Раненый (гет)

Драко думает, что там, за окном, должно быть лето.

Впрочем, он не уверен, сколько был без сознания и сколько времени прошло с тех пор, как он очнулся. Грейнджер упомянула, что Поттера нет уже три месяца, но исчезнуть он мог и после злосчастного второго мая. Однако Драко не может знать это наверняка, а в тиши и приглушенном мраке комнаты он способен заниматься не таким уж широким кругом дел, поэтому предаётся своеобразным «сезонным» воспоминаниям.

Он вспоминает свой первый полёт на метле — само собой, тот был летом, в тихий, безветренный день. Ближе к вечеру, когда солнце уже не слепило и мать могла не переживать, что её чадо не совладает с управлением из-за солнечного блика.

Он вспоминает каникулы. В лесах, где отец тренировал его, и у моря, куда его упорно вывозила мать.

Вспоминает детские проделки, шалости, лёгкие издевательства над домовиками. Или лёгкими они казались тогда?

Драко осознаёт, что его память — как и у любого другого — обладает удивительным свойством. Мысли о хорошем радостно и свободно вращаются в голове, тогда как плохие воспоминания тщательно сокрыты. Он думает: может, весь этот день — грёбаное второе мая — был настолько ужасающим и отвратительным, что его сознание старательно выместило любую кроху, связанную с событиями, затронувшими Драко в тот день?

Подобные раздумья причиняют Драко особую смесь удовольствия и боли. Он с каким-то странным, едва зародившимся чувством презрения к себе размышляет о том, что легче пытать собственный мозг, чем задать прямой вопрос Грейнджер.

В то время как она совершенно не смущается лезть в его жизнь.

— Ты можешь полностью согнуть колени? — звучит её вопрос. А он думает, что хочет согнуть её. Пополам — чтобы надломить. Сломать.

— А пошевелить плечами? — раздаётся в следующий раз. Он пожимает ими с равнодушным видом, чтобы она видела, как сильно она неважна ему. Как безразличен он к её присутствию. Её жестам. Её словам. Её вниманию.

— Как твои лёгкие? — спрашивает она. Он раздумывает о том, что она имеет в виду. «Можешь ли ты спокойно дышать?» или «Каково это — втягивать воздух, пока вокруг гибнут люди?». И закашливается — не специально.

А она не реагирует. Не жалеет его. Не трясётся над ним, как Эббот, и даже не поджимает брезгливо губы в духе Турпин. Он думает, что Лайза ненавидит его, Ханна сочувствует, а вот Грейнджер… презирает? Питает отвращение? Терпит?

У него нет ответа.

У неё всегда одинаково сосредоточенное выражение лица и одинаково чёткие движения. Она не спешит и вместе с тем никогда не задерживается в его комнате дольше необходимого. Она спокойно смотрит на него. Разговаривает с тем вызовом в голосе, который всегда был ей присущ. И действительно старается вылечить.

Пожалуй, последнее бесит Драко больше всего.

С какой стати ей делать ему что-либо хорошее — в то время, как он сам уничтожил бы её при малейшей возможности.

Пылкая ярость, порождённая фантазиями о том, как именно Драко бы стёр Грейнджер с лица земли, даёт ему силу и смелость, чтобы наконец задать вопросы. С той грозы, по его несколько неточным расчётам, прошло около десяти дней.

* * *

Теперь он умеет сидеть — будто полугодовалый ребёнок. Сам, почти без труда опускает ноги с кровати и садится на край. Всегда в сторону окна, тумбочка — за спиной, палочка — вне поля зрения.

Ему тошно даже смотреть на неё, потому что Грейнджер снова оказалась права.

Драко чувствует, что магия зовёт его, но он до сих пор не в состоянии сжать ладони. И что хуже, он ощущает, как магия бурлит и… чувствует опасность, исходящую от самого себя. Словно какой-то инстинкт: если попытаться колдовать — волшебство опалит обожженную кожу, разорвёт едва зажившие порезы, дарует новые раны.

Малфоевский инстинкт самосохранения выигрывает в борьбе с желанием наложить сглаз на Турпин или бросить Силенцио в Эббот.

Подходящего заклинания для Грейнджер он пока не придумал.

Когда она заходит, он сидит и изучает — давно изученный — вид за окном.

Листва, листва, листва… Бурые стволы. Высокая трава. Кусты. И снова листва, почти полностью закрывающая небо, которое яркими красками расплывается вдалеке.

