Песня Сольвейг (гет)

Всё началось с цыганки. Женщина была стара и смотрела на него тем тяжёлым, полным невысказанного презрения к миру взглядом, который частенько будит в людях вину. Поляков брезгливо покосился на грязную скамейку, где она сидела, и ускорил шаг, а Виктор остановился. Цыганка повела костлявой рукой, разгоняя табачный дым, и поманила Виктора пальцем. Он приблизился и тут же пожалел об этом.

— Так было нужно, — громко заявила она. — И ты не опоздаешь к своему учителю.

Виктор потянулся к палочке, но цыганка только засмеялась.

— Не глупи, мальчик. Пока ты безоружен, перед тобой лишь слабая женщина, которую выкинуло на обочину этой поганой жизни. Если же ты решишь, что быть воином лучше, чем ребёнком... — она пожала плечами. — Всё станет очень печально. Ну, подойди ближе.

Виктор сделал ещё шаг и присел на скамейку. Цыганка хищно прищурилась и вцепилась в его руку.

— Не найдётся ли у тебя монетки, мальчик? Одной монетки?

Виктор мысленно выругался и полез свободной рукой в карман. Он протянул женщине несколько сиклей, она внимательно изучила каждый, словно они отличались друг от друга, как груши отличаются от персиков.

— Кнат, — объявила она наконец. — Дай мне кнат.

Когда кнат был получен, она сунула его в карман засаленного передника и приосанилась.

— А теперь, мальчик, я расскажу тебе то, что должна рассказать. Хочешь узнать своё будущее, великий Виктор Крам?

Виктор был удивлён тем, что цыганка знала его имя, куда больше, чем тем, что она назвала его великим.

— Соглашайся, — подмигнула она, пока Виктор ошарашенно молчал. — Так вот. Слушай, мальчик. У тебя ровная поступь и ясный взгляд, и ты летаешь как птица. Знаешь ли ты, мальчик, что произойдёт с птицей, если сломать ей крыло? Она будет страдать, будет голодать, будет прозябать, но всё равно останется птицей. Знаешь ли ты, что будет, если выколоть птице глаза? Птица может умереть, а может, если повезёт, оказаться в добрых руках, но всё равно останется птицей. Даже мёртвая птица — всё равно птица, — цыганка скривилась, словно проглотила что-то кислое. — Так вот — о тебе, мальчик. Совсем скоро тебя ждёт несчастье. Ты будешь в небе и упадёшь. Не бойся, мальчик. Если птица падает, это не страшно. Страшно, когда она разбивается. Ты не разобьёшься, но поступь твоя изменится навсегда.

Виктор снова подумал, что зря тратит время, но взгляд у цыганки становился всё мрачнее, и у него не хватало духу уйти.

— Ты будешь из тех птиц, что высоко реют и рвут добычу, пока та ещё жива, — вздохнула цыганка. — Тебя ждёт слава, деньги и лесть, Виктор Крам. Твой наставник захочет сделать тебя своей марионеткой. Твоё имя будет опережать тебя самого и однажды разрушит твою жизнь. А потом ты встретишь мужчину с горячим сердцем и женщину с холодным разумом, и они погубят тебя.

— А их имена? — Виктор хмуро взглянул на цыганку, и та расхохоталась. — Не смейтесь. Вы же гадаете, так говорите!

— Имена, Виктор, это ещё не всё, — она разжала пальцы и погладила его по руке, будто он приходился ей не иначе как сыном. — Вслед за ними придёт война, за войной — отчаяние, за отчаянием — проклятье, а за проклятьем — выбор. И вот тогда ты должен будешь вспомнить, что всегда был птицей.

— Простите, — Виктору было жаль эту странную женщину, которая явно не была предсказательницей. Она красиво говорила, а весь её вид просто кричал о нищете и, возможно, о безумии тоже. — Я не понимаю вас. И не пойму, наверное, хотя мне уже тринадцать.

— Поймёшь, — отмахнулась цыганка. — Поймёшь и вспомнишь меня. Когда огонь в сердце мужчины гаснет, он перестаёт существовать. Когда разум женщины объят пламенем, она становится человеком. И вот тогда, — она подалась вперёд, и он заметил, что глаза у неё не тёмные, как ему показалось сначала, а серые, очень ясные, — тогда ты снова станешь птицей и взлетишь так высоко, как не летал никто, и спасёшь человека от худшего, что может с ним случиться.

— От чего? — на всякий случай спросил Виктор. Спасать он никого не собирался, но мало ли как жизнь повернётся.

— От того, что предназначено не для него, — резко ответила цыганка. — А теперь иди. Иди, скоро твой наставник поведёт вас обратно в замок.

Виктор встал.

— Спасибо... наверное. А как ваше имя?

— Для тебя — Сольвейг.

— А для остальных?

— А это, мальчик, не твоё дело, — она словно из воздуха извлекла трубку и принялась её раскуривать. Редкие волосы лезли в глаза, и Виктор снова почувствовал себя виноватым.

Как и было велено, он повернулся и пошёл по узкой улице к площади, где их встречал профессор Златков. На углу он повернулся. Цыганка никуда не делась. Она наконец справилась с трубкой и отчаянно дымила. Виктор вздохнул — на душе было тяжело — и ускорил шаг.

* * *

Цыганка не солгала.

В четырнадцать Виктор упал с метлы в разгар матча, чуть не лишился ноги и повредил позвоночник. Он провёл неделю в немецкой клинике с непроизносимым названием и обзавёлся двумя полезными привычками — группироваться при падении и держать корпус параллельно метле в полёте. Именно эти привычки вкупе с привитым с детства трудолюбием сделали его легендой. В семнадцать он стал самым молодым ловцом в мире, самым способным учеником на курсе и самым любимым студентом директора Каркарова. Сам Виктор презирал шумиху вокруг своей славы, был предельно вежлив с наставником и обладал впечатляющим набором комплексов, какие свойственны талантливым подросткам, повзрослевшим раньше положенного. Он считал себя слишком высоким, слишком заметным, слишком уродливым.

