Come Undone (гет)

Откуда нам знать, что такое листва,

если все дерева разошлись на дрова.

Откуда нам знать, что такое война,

если мы не знаем мира…

Александр Васильев (группа «Сплин»)

«Корень Мандрагоры».

Интерлюдия

Дни слились в одну бесконечную последовательность действий. Пробуждение. Попытка хоть как-то размять одеревеневшие от неудобной позы и жёсткой земли руки-ноги-спину-шею, отмахнуться от ставшего уже привычным щелканья зубов волка. Дождаться, когда принесут воду, а может, и еду. Непременно поделиться с животным. Потом эта песня, странное состояние, и бег, и оружие, и... убийства. Потом раскалывающаяся голова и долгие попытки заснуть. Сон. И снова пробуждение.

И так по кругу.

Пробуждение — это каждый раз возвращение к синякам, боли во всём теле и осознанию того, что ты в клетке. Во сне всё проще и приятней. Часто снится моя семья, особенно мама, чуть реже — сестра, ещё реже, папа. А ещё всегда еда. То отдельно, в виде больших летающих пирогов и огромных жирных прокопченных куриц, то вплетается во сны о родных, где мы сидим за столом на Рождество, все вместе, и едим. Иногда не Рождество, а день Благодарения, для разнообразия. Помимо еды время от времени снится, как я наконец затягиваюсь сигаретой и выдыхаю дым, который заволакивает всё вокруг. Курить хочется безумно, почти так же, как есть. И ведь стоило такому случиться, что зажигалка осталась со мной, но вот пачка, похоже, выпала где-то… Обидно очень. Очень редко снятся те, с кем я встречалась. Видимо, на них сил не остаётся даже во сне.

Волк… Поначалу это было обозлённое, оголодавшее животное, которое рвалось перегрызть мне глотку за любое движение, так что первые пару часов, когда очнулась, я просидела в самом дальнем от него углу, скорчившись и стараясь не двигаться. Потом принесли воду, и я увидела, как он смотрит на миску. Осторожно подползла, сделала несколько глотков сама, остальное отдала волку. Клянусь, когда он наконец поднял голову от уже пустой миски, в его звериных глазах даже читалось что-то вроде благодарности! С тех пор делилась с ним всем, так что у нас теперь, похоже, что-то вроде вооруженного перемирия. Во всяком случае, попытки перегрызть мне горло прекратились, да и утреннее щёлканье зубами больше похоже то ли на ритуал, то ли на игру. Кто бы мог подумать, что я, слабая да худая, смогу ужиться с диким зверем? Когда приносят еду, стараюсь делиться и ей.

Еда… Первый раз её принесли на седьмой день после того, как меня заперли в клетке. Рыжий солдат, который, как выяснилось позже, здесь главный, расшагивал перед клеткой и разглагольствовал о том, что цивилизацию можно развалить за десять дней и что наверняка я очень голодна. Я сглатывала слюну и могла только молча смотреть на него. Передо мной поставили тарелку с сырым фаршем. Голод был слишком сильным, чтобы я могла отказаться от такого «лакомства». Вон в Стране Советов, я читала как-то, в блокаду обойный клей и ремни ели. Да и я когда-то в детстве уже успела это попробовать. Мама тогда только перекрутила мясо и отвлеклась, а я быстренько зачерпнула ложкой — и в рот. Интересно же! Правда, потом меня заставили разжать зубы, всё вытащили и поругали, но я помнила, что вроде было не так уж и противно...

Так вот, я, уже не слушая, набросилась на еду, на автомате бросая часть волку. Тут голос почему-то затих. Подняв глаза, я увидела, что рыжий молчит и как-то странно на меня смотрит. То ли с подозрением, то ли с изумлением, то ли ещё с чем-то, я так и не поняла. Да и не до того было. В силу многолетней привычки мельком отметила для себя, что глаза у него красивые, но мысль о том, что наконец что-то существеннее воды попадает в мой желудок, вытеснила всё остальное. Солдат же многозначительно хмыкнул и ушёл.

