Песня Сольвейг (гет)

В воздухе кружилась пыль. Виктор подумал, что мама бы точно не одобрила такое... такую... да и ладно. Он откинулся на высокие подушки и снова закурил. В апартаментах пахло розами, хотя Виктор не помнил, чтобы заказывал цветы. Кажется, ему прислали какие-то букеты. Вчера. Или позавчера. Один букет был странным — из подсолнухов. Виктор испепелил его недавно купленной палочкой из бука и долго представлял, как горничная придёт убираться и заметит кучу пепла. Подсолнухи навевали тоску — прилипчивую и горькую, как полынь. Даже сейчас, когда он утопал в шёлке простыней, лиловом дыме и запахе роз — Виктор не мог отделаться от воспоминания о насмешливых цветах. Он медленно поднялся с кровати. Комната плыла перед глазами. Хорошо было бы узнать, какое сегодня число, а то на днях он должен был встретиться с мистером... в общем, с тем вечно потеющим мужичком по поводу аренды мастерской.

— Её больше нет, — произнёс полузабытый голос.

Виктор повернулся, и его чуть не вывернуло прямо на дорогой ковёр.

Гермиона Грейнджер стояла возле окна. Пылинки проходили словно сквозь неё. На ней было то же платье, что тогда, на свадьбе этой... и этого... да неважно.

— Кого нет? — прохрипел Виктор. Нестерпимо хотелось пить, и почему-то было прохладно. Странно. Вроде бы лето.

— Мастерской больше нет, — Гермиона смотрела на него, не отрываясь. Он всегда хотел, чтобы она вот так... вот так.

— Пожар, Виктор, — произнесла она. — Полиция ведёт расследование. Только виновного не найдут, — зло добавила она, и Виктор вдруг подумал, что голос у неё похож на его собственный.

Странно.

— А почему мне не сказали? — спросил он. Гермиона была так хороша, что больно смотреть. Глаза покраснели и слезились, а он всё старался держать их открытыми. — Почему мне не сказали? Это моя мастерская! Моя! Я столько лет!..

Он замер. Гермиона всё смотрела на него, а он видел — видел! — как её ноги превращались в дерево, в прекрасное грушевое дерево, которое он полюбил ещё в Италии. Он никогда не сравнивал дерево с огнём, но, видно, настало время: как пламя оно поднималось всё выше и уже коснулось подола платья.

— Гермиона, не уходи. Гермиона, — он бросился к ней, споткнулся и рухнул на пол. Снизу огромная комната казалась ещё более странной, искажённой. — Я же создал тебя, — прохрипел он. — Там, в мастерской. Ты стоишь там, в самом центре. Я собирался посвятить следующую выставку тебе. Я не забыл. Я так тебя и не забыл. Не уходи.

Гермиона — вся деревянная, кроме головы, — засмеялась каким-то незнакомым, мужским смехом.

— Ничего не осталось, — мрачно проговорила она. — Вообще ничего. Всё выжжено. Только пепел. Полиция ведёт расследование, но они ничего не найдут, Виктор. Есть такое заклинание — Инсендио, знаешь? Оно уничтожает дерево. Оно всё уничтожает.

Она расхохоталась — жутко и хрипло. Виктор зажмурился, а когда открыл глаза, понял, что смеётся он сам. Гермиона исчезла, будто её никогда и не было.

И тут он вспомнил: его работы тоже исчезли. Пожар на прошлой неделе. Дом сгорел полностью, пламя прихватило все помещения, не побрезговало и охранниками. Датчики дыма сработали слишком поздно — когда приехали пожарные, тушить было нечего, разве что обугленный остов. Будь Виктор поблизости, он бы аппарировал, нарушил сотню запретов, применил магию на глазах у магглов — но он был на другом конце города и узнал обо всём слишком поздно.

Он смутно помнил, как гулял по вечернему Манхэттену, не видя, куда идёт, зачем-то купил бутылку воды, но так её и не выпил, выкурил пачку сигарет, а потом отправился к Билли — знакомому художнику из Челси. Он не помнил, что они пили, не помнил, когда вместо сигарет в ход пошли самокрутки, помнил только, что расчувствовавшийся и какой-то посеревший Билли сунул ему в руки пластиковый портфель, посадил в такси и назвал водителю адрес.

