Море кости (гет)

Гарри проснулся рано, еще до рассвета, и долго лежал, уставившись в потолок, в гулкой тишине.

Порой в перерывах между рейдами ему удавалось вспомнить время, когда все между ними было хорошо, ярко и по-настоящему. Джинни готовила ему ужины, потихоньку приобщая к волшебной кухне, которой он так долго был лишен, живя с Дурслями, взамен он неумело стряпал завтраки. Вскоре выяснилось, что встать для нее утром — нереально, все равно что при ее-то бережливом характере поставить все деньги, скопленные за время короткой работы в «Пророке», на победу каких-нибудь «Пушек Педдл» в Чемпионате мира по квиддичу. Гарри ни разу не назвал ее скрягой, а Джинни ни разу не приняла у него денег.

Они уживались, и жизнь их хоть и не была счастливой в том смысле, который Гарри для себя определил, но вполне интересной, живой, сносной. Впрочем, тогда это чувствовалось обоими гораздо лучше, чем «сносно». Уже потом, когда она стала пропадать на работе не только вечерами, но и по выходным, а он и вовсе перестал появляться дома, иногда часами бродя под собственными окнами, не в силах переступить порог и встретиться с этой ее ухмылкой, это слово появилось и обжилось в их скудном совместном лексиконе. Гарри произнес его первым, и потому Джинни признала его виновным, без суда и разбирательства, без единой возможности оправдаться — за это и за все остальное тоже. И все же они прожили вместе больше года с того дня, препираясь и ссорясь почем зря. Даже тогда Гарри верил в то, что это навсегда, пусть и совсем-совсем-совсем не так, как мечталось. В каком-то смысле ему было все равно, ровно до дня, когда он нашел у нее те дракловы книги.

Он не смог бы объяснить, с чего вдруг решил порыться в ее вещах, если бы она вдруг спросила. Может, то была профессиональная деформация. Может, что-то более глубинное и дикое, что и объяснить толком нельзя. Скорее все это вместе. Она беспокоила его, всерьез и на протяжении долгих месяцев, и однажды чаша переполнилась. Рвануло.

Это беспокойство было само по себе неправильным, даже гадким, но бороться с ним у Гарри не осталось ни желания, ни сил. Это не было участие к человеку, который был ему дорог, которого он мог бы назвать любимым, к тому моменту Гарри настолько очерствел, что вообще перестал понимать, дорога ли она ему, дорог ли ему хоть кто-нибудь на всей этой сумасшедшей, грешной земле, нет, она беспокоила его как возможный источник проблем. Она беспокоила его как аврора, а не мужчину, человека, друга. В ней таилось что-то, чего он боялся.

Так или иначе, Джинни ничего не сказала по поводу обыска, хоть и заметила, что он рылся в ее вещах, ведь Гарри намеренно оставил все не так, как было, внес тайную, едва заметную дисгармонию в ее привычный порядок. Тем вечером принялась готовить что-то в равной степени вкусное и гадкое, как и всегда. Гарри злился. Он намеренно оставил следы своего пребывания в ее комнате, следы, которые она никак не могла проигнорировать, но гневной отповеди так и не получил. Словно ей было все равно. Тогда-то он и понял, что это — конец, окончательный и печальный, как потерянное время, недодружба, сама смерть. Они протянули еще месяц или два, и потом она, проливая слезы в три ручья, несколько фальшивые в надрывах, как ему показалось, ушла с одним чемоданом, как и явилась когда-то.

Гарри хотел бы сказать, что на этом все и закончилось, что больше они не виделись, но это было бы не правдой. А врать он никогда не умел, особенно себе самому.

Гарри понимал, как все выглядело со стороны, почему первым делом подумали на него, но точно знал, что и пальцем ее не трогал. Это оказалось бы слишком даже для него, омертвевшего, разорванного войной и работой, которая вместо того, чтобы стать отдушиной, принести справедливость и мир в его жизнь, принесла в нее один только лютый, непрекращающийся ужас без конца, края и смысла. Он мог разлюбить девчонку, что была для него дороже жизни в какой-то момент, но причинить ей зло, настоящее — нет, никогда. Гарри достаточно насмотрелся на истинное зло вблизи, в лупу, чтобы приобрести к нему некий иммунитет, отторжение до тошноты. Его мутило всякий раз, когда кто-то ошалелый и бесстыжий спрашивал его о Джинни, спрашивал так, как будто надеялся услышать признание, что Гарри, по меньшей мере, удушил ту подушкой, расчленил труп и сделал из него пирожки, которые раздал соседским ребятам.