Там проходят прекрасные дни, где-то высоко солнце смотрит на мир, в котором то ли всё ещё идёт война, то ли ничего больше не осталось — победил Волан-де-Морт.

Когда-то давно Драко был способен на выводы. Мог бы связать в единую цепочку череду событий и понять, к чему она ведёт. Теперь же он не достоин даже такой малости. Информации недостаточно даже, чтобы сделать предположение. Он не знает, что будет дальше. Наверное, поэтому и спрашивает, игнорируя прошлое и настоящее:

— Что будет дальше?

Грейнджер в этот момент сидит рядом с ним, обрабатывает левое плечо. Драко искоса смотрит на неё. То ли вопрос, то ли звук его голоса удивляют её, что на мгновение меняет выражение лица. Она смотрит в ответ и легко роняет:

— Дальше?

— Когда мне станет лучше, когда я поправлюсь, когда смогу взять палочку, встать и уйти… — то ли шепчет, то ли хрипит Драко.

Грейнджер едва заметно улыбается.

Её улыбка — солнечный блик, внезапно промелькнувший в темноте склепа.

Её улыбка — мелодичная трель соловья в глуши сумрачного леса.

Её улыбка — лёгкий, но всё же болезненный укол в самое сердце.

— Сейчас не принято интересоваться будущим, — негромко проговаривает Грейнджер, и губы изгибаются каким-то особенным образом, словно она усмехается: — Выживи в настоящем для начала.

Драко резко отводит взгляд и морщится — это первая пощёчина. Не в прямом смысле, конечно же. Твой лекарь не станет тебя увечить. Но ощущается даже хуже, чем если бы Грейнджер в самом деле применила грубую силу.

— И как же мне выживать?

— Пожалуй, для начала — не мешать другим.

Драко уверен, она подделывает этот рассеянный тон. Он сидит, стиснув зубы, и пытается вернуть утраченный контроль. Кровь бурлит. Грейнджер же спокойно заканчивает и тянется к его груди. Он сам не ожидает от себя такой прыткости, когда отталкивает её руку плечом и резко разворачивается к Грейнджер лицом.

— Какого хрена? — шипит Драко.

Она вскидывает подбородок, и его пальцы напрягаются, будто он готов сжать кулаки.

— О, тебя что-то не устраивает? Может, придумаешь что-нибудь другое, Малфой?

Вторая пощёчина.

Он игнорирует её.

— Ты объяснишь мне, какого хрена имела в виду, — произносит медленно, разделяя слова.

— Мы рассмотрим любые твои желания и предложения, но ты не слишком-то разговорчивый, — её тон едва заметно повышается. Голос начинает вибрировать.

— Я сказал, чтобы ты объяснила мне…

— Ты молчишь, спишь, ешь, пронзаешь всех убийственными взглядами. И к тому же ты недоволен…

— Объясни мне! — орёт, почти визжит, Драко ей в лицо.

Она наконец не выдерживает и вскакивает с постели, возвышаясь над ним и разъяренно дыша.

Драко понимает, что последует третья пощёчина, ещё до того, как она начинает говорить.

— Я помогаю тебе выжить, Малфой, но не собираюсь учить тебя жить. Это всегда была твоя прерогатива: указывать другим их место, так? А теперь хоть раз в жизни возьми себя в руки, повзрослей и…

— Что?

Голос Грейнджер срывается, она глубоко вздыхает и почему-то — неожиданно для Драко — резко меняет тему:

— Мы все делаем, что можем, ясно? Люди где-то там гибнут, сражаясь со злом во плоти, но мы не можем броситься им на помощь. — Драко никогда не произнёс бы этого вслух, но внутри он молит о том, чтобы она продолжала говорить. — Пункты помощи рассеяны по всей стране, информацию об их местоположении скрывают тщательнее, чем о любом другом стратегическом объекте. В каждом пункте есть единственный связной, но и он не может выходить на связь без особых причин. Каждую неделю вместо одного выздоровевшего к нам направляют пятерых раненых. Большинство не выживают. Хотя стараются, Малфой! В отличие от тебя, они все отчаянно цепляются за жизнь! И главное, у нас нет никаких подробностей. Никто не знает, где и с кем конкретно идут бои. Никто не может оценить силы противника. Это просто бесконечная череда ожогов, переломов, рваных ран и проклятий… — Грейнджер замолкает. Она смотрит на Драко и качает головой. А затем, словно и не хочет этого говорить, но не может промолчать, с болью произносит: — Война продолжается, Малфой.