Виктор поймал снитч на Чемпионате мира по квиддичу и, мысленно содрогаясь от перспективы, отправился в Англию — претендовать на право участвовать в Турнире Трёх Волшебников. Делегация из Дурмстранга была солидной, но ни для кого не было секретом: Кубок выберет Виктора. Так говорил Каркаров, об этом сплетничали ученики, и Виктор ждал решения со странной смесью равнодушия и смирения. Виктора позабавило имя четвёртого чемпиона (Гарри Поттер, вопреки распространённому заблуждению, был известен не только в Британии), но виду он не подал. Поттер выделялся из общей массы. Упрямый, бесконечно добрый и, как сказала бы миссис Крам, непутёвый мальчишка пришёлся Виктору по душе, а вот остальные студенты не впечатлили. В Хогвартсе, как и в любой школе, царствовали лень, зависть, склочность, эгоизм и растрачиваемый впустую потенциал. Чувствуя себя старым вороном, распугивающим пёстрых летних пташек, Виктор бродил по коридорам школы — и забрёл в библиотеку. Он прошёлся вдоль стеллажей, выбрал пару книг — скорее от безделья, чем от желания вычитать в них что-то полезное — и услышал обрывок спора. Подслушивать из-за угла Виктор не любил, а потому демонстративно сел через проход от спорщиков и раскрыл первую книгу. Автор витиеватым языком излагал свой взгляд на частичную трансформацию человека и её отличие от анимагии. Виктор хмыкнул и принялся читать — никогда не повредит совместить два полезных дела.

— Гермиона, спасибо за помощь, но вот о Роне со мной даже не заговаривай! — сердито шипел Поттер. Перед ним громоздилась стопка книг, он хватал их по одной, просматривал оглавление и передавал худенькой девушке с пышными волосами.

— Я просто хочу помочь, — она поджала губы и принялась листать ветхую книгу в переплёте цвета запёкшейся крови. — Тебе его не хватает.

— И чем он мне сейчас поможет? Посоветует перечитать «Пророк»? Ты хотя бы помогаешь мне осваивать новые чары и вообще... — Поттер сглотнул. — Как ты всё это выносишь? Ты мне говоришь, мол, не обращай внимания. Как можно на них не обращать внимания? Они на каждом шагу со своими значками и смотрят на меня, как на соплохвоста! И Рон!.. — Поттер спохватился и замолчал.

Оба тараторили, но понять сказанное было легче, чем попытаться повторить вслух. За это Виктор и не любил английский.

— Что касается Рона, ему непросто без тебя, как и тебе без него. Ты, конечно, сам смотри, но, думаю, чем быстрее вы помиритесь, тем быстрее на душе полегчает, — философски заметила девушка. — А остальные просто завидуют. Люди вообще завистливы по натуре, а ты всегда в центре событий. Гарри, они бы душу дьяволу продали, чтобы оказаться на первой полосе «Пророка»! Кроме того... я же теперь «сногсшибательная красавица-маггла», — едко произнесла она, и Поттер засмеялся. — Так что надо просто подождать, пока всё это закончится. Передай-ка мне вот ту книгу про драконий огонь. Да не эту, жёлтую!

Поттер покорно вытащил нужный том.

— Спасибо тебе.

— Не за что, — девушка сосредоточенно изучала страницу перед собой. — Ты мой друг, Гарри. Неужели я тебя брошу?

Поттер и девушка, чьё имя Виктор вряд ли выговорил бы и с третьей попытки, прекратили разговоры, а он перелистнул пару страниц и отчего-то вспомнил старую цыганку.

А потом ты встретишь мужчину с горячим сердцем и женщину с холодным разумом, и они погубят тебя.

Виктор всегда представлял себе этих загадочных людей иначе.

Через месяц — в самый разгар Святочного бала — он стал нечаянным свидетелем ссоры Гермионы и шумного рыжего парня, того самого Рона. Гермиона вернулась в зал, не подав вида, что минуту назад поссорилась с тем, к кому была так явно неравнодушна, и Виктор отдал ей должное — в очередной раз.

Ранним утром после бала он поцеловал ошеломлённую Гермиону в полутьме коридора, ведущего в башню Гриффиндора, вытащил её из Заколдованного озера на втором испытании, пригласил в Болгарию и уехал из Хогвартса влюблённым и очарованным, в твёрдой уверенности, что, несмотря на все его недостатки, он всё же лучшая партия, чем неуклюжий подросток, который едва ли способен оценить Гермиону Грейнджер, как она того заслуживает.

И ошибся.

* * *

Цыганка не солгала.

Вслед за Гермионой — девушкой, не пощадившей его самолюбие, — в жизнь Виктора вошла вторая женщина — из тех, чьи прикосновения опасны, а объятия смертельны. Предсказанная много лет назад война накрыла Британию, и Виктор, отбиваясь от Пожирателей Смерти посреди разрушенного свадебного шатра, впервые задумался о том, что, если выживет, сделает со своей жизнью что-нибудь путное.

Виктор не бросал слов на ветер, но сдержать данное себе слово оказалось нелегко.

Миру после войны не нужны были ни игроки в квиддич, ни талантливые студенты — ему нужны были целители и взломщики проклятий, строители и политики. Виктор провёл лето, помогая с восстановлением Хогвартса и издалека наблюдая за утомлённой и счастливой Гермионой. Он видел, как она сошлась с Роном Уизли, как вернулась из Австралии вместе с родителями, как собиралась заочно сдавать экзамены и поступать стажёром в Министерство. Она собирала свою жизнь по кускам и удивительно вписывалась в растрёпанный мир, который плакал и праздновал одновременно, вписывалась так же, как Рон Уизли, Гарри Поттер и многие другие.

