Пятна на солнце (джен)

«Мое солнце», — забыв о том, что он, в общем-то, старше, время от времени говорит Мэри, и Дин улыбается так, что печет губы, чуть заметно дергается, но ничего не отвечает. Улыбается широко, искренне, но не так ярко, как хотелось бы солнцу. Маме. Ему самому, в конце концов.

— Я зажег солнце, — бормочет Дин, сидя на берегу Арканзаса и наблюдая за тем, как Мэри — мама — в той же белой ночнушке порхает на другом конце Рая и готовит арбузное варенье. Издали она похожа на ночного мотылька, и, сам не понимая, Дин задается вопросом, почему здесь не луна. У варенья — оранжевой эссенции, похожей на мармелад, — цвет закатного светила, и Дин отводит глаза, не в силах смотреть.

— Я зажег долбаное солнце, — повторяет он и морщится, когда горькие на вкус, неприятные, слишком горячие слова оседают на языке.

Он не может отделаться от режущего в груди, у сердца, ощущения, что в тот миг зари всего мира он отобрал у кого-то свет. У того, для кого достать этот свет было намного важнее, чем для остальной планеты. Ему остается только собирать лучи, рассеивающиеся по водной глади, и спускать их вниз по тонкой нитке.

* * *

Не имеет смысла, наверное, даже задумываться над тем, что твоя дорога, рано или поздно пересекшись с дорогой того, кто хочет тебя убить, в конечном итоге идет параллельно ей или даже стекает в одну. Сэм и не задумывается. Он вообще пытается ни о чем не задумываться, и, возможно, именно по этой причине он, сам не поняв как и вдруг оставив все (все — Импалу Дина в гараже Бункера и руины собственной прежней жизни), оказывается в Лондоне. С рюкзаком на плече, огромной спортивной сумкой в одной руке, мятыми билетами в другой и желтым тусклым Аписом на шее.

Британские Хранители Знаний оказываются неплохими чуваками (в соглашение первым пунктом вносится параграф «Пусть каждый засунет пули в свою задницу») и прекрасными учителями. Сэм порой невольно на их фоне ощущает себя неопытным малолеткой, и это он — у которого за спиной несколько опытов почти случившихся Апокалипсисов, Ад и остальное «all inclusive». Ему предоставляют неплохую квартирку на окраине Лондона, и все свое свободное время, все свое время, он носится между ней, резервацией Хранителей и Лондонским университетом, в который он поступил так же — не задумываясь ни на секунду.

Хотя, пожалуй, там было что-то. Кто-то. Он сидел тогда в местной забегаловке с чашкой кофе и шепардским пирогом, читал «Таймс» и по-прежнему ощущал себя паршивой американской овцой в этой британской отаре. Наверное, ему нужно было купить длинный зонт и блейзер с шарфом. Но он никогда не смог бы избавиться от акцента и образа Дина, высмеивавшего Шерлока Холмса телесериала BBC. Глупо.

Он пытался найти свой путь на этом острове, окруженном со всех сторон водой, дышать морским воздухом и понять, где же теперь, черт возьми, его дом, а потом крошечный солнечный луч, отразившись от граненого стакана кого-то из постояльцев, указал ему на маленькую заметку о наборе в университет.

И каждый раз, когда Сэм отодвигал газету, луч неизменно следовал за ней. И Сэм перестал убегать.

— Ладно, — тихо сказал он, вырывая газетный лист. Было больно — улыбаться, но он улыбался. — Ладно. Я подумаю. Если ты так настаиваешь. Упрямый.

Солнечный зайчик исчез тут же. И впервые за год после… того заката Сэм увидел, как его дорога все же перестала теряться во тьме. Тьма все у него забрала когда-то.

* * *

Мэри болтает без умолку, и ее волосы так блестят в свете солнца, что Дин не может взглянуть. Она спрашивает о Сэме, об отце (он никогда не был настолько скрытным и молчаливым, говорит она, и Дин еле удерживает рвущийся наружу горький смешок), снова о Сэме. Дин рассказывает ей все, все, что может сказать.

Рассказывает о том, как Сэм набрал больше всех баллов при поступлении в Стэнфорд, о том, как в детстве он очень любил сахарный мармелад, о том, как он в три года, упав со стула, сломал палец и ревел белугой, и он, Дин, потом, спрятавшись ото всех, тоже ревел. С улыбкой, прячущейся в уголках губ, — более яркой, чем солнце, — он рассказывает, как Сэм сжег торт, который попытался испечь ему на шестнадцатый день рождения, как Сэм…

— Сэм, — говорит он, когда в горле пересыхает. — Ты знаешь, мам, у него всегда оно в глазах было. Солнце. Даже потом, после всего. Когда уже у всех остыло, он горел, пытался до последнего.

Он заглатывает слова о тьме, нарицательной и нет, о пламени Ада, которое было тоже слишком ярким, и уходит в тень. Он знает, что все сделал правильно, но изредка что-то тихо и еле заметно царапает — не больно, а скорее, надоедливо.

Мэри с печальной улыбкой, тихо вздохнув, треплет его по голове и идет делать апельсиновый сок. Оранжевые брызги окропляют окно беспорядочным точечным узором. Дин прижимает к теплому стеклу ладони, размазывая капли, и на одну секунду ему кажется, что с другой стороны ответно прижимается большая ладонь.

