Come Undone (гет)

Вернуться к тексту

Откуда нам знать, что такое листва,

если все дерева разошлись на дрова.

Откуда нам знать, что такое война,

если мы не знаем мира…

Александр Васильев (группа «Сплин»)

«Корень Мандрагоры».

Интерлюдия

Дни слились в одну бесконечную последовательность действий. Пробуждение. Попытка хоть как-то размять одеревеневшие от неудобной позы и жёсткой земли руки-ноги-спину-шею, отмахнуться от ставшего уже привычным щелканья зубов волка. Дождаться, когда принесут воду, а может, и еду. Непременно поделиться с животным. Потом эта песня, странное состояние, и бег, и оружие, и... убийства. Потом раскалывающаяся голова и долгие попытки заснуть. Сон. И снова пробуждение.

И так по кругу.

Пробуждение — это каждый раз возвращение к синякам, боли во всём теле и осознанию того, что ты в клетке. Во сне всё проще и приятней. Часто снится моя семья, особенно мама, чуть реже — сестра, ещё реже, папа. А ещё всегда еда. То отдельно, в виде больших летающих пирогов и огромных жирных прокопченных куриц, то вплетается во сны о родных, где мы сидим за столом на Рождество, все вместе, и едим. Иногда не Рождество, а день Благодарения, для разнообразия. Помимо еды время от времени снится, как я наконец затягиваюсь сигаретой и выдыхаю дым, который заволакивает всё вокруг. Курить хочется безумно, почти так же, как есть. И ведь стоило такому случиться, что зажигалка осталась со мной, но вот пачка, похоже, выпала где-то… Обидно очень. Очень редко снятся те, с кем я встречалась. Видимо, на них сил не остаётся даже во сне.

Волк… Поначалу это было обозлённое, оголодавшее животное, которое рвалось перегрызть мне глотку за любое движение, так что первые пару часов, когда очнулась, я просидела в самом дальнем от него углу, скорчившись и стараясь не двигаться. Потом принесли воду, и я увидела, как он смотрит на миску. Осторожно подползла, сделала несколько глотков сама, остальное отдала волку. Клянусь, когда он наконец поднял голову от уже пустой миски, в его звериных глазах даже читалось что-то вроде благодарности! С тех пор делилась с ним всем, так что у нас теперь, похоже, что-то вроде вооруженного перемирия. Во всяком случае, попытки перегрызть мне горло прекратились, да и утреннее щёлканье зубами больше похоже то ли на ритуал, то ли на игру. Кто бы мог подумать, что я, слабая да худая, смогу ужиться с диким зверем? Когда приносят еду, стараюсь делиться и ей.

Еда… Первый раз её принесли на седьмой день после того, как меня заперли в клетке. Рыжий солдат, который, как выяснилось позже, здесь главный, расшагивал перед клеткой и разглагольствовал о том, что цивилизацию можно развалить за десять дней и что наверняка я очень голодна. Я сглатывала слюну и могла только молча смотреть на него. Передо мной поставили тарелку с сырым фаршем. Голод был слишком сильным, чтобы я могла отказаться от такого «лакомства». Вон в Стране Советов, я читала как-то, в блокаду обойный клей и ремни ели. Да и я когда-то в детстве уже успела это попробовать. Мама тогда только перекрутила мясо и отвлеклась, а я быстренько зачерпнула ложкой — и в рот. Интересно же! Правда, потом меня заставили разжать зубы, всё вытащили и поругали, но я помнила, что вроде было не так уж и противно...

Так вот, я, уже не слушая, набросилась на еду, на автомате бросая часть волку. Тут голос почему-то затих. Подняв глаза, я увидела, что рыжий молчит и как-то странно на меня смотрит. То ли с подозрением, то ли с изумлением, то ли ещё с чем-то, я так и не поняла. Да и не до того было. В силу многолетней привычки мельком отметила для себя, что глаза у него красивые, но мысль о том, что наконец что-то существеннее воды попадает в мой желудок, вытеснила всё остальное. Солдат же многозначительно хмыкнул и ушёл.

Сейчас сырой фарш уже не вызывает во мне даже подобия отвращения, и, по-моему, я порой различаю в нем какие-то вкусовые оттенки. Кажется, ещё немного, и начну наконец отличать свинью от какого-нибудь там барана. Впрочем, не думаю, что тут нам подадут такое роскошное мясо. Наверняка какая-нибудь очередная крыса, свинка или что тут у нас ещё водится?

Песня… и всё как в тумане, лишь тенор солиста Плэттерс и голос этого высокого солдата, который иногда хвалит, иногда требует, но которого я особо не слушаю, всё равно пытаюсь решать сама, пока могу. Пока ещё могу.

Иногда она звучит из подобия громкоговорителей на вышках, иногда из шкатулки Джейкоба Сида. Это тот самый рыжий, бородатый, весь в веснушках, пигментных пятнах, ожогах и с красивыми глазами ублюдок, благодаря которому я нахожусь в клетке, а мой короткий отдых несколько затянулся. Странно, но я не испытываю к нему острой ненависти или отвращения, так, глухое раздражение и неприязнь. Имя я выяснила у мужчины, сидевшего в соседней клетке. Он всё повторял, что я не знаю, куда я вляпалась, и что я должна бежать, как только смогу. Но хоть рассказал немного об… скажем так, особенностях места, куда мне «повезло» попасть, ну и про людей, которые тут заправляют, заодно. Рассказывал он эмоционально, но явно иногда привирал для пущей убедительности. Потому не стала делать выводов заранее. Да и потом, я бы сбежала, да только куда? Ни машины, ни родных, ни знакомых у меня здесь нет, тот же, с кем я приехала, удрал, когда нас окружили. До сих пор злость берёт, когда вспоминаю об этом.

Как только начинает звучать песня, всё вокруг погружается в красный туман, в котором я могу видеть лишь парящую в воздухе мебель, оружие, целящихся в меня людей, фотографии и чучела животных, скалящихся, изготовившихся к прыжку, убивающих, терзающих мясо. Чаще всего волков. Иногда я думаю, когда остается хоть немного сил, чтобы не вырубиться от усталости, что этот рыжий урод, похоже, помешан на них.

Ещё я вижу яркий свет в этом тумане, на который инстинктивно пытаюсь выбраться, подгоняемая Сидом, вернее, его голосом. Всё остальное — очень расплывчато. Очень. Четко — только оружие, неважно, в моих оно руках или нацелено на меня, и два голоса. Тони Уильямса и Джейкоба. Я понимаю, что, если не смогу защитить себя, меня пристрелят. Простой закон — убей или будь убитым. Как там у амазонок? В бою против тебя станут сильные. Будь их сильнее, ибо удел твой — война. Кратко и абсолютно верно.

Потому стреляю во всех на своем пути, простреливаю то обе руки, то ноги, то пах, чтобы мне точно не могли навредить, но стараюсь не убивать без необходимости. Впрочем, и такая часто возникает. В таких случаях стреляю только в голову. Тогда в голосе, окружающем меня, проскакивает одобрение. Я знаю, он хотел бы, чтобы я чаще так делала, но никак не могу отделаться от мысли, что люди в этих галлюцинациях совсем не плод моего воображения, а вполне себе реальные люди, из плоти и крови. По крайней мере, синяки и царапины, ссадины и раны, что на мне появляются после каждого такого боя — настоящие, могу предъявить каждому желающему. Если кто-то вообще захочет на такое смотреть. Точно знаю, что ни одно из этих повреждений не смертельно, но фиолетовые разводы и багровые кровоподтеки всё равно зрелище не для слабонервных.

Проверять, что будет, если однажды перестать сопротивляться и дать кому-нибудь из этих призрачных силуэтов себя пристрелить, не горю желанием. Никак. Абсолютно.

Я просто хочу выжить. Просто. Выжить.

* * *

С тех пор, как Изольда попала в плен, прошла неделя. Потом ещё одна. Говард отселили в отдельную клетку на отшибе, забрали и волка. Вокруг не было никого, с кем можно было бы поговорить. Те, кто приносил воду и изредка еду, во-первых, каждый раз менялись, а во-вторых, на вопросы не отвечали. Чувства голода и усталости стали постоянными спутниками, не исчезая даже после сна.

Тренировки продолжались, становясь всё более тяжелыми и изнурительными, в том числе и от того, что Изольда последние дни держалась только благодаря выносливости, выработанной ещё в те времена, когда она училась танцевать. Оказавшись в клетке после битв, она либо тут же падала и засыпала, либо, облокотившись на стену из прутьев, тупо смотрела перед собой, пытаясь хоть как-то собрать мысли, если сон не шёл от усталости. Да и назвать это сном уже становилось трудновато. Уже ни образов, ни картинок. Просто резкое падение в темноту, а поутру такое же резкое выныривание на свет, будто выключателем щёлкнули.

Джейкоб Сид тоже не объявлялся с того момента, как Изольду перевели, предпочитая вводить её в состояние гипноза с помощью громкоговорителя, висящего на столбе совсем недалеко. Его голос, его похвалу она теперь слышала только когда убивала. Но убивать теперь приходилось всё чаще, редко когда у Изольды получалось всего лишь обезоружить противника, отвлечь его от своей персоны. Переутомление давало о себе знать, реакции замедлились. Если поначалу она успевала заметить и обезвредить нескольких врагов до того, как те наставят на неё дуло, то теперь чуть ли не постоянно выходило так, что прямо на неё кто-то выскакивал, а счёт шёл на секунды — кто умрёт первый. Пока ей везло, и она всё ещё оказывалась быстрее, держась уже на силе воли. Движения были доведены почти до автоматизма — спрятаться, где возможно; выстрел в голову появившегося противника; выдох, вдох, перебежать в другое укрытие, пытаясь по пути уклониться от пуль; убить или обезвредить оставшегося, выбраться.

И постепенное стихание песни, исчезновение кровавого тумана перед глазами, снова клетка и никого вокруг.

Ещё через неделю изоляции и ежедневных, выматывающих боёв Изольда не выдержала и первый раз за всё это время расплакалась.

Этот день был особенно тяжёлым.

Фарш, принесённый утром, был явно не первой свежести, хоть ещё и не протух. Вода отдавала горечью. В довершение ко всему, во время битвы Изольда умудрилась растянуть себе ногу и из-за этого упасть в кучу ящиков, сильно ударившись. Теперь растянутая лодыжка правой ноги болела, а бедро левой горело так, будто там заживо содрали кожу, что было, в общем-то, недалеко от истины.