За войной — отчаяние, за отчаянием — проклятье, а за проклятьем — выбор.

Виктор не был уверен, в отчаянии он или проклят, а потому сразу перешёл к выбору. Он выбрал приключения.

Яростная, вечно балансирующая на грани льда и пламени Россия стала Виктору лекарем. Он нашёл старика-зельевара, знавшего ещё его деда, и стал его учеником. Виктор привык к волдырям и ожогам, научился драить медные котлы, не оставляя царапин, перестал прислушиваться к свисту ветра за окном и ждать сов. От чистки котлов и щипцов он перешёл к варке основ для зелий, от основ — к составлению рецептов.

— Ты мог бы создать философский камень, если бы задался такой целью, — заметил однажды его учитель, который требовал, чтобы Виктор обращался к нему «дед Вениамин», и никогда не снисходил до похвалы.

Виктор, не поднимая головы, помешивал зелье — будущий Феликс Фелицис, который варил второй раз в жизни, — и ничего не ответил.

— Проблема в том, — продолжил дед Вениамин, словно мыслил вслух, — что тебе это совершенно не надо. А что тебе вообще надо, Витя?

Виктор снова промолчал и принялся растирать руту.

— Именно об этом я и говорю, — мрачно заключил дед Вениамин. — Скажи-ка мне, Витя, ты слышал, что некая Гермиона Грейнджер вышла замуж?

Виктор осторожно пересыпал растёртую руту в котёл и принялся помешивать.

— Очень рад за неё.

— Ни черта ты не рад. Зачем ты сюда приехал? Оставь это проклятое зелье и посмотри мне в глаза!

Виктор подчинился.

— Ты сюда приехал залечивать свои душевные раны, — старик скривился. — Ну как, залечил?

— Да, — спокойно ответил Виктор. — Я могу вернуться к зелью? Почти готово.

— Погоди.

На памяти Виктора это был первый раз, когда Вениамин Андреевич («дед Вениамин, я тебе сказал!») придал чему-то больше значения, чем зелью.

— Любишь ты её?

Виктор нахмурился.

— Не знаю. Я был влюблён в неё, наверное, и сейчас есть немного, но не все получают желаемое, — он помедлил. — С годами эта... тяга стала меньше. В пятнадцать я влюбился в однокурсницу из Дурмстранга, это же ничего не значит.

— Дурак ты, Витя. Грей своё зелье, — дед Вениамин махнул рукой и вышел из лаборатории.

Дураком Виктор не был и потому никогда не обманывал самого себя. Гермиона Грейнджер осталась там, в Британии, а он оказался в Сибири, и его всё устраивало.

Виктор закончил приготовление зелья, отмерил чайную ложку, понюхал, попробовал на вкус. Правильно сварил — вот и хорошо.

Он как раз заканчивал разливать зелье по колбам, когда дед Вениамин вернулся.

— И тебе совсем не интересно? — сердито спросил он. — Не интересно, что с ней стало?

Виктор вздохнул. Дед Вениамин при всех своих достоинствах обладал одним недостатком: если что-то занимало его ум, он никогда не останавливался на полпути.

— Гермиона Грейнджер работает в Отделе регулирования магических популяций и контроля за ними. Вышла замуж за Рона Уизли две недели назад. Объявление было в «Ежедневном Пророке». Рита Скитер написала о ней книгу, и теперь они судятся относительно правдивости содержания, — Виктор криво усмехнулся. — Этого достаточно, я думаю.

Дед Вениамин смерил его недовольным взглядом.

— Ты найдёшь лучше. Твоему деду я говорил то же самое, и посмотри-ка! Разве не замечательная женщина твоя бабушка Божена?

— Не то слово, — Виктор улыбнулся. — Но в одном вы правы.

— Да ну? — дед Вениамин осклабился, явив миру кривоватые зубы. — В чём же?

— Я не знаю, чего хочу. И поэтому собирался просить вас дать мне рекомендацию и отпустить.

— На все четыре стороны, значит?

— Вроде того.

— Что ж, — дед Вениамин облокотился о стол, заваленный пергаментом. — Хорошо, что мне не придётся тебя выпроваживать. Куда ты направишься?

— Я приехал к вам, потому что не знал, куда ещё податься. Знаете, это было как болезнь, и вы в некоторой степени исцелили меня. Я благодарен вам за это. Вам и вообще этим местам, — Виктор покосился на крошечное окошко, на четверть заметённое снегом. — Думаю, теперь я готов порадоваться жизни. Весной я собираюсь на юг, в Италию.

Дед Вениамин захохотал — громко и как-то по-мальчишески. Виктор с изумлением смотрел на учителя.

— Молодец, парень, — произнёс тот, отсмеявшись. — И знаешь, что? Возьми-ка с собой немного этого зелья. На всякий случай. Всё лучше, чем какая-нибудь Амортенция!

— Точно, — Виктор посмотрел на стройные ряды фиалов. — Точно.

* * *

Виктор потратил пару месяцев, прежде чем нашёл подходящее место. Он не отказался от магии, но предпочёл жизнь среди магглов. Он никогда не питал неприязни к простым людям, не наделённым волшебным даром, но пробивающим себе дорогу в мире, который одинаково суров и к ним, и к волшебникам. Кроме того, маггловские женщины никогда не смотрели ему вслед с жадным интересом, а маггловские мужчины не чувствовали неловкости, пожимая ему руку. Шумные итальянцы сперва сбивали с толку, но постепенно он привык. Оказалось на удивление легко вспомнить, что в нём тоже течёт южная кровь.

