Ищу тебя (джен)

Дин ему потом так и сказал: «Прости». Коротко, просто и совсем однозначно — не отвертишься. Сказал — и усмехнулся горькой, дерганной улыбкой, в которой пустоты было больше, чем в тех черных глазах, а вековая размытая кровью старость проглядывала сильнее, чем на корявых зубцах ослиной челюсти.

И ответа никакого не принял. Поставил перед фактом — хочешь, прости, хочешь, не прости, и больше никак — ни лицом, ни жестом не показал, что слово с «не» выдрало бы из него то оставшееся, что он сам не успел с себя срезать Первым Клинком. Только вот глазами, на секунду, на гребаную секунду, он выл так, что тряслись стены. У Сэма в голове точно все ходило ходуном. Он и сказать ничего не успел, Дин вышел из кухни ровным, прямым шагом, а выглядело так, словно с шипением вылетел из пушки. Сэм не стал останавливать — ядром разорвало бы руки. Пока не стал.

Он ведь понял, еще с самого начала понял, когда после возвращения зашел к Дину в комнату, что просто не будет, у них никогда просто не бывало. Да и война, она так легко не заканчивается, остается эхом и второй жженой шкурой слишком долгое время. И, как и у всех, у них было так же: главное доползти не там, по полю, с вывернутыми наружу кишками и пенящейся изо рта кровью, а потом — по своим воспоминаниям, чтобы собрать себя обратно, хоть и криво, неправильно.

Сэм не был уверен, что обращение это, обращение, черт его задрал бы, было… тем самым возвращением, из-за которого у него рука свисает мертвой плетью, из-за которого он ночами не спал, из-за которого он вообще был. В том и оказался единственный смысл — быть ради этого. Этого — двух грязных тарелок и кружек в мойке, долбящего рока из-за двери, от которого звенело в ушах, разбросанных возле книг пластиковых упаковок из-под бургеров и пирогов. Этого ¬— рокота Импалы, в котором не слышался похоронный марш, иголки, штопающей рану там, где самому не достать, больно, а теплая рука сжимает плечо, и тогда больно — уже неважно. Этого — Дина. Дина там, тут, везде, повсюду, слишком много и слишком мало.

Он изгнал демона, но вернул ли Дина. Не сжег ли своей кровью то, что было важнее зеленой рубашки (Сэм ненавидел красный), глаз — тоже зеленых и своего собственного детского, эгоистичного слегка желания вернуть все так, как было. Только в этом и крылся страшный смысл слова «было» — оно навсегда осталось где-то там.

Так что Сэм молча смотрел в спину удаляющемуся брату и не мог понять, за что он должен его простить. Если бы даже захотел, он все равно видел другое. Не черное матовое в глазах, а искрящееся, светлое, когда «Папа нам дал денег на кино, Сэмми, попкорн, вата, все время — наше!», не оскал трещиной на губах, а искреннее, живое и такое теплое, когда у него вдруг медаль по социологии, и золото — ничто по сравнению с «Я горжусь тобой, Сэмми». Много этого было, в сотни, тысячи раз больше, чем того, что Дин сам себе придумал, и смотрел теперь на все выборочно, через трафарет.

Сэм собирался показать ему остальное. Потому что только оно и было.

Несколько дней они так и бегали — Дин, хоть и неявно, прочь, Сэм, чуть ли не с топотом и молнией в глазах, следом, а с виду вроде все по-прежнему.

Утра — привет.

Спокойной ночи — ночи.

Кофе будешь — не откажусь.

Там игра твоя идет — давай посмотрим.

Вроде все по-прежнему, а по сути механизированный процесс, и Сэма воротило от этой неправильности. Не так. Ну не так. Не о них.

Ночью ходил, крадучись, на кухню — почему-то горло пересыхало постоянно, хотелось пить. Еще сильнее хотелось слышать. Знать. Он захватывал с собой графин с ледяной водой, брал кружку — пил. Сидя в коридоре напротив закрытой двери Дина. Бесшумно вливал в себя воду, как ртуть, цедил ее сквозь зубы, медленно и тягуче, и прислушивался к каждому звуку. Слышал все. Как сопит, ворочается, как скидывает одеяло и стонет в кошмарах — тихо, почти неслышно, а для Сэма как сигнализацией по ушам. Вздрагивал, выливал на грудь воду, а холоднее все равно оставалось там, глубже. Но к Дину не заходил — не мог. Да и зачем, что бы он сделал?

Так же сказал бы «прости»? И могли бы словарик составлять терминологический. Тысяча значений одного слова — найди свое.

Дин, если и знал, то молчал. Да вряд ли знал — давно бы разорался, врубил бы лекцию на тему «Я тебе не ребенок, а ты мне не нянька, какого, блядь, черта», а глазами бегущей строкой выдавал бы: «Ты и так столько месяцев нормально не спал. Идиот. И худющий же, как палка, сломаешься, черт подери. Хватит. Сэм».