Изольда обессиленно привалилась к стенке клетки. Слёзы текли по её щекам, оставляя грязные дорожки. Слёзы боли и усталости как физической, так и моральной. Стирать их она даже не собиралась. Всё равно бессмысленно, только размажешь по всему лицу. И оно станет не полосатым, а пятнистым. Вот и вся разница.

Очень хотелось лечь и уснуть, да и ночь уже настала, но, как назло, сон не шёл.

И тогда она закрыла глаза и запела. Запела единственную песню, которую могла вспомнить в данный момент. Единственную, которая звучала все эти дни, как в голове, так и вне её. Ту, которая вытеснила собой все остальные — «Only you».

Пение было чуть ли не единственным занятием, что она действительно любила. Она даже когда-то закончила профессиональные курсы. Брала уроки у признанного джазового певца. Её хвалили, ей прочили успех, даже предлагали сделать это делом своей жизни, но… Изольда отказалась. Она считала, что есть гораздо более хорошие исполнители, чем она, что она недостаточно хороша для этого, и не хотела верить, когда ей говорили, что это не так. Она нашла для самой себя удобное оправдание, мол, не захотелось себя ограничивать, да и пением могут заработать только яркие личности, к которым она себя не причисляла. И со временем сама в это и поверила. Но окончательно забросить так и не смогла, оставив пение на уровне хобби: иногда за небольшую плату пела в барах, но на поступавшие время от времени предложения о продолжении карьеры неизменно отвечала отказом.

Пение всегда было для неё чем-то вроде бегства из реальности, с самого детства. Как некоторые проживают жизнь героев, читая книги или выступая на сцене, так у неё было с пением. Она чувствовала всё, что стояло за песней, все её грани, и в результате без остатка вкладывала свою душу в исполнение. Изольда будто погружалась в другой мир, где не было боли и усталости, а время текло по другим законам. Так было и в этот раз. Прошёл ли час, два, минута или вечность — неизвестно. Изольду это и не интересовало.

Был только её голос и песня.

Но потом к Изольде неожиданно присоединился другой голос. Мужской. Глубокий. Чуть с хрипотцой. Ставший слишком знакомым за эти три недели. Изольда резко выдохнула, замолчала и наконец открыла глаза. Это же надо было настолько уйти в себя, чтоб не услышать звука шагов…

Да, это был он. Джейкоб Сид. Стоял перед ней и оценивающе смотрел, замолкнув одновременно с ней. Несколько минут они просто глядели друг на друга. Сид первым нарушил наступившую тишину.

— Неплохо поёшь… — произнес он.

— О, а ты умеешь хвалить не только за убийства? — вяло поинтересовалась Изольда.

— О, а ты умеешь показывать зубки не только, когда тебя к этому вынуждают? — усмехнувшись, в тон ей ответил Джейкоб.

— А ты разве пробовал не вынуждать?

— Нет. И даже не собираюсь пробовать. Идём, — Сид открыл клетку и преувеличенно галантным жестом пригласил Изольду к выходу из неё.

— А если не пойду, что тогда? Может, мне и здесь хорошо, — внезапно для себя самой развеселилась Изольда.

— Серьезно? Ну что же, ладно. Как будет угодно. Ты сама выбрала, заметь, — равнодушно проговорил Джейкоб и потянулся к замку.

— Да иду я! — тут же вскакивая на ноги и морщась от боли, вскрикнула Изольда.

Видимо, в этот раз шутить можно было только ему, а ей такого права не давали. Что ж, хоть ноги разомнёт...

Джейкоб убрал руки от замка, молча развернулся и пошёл вперед, даже не оборачиваясь, чтобы проверить, следует ли она за ним. Изольда шла за солдатом и гадала про себя, зачем её вдруг решили выпустить и почему вдруг он пришёл лично, а не отправил кого-то другого. Уж в ком-ком, а в людях, готовых исполнять приказы, недостатка он точно не испытывал. Спросить, впрочем, не решалась — чувствовала, что велика вероятность, что её отправят обратно в клетку, не задумываясь. Вместо этого сосредоточилась на дороге.

Каждый последующий шаг давался всё труднее. Растянутая лодыжка давала о себе знать, наступать на правую ногу становилось больнее и больнее. Бедро левой просто полыхало, его дёргало. В результате Говард начала хромать, сначала немного, затем сильнее, не замечая, что всё больше отстаёт от своего проводника. Потому даже вздрогнула, услышав вопрос:

— И долго ты так передвигаешься? — а следом ещё один: — Сразу сказать не могла?

Джейкоб Сид стоял, скрестив руки на груди, и очень недовольно глядел на Изольду.

— В клетку возвращаться не хотелось… — пробубнила та, доковыляв поближе.

— Да неуже-ели? — насмешливо протянул Сид. — Не ты ли не так давно не хотела оттуда выходить? «Может, мне и здесь хорошо», — насколько помню, именно так ты сказала, — передразнил он её.

Изольда молчала и смотрела вниз. Препираться уже не хотелось, было только желание лечь на землю и тихонечко умереть. Чтобы уже не чувствовать ни боли, ни усталости, чтоб никто не трогал и не заставлял делать хоть что-либо.

— Нет, так дело не пойдет, — проговорил Джейкоб, достигая её в три шага. А в следующее мгновение он одним сильным рывком взвалил Изольду на плечо. Она пробовала вяло отбиваться, так, скорее, для проформы. Да и её тут же предупредили:

— Если не прекратишь, я тебя вырублю. И поверь, сделаю это без зазрения совести. Так что будь хорошей девочкой и не дёргайся.

Изольда послушно обвисла у него на плече.

— Так-то лучше, — тут же услышала она смешок Сида.

Вскоре размеренный шаг Джейкоба, равномерное покачивание и усталость наконец усыпили её.

Have no choice but be isolated

Struggling, left alone, apart

Pushed aside, made segregated

Have no choice but be...⁽¹⁾

Chiasm — Isolated

Интерлюдия

Жаркий летний день. Солнце пробивается сквозь листву раскидистого дуба, стоящего на берегу реки. На самой толстой ветви его висят самые примитивные качели — веревка да колесо. Но много ли надо детям? Для них это самое лучшее развлечение.

Они гурьбой бегут туда, смеясь и оживлённо переговариваясь по пути. Самая маленькая, черноволосая девочка семи лет, немного отстаёт. Останавливается, запыхавшись, и обиженно кричит:

— Мия, подожди меня! Мия-я! Я скажу маме с папой, что ты оставила меня одну!

Одна из тех, кто уже добежал до дерева, оборачивается и кричит в ответ:

— Изольда, ты же сама знаешь, что это неправда! Ты сама не захотела бежать вместе со всеми! И потом, ты же совсем недалеко! Ты же нас видишь!

Изольда надувает губки и думает, что всё равно сестра должна была помочь ей оказаться там в числе первых, а ещё обязательно покачать. Хоть мама с папой никогда не наказывают их, но девочке всё равно хочется как можно больше родительского внимания, вот как было, когда она была совсем маленькая. Сейчас-то она уже совсем взрослая. Целых семь с половиной лет — это не шутки! Изольда идёт к дубу, про себя придумывая обидные прозвища сестре, которая уже качается на качелях и весело хохочет. Но при виде огромного дерева так близко, а главное, колеса — все плохие мысли улетучиваются, оставляя после себя только восхищение.

Подбирается к сестре, дёргает за рукав.

— Мия, покатай меня тоже, пожа-алуйста!

Та встает, улыбаясь:

— А маме с папой не будешь жаловаться, мол, оставила тебя одну?

Изольда отрицательно мотает головой, скрещивая, впрочем, два пальчика за спиной. Потом поднимает руки, тянет к колесу. Мия подсаживает её, и вот девочка раскачивается уже так сильно, как только может, ей ещё помогают снизу.

Потом вдруг рука соскальзывает, и малышка летит, летит! Летит и падает в речку. Речка хоть и мелкая и нагретая солнцем, но разница в ощущениях столь разительна, что Изольда вздрагивает, и…

* * *

Просыпается. В воде. Растерянно хлопает ресницами, пытаясь осознать, где она вообще. И почему всё так болит. Неужели так сильно ударилась, когда упала с качели? Шарит вокруг руками и понимает, что, похоже, она лежит в ванной. Поводит глазами и натыкается взглядом на чертовски довольного Джейкоба.

— О, проснулась наконец! — комментирует он, улыбаясь.

— Та-ак крепко спала. Даже не проснулась, когда пришлось раздевать. Сквозь сон ещё и угрожала. «Скажу маме с папой!», ха. Но стоило только опустить в воду...

Говард смутилась. Раньше она не разговаривала во сне, это во-первых.

Во-вторых, она абсолютно голая перед мужиком, которого, по сути, не знает.

В-третьих, он лично раздел её. И не только не отвёл после этого взгляд, но и сейчас продолжает на неё смотреть.

Видимо, вся гамма переживаний отразилась на её лице, потому что Сид несколько раздражённо закатил глаза.

— Поверь, если б я захотел что-либо с тобой сделать, я б уже это сделал. И проснулась бы ты тогда совсем от другого. А если ты сейчас открыла рот, чтобы попросить меня уйти… можешь закрыть. Я останусь. Не хотелось бы вылавливать потом твой труп из воды на следующее утро, знаешь ли.

Изольда, которая как раз хотела сказать именно это, послушно сомкнула губы.

Джейкоб хмыкнул.

— Умница, соображаешь. — затем тень улыбки сошла с его губ, и он продолжил, обрубая слова: — Вон мыло и мочалка. Одежда. Полотенце.

Изольда молча следила за его рукой, указывающей поочередно на бортик ванны, сиденье и спинку стула, что стоял рядом с ней, и подумывала над тем, чтобы всё же настоять на том, чтобы Сид ушел, но осознала, что он прав. Она сама не поручилась бы за то, что не вырубится снова. Всё тело болело, да и смущение ушло, оставив только смертельную усталость. Говард стало как-то наплевать, будет ли кто-то вообще смотреть на то, как она моется. Пусть смотрит, если это уж так необходимо. В конце концов, разве она никогда не была с мужчиной, чтобы об этом переживать? Была, и не раз, и не с одним, и не о чем тут волноваться. Успокоив себя таким образом, она начала лениво мыться.