О Кастиньочелло ему рассказала улыбчивая итальянка, с которой он провёл несколько ночей в Неаполе. По подоконнику маггловской гостиницы стучал дождь, а девушка была мила и не требовала от него ровным счётом ничего, кроме приятного времяпрепровождения.

— Ты художник? — спросила она. По-английски итальянка говорила плохо, растягивая слова. Виктор не вникал в её болтовню, и это не волновало ни одного из них.

— Химик, — откликнулся он, опрокидывая её на спину.

Она засмеялась.

— А похож на художника. Руки у тебя такие, — она ахнула и выгнулась, когда он резко вошёл в неё.

Больше той ночью они не разговаривали, а наутро она упомянула Кастиньочелло.

— В Ливорно есть город, где живут художники. Я никогда там не была, но тебе бы понравилось.

Виктор насмешливо на неё взглянул.

— Думаешь, знаешь, что мне понравится?

Девица хитро сощурилась.

— Да. Поезжай. Может, станешь художником. Химик — скучно. А потом как-нибудь расскажешь про город.

Виктор напрягся.

— Хочешь оставить адрес? — он представил, как сова стучит в окно маггловского дома.

Она покачала головой и принялась сушить волосы дешёвым гостиничным феном.

— Не мне. Кому-нибудь расскажешь. Той, от которой сбежал, — голос тонул в назойливом механическом шуме. — Или ещё кому.

Виктор посмотрел на девушку, чьё имя даже не запомнил, и достал блокнот.

— Как, говоришь, называется город?

Так он оказался в Кастиньочелло, в старом белом домике у самого мыса. Здесь никогда не наступала тишина — крик чаек и шорох волн попеременно разрезали горячий воздух. За исключением нескольких богатых вилл, принадлежащих маггловским знаменитостям, крепости и часовни в нескольких метрах от дома, который арендовал Виктор, достопримечательностей здесь не было. Не было и суетливых туристов, а вот художники тут действительно процветали. Виктор наткнулся на них в первый же день — сидящих на берегу или посреди дороги, рисующих с натуры, а порой изображающих странные вещи, мало связанные с действительностью.

Пару недель Виктор просто наслаждался жизнью. Он всегда любил плавать и бегать трусцой по утрам, любил вино и рыбу на углях, бьющий в нос запах вечернего моря и горячий полуденный ветер. Хозяин соседнего дома — мужчина неопределённого возраста, худой, с жилистыми пальцами, не снимающий даже в жару полотняный шарф и огромные тёмные очки, — частенько лепил из глины прямо во внутреннем дворе и однажды, заметив заинтересованный взгляд Виктора, кивнул ему.

— Можете присоединиться, если не будете мне мешать, — голос у него был грубый и какой-то сиплый. — Вы наблюдаете за мной третий день, это раздражает.

— Простите, — Виктор неловко помялся, прежде чем подойти, и только тут сообразил, что мужчина обратился к нему по-английски. — Вы англичанин?

— К сожалению, — непонятно ответил он. — Садитесь на тот стул и наблюдайте. Как только поймёте принцип, можете попробовать сами. На столе лежат куски, которые мне не нужны.

Виктор присел и с любопытством уставился на нового знакомого.

— Меня зовут Виктор.

— Джон.

— Как вы поняли, что я не итальянец?

Джон фыркнул.

— Вы не говорите по-итальянски и каждый вечер едите брынзу. Кстати, где вы её берёте?

— В магазинчике возле церкви Святого Андрея.

— Вот как, — Джон принялся разминать очередной кусочек глины. Виктор следил за его движениями, потом принялся их копировать.

Они просидели в дружелюбной тишине пару часов. Под навесом было не слишком жарко, а глина — покорная и чуть тёплая — успокаивала и напоминала о детстве.

— Что скажете? — Виктор продемонстрировал маленького криворогого козла. Козёл получился безбородым и каким-то грустным.

— Недурно, но можете лучше, — Джон скривился. — Приходите завтра, если хотите, покажу вам, как сделать что-нибудь стоящее.

Виктор задумчиво рассматривал козла.

— Возьмите. На память, — великодушно предложил Джон.

На том они и расстались. Если бы Виктор знал заранее, чем всё кончится, он бы никогда не поехал в Кастиньочелло и не поселился в доме у мыса.

* * *

Калитка была открыта, но во дворе никого не было. Виктор вздохнул и двинулся к дому.

— Джон!

Ответа не последовало.

— Джон! Я знаю, что вы дома!

За четыре года он неплохо изучил привычки своего знакомого и был уверен, что Джон не в духе. В другое время Виктор оставил бы его в покое, но сейчас он планировал успеть на самолёт и не мог уехать, не завершив дела.

Виктор уезжал в Штаты — на выставку собственных работ. Невинное увлечение глиной привело к тому, что он заинтересовался скульптурой, а потом открыл для себя всю прелесть работы с деревом. Дерево сопротивлялось, труд был утомительным, и Виктор загубил немало прекрасных заготовок, но он был не из тех, кого отпугивают трудности. Первую статуэтку, которую не стыдно было показать людям, он сделал из грушевого дерева — безликий женский силуэт с неестественно прямой спиной и острым подбородком. Закончив работу над ней, Виктор долго курил на балконе, потакая своему новому пороку, и смотрел, как солнце подсвечивает светлый точёный профиль его творения. Ему вспоминалась Гермиона, склонившаяся над книгами, густые волосы с позолотой декабрьского солнца. Если бы он мог выбирать, стал бы поэтом, но выбирать не приходилось. Виктор затушил недокуренную сигарету и вернулся в дом.