Он чувствует, что вместо последнего удара — который обязан был быть самым болезненным — ему будто томительно нежно проводят по лицу, самыми кончиками пальцев… и оставляют одного.

И это оказывается намного мучительнее, чем любое другое увечье.

* * *

После того, как Грейнджер уходит, Драко охватывает горячка. Он не зол и не расстроен — он взбудоражен, даже возбуждён.

Он понимает, что положения у них с Грейнджер на сегодняшний день — диаметрально противоположные. Они по разные стороны относительно любой границы, которую только можно представить.

Но есть у них и нечто общее. Они оба беспомощны.

Мысли скачут в голове, Драко мечется по постели, путая реальность с вымыслом, и чувствует лишь нарастающий жар по всему телу, а ещё видит чёткий образ Грейнджер, будто бы выжженный у него в голове.

Метка начинает гореть, а Драко неожиданно для себя представляет, как бы Грейнджер смотрелась обнажённой.

Желательно, в его постели.

Подобные грязные мысли доставляют ему особенное удовольствие, если то, что он испытывает ещё можно считать удовольствием. Хотя бы отдалённо.

Он думает о ней в неистовом порыве страсти и даже не тратит время на то, чтобы оправдаться перед собой и списать подобные фантазии на болезнь или, наоборот, лекарства, которыми его пичкают ошарашенные целительницы.

День за днём это лишь Турпин и Эббот. Грейнджер не приходит. Но она всё равно постоянно рядом с ним.

Даже ближе.

Драко думает, что уже слышал, как Грейнджер кричит. Видел, как сердится. Чувствовал её ярость. Он даже слёзы её застал, поэтому боль также в копилке.

Теперь Драко хочет услышать её стон.

Он хочет увидеть на её лице борьбу, но не с внешними силами, а с самой собой.

Он хочет увидеть — и сосчитать — её шрамы. Разглядеть каждую царапину, выглядывающую иногда из выреза майки; рассмотреть каждый синяк, мелькающий между поясом брюк и краем свитера. Узнать, есть ли у неё застарелые отметины вроде той, что должна была остаться после встречи с Беллатрисой.

Он хочет услышать её голос: шёпот, хрип, крик, нежное мурлыканье, визг…

Он спит и видит, как она перестаёт притворяться праведной и благородной. Прекращает играть в сильную и независимую. Заканчивает со всем этим, выворачивается наизнанку и…

Драко не знает, что кричит во сне. Он не помнит, что Эббот дважды наводила на него усыпляющие чары, а Турпин как-то приложила головой о спинку кровати, когда он резко дёрнулся в её сторону… Драко, само собой, не в курсе, что Грейнджер приходит обследовать его по ночам или что она проводила у его кровати часы, когда у него чуть не случился рецидив, бледнела, краснела и из последних сил сдерживала слёзы.

Не печали, нет.

Банальной усталости.

Потому что сложно оказывать помощь тому, кто отчаянно отвергает её.

Драко не знает всего этого. Но знает, чего хочет.

Он хочет, чтобы Гермиона Грейнджер потеряла контроль.

И предстала перед ним такой беспомощной, какая есть на самом деле.

* * *

Он открывает глаза под конец августа. Спустя долго время зрение не застилает белесая дымка. Он дышит спокойно и размеренно.

Драко чувствует себя.

Не хорошо и не плохо, а просто чувствует. Ощущает.

Метка жутко чешется, позвоночник болит, словно от перенапряжения, в голове гуляет ветер…

У окна стоит Грейнджер.

Она выглядит спокойно, даже умиротворённо. Под целительским халатом на ней лёгкое платье. Обычно она носит грубые, несколько изношенные джинсы, которые Драко предпочитает игнорировать.

Слишком по-магловски.

Но сегодня он отмечает родинку на её левой икре, голые коленки, линию подола, небольшое пятнышко какой-то мази на уровне талии, складку у плеча и завитки волос, выбившиеся из тугого хвоста.

Будь у него силы — он бы наложил очищающее и разглаживающее.

Будь у него силы — он бы кинул в неё Петрификусом и то ли задушил бы, то ли…

Грейнджер теперь ассоциируется у него с вопросами. Хотя раньше — всегда — она была той, кто давала ответы. Как было бы просто и легко, если бы на его вопрос, заданный в пустоту, в воздух взлетела её рука, и прозвучавший ответ был безупречно точен.