Это было так приятно — наконец оказаться в воде. Отмыть всю эту грязь и кровь, скопившуюся за три недели плена. Но тёплая ванна действительно очень расслабляла. Дважды она чуть не уснула, но оба раза окрик Сида, сидевшего неподалеку и совершенно спокойного на вид, приводил её в чувство. Лишь раз что-то быстро промелькнуло в его глазах — когда Изольда распустила волосы — но погасло так быстро, что это, вполне вероятно, было игрой бликов.

Изольда потянулась, чтобы намылить себе спину, но её вдруг пронзила боль, и она охнула. Похоже, что когда она свалилась в ящики во время боя, она умудрилась помимо бедра повредить и что-то в плече, хоть и не так сильно. Может, сухожилие или мышцу растянула, а может, и что посерьезней, девушка понятия не имела. Тем более был явственный щелчок, а это уже тянуло на то, что выскочил сустав. Теперь же из-за одного неловкого движения эта незамеченная прежде травма дала о себе знать, и спину с плечом свело. Это не укрылось от Джейкоба, который до того равнодушно наблюдал, как Изольда моется.

Солдат подошел и задал только один вопрос:

— Спина?

— И плечо, — выдохнула Изольда. — Левое.

Сид легко положил руки ей на шею. Спустил вниз, ощупывая плечи и спину. Потом одной рукой взялся за плечо, другой — чуть пониже, и резко дёрнул. Изольда вскрикнула от того, что на миг её снова пронзила резкая боль, но почти сразу же утихла, оставив после себя только тень. Джейкоб явно поставил сустав на место. Но руки он не убрал, снова возвращая их на спину Говард.

— Расслабься. — наклонившись, шепнул он на ухо невольно напрягшейся Изольде.

Затем начал массировать ей спину, нажимая сильными, чуть шершавыми пальцами так аккуратно, будто Говард была сделана из фарфора. Неслабо, но очень осторожно. Плечи, спина, шея. Предплечья, плечи, шея, спина. Снова и снова. Мягко, но сильно. Разминая натруженные мышцы так, что оставалась только приятная усталость там, где раньше была боль.

Изольда не ожидала, что этот мужчина может быть таким… заботливым.

Джейкоб же, закончив массаж, взялся за мыло и мочалку. Всё так же мягко намылил ей спину, заканчивая то, что не смогла сделать Изольда.

— Всё. Теперь можешь всё смыть и одеться, — произнёс он, отходя от неё и вытирая руки. Глядел он при этом в сторону.

Изольда послушно погрузилась в воду, смывая с себя остатки грязи и мыла. Осторожно, стараясь не опираться на больную ногу, встала.

— Спасибо, — несколько неуверенно произнесла она, собирая полотенцем ручейки и капли, оставшиеся после ванны, со своего тела. Серо-белое полотенце было очень чистым, но немного жёстким, похоже, пересушенным. Впрочем, и такое радовало.

— Не стоит, — отозвался Сид, всё ещё не глядя на Изольду.

Изольда между тем, как смогла, просушила волосы и теперь рассматривала одежду, лежавшую рядом на стуле.

Простая белая майка со странным крестом, нарисованным на ней, похоже, по трафарету, чёрной краской. Такие же простые белые трусики. Камуфляжные штаны и грубые ботинки. Лифа не было. И всё, кроме трусиков, явно было на размер, а то и на пару размеров больше, чем ей нужно было.

Изольда вздохнула. Да, можно было бы попросить свою одежду назад, но надевать засаленные и грязные вещи на чистое тело очень не хотелось.

Потому она безропотно надела всё, что предложено. Майка висела мешком, штаны чуть не спадали с бедер, ботинки выглядели на ней так, как выглядит обувь на детях, вынужденных донашивать всё за братьями и сестрами, которые старше их лет на пять. И теперь она выглядела из-за этого ещё более миниатюрной и хрупкой, чем обычно. Джейкоб, как раз повернувшийся и увидевший эту картину, судорожно вздохнул и чертыхнулся себе под нос, но тут же справился с собой.

— Завтра поищу что-нибудь поменьше, — произнёс он задумчиво и, почти без паузы, возвращаясь к обычному тону, добавил: — Сама идти сможешь?

— Думаю, да, — кивнула Изольда.

— Замечательно. Тогда за мной, — Сид повернулся и вышел из ванной.

Говард послушно следовала за ним по тёмному коридору с полом, покрытым светлой плиткой, мимо ряда абсолютно одинаковых дверей и гадала, с чего вдруг к ней такое расположение и что случится раньше — они дойдут или она снова вырубится. Вокруг, похоже, не было ни души. Ни шороха, ни вздоха, ни скрипа двери. Тишину разбавляли только тяжёлые размеренные шаги Джейкоба, её более частые, шаркающие из-за большой обуви и больной ноги и их дыхание. За своими мыслями она пропустила момент, когда солдат остановился, и натолкнулась на него. Сид неодобрительно посмотрел на неё и, ничего не сказав, принялся открывать находящуюся перед ним дверь вытащенными из кармана джинсов ключами.

За дверью, на первый взгляд, ничем не отличавшуюся от ряда уже пройденных, обнаружилась небольшая комнатка, в которой и помещалось-то всего ничего: одноместная кровать с железным остовом, заправленная однотонным бельем, на которой лежало свернутое в рулон одеяло и в изголовье небольшая подушка; тумба, где стояла настольная каркасная лампа и лежала белая книга с таким же крестом на обложке, какой был у Изольды на майке; деревянные стол и стул. В комнате также была ещё одна дверь в углу, которая вела, как потом выяснилось, в туалет с железным унитазом, таким же умывальником и душевой кабиной.

Джейкоб подтолкнул Изольду внутрь.

— Располагайся. Теперь ты будешь находиться здесь. Завтра я приду, и мы кое о чем поговорим, — сказал он.

«Та же клетка, только немного больше. Но хотя бы поудобнее», — подумала Изольда, заходя в комнату и присаживаясь на край кровати. Вслух же задумчиво сказала вполголоса, больше обращаясь к себе, нежели к солдату:

— И о чём же пленивший может говорить с пленником?

Сид фыркнул:

— Снова показываешь зубы? Ну-ну. Со мной этот номер не пройдёт. Можешь не пытаться. Ещё раз попробуешь высказаться в подобном ключе, — вернёшься в клетку, как минимум. И то время, что ты провела там до того, покажется тебе райскими каникулами. Весь разговор завтра.

Затем он вышел, что-то еле слышно бормоча про глупых женщин, которые не умеют держать язык за зубами и ценить то, что дают, закрыв за собой дверь и замкнув её ключами. Убедившись, что она осталась совсем одна, Изольда со вздохом вытянулась на кровати. Наконец ощущать прохладу простыней и мягкость подушки было необычно, но приятно, лунный свет лился из зарешеченного окна... В целом, обстановка, как ни странно, навевала спокойствие. Да и после тёплой ванны и от усталости глаза уже слипались.

Потому Изольда решила, что сейчас нет смысла задумываться и накручивать себя по поводу завтрашнего дня, и, не так уж долго поворочавшись, смогла уснуть. В этот раз без снов.

Вернуться к тексту

Damit ihr wisst wie es ist in der Hölle zu sein

Damit ihr wisst wie es ist nach Erlösung zu schreien

Nur deshalb komm ich zurück

Mit flammendem Blick

Ich nehm das letzte Streichholz

Und verbrenne eure schöne heile Welt⁽¹⁾

Oomph! «Das Letzte Streichholz»

Интерлюдия

Рома. Совсем небольшой городок. Над ним распростёрла свои крылья тёплая летняя ночь. Стоял самый лучший, самый сонный её час, её середина. И жители спали… почти все, не считая пары-тройки улочек.

Темноту над ними прогнало красное зарево пожара и его оранжевые всполохи. Ночная тишина была разорвана громкими криками обезумевших животных. Среди их голосов внезапно прорезался женский крик, перешёл в визг, некоторое время звучащий на одной ноте. Затем и он оборвался. Вновь стал слышен треск горящего дерева, ржание лошадей, мычание коров… И над всем этим стоял лай собак.

Разбуженные люди выбегали из своих домов и возбуждённо переговаривались, поначалу почти шёпотом, потом всё громче и громче. Некоторые уходили, чтобы позвонить в полицию, и после этого снова возвращались. Но никто не решался поближе подойти к самому месту пожара, даже чтобы просто посмотреть, а зря… Они бы увидели трёх мальчишек, стоящих в обнимку над телами мужчины и женщины и молча наблюдающих за тем, как горит дом, в котором они жили.

Старший — рыжий подросток, которому на вид можно было бы дать лет шестнадцать-семнадцать, хотя на самом деле ему было меньше, чья одежда была забрызгана кровью, — прижимал к себе две тёмные головки братьев. И хоть его губы были сурово сжаты, внутри он оставался маленьким напуганным ребёнком. Он боялся не того, что сотворил. Не того, что ждало его после. А того, что всё окажется зря, что ничего не изменится. Что его жертва будет... напрасной.

Про себя он безостановочно повторял: «Всё будет хорошо… Всё будет хорошо... Всё будет хорошо…» — закольцовывая эти слова в своём сознании, стараясь убедить себя… Но это всё равно не помогало.

* * *

I’m begging for forgiveness everything I’ve done

If God is listening, He knows I’m not the only one

It’s okay to lash out from the rules that I’m enslaved

But somehow someday, I’ll have to turn the page⁽²⁾

Five Finger Death Punch «Cold»

Весь следующий день Изольда промаялась от безделья и скуки. Никто не приходил, из-за двери не доносилось ни звука. Было похоже, что про неё просто забыли. Еду — и ту не несли. Благо в воде она недостатка теперь не испытывала. Под кроватью обнаружились две пятилитровые канистры с питьевой водой, из крана тоже можно было набрать при желании. В тумбочке нашлась жестяная кружка. Из зарешёченного окна, в которое Говард тоже выглянула в попытках придумать себе занятие, почти ничего не было видно, кроме уже знакомых клеток. Прикинув примерную высоту до земли, Изольда сразу отставила мысли о побеге. По крайней мере, уж точно не этим путём. Даже если она найдёт способ перепилить решётки, что само по себе уже почти невозможно, то наверняка как минимум переломает себе все кости при падении, а может, свернёт себе шею и сразу помрёт, что куда вероятнее. Кровать была привинчена к полу, тумбочка тоже. Стол оказался слишком тяжёлым, чтобы Изольда смогла его хотя бы сдвинуть с места. Стул — наоборот, слишком лёгким. Говард сомневалась, что таким она сможет вырубить даже саму себя в этом полуголодном, ослабленном состоянии, а коренастых, пышущих здоровьем сектантов и, уж конечно, Джейкоба тем более не выйдет. Можно и не мечтать. Заглянула на всякий случай в душевую кабину. Та была самой простой, очень узкой, и — кто бы сомневался — никакого шланга там не было и в помине. Ни удавиться, ни задушить кого-нибудь. Лейка душа находилась сверху, ровно напротив сливного отверстия в полу.

