Джаз, винил и яблоки (гет)

Нью-Йорк тем июньским вечером был похож на засвеченную фотокарточку. Солнце еще не село, но уже растеклось по небу оранжевой глазурью с размытыми полосками розового, высветлило урбанистические пейзажи бульваров и авеню, напитало воздух вечерней прохладой после напоённого суетой дня.

По магистралям неслись форды, которых было принято называть не иначе как «жестяными Лиззи». Отовсюду раздавались глухое гудение клаксонов, голоса фабричных рабочих и смех молоденьких прогрессисток, прямо на улице танцующих провокационный чарльстон под хот-джаз цветных музыкантов. Из распахнутых окон магазинчиков и бакалей доносился хрип патефонов, и все эти звуки являли собой саму сущность этого города и той эпохи, эпохи ревущих двадцатых, когда враз перестали быть немыми киноленты, суфражистки и афроамериканцы, когда писатели выставляли на продажу романы об утраченных идеалах, а на пересечении 42-й улицы и Лексингтон-авеню уже начали строительство Крайслер-билдинг.

Где-то там, в переплетении двух артерий города, где вечерами выстраивались в ряд жёлтые автомобили от таксомоторной компании Честер, расположилась небольшая пекарня. Её владелец, мистер Ковальски, был сыном польских иммигрантов еврейского происхождения и за тридцать лет жизни в Соединенных Штатах успел обзавестись прекрасным бруклинским акцентом, парой десятков лишних фунтов, неудачно закончившимся романом и славой булочника-чудака. И если первое приобретение было само собой разумеющимся, второе не заслуживало внимания, а о третьем мистер Ковальски вот уже полгода старался забыть, то последнее было его гордостью и отдушиной.

Его сахарное печенье с карри и имбирными цукатами в виде чудесных волшебных птиц любили покупать к чаю домохозяйки. Ароматные слоёные булочки, испеченные в форме диковинных носорогов, внутри у которых скрывался нежный клюквенный джем, разбирали к ланчу освободившиеся от занятий школьники. Шоколадные маффины на тонкой пергаментной бумаге, щедро политые золотистым пряным сиропом с дробленым миндалем и мёдом, напоминали забавных существ, растянувшихся на сундуке с золотом. Их больше всего любил сам мистер Ковальски. Лимонные кексы с рельефными драконами, украшенные листочками мяты, хорошо покупали рабочие, не успевшие позавтракать дома. Но любимой сладостью у всех посетителей пекарни мистера Ковальски был грушево-карамельный пирог «Пикетт», каждый экземпляр которого он собственноручно украшал изображением забавного зеленого существа из фисташковой крошки.

Тем вечером мистер Ковальски как раз продал последний кусок пирога своему бывшему коллеге, Джо Бакету, и напевал незамысловатую мелодию из кантри, когда колокольчик над дверью вдруг мелодично прозвенел и в помещение вошла молодая женщина в фетровой шляпе. Тонко улыбаясь, она в нерешительности остановилась у прилавка. Якоб Ковальски шумно выдохнул.

— Якоб, — женщина подняла на него блестящие глаза, — здравствуй.

— Здравствуй, Милдред. Зачем ты пришла? — он поставил пустой противень на дубовую тумбу и опёрся на неё сам, будто побоявшись потерять равновесие.

Они с Милдред не виделись полгода — полгода с того момента, когда она назвала его неудачником и сказала, что жалеет о трёх годах, проведенных вместе с ним. Его крикливая, капризная Милдред, которая всегда пахла ландышами и сандалом, мечтала посмотреть Париж, неделю держала закладку на одной странице журнала об изящных искусствах и отвратительно готовила, а он всё равно неизменно просил вторую порцию.

— Я могла бы сказать, что просто проходила мимо, — Милдред поджала губы, словно обидевшись на столь холодный приём, — но на самом деле я соскучилась.

Якоб Ковальски промолчал, и она, шагнув к нему, положила узкую ладонь на его руку. На пальце у неё блестело кольцо — то самое, которое он когда-то отказался принять назад.

— Я долго думала о том, что между нами произошло. Эти полгода разлуки… Якоб, давай всё вернём? Расторжение помолвки было нашей ошибкой.

— Твоей ошибкой, — негромко отозвался Якоб.

Милдред вздохнула и погладила его руку кончиками пальцев, виновато улыбаясь.

— Да, наверное, моей. Я сплоховала, признаю, но на меня столько всего навалилось… Подготовка к свадьбе, разногласия с родителями, а потом ещё твои проблемы с банком. Кстати, как ты убедил их выдать тебе ссуду?

— Я не убеждал. Кто-то подбросил мне чемодан с серебряной скорлупой из-под яиц каких-то крупных детёнышей птиц или рептилий. И ещё записку о том, что этого хватит на мою мечту.

Милдред подняла тонкие брови, непонимающе взглянув на Якоба, а потом вдруг кивнула и заливисто рассмеялась, посчитав такой ответ добрым знаком.

— О, это так забавно, Якоб! Это вправду очень смешно! Ты всегда был выдумщиком. Ну хорошо, пусть будет чемодан… Может быть, мы могли бы поужинать где-нибудь сегодня вечером?

Якоб мученически взглянул на неё и убрал свою руку из-под её ладони. Неужели она действительно по нему скучала? Или всё было из-за того, что так удачно складывались его дела с булочной? Не кривя душой, Якоб мог честно себе признаться, что Милдред всегда была несколько меркантильна, но он любил её и такой — тогда, далёкие полгода назад. Теперь эти шесть месяцев разлуки напоминали ему последние заунывные аккорды тягучей, как горячая карамель, джазовой мелодии. Её хотелось бы послушать ещё раз: со скрипом провернуть ручку патефона, вернуть головку звукоснимателя с иглой к самому началу... но сейчас Якоб отчётливо понял, что эта виниловая пластинка безнадёжно испортилась.