* * *

Сэм редко ходит на Трафальгарскую площадь. Его мгновенно начинает подташнивать при виде искусственного солнца весом в две с половиной тонны. Туристы и жители Лондона после захода солнца — того, ради которого Дин отдал свою жизнь, — скачут вокруг как ненормальные и радуются, что их световой день продлен на пару часов. И никто из них не радуется тому, что их новый день вообще начался и закончился. Этот огромный висящий шар как перекись, льющаяся на его открытую рану, как насмешка над тем, что люди что-то еще могут изменить, а он совсем не может.

Сэму сложно обвинять в лицемерии остальных, они ничего не знали, но и не обвинять не получается. Давит в себе сухую, злую ухмылку, от нее ноет сердце, и, плотнее завернувшись в сине-черный, как ночное небо, шарф, уходит.

В конце концов, он и уходит — прочь. Прочь из страны и ее людей, получив со второй попытки профессию и заручившись новыми союзниками и новыми врагами — в собственной душе. В Штатах его никто и ничего не ждет, но там его пепелище и его дом, и спустя пять лет он оказывается на пороге Бункера, из которого сбежал когда-то, словно это могло его спасти. Документы на новый небольшой коттедж в Мэне и вырезку объявления о работе он бросает на кровать и направляется прямиком в комнату Дина. Там все по-прежнему, как он и оставлял, только на каждую поверхность всех вещей прибавился толстый слой пыли и разбросанные мелкие осколки того, что когда-то звалось у него сердцем. Там все по-прежнему, тот порядок, который поддерживал Дин, все так же, за исключением того, что Дина там нет.

Вечером он напивается в доску — впервые за столько лет — разбивает бутылку с виски, которую Дин трепетно хранил и до которой не добрался Кроули, страшно психует, снова пьет, а потом, чуть ли не ползком добравшись до комнаты Дина, засыпает на его кровати, наплевав на то, что она вся в пыли.

Утром он мучается от похмелья, созванивается с британцами, договорившись о том, когда им приезжать, и уходит составлять список того, что он хочет забрать с собой. В его списке сто пунктов, и семьдесят из них — это вещи, принадлежавшие Дину: его оружие, его книги, ноутбук, халат, кое-что из одежды, наручные часы и все остальное, что Сэм сумел найти. Он оставляет не так уж и много, уходя, запирает дверь на ключ и вешает на нее табличку со словами «Не входить» и довольно устрашающим рисунком кольта. В Бункере еще достаточно свободных комнат, а эта навсегда — Дина. Впрочем, не то чтобы он верит, что они не попытаются в нее вломиться, но, по крайней мере, он сделал что мог.

На сбор всего у него уходит пять дней, и в последний перед переездом сюда британских Хранителей Сэм спускается в гараж и выводит Импалу на открытый воздух. Она заводится с первого раза, двигатель звучит все так же мягко, и она по-прежнему отражает Дина в каждом зеркале. Он тщательно вычищает весь салон, понимая, что в ней еще слишком долго не будет пахнуть домом, а может, больше и никогда, смывает с нее серость, и через три часа она, в отличие от него, такая же, как раньше: стильная, черная, ярко блестящая в свете солнца. Сэм прижимает ладонь к ее нагревшемуся боку, на миг словно чувствуя биение сердца.

— Поедешь со мной? — глухо спрашивает он, не убирая руки. Под пальцами колко и тепло. — Там и гараж будет, не такой, конечно, да и я не такой, как он, ты знаешь, но… попытаемся?

Он мог бы чувствовать себя глупо, разговаривая с машиной, но этого нет. Он просто делает то, что делал когда-то Дин.

— И на охоту выезжать будем, у офиса целыми днями стоять не придется, — Сэм прикрывает глаза, чувствуя застывшую улыбку на своих губах. — Только…

Голос стекает в тихий сип. Сэм не договаривает, махнув рукой в пустоту и, развернувшись на пятках, возвращается в Бункер. А чертово солнце улыбается ему в спину.

* * *

— Мам, — Дин как впервые пробует это непривычное слово, перекатывает его на языке, невольно сравнивает его с таким же коротким «Сэм». — Я зажег миру долбаное солнце. — Мэри чуть укоризненно поднимает брови, услышав крепкое выражение, но он не обращает внимания — в конце концов, ему давным-давно уже не четыре. — Его теперь чертовски много, оно везде. Только…

Дернув плечами, он сглатывает окончание фразы и уходит, чувствуя, как разбитый взгляд Мэри колет его спину. Она знает. И сделать, как и он, ничего не может — с тем солнцем, которое больше не отражается в глазах Сэма.

* * *

Почти всегда Сэм встает на рассвете и, как загипнотизированный, неодетый тащится на террасу, громко шаркая голыми пятками по полу. Ежится от утреннего холода, прижимает руки к груди и, вскинув голову, смотрит на восход, как тогда в свой первый-последний раз. Но теперь — один. И большего, из того, что он может получить, но не хочет, ему и не надо. Их ему не надо.

Солнце теперь слишком яркое, как никогда прежде. Если на него взглянуть, то глаза жжет, больно и остро, и невольно вскипают слезы. Он даже не пытается притворяться, что это только из-за его слепящего света.

Солнце ведь все у него забрало когда-то.