Сейчас он мог с уверенностью сказать, что всё началось именно тогда, именно с той статуэтки. Первая выставка открылась в Кастиньочелло год спустя благодаря предприимчивому агенту, который ценил прекрасное и умел держать язык за зубами. Виктор чувствовал себя заново родившимся. Имя скульптора не было названо, он не афишировал своё увлечение и видел, с каким восхищением люди смотрели на его работы. Никто не знал, что автор стоит совсем рядом, в нескольких шагах, никто не стремился специально угодить, польстить, и Виктор торжествовал. Он создал то, что было больше его самого, сильнее его самого; создал то, что останется после.

Ко второй выставке он, помимо прочего, создал фигуру в человеческий рост — коленопреклонённую женщину с гордо поднятой головой. В одной руке она держала трубку, другой тянулась за монетой. Закончив, Виктор запер комнату и два дня не заходил в мастерскую, а когда наконец вернулся, замер на пороге. Жидкие пряди волос на пробор, хитрый прищур, презрение во взгляде и сбившийся фартук — цыганка косилась на него с пола мастерской, настойчиво тянула костлявую руку и в полумраке неосвещённой комнаты казалась живой. Утром Виктор дал согласие на организацию второй выставки Неизвестного Скульптора, проехал с ней по всей Италии, а когда вернулся в Кастиньочелло, его ждало приглашение в Штаты.

— Джон! — Виктор позвал в третий раз. — Вы знаете, зачем я пришёл. Откройте. Ради бога, сову мне вам отправить?

Дверь распахнулась, и сильная рука втянула Виктора в дом.

— Какого чёрта сейчас было? — процедил Джон. — Вы попрощаться пришли?

— И это тоже, — Виктор спокойно взглянул в лицо своему соседу. — Я пришёл кое-что у вас спросить.

Джон в ответ изогнул бровь.

— Вы уверены, что хотите остаться здесь?

Ответом ему было яростное молчание.

— До того, как приехать в Италию, я жил в России, — пояснил Виктор. — Старый друг моего деда, профессор Фролов, взял меня в ученики, и я шесть лет был его помощником. Он прекрасный зельевар и сейчас как раз ищет преемника. Так что, если вы не против променять глину и море на Сибирь и зелья... может, попробуете?

В полной тишине Северус Снейп снял очки и хмуро взглянул на Виктора.

— Давно вы поняли, мистер Крам?

Виктор усмехнулся.

— У меня ужасная память на лица, так что я вас просто не узнал. Понял, когда готовил прошлую выставку. Вы принесли мне состав для полировки дерева, а основа у него была как у Гербицида. Как вы её сделали? Я не смог повторить рецепт без лаборатории.

— Уменьшил пропорцию полыни, добавил смокву, закрепил воском. Ничего сложного.

— Так что скажете, профессор? Вы можете принять Оборотное и представиться Джоном, но, думаю, деду Вениамину плевать на ваш облик.

— Не выношу Оборотное, — признался Снейп. — Никогда не угадаешь, каким будет вкус. Кроме того, у него масса побочных эффектов. Что до вашего предложения, спасибо, но я не заинтересован.

— Почему?

— Я слишком стар, чтобы ходить в подмастерьях, но дело даже не в этом. Здесь, в Италии, я никому не знаком и никому не нужен.

— Неправда.

— Прошу прощения?

— Сёстры Бренцони с соседней улицы давно положили на вас глаз. Сразу обе, а вы даже не замечаете.

Снейп скривился.

— Я имел в виду нечто более глобальное, но спасибо за предупреждение, я буду обходить сестёр Бренцони стороной. Вы находитесь в поиске, мистер Крам, хотя даже идиоту понятно, что вы просто убегаете — от чего-то или от кого-то. Надеюсь, не от себя, — Снейп поморщился. — Что до меня, я достиг цели — сбежал, и, заметьте, сбежал наилучшим способом из возможных.

— Умерли?

— В некотором роде.

— Странный вы человек. Уж простите.

— Не переживайте, вы тоже странный, мистер Крам. Поэтому однажды я и предложил вам составить мне компанию.

Виктор вздохнул.

— Что ж. Тогда... до свидания?

Снейп протянул руку.

— Прощайте. Уверен, мы больше не увидимся.

— Вы снова сбежите?

Снейп тонко улыбнулся.

— Нет. Вы больше не вернётесь. Удачи вам с выставкой.

Виктор пожал протянутую руку и вышел на улицу. Дверь за ним закрылась — видимо, навсегда.

В воздухе кружилась пыль. Виктор подумал, что мама бы точно не одобрила такое... такую... да и ладно. Он откинулся на высокие подушки и снова закурил. В апартаментах пахло розами, хотя Виктор не помнил, чтобы заказывал цветы. Кажется, ему прислали какие-то букеты. Вчера. Или позавчера. Один букет был странным — из подсолнухов. Виктор испепелил его недавно купленной палочкой из бука и долго представлял, как горничная придёт убираться и заметит кучу пепла. Подсолнухи навевали тоску — прилипчивую и горькую, как полынь. Даже сейчас, когда он утопал в шёлке простыней, лиловом дыме и запахе роз — Виктор не мог отделаться от воспоминания о насмешливых цветах. Он медленно поднялся с кровати. Комната плыла перед глазами. Хорошо было бы узнать, какое сегодня число, а то на днях он должен был встретиться с мистером... в общем, с тем вечно потеющим мужичком по поводу аренды мастерской.

— Её больше нет, — произнёс полузабытый голос.

Виктор повернулся, и его чуть не вывернуло прямо на дорогой ковёр.

Гермиона Грейнджер стояла возле окна. Пылинки проходили словно сквозь неё. На ней было то же платье, что тогда, на свадьбе этой... и этого... да неважно.

— Кого нет? — прохрипел Виктор. Нестерпимо хотелось пить, и почему-то было прохладно. Странно. Вроде бы лето.

— Мастерской больше нет, — Гермиона смотрела на него, не отрываясь. Он всегда хотел, чтобы она вот так... вот так.

