозняка. Только сейчас Джокер замечает, что половина церковных витражей разбита.

— Благодаря тебе, мое сердце улыбается, — продолжает она и, поднимая взгляд, широко улыбается.

Чуть позади шагают ее домашние любимцы, две гиены. Они ехидно посмеиваются, пуская слюну на красную ковровую дорожку, и хищно смотрят по сторонам. По одному мановению руки хозяйки они готовы броситься на любого из гостей. Что они и сделают, если их жажда крови и мяса не будет утолена иначе.

— Твой внешний вид вызывает смех. Ты так нефотогеничен. Но ты мое самое любимое произведение искусства.

Писклявый, противный, надоедливый голос. Как же он сейчас жалеет, что его пистолет валяется так далеко. Он бы прострелил ее дурью башку, чтобы уж наверняка больше никогда не увидеть глупой кукольной улыбки Харли Квинн.

— Как же я люблю тебя, Пирожок, — восклицает девушка и бросается ему на шею, покрывая его лицо поцелуями.

Гости перешептываются, и Джокер слышит сальные смешки. Они должны смеяться над его шутками, а никак не над ним. Он грубо отталкивает девушку, пытаясь отвесить ей оплеуху, но промахивается.

— Прости меня, сладенький, — лепечет она, — как же я могла забыть. Поцелуй должен следовать после церемонии, после того, как жених и невеста обмениваются кольцами.

Харли смотрит на него с безумным обожанием, беспредельным, безграничным, безусловным, словно хорошо натасканная собака. Бешеная сука.

— Кстати, о кольцах, я тут позволила себе по дороге заскочить в музей Готэма и найти там безделушки по вкусу. — Она протягивает бархатную подушку, на которой лежат два перстня с огромными изумрудами, но Джокер выбивает ее из рук девушки, точно какой-то мусор. — Разве?..

Она не успевает закончить фразу, потому что мужчина хватает ее за горло. Он хочет выдавить из нее последние остатки воздуха, видеть, как лицо ее краснеет, а ноги безвольно подергиваются, как из ее глаз текут слезы, а сами они наполнены ужасом, осознанным, настоящим. Он хочет слышать ее последние хрипы, треск ее подъязычной кости. Но вместо этого девушка лишь улыбается и прикрывает глаза в удовольствии, точно от ласки.

— Гости ждут, сахарочек, — говорит она, нежно проводя пальчиками по его волосам.

Все его соперники, враги, соратники смотрят на Харли с нескрываемым, одержимым обожанием, он узнает этот взгляд, он знает, что такое одержимость. Они ловят каждое ее движение, каждое слово. Она подчинила их своей воле, заставила слушать, повелеваться.

Терять власть. Глупое абстрактное выражение. Только почему он чувствует, как из него выкачивают кислород, как его душат, выворачивают наизнанку, превращают в ничтожного… жалкого слабого смертного.

— И мой подарок тоже долго не протянет, — продолжает Харли, но Джокер ее не слышит.

Он бросается к стоящим рядом арлекинам, вырывает из кобуры пистолет и стреляет в Квинн, представляя, как разлетается на осколки ее черепушка, а кровь вперемешку с мозгами заляпывает глупые рожи Крока, Пингвина, Риддлера, Двуликого… всех этих жалких идиотов. Как она отрезвляет их, освобождает его. Возвращает ему власть. Его власть всегда держалась на крови.

А теперь рассыпается, как гребаное конфетти.

— Лапочки! — зовет Харли, и гиены втаскивают в зал полуживого, закованного в цепи Бэтмена, его величайшего врага, его величайшее творение. А он, творец, уже не имеет сил даже чтобы что-то сказать. Точно в его глотке застыл жидкий пластик, а в голове пустота.

Джокер со всей силы сжимает кулаки, чтобы проснуться, да только красные полумесяцы на ладонях и капли крови на острых ногтях вместе с саднящей болью говорят ему, что из этого кошмара дороги нет.

Из кошмара, который создал не он.

«Зелень, проросшая в каменных стенах, скоро заставит Готэм вспыхнуть. Кто это?» — посмеиваясь спрашивает он.

Извечный враг его молчит. Его черная маска уже не кажется такой непроницаемой. Он видит глаза, не те пустые молочно-белые линзы костюма, а настоящие голубые глаза. В них растерянность, смятение и даже страх. Летучая Мышь Готэма, наводящая страх на весь город, теперь в его власти. Наконец звание лучшего стратега, главного умника его. Путь был долгим и тернистым, но он смог вырвать первенство из лап этого чудовища, а сейчас сделает то, что не смог сделать ни один из них.