Но всё течёт, все меняется…

— Почему ты здесь?

Конечно, Грейнджер никак не реагирует на его голос, хотя Драко понимает, что она услышала его. Она, как и первый раз, когда он собрался с силами и спросил что-то, молчит так долго, что Драко уже отчаивается услышать ответ.

— Я нужна здесь.

Драко чувствует, как что-то холодное медленно проникает в его сердце. Он не знал, что так бывает. Чтобы голос звучал так спокойно, просто и буднично, когда его самого трясёт каждое отдельно взятое мгновение. Её ответ правдив, но не даёт никакой конкретной информации.

Снейп поставил бы тролль, не задумываясь.

— Почему ты не с Поттером? Почему не сражаешься?

— Здесь я могу помочь. Я нужнее здесь, чем там. Они бы не справились без меня.

Больше всего Драко удивило бы то, как искренне Грейнджер отвечает ему.

Удивило бы — если он ещё мог удивляться.

Она наконец поворачивается к Драко и смотрит ему в лицо.

— Ты жив, Малфой. Хоть это пока и не напоминает жизнь. Но ты, по крайней мере, можешь узнать, что там впереди, — она неопределённо качает головой, и Драко кажется, будто она имеет в виду кого-то конкретного: — В отличие от многих.

Она задумчиво улыбается, а Драко хочется спросить: что, если впереди ждёт только худшее? Что, если он не жив, на самом деле, а просто дожидается своей очереди на смерть? На боль? На разрушение?

Ему кажется, что Грейнджер промывает его открытые раны.

Её слова вроде бы приносят облегчение, но оно сокрыто за невыносимой болью.

И желанием разделить эту боль.

* * *

Он открывает глаза и считает секунды.

Он считает, сколько раз целительницы открывают и закрывают окна.

Считает, сколько раз солнечный луч попадает на одеяло у его правой руки.

А потом у левой.

Драко садится.

Сначала спиной к палочке, а затем — испытывая себя — лицом. И считает, на какое время у него хватит сил и терпения, чтобы просто смотреть на неё.

На самом деле, ему уже не больно.

Болят запястья, ладони, пальцы и, кажется, даже ногти. Временами раскалывается голова. Иногда пронзает спину.

Метка горит всегда.

Но вот внутри обосновалась тихая, ничем не замутнённая пустота. Ему кажется, что Грейнджер своими разговорами пересекла какую-то грань, о которой раньше он и не подозревал. Он пытается думать, пытается вспоминать. Когда не выходит — отчаянно старается ненавидеть.

Её — за то, что приходит и ведёт себя как ни в чём не бывало. Лечит его, кормит, наводит порядок. И беспрерывно что-то мурлычет себе под нос. Позже Драко понимает: она делает это, чтобы не заснуть.

Тогда он старается ненавидеть себя — за то, что оказался в таком положении. За то, что ничего не помнит и, главное, ни на что не способен. Но он Малфой — он не может быть виноват.

Остаётся направить всю свою энергию — отрицательную, конечно, но другой и нет, — на ненависть к войне. Страшной, беспощадной… И далее по списку.

Драко выдыхается слишком скоро. У него нет сил, нет эмоций, нет жизни.

Прямо как говорила Грейнджер.

Спустя несколько дней Драко осознает, что кое-что меняется.

Теперь он хочет остановить Грейнджер каждый раз, когда она пересекает порог и взмахивает палочкой, не тратя ни секунды. Он хочет мирно и тихо начать разговор, когда она прикасается к нему. Он хочет услышать её голос, когда она задумчиво щуриться, вглядываясь в его раны.

— Твои ладони не заживают, — роняет Грейнджер, и Драко поспешно кивает. Во рту мгновенно пересыхает, и он не успевает воспользоваться возможностью начать разговор. Она уже думает о другом.

— Ты же разминаешь ноги каждый день? — это даже не вопрос, поэтому она не ждёт ответа, а тут же переходит в кормлению.

— Ханна придёт вечером, чтобы помазать… — Драко переводит дыхание и молчит, ожидая продолжения, а когда слышит его, предпочитает не реагировать. — … метку.

Она собирает вещи и уходит. Только осматривает комнату напоследок, ни на секунду не зацепившись взглядом за Драко, как будто он — лишь один из предметов интерьера.