Сейчас сырой фарш уже не вызывает во мне даже подобия отвращения, и, по-моему, я порой различаю в нем какие-то вкусовые оттенки. Кажется, ещё немного, и начну наконец отличать свинью от какого-нибудь там барана. Впрочем, не думаю, что тут нам подадут такое роскошное мясо. Наверняка какая-нибудь очередная крыса, свинка или что тут у нас ещё водится?

Песня… и всё как в тумане, лишь тенор солиста Плэттерс и голос этого высокого солдата, который иногда хвалит, иногда требует, но которого я особо не слушаю, всё равно пытаюсь решать сама, пока могу. Пока ещё могу.

Иногда она звучит из подобия громкоговорителей на вышках, иногда из шкатулки Джейкоба Сида. Это тот самый рыжий, бородатый, весь в веснушках, пигментных пятнах, ожогах и с красивыми глазами ублюдок, благодаря которому я нахожусь в клетке, а мой короткий отдых несколько затянулся. Странно, но я не испытываю к нему острой ненависти или отвращения, так, глухое раздражение и неприязнь. Имя я выяснила у мужчины, сидевшего в соседней клетке. Он всё повторял, что я не знаю, куда я вляпалась, и что я должна бежать, как только смогу. Но хоть рассказал немного об… скажем так, особенностях места, куда мне «повезло» попасть, ну и про людей, которые тут заправляют, заодно. Рассказывал он эмоционально, но явно иногда привирал для пущей убедительности. Потому не стала делать выводов заранее. Да и потом, я бы сбежала, да только куда? Ни машины, ни родных, ни знакомых у меня здесь нет, тот же, с кем я приехала, удрал, когда нас окружили. До сих пор злость берёт, когда вспоминаю об этом.

Как только начинает звучать песня, всё вокруг погружается в красный туман, в котором я могу видеть лишь парящую в воздухе мебель, оружие, целящихся в меня людей, фотографии и чучела животных, скалящихся, изготовившихся к прыжку, убивающих, терзающих мясо. Чаще всего волков. Иногда я думаю, когда остается хоть немного сил, чтобы не вырубиться от усталости, что этот рыжий урод, похоже, помешан на них.

Ещё я вижу яркий свет в этом тумане, на который инстинктивно пытаюсь выбраться, подгоняемая Сидом, вернее, его голосом. Всё остальное — очень расплывчато. Очень. Четко — только оружие, неважно, в моих оно руках или нацелено на меня, и два голоса. Тони Уильямса и Джейкоба. Я понимаю, что, если не смогу защитить себя, меня пристрелят. Простой закон — убей или будь убитым. Как там у амазонок? В бою против тебя станут сильные. Будь их сильнее, ибо удел твой — война. Кратко и абсолютно верно.

Потому стреляю во всех на своем пути, простреливаю то обе руки, то ноги, то пах, чтобы мне точно не могли навредить, но стараюсь не убивать без необходимости. Впрочем, и такая часто возникает. В таких случаях стреляю только в голову. Тогда в голосе, окружающем меня, проскакивает одобрение. Я знаю, он хотел бы, чтобы я чаще так делала, но никак не могу отделаться от мысли, что люди в этих галлюцинациях совсем не плод моего воображения, а вполне себе реальные люди, из плоти и крови. По крайней мере, синяки и царапины, ссадины и раны, что на мне появляются после каждого такого боя — настоящие, могу предъявить каждому желающему. Если кто-то вообще захочет на такое смотреть. Точно знаю, что ни одно из этих повреждений не смертельно, но фиолетовые разводы и багровые кровоподтеки всё равно зрелище не для слабонервных.

Проверять, что будет, если однажды перестать сопротивляться и дать кому-нибудь из этих призрачных силуэтов себя пристрелить, не горю желанием. Никак. Абсолютно.

Я просто хочу выжить. Просто. Выжить.

* * *

С тех пор, как Изольда попала в плен, прошла неделя. Потом ещё одна. Говард отселили в отдельную клетку на отшибе, забрали и волка. Вокруг не было никого, с кем можно было бы поговорить. Те, кто приносил воду и изредка еду, во-первых, каждый раз менялись, а во-вторых, на вопросы не отвечали. Чувства голода и усталости стали постоянными спутниками, не исчезая даже после сна.