— Пожар, Виктор, — произнесла она. — Полиция ведёт расследование. Только виновного не найдут, — зло добавила она, и Виктор вдруг подумал, что голос у неё похож на его собственный.

Странно.

— А почему мне не сказали? — спросил он. Гермиона была так хороша, что больно смотреть. Глаза покраснели и слезились, а он всё старался держать их открытыми. — Почему мне не сказали? Это моя мастерская! Моя! Я столько лет!..

Он замер. Гермиона всё смотрела на него, а он видел — видел! — как её ноги превращались в дерево, в прекрасное грушевое дерево, которое он полюбил ещё в Италии. Он никогда не сравнивал дерево с огнём, но, видно, настало время: как пламя оно поднималось всё выше и уже коснулось подола платья.

— Гермиона, не уходи. Гермиона, — он бросился к ней, споткнулся и рухнул на пол. Снизу огромная комната казалась ещё более странной, искажённой. — Я же создал тебя, — прохрипел он. — Там, в мастерской. Ты стоишь там, в самом центре. Я собирался посвятить следующую выставку тебе. Я не забыл. Я так тебя и не забыл. Не уходи.

Гермиона — вся деревянная, кроме головы, — засмеялась каким-то незнакомым, мужским смехом.

— Ничего не осталось, — мрачно проговорила она. — Вообще ничего. Всё выжжено. Только пепел. Полиция ведёт расследование, но они ничего не найдут, Виктор. Есть такое заклинание — Инсендио, знаешь? Оно уничтожает дерево. Оно всё уничтожает.

Она расхохоталась — жутко и хрипло. Виктор зажмурился, а когда открыл глаза, понял, что смеётся он сам. Гермиона исчезла, будто её никогда и не было.

И тут он вспомнил: его работы тоже исчезли. Пожар на прошлой неделе. Дом сгорел полностью, пламя прихватило все помещения, не побрезговало и охранниками. Датчики дыма сработали слишком поздно — когда приехали пожарные, тушить было нечего, разве что обугленный остов. Будь Виктор поблизости, он бы аппарировал, нарушил сотню запретов, применил магию на глазах у магглов — но он был на другом конце города и узнал обо всём слишком поздно.

Он смутно помнил, как гулял по вечернему Манхэттену, не видя, куда идёт, зачем-то купил бутылку воды, но так её и не выпил, выкурил пачку сигарет, а потом отправился к Билли — знакомому художнику из Челси. Он не помнил, что они пили, не помнил, когда вместо сигарет в ход пошли самокрутки, помнил только, что расчувствовавшийся и какой-то посеревший Билли сунул ему в руки пластиковый портфель, посадил в такси и назвал водителю адрес.

Дальше — марево, холодный пот, дым и чёртовы цветы. Все присылали ему цветы, будто он только что похоронил жену или мать. Виктор срывался на портье, но принимал цветы и давал чаевые — он не помнил, сколько, но портье молчал и смотрел на него с омерзительным сочувствием. Виктор выкурил почти всё, что дал ему Билли — святой человек. Виктор то проваливался в блаженную пустоту, то метался в полузабытьи. Иногда, открыв глаза, он видел лицо матери, иногда — слышал шум моря, бьющегося о скалы в Кастиньочелло, иногда — чувствовал запах зелий и дерева. Всё это можно было вынести, но Гермиона, превратившаяся в дерево на его глазах, словно толкнула Виктора за невидимую черту. Он принял холодный душ, натянул джинсы, футболку, толстовку, сунул в карман бумажник, в рукав — новую волшебную палочку (прежняя, купленная у Грегоровича, осталась в сейфе в одном из банков) — и вышел из номера.

Аппарировать посреди Бруклина было чревато последствиями, и Виктор взял такси. Он попросил высадить его возле неприметного бара в Бронксе, дождался, пока такси не скроется из виду, и свернул в подворотню.

Достать палочку он не успел. Перед глазами полыхнуло, и Виктор закричал, как кричит раненое насмерть животное — не столько от боли, сколько от уверенного понимания, что будет дальше. Виктор был лучшим студентом своего выпуска — из школьного учебника он слово в слово помнил, что чувствует животное, ослеплённое Коньюктивитусом, а теперь узнал, что чувствует человек.

За войной — отчаяние, за отчаянием — проклятье, а за проклятьем — выбор.

И время проклятья пришло.

* * *

Вторую неделю шли дожди. Пахло мокрым асфальтом, бензином, горячими бургерами и листвой. Листвой — особенно.

Мимо прошли трое — женщина и двое детей. Один постарше, другой помладше: он слышал их шаги, этого было достаточно. Младший (девочка, точно девочка) задержался возле него. Поглазеть, наверное. Мать шикнула, послышался топот ножек, и мир вокруг снова свёлся к ровному шуму.

Дожди здорово мешали. В сухую погоду можно было пойти в парк, сесть на краешек скамьи и прикинуться невидимкой. Можно было усесться на видном месте — посреди улицы, возле книжного магазина или по дороге к церкви — и сидеть на тёплом камне, прислушиваясь к шагам.

Он никогда не просил. Не мог. Он знал, что однажды всё закончится. Голод, грязь, кошмары, стыд и кашель однажды закончатся, надо только подождать. Быть может, его найдут. Быть может, он сдохнет от холода в ночлежке. Или ему просто размозжат голову в уличной драке. Если он выживет, всё случившееся станет ему уроком. Он запомнит всё в мельчайших деталях и каждое утро будет благодарить Бога за то, что позволил ему выжить и научиться жить. Вот только просить он не привык и знал, что, если однажды опустится до этого, уже не поднимется. А птица должна всегда оставаться птицей.