Следующие две недели Драко всё чаще проводит ночи без сна. Сначала раздумывает о том, что Грейнджер, должно быть, привыкла к тому, что он молчит, и теперь больше не ожидает ответа. А потом вспоминает её дрогнувшие пальцы, скользнувшую по губам неловкую улыбку, нарочито расправленные плечи, и приходит в выводу, который должен был быть очевиден с самого начала.

Гермиона Грейнджер всё-таки нервничает в его присутствии.

* * *

В этот раз всё идёт не так с самого начала.

Когда она заходит, Драко сидит, опираясь локтями о колени, но, услышав звук, резко поворачивается всем телом в сторону двери Грейнджер не ожидает этого, поэтому мешкается на пороге. Первое заклинание действует лишь на пару секунд позже обычного, но этого достаточно, чтобы изменилось всё.

Во-первых, она здоровается с ним:

— Доброе утро, — и тут же осекается.

Но его тело уже ловит сигнал и реагирует не самым обычным образом. Впервые за долгие месяцы Драко пытается встать. Просто внутри распрямляется пружина, которую сжимали очень долгое время, возможно, с самого детства.

Ноги само собой не выдерживают. Колени подгибаются почти сразу, но и Грейнджер реагирует молниеносно: момент — и она уже держит его, скрестив руки за спиной, а Драко практически висит на ней, не имея возможности даже ухватиться и помочь самому себе.

К счастью, ещё через мгновение усилиями Грейнджер он оказывается на кровати, а она — напротив, тяжело вздыхает и смотрит на него ошарашенно. В её глазах — немой вопрос, который явно готов обрести форму, но Драко чувствует жгучее желание предотвратить это.

Он поддаётся вперёд — Грейнджер дёргается назад, но он — к их общему удивлению — оказывается быстрее. Его губы едва ли касаются её рта, но именно это даёт Драко ещё одно лишнее мгновение. Грейнджер замирает. Он успевает подумать, почему же она настолько заторможена: это шок или усталость?

Драко пользуется ситуацией и крепко прижимается к губам Грейнджер, не задумываясь о том, что бывают хорошие и плохие поцелуи, и даже не чувствует особого наслаждения.

А затем понимает, что Грейнджер не пытается вырваться — хотя бы потому, что он и не удерживает её. Она всё ещё там, рядом с ним. И она отвечает на поцелуй.

Грейнджер целует его торопливо и так серьёзно, как будто совершает необходимую процедуру, которая очень нужна и настолько же неприятна. Драко не нравится ассоциация с очередным методом лечения — он не болен. Поэтому он старается перехватить инициативу, хоть это и сложно из-за того, что он даже обнять её толком не может.

Но он готов бороться с трудностями.

Его правая рука ложится на её плечи, и он крепко обнимает её за шею, прижимая к себе и одновременно углубляя поцелуй. Какое-то мгновение Драко чувствует, как Грейнджер старается вывернуться, но не преуспевает и лишь скользит по кушетке, из-за чего их колени сталкиваются, а затем хватает его за левое предплечье.

Он мысленно благодарит Мерлина. Его левая рука настолько слаба, безжизненна и бесполезна, что он совсем не знает, куда её деть, но тут она находит своё предназначение.

Волна облегчения и спокойствия накрывает Драко с головой. Целоваться с Грейнджер приятно. У неё мягкие губы и тёплый, влажный рот, который она приоткрывает, словно приглашая.

Он не думает куда и уже тем более почему.

Наверное, если бы Драко постарался, он бы понял, почему сам делает это. Целуется с Грейнджер, да. Это сложно произнести даже у себя в голове. Но причины — они на поверхности. Он проводит больше трёх месяцев, видя ежедневно только трёх людей. И лишь одна из них затрагивает что-то в его разуме и — как признаться в этом? — в его душе. И в конце концов, ему восемнадцать, и он молод, и у него горячка, то накатывающая волнами, то уходящая прочь. Возможно, он всё-таки болен.

Безумен.

Но это не мешает ему целовать Гермиону Грейнджер.

А вот почему ничего не мешает ей?

Этот вопрос будет мучать его следующие три недели, когда ему сначала станет хуже, а потом намного лучше; когда он впервые за долгое время испытает дикий голод и жажду; впервые сам заговорит с Ханной и вспомнит ещё одну сцену из того дня, который, казалось, был практически полностью стёрт из его памяти…