Тренировки продолжались, становясь всё более тяжелыми и изнурительными, в том числе и от того, что Изольда последние дни держалась только благодаря выносливости, выработанной ещё в те времена, когда она училась танцевать. Оказавшись в клетке после битв, она либо тут же падала и засыпала, либо, облокотившись на стену из прутьев, тупо смотрела перед собой, пытаясь хоть как-то собрать мысли, если сон не шёл от усталости. Да и назвать это сном уже становилось трудновато. Уже ни образов, ни картинок. Просто резкое падение в темноту, а поутру такое же резкое выныривание на свет, будто выключателем щёлкнули.

Джейкоб Сид тоже не объявлялся с того момента, как Изольду перевели, предпочитая вводить её в состояние гипноза с помощью громкоговорителя, висящего на столбе совсем недалеко. Его голос, его похвалу она теперь слышала только когда убивала. Но убивать теперь приходилось всё чаще, редко когда у Изольды получалось всего лишь обезоружить противника, отвлечь его от своей персоны. Переутомление давало о себе знать, реакции замедлились. Если поначалу она успевала заметить и обезвредить нескольких врагов до того, как те наставят на неё дуло, то теперь чуть ли не постоянно выходило так, что прямо на неё кто-то выскакивал, а счёт шёл на секунды — кто умрёт первый. Пока ей везло, и она всё ещё оказывалась быстрее, держась уже на силе воли. Движения были доведены почти до автоматизма — спрятаться, где возможно; выстрел в голову появившегося противника; выдох, вдох, перебежать в другое укрытие, пытаясь по пути уклониться от пуль; убить или обезвредить оставшегося, выбраться.

И постепенное стихание песни, исчезновение кровавого тумана перед глазами, снова клетка и никого вокруг.

Ещё через неделю изоляции и ежедневных, выматывающих боёв Изольда не выдержала и первый раз за всё это время расплакалась.

Этот день был особенно тяжёлым.

Фарш, принесённый утром, был явно не первой свежести, хоть ещё и не протух. Вода отдавала горечью. В довершение ко всему, во время битвы Изольда умудрилась растянуть себе ногу и из-за этого упасть в кучу ящиков, сильно ударившись. Теперь растянутая лодыжка правой ноги болела, а бедро левой горело так, будто там заживо содрали кожу, что было, в общем-то, недалеко от истины.

Изольда обессиленно привалилась к стенке клетки. Слёзы текли по её щекам, оставляя грязные дорожки. Слёзы боли и усталости как физической, так и моральной. Стирать их она даже не собиралась. Всё равно бессмысленно, только размажешь по всему лицу. И оно станет не полосатым, а пятнистым. Вот и вся разница.

Очень хотелось лечь и уснуть, да и ночь уже настала, но, как назло, сон не шёл.

И тогда она закрыла глаза и запела. Запела единственную песню, которую могла вспомнить в данный момент. Единственную, которая звучала все эти дни, как в голове, так и вне её. Ту, которая вытеснила собой все остальные — «Only you».

Пение было чуть ли не единственным занятием, что она действительно любила. Она даже когда-то закончила профессиональные курсы. Брала уроки у признанного джазового певца. Её хвалили, ей прочили успех, даже предлагали сделать это делом своей жизни, но… Изольда отказалась. Она считала, что есть гораздо более хорошие исполнители, чем она, что она недостаточно хороша для этого, и не хотела верить, когда ей говорили, что это не так. Она нашла для самой себя удобное оправдание, мол, не захотелось себя ограничивать, да и пением могут заработать только яркие личности, к которым она себя не причисляла. И со временем сама в это и поверила. Но окончательно забросить так и не смогла, оставив пение на уровне хобби: иногда за небольшую плату пела в барах, но на поступавшие время от времени предложения о продолжении карьеры неизменно отвечала отказом.