В общем, всё было продумано так, чтобы она не смогла ни сбежать, ни навредить кому бы то ни было, включая и её саму. Даже если б очень захотела.

Со скуки она попыталась почитать книгу, оставленную для неё на тумбе, но бросила на середине первой главы. История, что рассказывалась там, слишком часто, по её мнению, прерывалась религиозными рассуждениями, а Изольда терпеть такое не могла.

Потому ей ничего не оставалось, как спать, размышлять о причине перевода сюда, пить воду или петь.

Думать о том, с какой стати её вдруг выдернули из клетки и привели сюда, ей не особо хотелось. Даже с тем условием, что это сделал лично Джейкоб Сид. Говард рассудила, что она слишком мало осведомлена и о нём, и об обстановке в целом, потому любой вывод, который она могла бы сделать, скорее всего, оказался бы заведомо неверным. Потому, вспомнив любимую фразу Скарлетт О’Хара — «Об этом я подумаю завтра» — не стала даже и пытаться разобраться в этой ситуации.

«Не сейчас», — решила Изольда для себя.

Петь тоже не было ни настроения, ни желания. Поэтому она предпочла в основном предаваться сну, стараясь хоть немного отоспаться, пока ей предоставили эту возможность. Возможность лежать на ровной, чистой, относительно удобной кровати, а не на твёрдой, грязной земле, скрючившись как побитая собака. Изольда даже не подозревала до этого, как сильно накопилась усталость и насколько её тело изголодалось по отдыху. Ей даже не приходилось прикладывать никаких усилий, чтобы заснуть. Стоило опустить голову на подушку и закрыть глаза, как она тут же проваливалась в сон.

День проходил для неё как в тумане. Изольда вставала с постели лишь затем, чтобы попить, а затем снова возвращалась в кровать и засыпала.

Наконец, когда уже совсем стемнело, послышались шаги.

Только-только проснувшаяся Говард села и прислушалась. Очень-очень знакомые шаги.

После недолгого скрежета ключа в замке в комнату вошёл Джейкоб. В одной руке он держал миску, из которой торчала ложка, другой запирал дверь.

— Ешь, — коротко бросил он, поставив тарелку на стол и щёлкнув выключателем лампы, освещая комнату.

Изольда, потянувшись, встала, подошла к столу и пригляделась к тому, что было в миске. Это оказалась довольно-таки жидкая похлёбка, в которой плавали какие-то ошмётки мяса и овощей да пара картофелин. Но пахла она вполне съедобно, да и по сравнению с сырым фаршем это можно было считать чуть ли не деликатесом.

— Ешь, — настойчиво повторил Сид, скрещивая руки на груди. Весь его вид говорил о том, что не важно, хочет она того или нет, но при попытке отказа эту самую похлёбку в неё просто вольют. Силой.

Потому Говард молча принялась за еду. Как оказалось, она действительно очень проголодалась и это простое кушанье казалось ей сейчас чуть ли не самым вкусным на свете. Солдат молча наблюдал за ней с непроницаемым выражением лица, не меняя своей позы.

Почти одновременно с тем, как она доела последнюю ложку похлёбки, он слегка кашлянул, привлекая её внимание. Изольда вздрогнула от неожиданности. Она настолько увлеклась едой, что забыла о присутствии кого-то другого.

— Пересядь, — приказал Джейкоб.

Изольда послушно пересела на кровать, подумав, что кому-то иногда говорить слово «пожалуйста» всё же не было бы лишним. Но вслух не сказала ничего.

Сид взял стул, с которого встала Говард, и поставил его напротив кровати, спинкой к ней. Затем сел, перекинув ногу и облокотившись руками на спинку.

— Ты спрашивала себя, почему я забрал тебя из клетки и привёл сюда? — начал Джейкоб.

Изольда утвердительно кивнула.

— Я сделал это потому, что ты ведёшь себя… — он помолчал, подбирая слово. — Необычно. Не думай, что это возвышает тебя над остальным стадом. Ты ходишь по острию ножа. Но... я должен знать, куда тебя определить. Сильна ты или слаба. Достойна ли войти во «Врата Эдема» или нет. Потому я должен узнать о тебе больше, дабы принять верное решение.

Изольда вновь кивнула и спросила:

— Условия?

Джейкоб одобрительно покачал головой.

— Сразу к делу? Мне это нравится. Не так уж много. Всего лишь рассказать о себе. Без лжи. Без утайки. Без приукрашивания. Если задам вопрос — ответить.

— А взамен? — чуть прищурив глаза, спокойно, будто её это и не интересовало, медленно проговорила Говард.

— Взаме-ен… — протянул Джейкоб, усмехаясь. — Я мог бы сказать, что взамен тебе останется твоя жизнь, но… не могу этого обещать. Пожалуй, дам тебе то же, что и ты мне. Рассказ о себе. Так будет честно. Вот только решение, отвечать на твои вопросы или нет, я оставлю за собой, — Сид шутливо развёл руками. — Уж извини.

Изольда кивнула. Весь его вид говорил о том, что это было не извинением. Он устанавливает правила — она подчиняется. И даже то, что он согласился рассказывать ей о себе, было, скорее, подачкой, широким жестом привыкшего повелевать человека, чем уступкой лично ей, Изольде. Впрочем, не в её положении выбирать и надо быть благодарной хотя бы за это. Возможно, если она лучше узнает его, то сможет найти, как выбраться отсюда, как и на что надавить для этого.

Некоторое время они молчали, думая каждый о своём. Затем солдат потёр ладони друг о друга и, прочистив горло, заговорил:

— Начну я. Как ты наверняка уже знаешь, моё имя Джейкоб Сид. Мой братец, Джозеф — Отец-основатель всего этого грёбаного балагана под названием «Врата Эдема». Младший, Джон — креститель и инквизитор в одном лице, и поверь, ему прекрасно удаётся сочетать в себе эти две роли. Мой же долг — проредить стадо. Отобрать самых сильных, костяк армии, что поможет войти в райские врата. Впрочем, ты наверняка уже прочла об этом в той книжонке, что лежит у тебя на тумбочке возле кровати.

Изольда отрицательно покачала головой и тихо произнесла:

— Я не прочла её. Даже половину первой главы.

— Не прочла? И почему же, позволь спросить? — заинтересованно протянул Сид.

— Ну…— замялась Изольда. — Мне показалось, там слишком много религии.

— Слишком много религии, а? Хе-Хе. Да, маленькая овечка, именно так. Тоже не любишь всю эту муру, да? — рассмеялся Джейкоб, но тут же серьёзно продолжил: — Но, скажу я тебе, зря не прочла. Несмотря на все эти фанатичные рассуждения, брат прав. Все думают, что он псих, но если нет? Не знаю, действительно ли Бог говорит с ним… Это неважно. Все его предсказания сбываются, так какая разница, в какую форму он это облекает? Коллапс близится. Достаточно взглянуть на заголовки. На историю. Мир катится к чертям, ты и сама это чувствуешь. И неважно, веришь ты в это или нет. От этого ничего не изменится, — Джейкоб помолчал, затем снова продолжил: — Итак, родились мы в штате Джорджия. В дыре под гордым названием Рома. Название — единственное, что было стоящим в этом убогом захолустье. Наш отец был чёртовым выродком, помешанным на религии и выпивке. Ещё он находил извращённое удовольствие в том, чтобы избивать нас каждый божий день. Старый Безумец Сид... Надеюсь, этот ублюдок горит теперь в аду, если тот всё же существует. Мать… Её будто и не было. Вечно безучастно лежащая на своём диване, ни разу за нас не вступившаяся… Я пытался заботиться о братьях, брать на себя их мнимые и не очень прегрешения, но… Я был слишком мал тогда, а старому выродку было плевать, кого бить. Эх. Однажды нам… повезло. Если это можно назвать везением, ха. Учителя Джона наконец заметили синяки у него на спине, и нас решили забрать у наших так называемых родителей. Сожалели ли мы об этом? Нет. Мы радовались как дети. Хотя мы и были детьми. Сначала нас определили в приют для сирот. Все эти чёртовы психологи, грёбаные доктора… «Что ты видишь на этой картинке? А на этой? А что ещё делал ваш отец, кроме того, что избивал вас каждый день? — изобразил Сид врачей и презрительно сплюнул, — Будто этого, блять, было им мало! Мурыжили нас несколько месяцев, пока не определили в новую семью. Хреново они её подобрали. Бездетная пара. Грузный сорокалетний мужик с тяжелым взглядом и большой залысиной, на которую он зачёсывал свои редкие тёмные волосёнки и его жена, маленькая пергидрольная блондинка с отросшими черными корнями на висящих сосульками жидких волосах, худая как скелет, с длинным крючковатым носом, рыбьими глазами и очень тонкими, сжатыми в щель губами… Внешне они не подходили друг другу, но по характеру — идеально. Она была мозгами, он — её мускулами.

Новое начало, новая жизнь… Ха-ха. Первое, что сделали наши новоявленные «папа с мамой», а именно так нам посоветовали их называть, заставили нас приготовить им обед. Затем, не дав даже передышки — отправили накормить животных. Затем сад. Затем уборка дома. Они заполучили себе чёртовых рабов в нашем лице. Вечером нам давали поесть и запирали в сарае. Там мы и спали.

Неделя, месяц, год… мы долго терпели. Мы уже знали, что никто нам не поможет. Взрослым всегда было на нас насрать. Джозеф и Джон были слишком малы, чтобы суметь что-то сделать. Но я, как старший брат, должен был что-то сделать. Обязан был их защитить.

Я думал долго. Взвешивал все за и против. И принял настолько же идиотское, насколько гениальное решение. Тогда оно мне казалось единственно верным. Я был уверен, что так будет лучше. Я был сильнее, я и должен был нести ответственность. Я оберегал их, как мог. Я воровал для них конфеты, брал на себя их вину, когда это было возможно...

Они были достойны лучшей доли. Лучшей семьи. Их точно бы взяли ещё. Не то, что меня. Всё лучше, чем жить так.

