One of us (джен)

Непрестижный район на окраине города, кое-где к бордюрам жмутся старые машины, которые передаются по наследству, и уже дети прежних владельцев, с руками по локоть в масле, клянут гнилое железо. Машины все черно-серые. И дома здесь черно-серые. И дороги. Даже небо, кажется, с серым налетом.

Здания, бетонные коробки, стоят так близко друг к другу, что окна напротив — не хуже телевизора. По вечерам хозяева старательно задергивают плотные шторы, а дома шершавыми боками все теснее жмутся друг к другу. Все здесь знакомы, но никто добровольно в этом не признается. И угрюмые, серые ящики, до отказа набитые хмурыми людьми, щетинятся антеннами, скалятся решетками. Летом в этой части города жарко, как в горниле доменной печи, асфальт плавится, покрывается следами автопокрышек, горбится и пузырится, а в воздух от него поднимается серое марево, заслоняющее солнце, превращающее его в бледное пятно на грязно-голубом небесном холсте.

В один из таких дней на обочине припаркован мятный «Фольксваген», неестественный и чуждый в окружающей враждебной серости. Он кажется здесь глупой шуткой, превращая весь пейзаж в безвкусную декорацию, так и хочется закричать «Не верю!». Весь такой преувеличенно жизнерадостный, не хватает только музыки кантри из открытых окон и сладковатого запаха травки вперемешку со смехом, окутывающих автомобиль аурой веселья и счастья. А рядом с машиной такой же неуместный парень, изящный и чуть щеголеватый. Молодой актер, будущий Джин Келли, будут и деньги, и слава, и девушки, а пока приехал на прослушивание на двадцать минут раньше, стоит посреди декораций не своего фильма и думает о чем-то далеком. Парень в потертых джинсах и голубой поношенной рубашке, но такой элегантный во всем этом старье, что невольно кажется, что каждая потертость — результат работы дизайнеров, выверенный и продуманный, рукава небрежно закатаны, на ногах знавшие лучшие времена кеды, но даже на вид удобные, такие носишь не снимая, пока не станут как вторая кожа, верными спутниками и соучастниками многих приключений, и каждая царапинка на них, как зарубка на дереве на память. Кожа совсем светлая, как будто по венам его течет голубая кровь. У парня волосы с медным отливом, почти красное дерево, вьются мелкими барашками. Стоит облокотившись на машину, смотрит вокруг пространно, ни за что не цепляясь взглядом, но не бездумно, а как будто выбирает, где здесь можно посадить дерево, разбить парк с детской площадкой, чтобы разорвать оковы уныния, снять бетонно-серое проклятие.

Но внимание незнакомца-актера привлекает прохожий. По тротуару быстро идет парень, высокий и худой, но сгорбленный, загнанный, смотрит только под ноги, будто там мины, руки в карманы. На нем старая джинсовка, несмотря на такую жару, она такая же серая, как все вокруг, помогает слиться с окружающим враждебным миром. Ее хозяин тоже щетинится, хотя это не так заметно.

— Я могу тебе помочь, — говорит пришелец, когда угрюмый парень проходит мимо.

Тот озирается, окидывает незнакомца настороженным, сердитым взглядом:

— Себе помоги.

И спешит дальше, только сильнее горбится.

— Давай хотя бы подвезу.

— Да пошел ты! — огрызается, на этот раз даже не оглядываясь.

— Я знаю, что ты прячешь под курткой, — негромким голосом, в котором неожиданно звенит металл, произносит Габриэль.

И второй вдруг вздрагивает, замирает, весь сжимается, как будто даже не дышит, ждет, что сейчас со всех сторон выскочат люди, тишина пустой улицы разобьется множеством голосов вместе со всеми оконными стеклами… но ничего не происходит, только жар от асфальта бесшумно поднимается к небу.

— И ты с этим идешь домой?

— Не твое дело.

— А через три часа с работы вернется твоя мать. Найдет тебя. С пулей в голове. Родного сына.

Парень снова вздрагивает и на этот раз оборачивается, глаза его полны такого удивления и страха, что в них уже не умещается злость.