— Я не думаю, что могли бы, — ответил он наконец, всё окончательно решив. — Был рад увидеть тебя снова, Милдред. Возьмёшь что-нибудь к чаю? Мне пора закрываться.

— Тебе... что? Пора закрываться? Вот как... — Милдред вздёрнула подбородок, непонимающе глядя на Якоба. — У тебя кто-то появился? Какая-нибудь суфражетка в короткой юбке, да?

— У меня никого не появилось, Милдред. И мне действительно пора закрываться.

— Ну и... ну и катись ты к чёрту, Якоб Ковальски, вместе со своей выпечкой! — она резко развернулась на каблуках и вылетела на улицу, громко хлопнув дверью. Он хорошо знал этот её приём — вывернуть всё так, чтобы виноватым оказался он сам.

Якоб мог бы, конечно, продолжить её игру. Приехать к ней и предложить прогуляться по променаду Ригельмана. Купить им мороженое — Милдред любит фисташковое — и слушать, как кричат чайки и шумит прибой. Потом поймать желтобокое такси, свернуть с шумной магистрали, что ведёт в Квинс, проехать мимо аллей Центрального парка, где по брусчатым дорожкам бегают наперегонки дети, притормозить на светофоре рядом с отелем «Плаза», выйти напротив «Тиффани & Ко» и немного постоять возле витрин, с улыбкой наблюдая, как Милдред радуется. А затем зайти внутрь, оставить на кассе добрую треть своего месячного заработка и наконец заслужить прощение.

Якоб мог бы. Но больше не хотел.

Над дверью вновь рассыпался серебряным перезвоном бронзовый колокольчик — сперва он подумал, что это вернулась Милдред.

Но вместо неё в булочную в розовом бархате впорхнула Дейзи Бьюкенен — лёгкая и воздушная, точно взбитые сливки в подрумяненных эклерах.

С любопытством осмотревшись, «Дейзи» на несколько мгновений задержала взгляд на прилавках с выпечкой, коротко улыбнулась чему-то своему и обернулась. Кремовые кудри мягко дернулись вслед за движением тонкой шеи с блестевшей на ней ниткой жемчуга.

Он открыл рот, чтобы поприветствовать её, но слова почему-то застряли в горле, а губы расплылись в глупой улыбке. Незнакомка, казалось, только сошла со сцены бродвейского театра, спрятав в клатч шляпку-клош и цветастое боа, как ненужный реквизит.

Только Якоб, пребывающий теперь в некотором смущении, непроизвольно потянулся рукой к затылку, как девушка заговорила:

— Очень рада наконец с вами встретиться, мистер Ковальски! О вашей булочной говорят по всему Нью-Йорку.

— Правда? И что же говорят? — Якоб широко улыбнулся. Незнакомка была, ему казалось, из тех самых девушек, что, смеясь, танцуют босиком, беззаветно любят Айседору Дункан, с упоением читают Вольтера и живут долго и счастливо в каком-нибудь сказочном замке, в котором таким, как он, отводится самая скромная роль.

— Говорят, у вас талант, — она улыбнулась тепло и искренне, точно они были знакомы сотню лет, — не могу с этим не согласиться, милый! Ваша выпечка выглядит просто восхитительно.

«Не так восхитительно, как вы...» — подумал Якоб.

— О, спасибо, милый. Это очень лестно.

— Простите? Я... Я не припоминаю, чтобы произносил это вслух.

— Вы много чего не помните, мистер Ковальски, — незнакомка неопределенно повела плечом.

— Можно просто Якоб, мисс...

— Голдштейн. Куинни Голдштейн. Рада с вами познакомиться, Якоб.

Даже имя у нее было словно из детской книжки. Якоб почему-то очень отчетливо представил, как она, заточенная в неприступной крепости с россыпью остроконечных башенок, готовит яблочные штрудели, смешно морщится, когда вымажется в сахарной пудре, вешает рождественские венки из остролиста над камином и учит старого стража-дракона этикету. Если бы Якоб был сказочником, а не булочником, он бы наверняка придумал этому дракону имя. Какое-нибудь необычное имя — мистер Эспозито, например. А еще дракон мог бы оказаться драконихой, и тогда её звали бы миссис Эспозито. Миссис Эспозито была бы очень сварлива и строга, но и она бы смягчалась, наблюдая, как мисс Голдштейн смеется над неуклюжими рыцарями, вполголоса напевает что-нибудь из репертуара Луи Армстронга и жмурится, когда пьёт какао. В этой сказке Якоб Ковальски не видел себя рыцарем — разве что поваром при дворе её замка, который однажды все-таки совершил что-то великое. Вот только автор сказки забыл об этом написать.

— Мисс Голдштейн.

— Да? — она серьезно посмотрела на него.

— Мы не могли встречаться с вами раньше? У меня такое чувство, словно мы были знакомы, а потом я просто взял... и забыл.

Куинни просияла и сделала шаг к нему.

— Встречи никогда не забываются, Якоб. Просто вы не можете вспомнить.

В этот момент солнце, разлитое по выбеленному паркету, вдруг разом иссохло, блеснуло прощальным закатным огнём и скрылось за океаном. Пластинка под иглой патефона скрипнула и замерла. Якоб Ковальски моргнул, подумав о том, что в его нынешнем меню явно не хватает слоёных булочек с яблоками и корицей «От миссис Эспозито»...

И всё вспомнил.