«Я не собираюсь играть в твои игры, Риддлер!» — цедит сквозь зубы Бэтмен. В его голосе, помимо обычно суровости, играют нервные ноты. Почти незаметно, но обычно ровный тон дает сбой, подскакивает вверх. Как при вопросе.

Он любит вопросы и хорошие загадки. И терпеть не может, когда на него кричат.

«Риддлер? — переспрашивает он, посмеиваясь. — Я не Риддлер. Мое имя Эдвард Нигма. Врачи Аркхэма настаивают на том, чтобы их пациентов называли настоящими именами, Бэтмен. А как насчет твоего?»

«Мне надоели твои игры, Нэштон! — Летучая Мышь теряет терпение и даже тут, в самом безопасном месте на земле, в его разуме, начинает наступать, давить на старые болевые точки. — Никакой ты не Нигма, ты обычный маленький мальчик, глупый мальчишка, который решил, что он умнее…» — голос Бэтмена начинает походить на голос его отца.

«Хватит!!!» — кричит, срываясь на хрип, Эдвард, и картинка перед его глазами блекнет, размывается, как мираж. Нет, он так просто не отпустит его, только не сейчас, когда он так близко к тому, чтобы разгадать своего врага.

Еще несколько мгновений, пока Нигма переводит дыхание, мир, возведенный им, подернут дымкой, но вот, вместе с самообладанием все возвращается на свои места. У противоположной стены стоит, сложив руки на груди, Бэтмен. С виду он несокрушим, как скала, но Риддлер знает, что почти загнал его в угол. Его плечи согнуты под весом страданий всего города, над губой выступила испарина, а кулаки сжаты так плотно, будто ослабить хватку значит проиграть.

«Ну же, зелень, проросшая в каменных стенах, скоро заставит Готэм вспыхнуть?»

Он добился совершенства в искусстве головоломок. За время, проведенное в Аркхэме, только это у него и осталось. Его разум. Его главнейший инструмент. И он готов обратить его против своих врагов с новой мощью.

«Джокер», — отвечает Бэтмен.

«Джокер? Джокер?!»

Как предсказуемо. Нигма смеется, как ребенок. Враг пал, повержен, ошибся. Великий детектив и защитник Готэма с его навязчивой идеей просто не мог ответить иначе. Джокер. И Бэтмен. Две стороны одной медали. Настолько сосредоточенные друг на друге, что не замечают других игроков, разыгрывающих более изящные партии.

«Ты проиграл, Летучая Мышь! Снимай свою маску».

Рука Бэтмена медленно тянется к маске, и мир Риддлера вновь покрывается рябью. Нет! Только не сейчас, когда он как никогда близок к разгадке. Не тогда, когда он в шаге от решения одной из сложнейших загадок. Нигма падает на колени, кричит что-то неразборчивое, затем переходит на шепот и лепет.

Аркхэм к этому привык. Аркхэм изо дня в день наблюдает, как крушатся ожидания заключенных, врачей, посетителей. Аркхэм это и есть тень, сотканная их разрушенных жизней.

И почему это не приходило ему в голову раньше? Высокий черноволосый мужчина остановился у камеры Риддлера, задумчиво рассматривая скрючившегося на полу смертного. Смертный все еще хватался за обрывки иллюзий и снов, за обрывки материи, которой Морфей владел безраздельно с сотворения времен. Он мог бы подарить этому несчастному покой, мог бы сделать так, чтобы его сон никогда не прекращался, чтобы он остался в хитросплетении лабиринтов собственного истощенного разума, пока за несчастным не пожалует одна из его сестер. Смерть или Безумие. Но его не интересуют людские судьбы, так же, как и Смерть, и он не упивается своей над ними властью, как Страсть.

Разрушение. Его пропавший брат. В первых проблесках Просвещения он смог увидеть то, что другие Вечные не заметили. Человечество само справляется с собственным уничтожением. Разрушение перестало быть спонтанной, необузданной, дионисийской силой. Вместе с веком разума они отвергли длань божественного рока, и сами с методической точностью преступили к разрушению мира, в котором живут. Человечество перестало нуждаться в брате Морфея, и Разрушение ушел в добровольное изгнание.