Пение всегда было для неё чем-то вроде бегства из реальности, с самого детства. Как некоторые проживают жизнь героев, читая книги или выступая на сцене, так у неё было с пением. Она чувствовала всё, что стояло за песней, все её грани, и в результате без остатка вкладывала свою душу в исполнение. Изольда будто погружалась в другой мир, где не было боли и усталости, а время текло по другим законам. Так было и в этот раз. Прошёл ли час, два, минута или вечность — неизвестно. Изольду это и не интересовало.

Был только её голос и песня.

Но потом к Изольде неожиданно присоединился другой голос. Мужской. Глубокий. Чуть с хрипотцой. Ставший слишком знакомым за эти три недели. Изольда резко выдохнула, замолчала и наконец открыла глаза. Это же надо было настолько уйти в себя, чтоб не услышать звука шагов…

Да, это был он. Джейкоб Сид. Стоял перед ней и оценивающе смотрел, замолкнув одновременно с ней. Несколько минут они просто глядели друг на друга. Сид первым нарушил наступившую тишину.

— Неплохо поёшь… — произнес он.

— О, а ты умеешь хвалить не только за убийства? — вяло поинтересовалась Изольда.

— О, а ты умеешь показывать зубки не только, когда тебя к этому вынуждают? — усмехнувшись, в тон ей ответил Джейкоб.

— А ты разве пробовал не вынуждать?

— Нет. И даже не собираюсь пробовать. Идём, — Сид открыл клетку и преувеличенно галантным жестом пригласил Изольду к выходу из неё.

— А если не пойду, что тогда? Может, мне и здесь хорошо, — внезапно для себя самой развеселилась Изольда.

— Серьезно? Ну что же, ладно. Как будет угодно. Ты сама выбрала, заметь, — равнодушно проговорил Джейкоб и потянулся к замку.

— Да иду я! — тут же вскакивая на ноги и морщась от боли, вскрикнула Изольда.

Видимо, в этот раз шутить можно было только ему, а ей такого права не давали. Что ж, хоть ноги разомнёт...

Джейкоб убрал руки от замка, молча развернулся и пошёл вперед, даже не оборачиваясь, чтобы проверить, следует ли она за ним. Изольда шла за солдатом и гадала про себя, зачем её вдруг решили выпустить и почему вдруг он пришёл лично, а не отправил кого-то другого. Уж в ком-ком, а в людях, готовых исполнять приказы, недостатка он точно не испытывал. Спросить, впрочем, не решалась — чувствовала, что велика вероятность, что её отправят обратно в клетку, не задумываясь. Вместо этого сосредоточилась на дороге.

Каждый последующий шаг давался всё труднее. Растянутая лодыжка давала о себе знать, наступать на правую ногу становилось больнее и больнее. Бедро левой просто полыхало, его дёргало. В результате Говард начала хромать, сначала немного, затем сильнее, не замечая, что всё больше отстаёт от своего проводника. Потому даже вздрогнула, услышав вопрос:

— И долго ты так передвигаешься? — а следом ещё один: — Сразу сказать не могла?

Джейкоб Сид стоял, скрестив руки на груди, и очень недовольно глядел на Изольду.

— В клетку возвращаться не хотелось… — пробубнила та, доковыляв поближе.

— Да неуже-ели? — насмешливо протянул Сид. — Не ты ли не так давно не хотела оттуда выходить? «Может, мне и здесь хорошо», — насколько помню, именно так ты сказала, — передразнил он её.

Изольда молчала и смотрела вниз. Препираться уже не хотелось, было только желание лечь на землю и тихонечко умереть. Чтобы уже не чувствовать ни боли, ни усталости, чтоб никто не трогал и не заставлял делать хоть что-либо.

— Нет, так дело не пойдет, — проговорил Джейкоб, достигая её в три шага. А в следующее мгновение он одним сильным рывком взвалил Изольду на плечо. Она пробовала вяло отбиваться, так, скорее, для проформы. Да и её тут же предупредили:

— Если не прекратишь, я тебя вырублю. И поверь, сделаю это без зазрения совести. Так что будь хорошей девочкой и не дёргайся.

Изольда послушно обвисла у него на плече.

— Так-то лучше, — тут же услышала она смешок Сида.

Вскоре размеренный шаг Джейкоба, равномерное покачивание и усталость наконец усыпили её.