Эта пара не учла одного, сделав нас своими рабами. Что мы можем восстать, хоть мы всего лишь дети. Заставляя нас так много работать, они укрепляли наши мышцы. А ещё — что двоим за тремя сложно уследить.

Выполняя их поручения, я искал что-то, что может мне пригодиться избавиться от них. Улучая редкие моменты, когда они считали, что данная мне ими задача не требует их грёбаного присмотра, когда я оказывался на некоторое время предоставлен сам себе, я собирал нужные предметы и сносил их ближе к сараю.

Топор. Потерянная шпилька для волос. Зажигалка и забытые на столе спички…

А однажды я наткнулся на канистры с бензином. Это было именно то, чего мне не хватало. Тот самый маленький штрих для того, чтобы чёртов паззл сложился в голове.

Снова был июль. По радио, которое постоянно стояло у открытого окна на кухне этих ублюдков и никогда не выключалось, передали, что следующий день будет очень жарким, а осадков не предвидится. Всё складывалось, как надо.

Я дождался ночи и, вскрыв шпилькой замок, выбрался наружу.

Сначала нужно было убедиться, что эти уроды спят. Я сомневался, что смогу справиться с этим жирным козлом, если он будет начеку. Но они спали. Всё шло как по маслу.

Тогда я вернулся к Джону и Джозефу, разбудил их и вывел из сарая. Братья сонно смотрели, как я беру канистры и начинаю поливать бензином всё вокруг. Для верности я ещё прихватил с кухни бутылку со спиртом, чтоб точно суметь разжечь огонь. Животных я освободил, но выйти им сразу не дал, поджёг всё, что там было. Они жалобно мычали и ржали, сначала от испуга при виде разгоравшегося пламени, а потом, когда я уже вышёл оттуда, и от боли, когда огонь подобрался к ним. Только тогда они стали выбегать через оставленную мной распахнутой дверь сарая.

Никто из нас не проронил ни слова. Я отбросил пустую канистру, взял топор, покрепче зажав его в руке, и принялся ждать.

Пламя разрасталось всё выше, и яркий свет, треск и крики животных наконец разбудили наших приёмных родителей. В панике они выбежали наружу прямо в одних пижамах. Я был готов к их появлению.

Толстого ублюдка я встретил ударом топора прямо в его сонную физиономию. Ещё удар, ещё, ещё… Крик его жены, переходящий в визг, будто подстегивал меня продолжать. Наконец я повернулся к ней и следующим ударом наконец заткнул пасть этой твари. Она свалилась замертво рядом со своим драгоценным муженьком. Пламя освещало их тела, отбрасывая красно-оранжевые отблески на их кровь, в темноте казавшуюся чёрной. Это было… красиво.

Братья стояли, будто заворожённые этим зрелищем. В их глазах не было ни страха, ни жалости. Они просто наблюдали. Я же не чувствовал ничего, кроме облегчения.

Я взял ещё бензина и облил всё, что оставалось. Дом. Машины этих выродков. Гараж. Затем поджёг. Если кто-то не заметил, как горит сарай, то это пожарище уж точно увидели. Тем более в ночи. И наверняка уже не один звонок раздавался тогда в полицейском управлении. На то и был расчет.

Затем мы сели на землю и смотрели, как огонь пожирает это место.

Это был не просто огонь, нет. Я сжигал всю нашу прошлую жизнь, полную боли и страданий. Это была моя жертва ради будущего братьев.

Вскоре приехали две полицейские машины, добавляя к красным всполохам, освещавшим всё вокруг, синий цвет своих мигалок. Заслышав их сирены, я сказал братьям, что мы снова будем вместе и уж тогда-то не покинем друг друга. Я пообещал им, что всё будет хорошо. Это было ложью. Я был уверен, что мы больше не увидимся и что они смогут меня забыть. Что их наконец возьмут в действительно хорошую семью.

Я сразу сказал приехавшим к нам полицейским, что это всё сделал я. Хотя, думаю, это было очевидно. Я был весь в чертовых кровавых брызгах. Мне скрутили руки и увели под конвоем. Но до этого я успел заметить, что Джозефа и Джона аккуратно сажали в другую машину, обращаясь с ними по-доброму. Это меня хоть немного, да успокоило. Дало надежду.

Джейкоб умолк. Он смотрел прямо перед собой, но глаза его были пусты, будто бы он находился где-то в другом месте или времени. Тишина висела минуту, две, три, пять… Изольда тоже молчала, опасаясь реакции Сида. А ещё боролась со сном. Она была так вымотана за предыдущие дни… и голос солдата почему-то действовал на неё успокаивающе.

Наконец его взгляд вновь приобрел осмысленное выражение, и спустя несколько секунд Джейкоб перевёл его на Изольду. А потом, неожиданно для неё, рассмеялся.

— Что, овечка, да ты никак, совсем засыпаешь?

Изольда, старательно пытаясь разлепить слипающиеся глаза, кивнула.

— Хм… ну окей. Сегодня я добрый. Спи. Но завтра… — тут глаза его утратили весёлые искорки, вновь становясь холодными и уставшими.

— Завтра я жду от тебя того же. Помни наш уговор.

Он тяжело встал со стула и отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Затем подошёл к столу, сгрёб оттуда миску и выключил свет.

Изольда из последних сил следила за его действиями, и лишь когда он вышел из комнаты и запер за собой дверь, она позволила себе выдохнуть и расслабиться. Она чувствовала, что солдату не очень понравилось то, что, несмотря на то, что весь его рассказ, похоже, был правдой и, возможно, давался ему довольно тяжело, она не смогла в этот раз отплатить ему тем же. Честным рассказом о себе. И то, что она чуть не заснула, тоже не делало ей чести, даже учитывая всю её накопившуюся усталость.

Она пообещала себе, что точно так же поведает о своем детстве Джейкобу, хотя и не понимала, зачем это ему, да и считала, что уж в её-то жизни не было ничего примечательного.

Она закрыла глаза, чтобы наконец заснуть и… и не видеть грёбаного стула, который остался стоять посреди комнаты, как напоминание о завтрашнем дне и об их уговоре.

Вернуться к тексту

Вернуться к тексту

Es wird eine ewig scheinende Nacht hereinbrechen.

Rauch und Asche werden den Himmel verdunkeln.

Keine Hand aus menschlichem Gewandt

Kann führen uns heraus aus dem Weltenbrand.

So bleibt nur dieses hysterisches Fest zum Untergang.⁽¹⁾

Stillste Stund «Der Untergang»

Интерлюдия

Конец ноября. День Благодарения. В этот день эта небольшая семья фермеров — отец, мать и две дочери, — как и многие другие, собралась за праздничным столом, дабы вознести благодарение небесам за богатый урожай и изобилие плодов, вспомнить всё хорошее, что произошло с ними за этот год. Хотя они и не слишком религиозны, но их благосостояние зависит от того, насколько хорошо вырастет и созреет то, что они посадили. Потому эти люди всё же стараются придерживаться обычаев в данном вопросе.

Стол ломится от еды. Яркие молодые тыквы, початки «индейской» кукурузы, яблоки, апельсины, каштаны, орехи, гроздья винограда, свисающие из блюда, словно из рога изобилия… Всё это олицетворяет собой обилие осенних даров природы. На самом видном месте красуется традиционная фаршированная индейка с клюквенным сиропом. Рядом с ней — большой сладкий тыквенный пирог. Выпечка особенно хорошо удаётся матери, потому все стараются есть поменьше, чтобы оставить место хотя бы для маленького кусочка этого лакомства. Девочки с утра набрали золотых, оранжевых и красно-коричневых листьев, и теперь букеты из них, дополненные веточками с ярко-красными ягодами рябины, поставленные в прозрачные стеклянные вазочки, служат украшением стола наравне с фруктами и овощами и довершают ощущение изобилия и щедрости природы, настоящего праздника богатого урожая.

Младшая — двенадцатилетняя кудрявая девчушка, время от времени пытается пожаловаться на сестру, надеясь привлечь внимание родителей. Но все её попытки встречают доброжелательные и терпеливые улыбки как отца с матерью, так и старшей сестры, что заставляет её время от времени обиженно надувать губки. Но царящая за столом атмосфера радости и довольства не даёт ей долго дуться, и вскоре она уже забывает об обиде и радостно поедает предложенный ей кусок индейки, запивая яблочным соком.

Картинка праздничного ужина вдруг начинает терять краски. Медленно выцветает, бледнеет, сереет — и вот уже превращается в черно-белую фотографию, на которой внезапно начинают появляться коричневые пятна. Сначала одно, потом всё больше и больше, они расползаются, образуя дыры, по краям их скачут огоньки. И вот уже всё охвачено пламенем.

Та самая младшая девчушка, а теперь уже девушка, пытается вырваться из этого круга огня. Выдирается, вырывается и бежит в ужасе, неизвестно куда. Впереди и вокруг — беспросветная, чернильная тьма, позади — бушует и движется за ней по пятам огненная стихия. Девушка чувствует спиной её жар. Ей кажется, что если она обернётся, даже если слегка повернёт голову, то случится что-то непоправимое… Поэтому она не оборачивается. Лишь продолжает бег, пока лёгкие не начинают гореть, а воздух и силы кончаться. В конце концов, она спотыкается и падает. Всё-таки оборачивается, а затем...

Начинает заходиться в беззвучном крике.

* * *

Изольда резко распахнула глаза и рывком села на постели, будто что-то вырвало её из сна. Ощущение ужаса, постель мокра от пота… Вот только неизвестно почему. В голове крутились какие-то обрывки сновидения, но не было возможности сложить их в одно целое. Красные всполохи на внутренней стороне век да непроглядная темнота — она помнила только это.

Изольда встала и, обхватив себя руками, подошла к окну, надеясь развеять остатки сна. Только-только наступал рассвет. Что-то не давало ей покоя, помимо ночных видений и испытанного страха, которые постепенно блёкли и таяли при виде солнечного света. Что-то, будто засевший в голове надоедливый червячок, подтачивало мысли и совесть. Несколько поразмыслив, она поняла: этим чем-то был уговор с Джейкобом.

Изольда не особо любила о себе рассказывать. Но в то же время понимала, что сейчас она вся во власти старшего Сида. Захочет — убьет, захочет — посадит снова в клетку, захочет — придумает ещё что похуже. В том, что у того хватит фантазии, Говард не сомневалась. А уж за решимостью тем более дело не стало. Потому, похоже, всё же отвертеться от разговора у неё не выйдет, как бы не хотелось.