Как слеп он был в погоне за собственными утраченными артефактами. Слеп и ослаблен. Но теперь ничто не мешает ему видеть ясно. Аркхэм — вотчина разрушения. И если его брат не здесь…

А когда Риддлер наконец вновь открывает глаза, то видит перед собой бледную фигуру в черном плаще. Новая загадка мгновенно оживляет его. Новый вызов. Наконец-то он сможет сыграть с кем-то еще.

Когда-то врачи пытались включить загадки в его терапию, но потом исключили их, потому что они вызывали у пациента приступы неконтролируемой агрессии. Эти глупцы так и не поняли, что их примитивные вопросы из детских книжек только оскорбляли Нигму, будто он действительно был каким-то глупым психом, недалеким идиотом, как его соседи по вынужденному заточению. Даже охранники перестали над ним подшучивать. С тех пор единственным его оппонентом был он сам.

— Отгадай…

— Риддлер, — ответил ему посетитель, не дослушав до конца.

— Но как?.. А впрочем…

— Сон, Морфей, Онейрос, Песочный человек, Король Всех Ночных Сновидений, Принц Историй… Называй, как хочешь, смертный. Я предугадаю каждый твой помысел, потому что ты находишься в моем царстве.

Еще один человек, который разрушает себя, пытаясь подчинить себе неподвластное. Морфей в последний раз бросает взгляд на Нигму и уходит. Исчезает в темноте коридора.

— Куда?!. — спрашивает Эдвард и захлебывается криком.

Каменные стены раздвигаются, уступая место просторному кабинету с картинами в золоченых рамах. Он оказывается привязанным к стулу, а напротив за дубовым столом сидит Кармайн Фальконе. Риддлер очутился в самом сердце Римской империи и не имел ни малейшего понятия как.

Дон Фальконе недоволен, и его гориллы вымещают недовольство патрона на Нигме.

— Собрался обвести меня вокруг пальца, Риддлер? — спрашивает Римлянин ледяным тоном и указывает тростью на несговорчивого гостя. Зеленой тростью с вопросительным знаком. Тростью Э. Нигмы. Гориллы тут же берут в тиски следующий палец, готовясь по первой команде шефа оторвать еще один ноготь.

— Нет, пожалуйста, только не это, опять, нет, не надо, — бормочет Эдди, трясясь от боли и унижения, слезы текут по его щекам ручьями, лицо краснеет, из разбитого носа опять начинает течь. И вся эта безобразная смесь из слюны, соплей и крови скапывает с его подбородка на пол.

— Ты обещал нам раскрыть личность готэмского мстителя, Риддлер. Ты взял мои деньги. Ты соврал мне.

Еще один ноготь падает на пол, а Нигма больше не может кричать. Он задыхается, не в состоянии вдохнуть, не в состоянии выдать ни звука, будто крик застряет у него посреди глотки. Он только раскачивается, как пациент психлечебницы в смирительной рубашке, из стороны в сторону, насколько позволяют ему веревки. А кровь и слюна все скапывают на постеленный поверх ковра целлофан. Кап-кап. Противно-звонкий, отдающий синтетическим бездушным шорохом звук эхом отдается у него в голове.

— Я не врал, Дон Фальконе… Я всегда говорю правду… — скулит он, раскачиваясь взад-вперед. — Я… забыл.

Эдвард Нигма забыл разгадку самой сложной загадки Готэма. И теперь лишь размытый образ мужчины в костюме летучей мыши преследует каждую его попытку вспомнить.

— Не ври мне, щенок! — рычит мужчина и бьет его по голове огромной ручищей.

Риддлеру не надо открывать глаз, чтобы понять, где он находится. Его самый страшный кошмар воплотился в реальность. Он опять маленький мальчик Эдди Нэштон.

— Ты пробрался в школу и украл ответы! — кричит его отец и бьет кулаком в висок.

Беззащитный мальчонка. Он тогда раз и навсегда понял, что люди злы и завистливы. Удар за ударом отец вбивал ему свою правду.

— Ты маленький мошенник! Ничтожество! Подлый воришка!

Каждое обвинение сопровождается градом ударов. Едди молит, чтобы это все прекратилось, чтобы его отец одумался, чтобы ему больше не было больно. Но разбитые губы кровоточат, ссадины на скулах невыносимо жгут, а голова идет кругом, его мутит и вот-вот вырвет на старые поношенные, его единственные штаны. И в чем он завтра пойдет в школу?

Все наконец подергивается спасительной пеленой, сквозь которую опять проступает силуэт мужчины в черном.

И на этот раз Нигма благодарен своему врагу за спасение.