Дальше — марево, холодный пот, дым и чёртовы цветы. Все присылали ему цветы, будто он только что похоронил жену или мать. Виктор срывался на портье, но принимал цветы и давал чаевые — он не помнил, сколько, но портье молчал и смотрел на него с омерзительным сочувствием. Виктор выкурил почти всё, что дал ему Билли — святой человек. Виктор то проваливался в блаженную пустоту, то метался в полузабытьи. Иногда, открыв глаза, он видел лицо матери, иногда — слышал шум моря, бьющегося о скалы в Кастиньочелло, иногда — чувствовал запах зелий и дерева. Всё это можно было вынести, но Гермиона, превратившаяся в дерево на его глазах, словно толкнула Виктора за невидимую черту. Он принял холодный душ, натянул джинсы, футболку, толстовку, сунул в карман бумажник, в рукав — новую волшебную палочку (прежняя, купленная у Грегоровича, осталась в сейфе в одном из банков) — и вышел из номера.

Аппарировать посреди Бруклина было чревато последствиями, и Виктор взял такси. Он попросил высадить его возле неприметного бара в Бронксе, дождался, пока такси не скроется из виду, и свернул в подворотню.

Достать палочку он не успел. Перед глазами полыхнуло, и Виктор закричал, как кричит раненое насмерть животное — не столько от боли, сколько от уверенного понимания, что будет дальше. Виктор был лучшим студентом своего выпуска — из школьного учебника он слово в слово помнил, что чувствует животное, ослеплённое Коньюктивитусом, а теперь узнал, что чувствует человек.

За войной — отчаяние, за отчаянием — проклятье, а за проклятьем — выбор.

И время проклятья пришло.

* * *

Вторую неделю шли дожди. Пахло мокрым асфальтом, бензином, горячими бургерами и листвой. Листвой — особенно.

Мимо прошли трое — женщина и двое детей. Один постарше, другой помладше: он слышал их шаги, этого было достаточно. Младший (девочка, точно девочка) задержался возле него. Поглазеть, наверное. Мать шикнула, послышался топот ножек, и мир вокруг снова свёлся к ровному шуму.

Дожди здорово мешали. В сухую погоду можно было пойти в парк, сесть на краешек скамьи и прикинуться невидимкой. Можно было усесться на видном месте — посреди улицы, возле книжного магазина или по дороге к церкви — и сидеть на тёплом камне, прислушиваясь к шагам.

Он никогда не просил. Не мог. Он знал, что однажды всё закончится. Голод, грязь, кошмары, стыд и кашель однажды закончатся, надо только подождать. Быть может, его найдут. Быть может, он сдохнет от холода в ночлежке. Или ему просто размозжат голову в уличной драке. Если он выживет, всё случившееся станет ему уроком. Он запомнит всё в мельчайших деталях и каждое утро будет благодарить Бога за то, что позволил ему выжить и научиться жить. Вот только просить он не привык и знал, что, если однажды опустится до этого, уже не поднимется. А птица должна всегда оставаться птицей.

Цыганка не солгала. Ослеплённый, обобранный, полураздетый, Виктор очнулся, лежа в грязном закоулке. Глаза болели, словно в них насыпали битого стекла, тело ломило, на лице запеклась кровь. Судя по запаху, лежал он в луже собственной рвоты. Благословляя квиддич и былую ловкость, Виктор встал на четвереньки, потом медленно распрямился — и двинулся навстречу миру.

Мир оказался фантастическим местом.

Две недели назад Виктор пил вино из тонкого бокала и любовался своим последним творением.

Неделю назад он валялся на кровати в одном из лучших отелей Нью-Йорка, курил марихуану и галлюцинировал.

Теперь он оказался выброшенным на улицу — нищим слепцом, от которого шарахались проходившие мимо магглы.

С тех пор прошёл почти год. Виктор знал, где можно переночевать, где — получить бесплатную еду, где человеку вроде него дадут пару монет, а то и купюр. Он обзавёлся белой тростью, потрескавшимися очками, омерзительной на ощупь бородой и десятком бездомных приятелей. Дожди нарушали его планы: люди на улицах бежали не разбирая дороги, на ходу открывая и закрывая зонтики, и нечего было надеяться, что кто-то остановится дать монетку. Зато в скверах было пусто, и Виктор мог спокойно бродить, не рискуя нарваться на подозрительных полицейских, брезгливых горожан или охочих до приключений подростков. Клиффсайд-Парк был не худшим местом, хотя Виктор так и не понял, зачем тому, кто его ослепил, нужно было аппарировать с ним через Гудзон. Столько возни — и никакого результата.

Впрочем, возможно, нападавший не знал, кто перед ним, а потом просто испугался. Вполне себе вариант.

Виктор присел на мокрую лавочку. Дождь затихал, воздух был тёплым и чистым — значит, скоро выглянет солнце.

Как он хотел увидеть солнце!