Помимо мысленных терзаний досаждало и физическое состояние. До неё наконец дошло, что стоило бы хотя бы осмотреть свою правую лодыжку и левое бедро. Сняв с себя ботинки и штаны, она осталась в майке, доходившей ей до середины бедра, и села на тот самый стул,который она не удосужилась переставить после того, как тот остался стоять посреди комнаты со вчерашнего вечера.

Лодыжка немного опухла, но, похоже, там не было ничего серьезного. Скорее всего, просто растяжение. Попробовала её помассировать, сжимая зубы, чтобы не закричать — и действительно, стало чуть легче. Осторожно потрогала левое плечо, затем подвигала им, описала рукой круг — плечо больше не болело. Сид действительно умел вправлять суставы. Изольда мысленно сказала ему спасибо и наконец решилась взглянуть на бедро. Там буйным цветом цвел огромный синяк. Багровые, фиолетовые, синие разводы — на любой вкус. Изольда огорчённо цокнула языком. Учитывая, какой неуклюжей она иногда бывает, будет довольно проблематично оберегать ногу от ударов,но придётся исхитриться. Иначе заживать это великолепие будет ох как долго. И как назло, ни мази, ничего подобного, не было под рукой. Только вода. Конечно, если синяк часто-часто смачивать холодной водой, процесс заживления, возможно, ускорится, но не настолько, чтобы Говард видела в этом смысл.

Но, чисто для проформы, Изольда подошла к умывальнику, намочила сдёрнутую до этого с подушки наволочку и несколько приложила её к гематоме. Эти, такие простые своей будничностью действия почти совершенно успокоили её, оставив только слабое волнение на границе сознания. Развесив сырую наволочку на спинке стула, она надела штаны и уселась на кровать, захватив с собой книжку с тумбы. Всё же стоило её прочесть, хотя бы для того, чтобы больше узнать о том, в какую гадость она влипла.

В целом книга читалась бы достаточно легко, если бы не постоянные вставки про Голос и религию. Изольда настолько не любила эту тему, что как только натыкалась на подобное в тексте, у неё сразу появлялось мучительно-тоскливое чувство и хотелось быстрее захлопнуть книгу и больше к ней не прикасаться. Однако в этот раз она терпеливо продиралась сквозь эти дебри.

Постепенно у неё складывалось некоторое представление о личностях Джозефа, Джона и Джейкоба. Особенно Джейкоба. Несмотря на то, что в целом Джозеф — а именно он, если верить написанному, был автором — больше писал о себе и о судьбах мира, религии и пророках, о его братьях тоже можно было что-то узнать из тех немногих слов, что были посвящены им. Особенно если хочешь. А Изольда хотела.

И, похоже, всё, что вчера рассказывал ей Сид-старший, действительно было правдой. Либо ей врали и он, и книга.

«Что ж, возможно, со временем я узнаю и это», — подумала она.

Читая, она время от времени прислушивалась: не раздадутся ли шаги за дверью? Но всё было тихо. Тишину нарушали только шелест страниц, её дыхание да урчание голодного желудка. Прочитав пять глав, Говард наконец отложила книгу.

Судя по всему, был уже полдень. Комнату заполняли солнечные лучи, в которых витали мелкие пылинки. Наволочка, обдуваемая ветерком из окна, уже почти высохла. Изольда убедилась в этом, потрогав её. Там, на свежем воздухе, во всю щебетали птицы, слышались разговоры людей и шум машин. Здесь же — была тишина, скука и плен. Особо сильно это чувствовалось на контрасте с кипящей за окном жизнью. Говард выпила воды, не зная, чем ещё себя занять.

От чтения ей нужно было отдохнуть, переварить полученную информацию. Петь не хотелось, спать тоже. Есть и курить хотелось очень, но за неимением и того, и другого от этого приходилось отказаться. Потому она принялась размышлять.

Во-первых, всё же интересно, что стало с этим предателем Лейтоном. Удалось ли ему сбежать, или же, его, как и её, посадили в клетку? Хотя, возможно, могли и убить. Стоило попытаться выяснить это у Джейкоба, как только представится такая возможность. Не сегодня и не завтра, да, но может, через несколько дней…

Во-вторых, по её прикидкам выходило, что она здесь уже около месяца. Ей удалось выжить и даже перебраться в более хорошие условия. Привилегией это было сложно назвать, но уже хоть что-то. Вполне неплохо для худой немощи из Айовы. Вполне неплохо. Похоже, она себя раньше недооценивала. Она была уверена, что многие бы уже сломались, попади они в схожие с ней условия.

В-третьих, похоже, ей удалось каким-то непостижимым образом заинтересовать одного из здешних заправил. Что тоже скорее радовало, чем огорчало, несмотря на всю сомнительность этого достижения и на то, что любой неверный шаг — и всё может поменяться.

А в-четвертых, пока придется продолжать подчиняться правилам игры. Даже если она смертельная. Потому что иначе шанса на выживание не будет.

За размышлениями она не заметила, как уснула.

Проснулась уже в сумерках. Шум на улице почти стих. Уже не было слышно машин и разговоров, только где-то ещё перекрикивались запоздалые птицы и понемногу пробовали голос какие-то ночные насекомые. Изольда включила лампу и мысленно начала подбирать слова хотя бы для начала. Ей всегда было сложно рассказывать о чём-то, хотя если у неё выходило разговориться, изначальная скованность пропадала, и тогда всё получалось . Но в целом она обычно предпочитала слушать, а не говорить сама.

Между тем за окном совсем стемнело, и минут через пятнадцать после этого тишина коридоров наконец нарушилась звуком шагов. Снова, как и вчера, звон ключей, отворилась дверь — зашел Джейкоб. На левом плече его висела спортивная сумка, той же рукой он снова держал железную миску, из которой тянуло мясом и какими-то овощами. Правой он захлопнул дверь и провернул ключ в замке. Вновь поставил миску на стол и приказал есть, скинув сумку рядом, скрестив руки на груди и замолкнув. Ровно так же, как и предыдущим вечером.

В этот раз Изольда была расторопнее. Она переставила стул к столу и села за еду. В этот раз в миске было мясо, пареное с картофелем, морковью, луком и имбирем. Было достаточно вкусно, но она старалась есть быстрее, потому что между лопаток чувствовала буравящий её спину взгляд Джейкоба. Даже если бы она надеялась, что и в этот раз у неё выйдет отмолчаться, то сейчас даже искра надежды на это угасла.

«Главное — уйти в воспоминания», — напомнила себе она, доедая. Но когда она отставила миску в сторону, Сид озадачил её.

— Раздевайся, — приказал он. В ответ на её удивленно-жалобный взгляд он повторил свой приказ, добавив:

— Верх можешь не снимать. Скидывай штаны и ботинки. И поживее. Надо будет — сниму силой.

Изольда мысленно возблагодарила бога, в которого не особо-то и верила, что она почти не краснеет. Сопротивляться не было смысла, она чувствовала, что, если солдат пожелает, он сделает то, что ему вздумается, даже если она попытается бунтовать. Потому гневно поджав губы, она всё же выполнила, то, что ей сказали. Она уже взялась за резинку трусиков, раздумывая, снимать ли их тоже, как наконец додумалась всё же посмотреть в сторону Джейкоба. И то, что она увидела, заставило её облегченно выдохнуть и мысленно улыбнуться.

Он держал в руках пару рулонов эластичных бинтов и какой-то тюбик, возможно, с мазью.

— Марш на кровать, — всё тем же тоном указал ей Сид-старший, бесстрастно оглядывая её.

Изольда повиновалась. Осторожно уселась, не зная, что делать дальше.

Тут же очутившийся рядом, Джейкоб бесцеремонно схватил её за правую лодыжку, заставив Изольду ойкнуть и поморщиться от боли. Слегка ухмыльнувшись, он присел на левое колено перед Говард и поставил её стопу на свою другую ногу.

Изольда изо всех сил старалась сдерживаться, пока солдат мял её лодыжку, но пара стонов всё же вырвались из её рта. Сид, никак на них не отреагировав, принялся умело накладывать повязку. Затем немного ворчливо проговорил, не прекращая своих манипуляций:

— Так и будешь молчать? Рот я тебе, кажется, не затыкал. Ты вполне можешь начинать о себе рассказывать, пока я занимаюсь твоими травмами. И желательно уже приступать. Я жду.

Изольда неуверенно начала:

— Моё имя — Изольда Говард. Родилась в Ирландии, в Дублине. Как и мой отец, и сестра. Мама — американка…

Она вздрогнула и замолкла, почувствовав, как Джейкоб прикоснулся к её гематоме на бедре. Мазь была прохладной и скользкой, а его пальцы — шершавыми и теплыми. Почему-то это прикосновение было ей приятно и даже немного… возбуждало. Впрочем, солдат не дал ей прислушиваться к своим ощущениям, тут же возвратив её к рассказу фразой:

— И что, мне теперь из тебя клещами слова вытягивать? Продолжай.

По его тону можно было понять, что ещё немного, и он действительно разозлится. Изольда вздохнула, и продолжила:

— Мама — американка… Коренная. Её родители сначала были против брака с моим отцом, но потом понемногу изменили своё мнение. Настолько, что даже оставили ей ферму в Айове в наследство. Мои родители поначалу собирались её продать, но то ли не нашли покупателей, то ли просто не захотели… В общем, в результате они решились переехать в Америку. Я не помню ни Дублина, ни самого переезда — мне тогда было два года… А вот Миа, ей было четыре, помнит… помнила... какие-то небольшие фрагменты. Миа — это моя старшая сестра. Например, она рассказывала, что в Дублине у нас из окна был виден собор Крайст-чёрч. А ещё мы ходили в большой сад, где было много-много разных цветов, кустов и деревьев. Папа говорил ей тогда названия, но она уже всё забыла, когда рассказывала мне об этом. А при переезде потерялась её любимая тряпичная кукла...

Тут она снова замолкла, так как Джейкоб просунул ладонь ей под пятую точку, приподнимая бедро, и принялся оборачивать ей ногу вторым рулоном эластичного бинта. Это наравне с предыдущими прикосновениями возбуждало ещё больше. Но у него было такое отсутствующее и спокойное лицо, что Изольда тут же торопливо продолжила, надеясь, что Сид не заметит её участившегося дыхания:

— Я же помню уже ферму. Двухэтажный дощатый дом, каких, наверное, большинство везде. Сарай, гараж… На крыльце всегда стояло кресло-качалка, слева была такая дырчатая перегородка, по которой вился виноград. Мама делала из него потом, к осени, очень сладкое вино, которым мы иногда делились с соседями, обычно в качестве подарка. На вкус оно больше напоминало сок, но пьянели от него очень быстро. Потому мама разрешала нам с Мией не больше трех бокалов, да и то, когда нам исполнилось шестнадцать и восемнадцать лет. За моим окном росла яблоня… Мне кажется, мы за ней вообще не ухаживали, разве что иногда подкрашивали известью нижнюю часть. Как бы то ни было, яблоки она давала отличные Круглые, краснобокие. Мы с сестрой обливали их карамелью и ели или ходили продавать. Так мы зарабатывали себе карманные деньги.