— Откуда ты знаешь?

— Я отвезу тебя туда, где никто не помешает. И помогу совершить то, о чем ты думаешь. Но только если ты действительно этого хочешь.

— К черту тебя. И помощь свою засунь себе в задницу. Сам найду другое место.

Парень в джинсовке резко разворачивается и почти бежит прочь.

— Грязную подворотню? Лежать рядом с крысами? Среди мусора.

Как бы быстро он ни шел, голос Габриэля, ровный и сильный, звучит, как будто у него в голове, — не спрятаться, не убежать. Да и к чему бежать, когда этот голос, как дуновение прохладного ветра в невыносимой, удушливой жаре, и ветер этот пахнет морем.

— Ты поможешь? — сдается парень, произносит сдавленным испуганным голосом.

— Я обещаю.

И вот мотор «Фольксвагена» уже урчит совсем не так, как у старых машин, а тихо и благодушно. И вот юноша уже садится на заднее сидение, оглядывается: салон красивый, кожаный, цвета шоколадного мороженного с двумя шариками ванильного — вставки на сидениях. Он любит мороженное, в детстве мама всегда покупала такое на его день рождения, и он поочередно отламывал коричневые и белые кусочки, никогда не смешивал, иначе зачем разное.

— Я Габриэль.

Парень ловит взгляд водителя в зеркале заднего вида, отмечает, что глаза у него, как небо над океаном в шторм, когда оно висит так низко, что кажется, можно рукой достать, но страшно даже взглянуть: такое оно величественное и беспощадное.

— Джо.

Джо смотрит волком, взгляд исподлобья, жмется к двери, как будто собирается выйти на ходу, не отводит глаз от отражения Габриэля. И Габриэль время от времени тоже смотрит в зеркало, во взгляде жалость… Нет, сострадание. Джо некрасив, но в этом нет его вины. Слишком худой, сутулый, острые, жесткие черты лица от вечного защитного оскала, глубокие морщины между бровей. Если бы он родился на берегу какого-нибудь северного моря, соленый холодный ветер расправил бы ему спину, взгляд его стал бы суровым, но открытым, он не боялся бы смотреть в глаза, в нем была бы та скупая мужественная красота, которая отличает северян от других народов.

Но он родился здесь, вырос с матерью, которая работала в две смены на заводе, уходящем в небо огромными трубами, выбрасывающими густой сизый дым. У нее шершавые, натруженные руки и усталое, печальное лицо. Она вырастила сына без мужа, работала до изнеможения, чтобы им двоим хватало на жизнь. Но ей не хватало времени читать сыну сказки. Она почти не видела, как он растет. Иногда, когда она приходила домой после работы, Джо уже спал. Тогда она садилась у его кровати, гладила непослушные волосы и не могла сдержать слез. Как бы ей хотелось сейчас сгрести его всего в охапку, заключить в объятия, защитить от всего, спрятать, согреть и шептать слова в полумраке; прочесть ему какую-нибудь чарующую сказку… И чтобы она обязательно сбылась. Но Джо это уже не нужно. Живут с сыном почти как чужие, встречаются изредка и оба неловка молчат.

— Как зовут твою маму? — нарушает тишину Габриэль.

— Не твое собачье дело.

Джо выплевывает слова и отводит взгляд, ему неуютно, и он жалеет, что вообще сел в машину.

— Отдай мне пистолет, — просит Габриэль. — Он ведь жжет тебе грудь, ты даже не можешь спокойно дышать.

— Заткнись и веди машину. Я сам решу.

Джо сидит как на иголках, ему так тошно, что впору завыть. Он достает из внутреннего кармана джинсовки пистолет, смотрит на него, как впервые видит, завороженно и с придыханием, вздрагивает, роняет на пол и ногой пинает под сидение. Становится легче, даже вздыхает полной грудью, ловит взгляд Габриэля, ждет ухмылки или «А я говорил», чтобы врезать наглецу прямо с заднего сидения, выругаться и выскочить из машины, но не видит ничего, кроме сострадания и уважения. Никто никогда так на него не смотрел, под этим взглядом неуютно, потому что ему нужно соответствовать, а Джо не может, не умеет, да и натворил слишком много. От этого взгляда в самую душу, от его хозяина, который появился невесть откуда, ничего не спрячешь, ему не соврешь.