Цыганка не солгала. Ослеплённый, обобранный, полураздетый, Виктор очнулся, лежа в грязном закоулке. Глаза болели, словно в них насыпали битого стекла, тело ломило, на лице запеклась кровь. Судя по запаху, лежал он в луже собственной рвоты. Благословляя квиддич и былую ловкость, Виктор встал на четвереньки, потом медленно распрямился — и двинулся навстречу миру.

Мир оказался фантастическим местом.

Две недели назад Виктор пил вино из тонкого бокала и любовался своим последним творением.

Неделю назад он валялся на кровати в одном из лучших отелей Нью-Йорка, курил марихуану и галлюцинировал.

Теперь он оказался выброшенным на улицу — нищим слепцом, от которого шарахались проходившие мимо магглы.

С тех пор прошёл почти год. Виктор знал, где можно переночевать, где — получить бесплатную еду, где человеку вроде него дадут пару монет, а то и купюр. Он обзавёлся белой тростью, потрескавшимися очками, омерзительной на ощупь бородой и десятком бездомных приятелей. Дожди нарушали его планы: люди на улицах бежали не разбирая дороги, на ходу открывая и закрывая зонтики, и нечего было надеяться, что кто-то остановится дать монетку. Зато в скверах было пусто, и Виктор мог спокойно бродить, не рискуя нарваться на подозрительных полицейских, брезгливых горожан или охочих до приключений подростков. Клиффсайд-Парк был не худшим местом, хотя Виктор так и не понял, зачем тому, кто его ослепил, нужно было аппарировать с ним через Гудзон. Столько возни — и никакого результата.

Впрочем, возможно, нападавший не знал, кто перед ним, а потом просто испугался. Вполне себе вариант.

Виктор присел на мокрую лавочку. Дождь затихал, воздух был тёплым и чистым — значит, скоро выглянет солнце.

Как он хотел увидеть солнце!

Когда кто-то сел рядом, Виктор подумал, что это ещё один бездомный, и уже приготовился к разговору о нелёгкой доле тех, кого не пощадила жизнь, но человек молчал.

Наконец мужской голос произнёс:

— Возьмите.

Виктор молча протянул руку, и в ладонь легла монета — слишком тяжёлая даже для доллара. Виктор погладил аверс, потом реверс.

Он держал в руке английский кнат. Виктор сглотнул.

— Что дальше?

Мужчина проворчал что-то неопределённое, потом раздался звук вынимаемой пробки.

— Пейте.

Виктор покорно принял пузырёк, понюхал и одним глотком выпил. Он знал, что подействует не сразу.

— Я же говорил, что мы ещё встретимся.

— Вы этого не говорили.

— Это подразумевалось. Спасибо, что нашли меня.

— Это было непросто.

— Догадываюсь.

Виктор зажмурился, а когда открыл глаза, перед ним сверкал на солнце крошечный запущенный пруд. Парк был очень маленьким, очень зелёным и очень грязным. Кто-то перевернул мусорку у скамьи напротив, и ветер раскидывал картонные стаканчики, окурки и сальную бумагу из-под пончиков.

Так, сидя в парке неухоженного американского городка в компании постаревшего Северуса Снейпа, тридцатисемилетний Виктор Крам заплакал впервые после смерти деда. Снейп равнодушно смотрел, как вороны растаскивают коробки с логотипом «Макдональдс», и молчал.

* * *

Стадион неистовствовал.

— Что там происходит? — спросил он, прислушиваясь.

— Розовые сады, — бросил Волчанов, как будто это всё объясняло.

— Что не так с садами?

— Они растут. Из воздуха, прямо посреди поля, на глазах у зрителей.

— Что за чары?

Волчанов фыркнул и принялся в сотый раз проверять, хорошо ли закрепил наколенники.

— Сам посмотри.

Виктор повернулся в сторону стола, над которым разворачивалась проекция всего, что происходило на стадионе. На поле появлялись всё новые луковицы, из которых ввысь тянулись ветви розовых кустов. Между ними танцевали вейлы — талисман сборной.

— Твои будут? — спросила Грозда. Она была охотником, но Виктор знал, что однажды она займёт его место.

— Да. Родители и кое-кто из знакомых.

Он решил не уточнять, что знакомые — это старый профессор Фролов из Сибири и его напарник под Оборотным. С этим напарником Фролов вот-вот создаст философский камень. Кстати, ни один не мог внятно объяснить, зачем им это. Хочется — и всё тут.

Виктор знал, что придёт и Гермиона со всем своим семейством.

...Они виделись неделю назад, и в груди до сих пор болело. Гермиона, которую он помнил, исчезла, растворилась в потоке времени. Ей на смену пришла беспокойная женщина с короткой стрижкой и привычкой оглядываться через плечо. Она всё повторяла, что Роза получит солнечный удар, потому что упрямая и не хочет надевать шляпку, а Хьюго потеряется в толпе, потому что маленький и бестолковый. Теперь Гермиона работала в Отделе правопорядка, у неё постоянно звонил мобильный телефон, и какой-то Эрни, её заместитель, жаловался, что из-за Чемпионата все разъехались, а он не знает, что делать. Рон задерживался на работе и обещал приехать не заранее, а в день игры. Гермиона говорила об этом и сжимала кулаки. Когда Поттер наконец забрал Розу и Хьюго и повёл их кататься на аттракционах вместе со своими детишками, Гермиона, не встречаясь с Виктором взглядом, рассказала и о том, сколько времени она проводит на работе, и о том, что у Рона, наверное, кто-то есть, и о том, что они подумывают развестись, вот только дети... У неё дрожал голос, алели уши, и всё это удивительно не шло той, кого Виктор столько лет оберегал в своей памяти.

Он слушал, кивал и думал, как повезло Снейпу, что Лили Поттер умерла. Мысль была кощунственной, но Виктор не стыдился. Он смотрел на женщину, в которую когда-то влюбился так, что чуть не лишился рассудка, а внутри расползалась холодная, густая обида на собственную глупость.