Ещё за домом была грядка тыкв. На Хэллоуин мы вырезали на сорванных с грядок тыквах (не на всех,только на самых больших) страшные рожи и выставляли вокруг дома. Ну и осенью у нас было почти полностью тыквенное меню. И суп из тыквы, и тыквенный пирог, и ещё что-нибудь подобное. Ну или тыква с мясом и картошкой. В мясе и молоке у нас тоже не было недостатка.

В сарае на заднем дворе жила смирная корова, её звали Бэтти. Она всегда разрешала себя погладить и покормить сеном с руки… В небольшом свинарнике родители держали пару свиней. Время от времени у тех рождались поросята — штук пять-шесть, не больше. Как только они достаточно подрастали, родители забивали парочку, чтобы у нас было мясо на зиму, а остальных продавали. В детстве нам говорили, что продают их всех, и что благодарные поросята присылают нам мясо в качестве подарка за хороший дом, в который их устроили. Бред, конечно, но мы почему-то в это верили. Так же было и с курами. Постоянно держали только одного петуха и трех кур. Цыплят выращивали несколько месяцев, а потом они понемногу пропадали, а у нас на столе появлялся прекрасный куриный бульон. Но объяснение было тем же.

В общем, обычные среднестатистические фермеры…

Джейкоб наконец закончил перематывать её ногу и теперь молча слушал, привалившись к кровати и прикрыв глаза. Изольда несколько разочарованно вздохнула, переменив позу, и, стараясь успокоиться, стала рассказывать дальше.

— Но основной доход нашей семье приносила кукуруза. У нас было её просто огромное поле. Нас с Мией привлекали лет с десяти-двенадцати, наверное, а до этого оставляли на няньку, которую нанимали на два или три месяца уборки. Нам приносили пару пакетов с початками, остальное шло на продажу. Помимо няни, родители всегда нанимали несколько человек, которые помогали им собрать всю кукурузу. Платили частично деньгами, частично тем, что мама кормила их всё это время. Она вставала очень рано и начинала готовить простые, но сытные блюда. Потому чаще она всё же оставалась дома, пока отец работал в поле, но смотреть за нами ей было совершенно некогда в те дни. Меня это очень расстраивало, и если Миа бежала играть с друзьями и вроде бы не страдала от этого, то я чаще всего уединялась в сарае, где гладила Бэтти и жаловалась ей на эту несправедливость. Каждый раз няня была другой, и потому вначале они пытались меня развлекать или заставляли играть с Мией, но потом смирялись и оставляли меня в покое, лишь время от времени заглядывая в сарай, чтобы убедиться, что я всё ещё там.

Зимой родители также не сидели дома. Мама подрабатывала горничной, а папа то столяром, то автомехаником. Потому нас рано приучали к самостоятельности и всегда старались поддержать наши решения, но… не знаю, как Мие, но мне в детстве вечно не хватало их внимания. И от обиды я поначалу замыкалась в себе всё больше и больше. До тринадцати я была очень малообщительным ребенком… А потом изо всех сил стала пытаться привлечь их внимание, но тоже неверным способом… Меня бросило совсем в другую крайность. Нет, никаких наркотиков, беспорядочных связей или подобного, но в целом я стала тогда настоящей оторвой. И… я винила в этом всех окружающих. Мне казалось, что Миа получает больше внимания, чем я. Что родители интересуются всем, кроме меня. Что они постоянно заняты, лишь бы не играть, не заниматься со мной. Я мечтала о том, чтобы меня отругали, чтобы наказали, чтобы дали так много внимания, как мне хотелось. Но они всего лишь очень терпеливо переносили все мои заскоки и улыбались, говоря: «Ничего, мы всё понимаем, это всего лишь переходный возраст, Изольда, это пройдет… Помни, мы всё равно на твоей стороне». Эти слова вызывали у меня ещё больше раздражения. Потребовалось время, много времени… И несколько поворотных моментов, чтобы я осознала свои ошибки…

Говард замолчала, задумавшись. Сид выждал пару минут, затем спросил:

— Закончила?

Изольда сначала кивнула, затем, спохватившись, кратко ответила:

— Да.

Больше ей в этот раз не хотелось ничего говорить. Она чувствовала себя выжатой, как лимон, будто этот рассказ отнял у неё все силы.

Солдат неопределенно хмыкнул, затем оперся ладонями о пол и встал. После этого повернулся к Изольде.

— Для начала пойдет. Это кое-что прояснило, но всё ещё недостаточно для решения. Впрочем, уже поздно. На сегодня хватит.

Подойдя к лежащей на полу сумке, он пнул её, привлекая внимание Говард.

— Здесь сменная одежда. Надеюсь, в этот раз размер будет более подходящим. Ночи, — сказал он и вышел.

— Можно было и свет выключить, — проворчала Изольда, вставая, чтобы подойти к лампе, на что из-за двери услышала за звоном ключей голос, в котором чувствовалась едва уловимая насмешка:

— Может, ещё одеяло подоткнуть? Сама справишься. Повторяю, — в голосе скользнуло раздражение, — Ночи, — и затем удаляющиеся шаги.

Изольда закусила губу, мысленно ругая себя за неосторожность, и щелкнула выключателем. Одеваться ей было лень, да и сил не было. Подойдя к кровати вновь, она буквально рухнула на неё, провалившись в сон, как только голова коснулась подушки.

Вернуться к тексту

При встрече с сильным существом не бывает тревог,

Это полезно становиться такими же...

Готов к встрече с оголённым проводом

Плоский контакт, что зажат пассатижами,

Готов к встрече с оголённым проводом,

Но по любому поводу

Надо сохранять грани Инь-Яня —

Чтобы каждому по противоположному кружочку...

И всё свернётся, не бойся, всё свернётся

В маленькую точку, чуть дальше горизонта…

Atlantida Project «Круги»

Интерлюдия

За шумом воды, специально включённой сильным напором во всех пяти умывальниках, почти не было слышно тихих вскриков и всхлипов паренька, над которым издевались трое. Они были старше и, уж конечно, больше и массивнее его, и поэтому чувствовали свою полную безнаказанность. Время от времени эти отморозки толкали и пинали свою жертву, отпуская язвительные шуточки, явно наслаждаясь происходящим и уж совершенно точно никуда не спеша. Паренёк летал между ними, как шарик в арканоиде. Его тёмные, почти чёрные волосы растрепаны, губы искусаны в кровь, глаза мокры от слёз, которых он даже уже не замечал.

Наконец троице надоело дурачиться. Подхватив свою «игрушку» под руки-ноги и не обращая внимания на то, что мальчишка отчаянно сопротивлялся и брыкался, они понесли его к туалетной кабинке с явным намерением макнуть головой в унитаз.

Но тут открылась дверь туалета, и в неё вошёл ещё один человек. Все почему-то застыли. Даже тот, кого только что собирались унизить, перестал дёргаться, будто бы забыв об этом. На лицах всех четверых читалось только одно — недоумение.

Только что вошедший, физически развитый не по годам пятнадцатилетний рыжеволосый подросток окинул равнодушным взглядом и мучимого, и его мучителей и невозмутимо направился к умывальникам.

Троица наконец отмерла, теперь на их лицах читались злость и досада на того, кто посмел помешать им. Они разжали руки, бросая свою жертву на пол. Темноволосый мальчик, воспользовавшись тем, что с него наконец переключили внимание, отполз подальше от мучителей и, сжавшись в комок, затих, будто надеясь стать как можно более незаметным.

Самый большой и накачанный из троих несовершеннолетних садистов, казавшийся огромным по сравнению с темноволосым и рыжеволосым мальчиками, очевидно, лидер, направился к новопришедшему и заговорил, нарочно растягивая слова:

— Э, сопляк, и как ты сюда прошёл? Неужто тебя не предупредили, что в это время мы тут развлекаемся и входить сюда чревато последствиями?

Рыжий лишь молча мыл руки, не удостоив спрашивающего своим вниманием.

— Ты чё тут, самый смелый? Тебя отвечать не учили, когда к тебе, уроду, обращаются? — рассвирепел громила, подходя ещё ближе.

Вновь нет ответа.

— Э, ты оглох что ли, мудила? — хватая подростка за плечо, проорал он. Но его агрессивный крик сразу сменился криком боли, потому что как только рука громилы коснулась плеча, рыжий молниеносно перехватил её своей левой, заламывая за спину. Правой тут же пихнул забияку вперёд, да с такой силой, что тот врезался лбом в зеркало над умывальниками, оставив там порядочную вмятину, и рассёк себе лоб до крови.

Возможно, он сумел бы задать хорошую взбучку громиле, будь тот один, но его разозлённые донельзя тем, что им посмел кто-то сопротивляться, дружки уже налетели на наглеца. Как тот ни сопротивлялся, как ни дрался — это не помогло. Против троих таких здоровяков шанса у него просто не было (главарь троицы, впавший в ярость от того, что какой-то сопляк не подчинился ему и сумел ударить, да ещё и так успешно, конечно же, присоединился к своим). Били рыжего со всей злобой, сначала в лицо и грудь, а потом повалив на пол, пиная куда попало и пресекая попытки встать. Возможно, ведомые слепой яростью, они бы забили его до смерти, если бы не одно «но»: в драке они и думать забыли о своей предыдущей жертве.

Темноволосый мальчик осторожно выбрался из угла, в который он до того забился, и, воспользовавшись моментом, выскользнул за дверь и принялся бежать. Возможно, он сам-то ничего и не может, но вот надзиратели… тем более то, что творили эти уроды, было против правил, это он знал...

Только что проснувшийся пятнадцатилетний паренёк сел на кровати и прислушался к своим ощущениям. Голова гудела так, будто в ней кто-то бил в большой колокол. Правый глаз не открывался и жутко болел. В горле саднило, а во рту, казалось, помочилась стая кошек. Да не просто помочилась, а с кровью, уж этот железистый вкус мальчик узнал бы из тысячи. Ко всему прочему примешивался ещё какой-то лекарственный привкус.