— Откуда у тебя пистолет? — И снова никакого осуждения. Сейчас бы огрызнуться или соврать что-нибудь, но слова рвутся и жгут горло, и сдержать их нет сил.

— Не мой он. Был не мой. Я не бандит, чтобы с пушкой гонять. Да, кошелек могу подрезать, карманы обчистить, руки у меня… это… ловкие. Но пистолет — это не по мне.

Правда течет из Джо бурным потоком, который уже не остановить, но Габриэль и не останавливает. И Джо впервые в жизни так откровенен, как на исповеди, на которой никогда не был, даже не знает, каково это, только в кино видел, когда вместе с правдой выходит боль, и все, что его мучило, отпускает.

— А недавно один парень, я оказал ему кое-какую услугу, расплатился со мной этим пистолетом. Денег у него не было. Ну я и взял. Принес домой, достал, пока матери не было, почувствовал его вес, холод металла в руке, его власть. С ним же можно… того… кого угодно ограбить. Так испугался этой мысли. Неделю ходил сам не свой. Хотел выбросить, но не смог. Он меня как будто зовет. Вдруг осознал, что воспользуюсь им. Представил, как стреляю, как все меня боятся, как я говорю, а меня все слушают, деньги отдают сами. Так сладко стало. А потом, как представил, что убью кого-нибудь, стало страшно. А выбросить не могу. Руки к пистолету так и тянутся, каждый день его доставал, примерял. Сладко и страшно. Но тянет. Тогда и решил: уж лучше себе пулю в лоб, чем убийство. Меня мать хорошо воспитала. А что я таким вырос, так тут ее вины нет, у нее просто времени не было, она работала много, чтобы меня кормить, а я в это время со всяким сбродом водился — вот и сам таким стал. В этом мире парнишка, предоставленный сам себе, обязательно найдет плохую компанию. А до этого я хорошим мальчиком был. В школе резьбой по дереву занимался, у меня руки… это… ловкие.

Джо вздыхает. У него расправляются плечи, он откидывается на спинку сидения и перестает ерзать.

— Анна. Маму зовут Анна. Ты спрашивал. Я ей когда-то розу сделал из дерева.

По щеке парня скатывается слеза. За ней еще одна. И вот скупые мужские слезы превращаются в настоящий поток, которому нет конца. Джо пугается и стыдится своей реакции, но ничего не в силах сделать. Он кусает кулак, чтобы не всхлипывать, но из него утекает весь накопившийся гнев, вся злость. Он думает о том, как много не сделал и как много сделал не так.

— С тех пор я больше не дарил ей цветов. Дурак. А она так любит ромашки. Простые ромашки. Говорит, они похожи на солнце. От них тоже тепло, — произносит парень, когда слезы иссякают. — Я, кстати, Джонатан. Так давно не слышал своего имени, уже почти забыл, что существует что-то кроме этого отвратительного обрубка.

Габриэль улыбается пассажиру, и столько тепла и света в этой улыбке, что можно согреть самую холодную душу и есть шанс на спасение. Автомобиль замедляется и останавливается. Джонатан смотрит в окно, за ним маленький отельчик — деревянные гостевые домики прячутся среди тенистых деревьев. Яблони все в золотисто-розовых плодах, а домики из светлого дерева, с аккуратными крылечками, одинаковые, уютные, теплые, и сам отель — из дерева: резные перила, дверь с витражами. На двери табличка: «На постоянное место работы требуется плотник».

Джонатан выходит из машины, в нос ударяет запах меда и сока. Он стоит и, как завороженный, смотрит на дверь с объявлением, сердце в его груди неритмично скачет. И он не может пошевелиться, пока не осознает, что давно уже стоит один на пустой дороге. Тогда он делает шаг, и колокольчик над дверью звякает, приветствуя его.