Когда кто-то сел рядом, Виктор подумал, что это ещё один бездомный, и уже приготовился к разговору о нелёгкой доле тех, кого не пощадила жизнь, но человек молчал.

Наконец мужской голос произнёс:

— Возьмите.

Виктор молча протянул руку, и в ладонь легла монета — слишком тяжёлая даже для доллара. Виктор погладил аверс, потом реверс.

Он держал в руке английский кнат. Виктор сглотнул.

— Что дальше?

Мужчина проворчал что-то неопределённое, потом раздался звук вынимаемой пробки.

— Пейте.

Виктор покорно принял пузырёк, понюхал и одним глотком выпил. Он знал, что подействует не сразу.

— Я же говорил, что мы ещё встретимся.

— Вы этого не говорили.

— Это подразумевалось. Спасибо, что нашли меня.

— Это было непросто.

— Догадываюсь.

Виктор зажмурился, а когда открыл глаза, перед ним сверкал на солнце крошечный запущенный пруд. Парк был очень маленьким, очень зелёным и очень грязным. Кто-то перевернул мусорку у скамьи напротив, и ветер раскидывал картонные стаканчики, окурки и сальную бумагу из-под пончиков.

Так, сидя в парке неухоженного американского городка в компании постаревшего Северуса Снейпа, тридцатисемилетний Виктор Крам заплакал впервые после смерти деда. Снейп равнодушно смотрел, как вороны растаскивают коробки с логотипом «Макдональдс», и молчал.

* * *

Стадион неистовствовал.

— Что там происходит? — спросил он, прислушиваясь.

— Розовые сады, — бросил Волчанов, как будто это всё объясняло.

— Что не так с садами?

— Они растут. Из воздуха, прямо посреди поля, на глазах у зрителей.

— Что за чары?

Волчанов фыркнул и принялся в сотый раз проверять, хорошо ли закрепил наколенники.

— Сам посмотри.

Виктор повернулся в сторону стола, над которым разворачивалась проекция всего, что происходило на стадионе. На поле появлялись всё новые луковицы, из которых ввысь тянулись ветви розовых кустов. Между ними танцевали вейлы — талисман сборной.

— Твои будут? — спросила Грозда. Она была охотником, но Виктор знал, что однажды она займёт его место.

— Да. Родители и кое-кто из знакомых.

Он решил не уточнять, что знакомые — это старый профессор Фролов из Сибири и его напарник под Оборотным. С этим напарником Фролов вот-вот создаст философский камень. Кстати, ни один не мог внятно объяснить, зачем им это. Хочется — и всё тут.

Виктор знал, что придёт и Гермиона со всем своим семейством.

...Они виделись неделю назад, и в груди до сих пор болело. Гермиона, которую он помнил, исчезла, растворилась в потоке времени. Ей на смену пришла беспокойная женщина с короткой стрижкой и привычкой оглядываться через плечо. Она всё повторяла, что Роза получит солнечный удар, потому что упрямая и не хочет надевать шляпку, а Хьюго потеряется в толпе, потому что маленький и бестолковый. Теперь Гермиона работала в Отделе правопорядка, у неё постоянно звонил мобильный телефон, и какой-то Эрни, её заместитель, жаловался, что из-за Чемпионата все разъехались, а он не знает, что делать. Рон задерживался на работе и обещал приехать не заранее, а в день игры. Гермиона говорила об этом и сжимала кулаки. Когда Поттер наконец забрал Розу и Хьюго и повёл их кататься на аттракционах вместе со своими детишками, Гермиона, не встречаясь с Виктором взглядом, рассказала и о том, сколько времени она проводит на работе, и о том, что у Рона, наверное, кто-то есть, и о том, что они подумывают развестись, вот только дети... У неё дрожал голос, алели уши, и всё это удивительно не шло той, кого Виктор столько лет оберегал в своей памяти.

Он слушал, кивал и думал, как повезло Снейпу, что Лили Поттер умерла. Мысль была кощунственной, но Виктор не стыдился. Он смотрел на женщину, в которую когда-то влюбился так, что чуть не лишился рассудка, а внутри расползалась холодная, густая обида на собственную глупость.

— Может, встретимся как-нибудь? — спросила Гермиона. — Посидим, вспомним былое, — она резко замолчала и покраснела.

— Былое, — эхом откликнулся он. — Можно как-нибудь, вот только у меня игра через три дня. Может, после?

Гермиона снова засуетилась, принялась объяснять, что после Чемпионата они сразу уедут...

— Соберись! — Волчанов ткнул его в плечо. — На тебя вся надежда. Должен летать как птица!

Крам усмехнулся. Толпа снаружи заревела снова, послышался голос комментатора, и они двинулись к выходу на поле.