Правда была в том, что Гарри скучал по Джинни. Он ее не любил, не хотел видеть рядом, но все равно скучал. Когда-то ведь, до того как ревность, именно ревность и ничто другое, толкнуло их в объятия друг друга, они были друзьями. Он скучал по ней прежней, а через нее — по себе прежнему, которого унесло жизнью, возрастом, проблемами туда, откуда не возвращаются. Он по-щенячьи скучал, и потому кинулся ее искать вместе со всеми, едва узнал, что та не вернулась домой.

Уизли (и особенно Рон) почему-то думали, что именно он ее найдет, как в дрянной сказке — спасет и приголубит, а там сливочное пиво рекой, признания и свадебные колокола. Но нет. Гарри слишком хорошо знал свою работу, знал поиски, чтобы не понимать, насколько все плохо. Они искали слишком долго и слишком тщательно, чтобы найти. Они не стали искать в первые сутки, потому что никто знать не знал, что она не дома, что кот — голодный как чертяга, а на комоде слой пыли, что Джинни до дрожи ненавидела. Никто не кинулся ее искать, потому что в последние месяцы характер ее, и без того не сахарный, стал совсем скверным, и она разругалась с доброй половиной родни. Гарри был первым, но не последним в списке. Полумна, Гермиона, Рон. Можно было долго продолжать. Гарри не был уверен, остались ли у Джинни хоть какие-то друзья, хоть миссис Уизли, причитая, о них и вспоминала.

Как профессионал Гарри знал, что явного мотива не было ни у кого. И потому подозревал всех, даже тех, о ком и думать не хотел.

Нашлись и те, впрочем, что не только подумали о его виновности в ответ, но и озвучили свои подозрения — прилюдно и в предназначенных для этого местах.

Гарри и сам, быть может, грешил бы на бывшего жениха, любовника и один только Мерлин знает, кого еще, но только глупец или полнейший идиот в данном случае сделает ставку только на одного подозреваемого, не проработав остальных.

И все же других подозреваемых, кроме него, не нашлось.

Гарри не повезло: это дело как раз отдали идиоту, который разом лишил его покоя и сна.

И вот теперь письмо.

Гарри встал, перебарывая себя, умылся и выбрился особенно тщательно, чувствуя, что потом не скоро сможет сделать это по-человечески. Он попытался позавтракать, но смог затолкать в себя только полкуска горелого тоста и не более того. Кофе показался ему прогорклым, и он вылил его в унитаз, сделав едва ли глоток. Время оставалось, и он собрал кое-какие вещи на случай, если ему дадут за ними вернуться, прежде чем кинут в изолятор.

В последнее время ему не особенно везло, и потому на хороший исход Гарри даже не надеялся. С самого лета он знал, что подозрения, зревшие вокруг него, словно гнойник, нарыв, рано или поздно разнесут его жизнь в клочья, и толпа, безмозглая и одержимая, уверенная в собственной правоте, рванет на него пусть не с вилами и топорами, но с проклятьями и палочками наперевес, что в каком-то смысле даже страшнее.

Когда-то давно особо рьяные уже считали его убийцей Седрика, но тогда это было другое. Сейчас хуже, потому что это Джинни, потому что нет Дамблдора, который смог бы его защитить. Та, которую он клялся беречь, защищать, но не защитил и не помог, когда она в этом нуждалась, скорее всего мертва. Его мечты, любовь и прошлое — вместе с ней.

Гарри знал, что когда-нибудь ему придется вырвать из сердца осколок зеркала, который ему всадили прямо в спину, отобрав ее вот так, навсегда, и признать, хотя бы перед самим собой, что это и правда случилось, непоправимое, страшное и глупое. Когда-нибудь, но не сейчас. Он силой заставлял себя верить, что она жива, а значит — есть надежда, что все образуется, мертвая и хилая, но есть. Он найдет Джинни, хотя бы ради прошлого, если ее вообще можно найти.

Нет тела — нет смерти. Логика убогая, но в критических ситуациях весьма полезная, проверенная опытом. Гарри не раз пользовался ею, когда было совсем плохо, не так, как сейчас, но плохо, и теперь собирался воспользоваться еще раз, быть может — последний.