Сэм делал что мог, что хотя бы в мыслях казалось действенным. Крутился рядом, почти не оставляя, все ждал, когда рявкнут, но так и не дождался. Видимо, Дину тоже казалось важным, что-то сам себе доказывал. Или просто — был.

— Посмотрю, как там моя девочка. Если обижал — убью.

Это еще кто кого, хотелось с обидой сказать Сэму, но промолчал. А в груди вдруг что-то странное, теплое, забилось-затрепыхалось, и почему-то хотелось орать. Словно пробку выбили из бутылки.

— Я с тобой.

В глазах Дина мелькнуло удивление и тут же осело пониманием, потом — горечью и укрылось все легкой насмешкой.

— Ты рисковый парень. Я бы тикал куда подальше на твоем месте. На всякий.

Сэм улыбнулся, легко толкнул здоровым плечом.

— Это в крови.

Оно ведь так и было, правда, в крови — это «я с тобой».

И все то время, пока Дин придирчиво скакал у Импалы, мыл, протирал, чистил, гладил — думал, не видно, — Сэм тихо наблюдал. Не лез. Не чтобы не помешать, испортить. Так запоминал больше. И выжженная вроде на изнанке век картина, за столько-то лет: вернулся-вернулся-вернулся, — а ощущалось как впервые.

Изредка Сэм тайком подсыпал немного снотворного в кофе и сиял улыбкой, как стоваттной лампочкой, а потом ночью все равно сидел, как пес, но уже спокойней. А Дин возвращался. Медленно, словно утопая в чем-то, но возвращался.

И тащил за собой свое глупое молчаливое «прости» — себе самому, ему, миру, — оставляя борозды, в которых Сэм проваливался и снова выбирался наружу, чтобы не отстать ни на шаг. И сам орал вслед — тоже молча.

Пока не рвануло.

Сэм встал ночью, действительно уже попить, а Дин оказался на кухне, стоял возле стола спиной к нему. Сэм сначала не понял, но через пару секунд по напряженному изгибу плеч, по изогнутой неестественно шее словно сломал буром весь лед. Не сдержался, судорожно выдохнул — этим себя и выдал.

Когда Дин резко повернулся, в его глазах не было ни капли удивления. Там вообще ничего не было. Застыл каменной статуей с поднятой рукой, а Сэм пытался осознать, почему с нее ползут какие-то нитки и, срываясь, превращаются в бусины.

— Сэм, — глухо, без эмоций. Плевать, что на часах три ночи. — Чертова банка. Представь, захотелось гребаных консервированных ананасов. Ночью. А говорят, только у беременных заскоки. Края у крышки заточены покруче наших ножей.

У Сэма оно потом надолго на сетчатке и в ушах осталось оттиском. Его глаза — пустые, как изъеденная изнутри молью луна, глиняная ухмылка — трещинами, мертвый голос и желтые дольки ананасов на полу, плавающие в розоватой воде. И само ало-красное, стекающее вниз из пореза на ладони, тонкой рекой. Стекало и собиралось, чуть пузырясь, возле красной выпуклости — его клейма, их клейма. Метка обливалась кровью — буквально.

Сэм чувствовал их вкус на своем языке — и Метки, и крови, и пепла, которым оседало все вокруг них, которым они с Дином оседали. Поэтому разораться не вышло.

— Ничего, — сказал тихо. — Залатаем.

По пути схватив кухонное полотенце, сдвинул ногой банку куда подальше, обошел рассыпанные по полу розово-желтые ананасы и впечатался в Дина — всем, чем мог. Полотенцем — одним концом в ладонь, другим накрыл Метку, взглядом, не колеблясь, в лицо, второй рукой — в плечо, стиснул, аж до боли. Кому было больнее, непонятно.

Вернись, вернись, ну вернись уже.

— Залатаем, — повторил Сэм.

А Дин смотрел в ответ, словно не верил в его существование. Взгляд внезапно потемнел — это зеленое потемнело и вдруг стало каким-то живым, каким Сэм его и выискивал. Не так, конечно, не так бы, но по-другому никак у них не получалось: боль была индикатором жизни. Дин, может, и не хотел, но Сэм все равно ее заметил.

— И засунь свои извинения куда подальше, — как бы между прочим добавил он, сильнее прижимая полотенце к коже (а как будто себя) и понимая краем сознания, что выдраться обратно будет не так уж и просто. И на кой черт. — А вот ананасы… Ананасы я себе брал вообще-то. По скидке. Ты мою любимую супер-банку на черный день убил.

Дин усмехнулся — не горечью, а теплотой — отобрал полотенце и чуть отодвинулся, но, когда Сэм по инерции сильнее сжал пальцы на плече, он ничего не сказал, кроме:

— Верну я тебе твои солнечные ананасы, жадный хорь.

Стукнул легонько костяшками пальцев ему по лбу и с деланным раздражением покачал головой.

Сэм понял.

И что ананасы, к чертям их собачьим, нужны они ему больно, и себя самого — со временем, как-нибудь.

Сэм это «как-нибудь» превратит в «точно».

И не прекратит латать.