— Может, встретимся как-нибудь? — спросила Гермиона. — Посидим, вспомним былое, — она резко замолчала и покраснела.

— Былое, — эхом откликнулся он. — Можно как-нибудь, вот только у меня игра через три дня. Может, после?

Гермиона снова засуетилась, принялась объяснять, что после Чемпионата они сразу уедут...

— Соберись! — Волчанов ткнул его в плечо. — На тебя вся надежда. Должен летать как птица!

Крам усмехнулся. Толпа снаружи заревела снова, послышался голос комментатора, и они двинулись к выходу на поле.

Тишина стояла такая, что звенело в ушах.

Нужный дом Виктор нашёл сразу — и сразу понял, что зря проделал далёкий путь. На месте покосившейся хибарки стоял крепкий каменный дом с флюгером в форме феникса. Со вздохом Виктор приблизился и постучал.

Дверь открыла молодая темноволосая женщина. Руки у неё были в муке, и она торопливо вытирала их о старенькое клетчатое полотенце.

— Здравствуйте, — она слегка нахмурилась. — Вы к отцу?

— Здравствуйте. Скажите, вы не знаете, кто жил в доме, который здесь стоял раньше?

Казалось, она удивилась.

— Раньше?

— Да. Старый деревянный дом. Это было лет двадцать пять назад.

Женщина нахмурилась ещё больше.

— Вы что-то путаете. Я здесь родилась, в этом доме. Мне тридцать, — недовольно добавила она. — Боюсь, вам нужен другой дом.

Она уже хотела закрыть дверь, но вдруг передумала.

— Вы не Виктор Крам, случайно?

— Да, он самый. Вы уверены насчёт дома?

— Абсолютно. Мне жаль. Я... — она страдальчески вздохнула, словно принимая решение. — Хотите чаю? Отец обожает квиддич. И... может, он знает, какой дом вам нужен?

Виктор точно знал, какой дом ему нужен, но ничего не сказал.

— Чай будет очень к месту. Спасибо.

Внутри было чисто и витал тот особый дух, какой бывает только в деревенских домах. Отец девушки замер посреди комнаты, когда увидел Виктора, а потом рассмеялся и попросил оставить автограф. Виктор терпеливо подписал колдографию Сборной Болгарии и спросил про дом.

Дмитрий — хозяин — только покачал головой.

— Это дом моего деда, так что вам нужен какой-то другой, мистер Крам. Может, соседний? Ему лет пятнадцать, не больше.

— А вы никогда не слышали про женщину по имени Сольвейг?

Дмитрий удивлённо на него посмотрел, а его дочь чуть не опрокинула чашку.

— Сольвейг — это я. Единственная Сольвейг в этой деревне.

Не зная, что сказать, Виктор рассматривал её. У неё были серые глаза и густые волосы, тонкие руки с длинными пальцами...

— Моя бабушка была чудной женщиной, — внезапно произнесла Сольвейг, и он прикинул, не легилимент ли она. — Знаете, метаморфы вообще необычные люди, а она ещё и с даром предсказания. С ней бывало непросто, и вот она практически настояла, чтобы меня назвали именно так.

— Почему?

— Не знаю. Она редко объясняла свои просьбы. И редко вообще о чём-то просила.

— А сейчас?..

— Она умерла, — тихо произнесла Сольвейг. — Почти год прошёл.

— Мне жаль.

Женщина пожала плечами.

— Что прошло, того не воротишь.

Пару мгновений Виктор колебался.

— Слушайте, когда мне было тринадцать, я учился в Дурмстранге, и нас впервые привезли сюда, вроде как на экскурсию. На месте вашего дома стояла деревянная хибарка. И женщина по имени Сольвейг — пожилая женщина — погадала мне. Она предсказала мою жизнь — ровно до этого момента. Я прошёл через всё, что она нагадала, а теперь... я всё это время знал, что будет дальше, жил, как в книге, — ему стало неловко. — А теперь впереди у меня чистый лист.

— И вы пришли сюда, — Сольвейг вздохнула. — Да, это в её духе. Кстати, она могла и дом зачаровать так, что вы бы его и не узнали.

Виктор поставил чашку на блюдце. Ему было не по себе.

— Спасибо за чай. И за то, что рассказали. Я пойду. Простите.

Сольвейг догнала его уже у выхода.

— Крам, слушайте. Никакого дара у меня нет, я зельевар, а не гадалка, а вы знаменитость, но скажу вам вот что. Свою жизнь вы пишете сами, ясно вам? Идите и делайте то, что вам нравится, то, к чему душа лежит. Мне вот бабушка нагадала, что я через месяц после тридцатилетия встречу своего суженого, мол, сам придёт и в дверь постучит. И что? И чепуха! Нельзя всю жизнь ждать, пока вам кто-то что-то предскажет или кто-то за вами придёт! — она всплеснула руками, щёки разрумянились. — Глупости это всё.

Виктор моргнул.

— А когда у вас день рожденья?

— В июне.

— Нет, числа какого?

— Двадцатого.

Он посмотрел на Сольвейг. Она не была красива, но была очаровательна. Не была загадочна, но её кипучей энергии позавидовала бы любая. Она стояла, упираясь острым кулачком в бок, и смотрела на него так грозно, что он рассмеялся.

— Сольвейг, — прозвучало неожиданно мягко. — Вас назвали в честь героини маггловской оперы, в честь девушки, которая всю жизнь ждала одного человека. И дождалась.

Сольвейг фыркнула.

— И что?

— Сегодня двадцатое июля. И я бы очень хотел увидеть вас снова.

За войной — отчаяние, за отчаянием — проклятье, а за проклятьем — выбор.