Мальчик вздохнул и задумчиво почесал голову, взъерошив свои рыжие волосы. Вчерашняя драка не обошлась без последствий, и, конечно же, теперь он в лазарете. Об этом говорили не только белые, стерильные стены, штора вокруг кровати и белье, но и главным образом, пропитавший всё и вся запах лекарств, свойственный только больницам и медпунктам. А ведь он тогда всего лишь шёл в туалет… Тут за шторку просунулась голова вчерашнего мальчишки. Вид у него тоже был несколько потрёпанный, но, конечно, до рыжеволосого было далеко. Рот темноволосого паренька округлился, глаза стали испуганными, и он беззвучно выдохнул:

— О Боже!

Рыжему почему-то стало смешно от такой реакции.

— Что, плохо выгляжу? — улыбнулся он распухшими губами, чувствуя, как лопаются на них подсыхающие корки.

Темноволосый только кивнул. Потом помялся, похоже, собираясь с духом, и наконец выдал:

— Я… спасибо пришёл сказать. Ты меня спас!

— Ничего я тебя не спасал. Ты кто вообще? — буркнул рыжий.

— Меня Миллер зовут. Джек Миллер. И… если логически подумать, если бы ты не появился, они бы меня избили так же, как тебя. Ну, почти так же. Так что всё-таки спас. Я твой должник теперь, — нервным движением отбрасывая упавшую ему на глаза тёмную чёлку, сказал Джек.

— Логи-ически… — хмыкнул другой. — Ты из этих что ли, из «ботаников»?

Миллер надулся.

— А даже если и так, то что?

— Да ничего, — равнодушно развёл руками рыжеволосый. — Мне-то плевать, но я не удивлён, что тебя били. Слабаков никто не любит. И я, кстати, тоже.

— Что мне теперь, тоже драться что ли? — удивлённо расширил глаза Джек. — Н-но это же не по правилам! И потом, их трое, а я один! У меня... нет выбора. Я ничего не могу. Чтобы не умереть, мне остаётся только следовать правилам... Ничего не поделать.

От волнения на щеках Миллера выступили красные пятна, а голос звучал тоньше и резче, чем нужно.

— Правила? Мой отец устанавливал правила, те два урода, что нас «приняли в семью» тоже, — эти слова рыжеволосый произнёс донельзя саркастичным тоном, и его передёрнуло.

— У каждого правила были свои, и они никогда не приносили ничего хорошего.

— Ну накажут нас надзиратели, ну запишут — куда они там записывают об этом — ну и? Можно подумать, у нас есть шанс на нормальную жизнь после того, как мы сюда попали! Тебе не нравится, что тебя бьют, но ничего не поделать? Тогда терпи. Они всё равно не прекратят. А ты ещё и удобная груша для битья. Даже не сопротивляешься. Они нарушают правила, я нарушаю, ты нет. А разницы? Вот только меня эти трое больше не тронут, а тебя будут кошмарить до самого конца.

Рыжий сам не понимал, почему он продолжает разговаривать с этим ботаном. Возможно, потому, что обычно такие слабаки его избегали, а этот пришёл сам и, похоже, не боялся его. Может, потому, что, несмотря на все слова Миллера, он видел в нём желание изменить ситуацию и себя. А скорее всего, потому, что тот напоминал подростку его младшего брата, хотя, кроме этой упёртой честности, веры в правила и тёмной чёлки, у них не было ничего общего. Ну и потом, куда сбежишь с больничной койки?

Миллер опустил голову, кусая губы и о чём-то раздумывая. Рыжеволосый его не торопил, с интересом следя за тем, как мальчик хмурит брови, то бледнеет, то краснеет, то сжимает кулаки, то разжимает их. Наверняка внутри у него шла нешуточная борьба с самим собой.

Наконец складка между бровями разгладилась, Джек кивнул сам себе, поднял голову и выпалил:

— Да, ты прав! Я должен стать сильнее! Я должен защищаться! Я хочу стать сильнее, чтобы… чтобы не быть таким жалким! Я хочу стать настолько сильным, чтобы врезать своей слабости! Помоги мне, я очень тебя прошу!

Рыжий, открыв рот, не веря своим ушам, в ступоре уставился на него.

— Ч-чего? — наконец произнес он. — В каком смысле — помоги?

— Ну как в каком? Научи меня драться! — нетерпеливо ответил Миллер, глаза его горели жаждой действия. Чувствовалось, что если бы его собеседник не лежал бы на больничной кровати, то Джек бы уже тянул его в направлении спортзала.

— Эм-м-м… — неопределённо промычал рыжеволосый, всё ещё не зная, хочет ли вообще он связываться с этим мальчишкой. Но, может, если он научит хотя бы его, хоть как-то искупит вину перед Джоном, своим младшим братом, за то, что не смог защитить его? И тогда у Джона всё сложится хорошо?

— Ладно, — наконец решился рыжий. — Я научу тебя, как смогу. Я не учитель и всё такое, но показать что-то постараюсь. Приходи в спортзал через… неделю. Думаю, тогда меня уже выпишут. Если меня не будет, то…

— Да знаю! — перебил его Миллер. — Спросить Сида. Или Рыжего, как тебя ещё называют.

— Да, точно. Хоть представляться не пришлось, — Сид улыбнулся и, чувствуя себя зловредным семидесятилетним стариком, добавил: — Иди уже. Я устал и спать хочу.

Джек не заставил себя просить дважды. Махнув рукой на прощание, он ушёл.

После того случая прошло три недели. Подростки сидели на крыше (туда подниматься не возбранялось) и ели жареный арахис, который Миллеру, поскольку он считался примерным и послушным мальчиком (по крайней мере, раньше), удалось-таки выпросить у одного из учителей. В выходные троица вновь попыталась поиздеваться над Джеком, но в этот раз получила отпор. Сид сдержал слово и попытался научить Миллера постоять за себя, насколько это было возможно сделать под наблюдением надзирателей. У Миллера фиолетовел свежий синяк под глазом, но он, не обращая на это внимания, восторженно рассказывал о мифах Древней Греции, поминутно откидывая со лба тёмную прядь, Сид внимательно слушал. Потом тема плавно повернулась в сторону суеверий и поверий, и тут темноволосый мальчик внезапно хлопнул себя по лбу со словами:

— Вот чёрт, совсем забыл! Я тут хотел подарить тебе кое-что, ну, за то, что ты меня спас…

— Я тебя не спасал! — вновь попытался возразить рыжий.

— Так вот, за то, что ты меня спас тогда от этих уродов, — терпеливо продолжил Миллер, не обращая внимания на возражения собеседника. — Я хочу подарить тебе вот это!

Тут он выудил откуда-то из-под рубахи длинный шнурок с привязанным к нему куском меха.

— Это — кроличья лапка! Говорят, она приносит удачу тому, кто её носит!

— В чём?

— Да во всём! — мальчик поспешно распутал шнурок и накинул амулет на шею рыжему, пока тот не успел отказаться. Сид попытался тут же снять его, но Миллер удержал его руку, вскрикнув в волнении и делая страшные глаза:

— Ты что! От неё нельзя отказываться или терять! Если ты это сделаешь, то на твою голову обрушатся все мыслимые и немыслимые беды и несчастья!

— Бред это всё! — уверенно заявил рыжий, сплевывая на землю шелуху от арахиса. Впрочем, попытки снять амулет он прекратил.

Месяц спустя они сидят в библиотеке, и Сид с удивлением понимает, что книги действительно могут быть интересными, читая ту, что предложил ему Миллер.

Ещё несколько месяцев спустя они вместе подают документы в армию и радуются как дети, узнав, что попали в одну дивизию.

И ещё много, много разных картинок проносится у Сида перед глазами, и везде они вместе.

Много позже, когда он вспоминал Миллера, все воспоминания вновь представали в его голове такими яркими и подробными, будто всё случилось вчера. Все, кроме одного, самого последнего. Того самого, которое не давало ему спокойно спать ночами, заставляя просыпаться с криком и в холодном поту.

* * *

What could he do?

Should have been a rock star

But he didn't have the money for a guitar

What could he do?

Should have been a politician

But he never had a proper education

What could he do?

Should have been a father

But he never even made it to his twenties

What a waste, army dreamers...⁽¹⁾

Kate Bush «Army dreamers»

Резкого пробуждения на этот раз не было. Но и хорошего сна тоже. Снилось что-то вязкое, белое, липкое, как паутина, и в то же время плотное, мягкое и глухое, как вата. Проснувшись, Изольда ещё долго продиралась сквозь ощущение безнадёжности и какой-то тоскливой глухой тревоги, оставленной этим сном. Но опять — ни смысла, ни картинок она вспомнить не могла. Только ощущение. При этом погода за окном была радостно-солнечной, что почему-то только усиливало состояние Изольды. От этого липкого ощущения хотелось отмыться, как от чего-то грязного, что девушка и попыталась сделать. Прохладный душ хоть и не смог отогнать тоску совсем, всё же сумел загнать её достаточно глубоко, чтобы Изольда, посвежевшая и несколько повеселевшая, всё же перестала хотеть просто завернуться в одеяло и сдохнуть и смогла подумать о чём-то ещё.

То ли из-за вчерашнего разговора с Джейкобом, то ли ещё из-за чего, но в этот раз ей почему-то вспомнилась семья. Мама. Папа. И… Мия. Её сестра. Более красивая. Более успешная. Более целеустремленная. Более умная. Более добрая и милосердная. Во всем «более».

Когда-то Изольда ей жутко завидовала. Потом принимала её за недостижимый идеал.

Позже и это отношение изменилось. Но с тех пор она привыкла сравнивать себя с сестрой, свои поступки с её, и сейчас спросила себя: «А как бы поступила Мия на её месте?» Одобрила бы её поведение или нет? Нашла бы какой-либо способ выбраться отсюда или так же, как Изольда, смирилась бы со своим положением? Или увидела бы какой-то третий выход из ситуации? Жаль, у неё не узнать…

Немного поразмыслив, Говард подумала, что сестра бы её как минимум не осудила, по крайней мере, за её поведение, хотя, скорее всего, сама поступила бы по-другому. Уж точно попыталась бы сбежать и связаться с другими людьми. Мия всегда была душой компании, могла сплотить вокруг себя других… Изольда хоть время от времени и старалась сделать так же, но ей, одиночке по натуре, никогда не удавалось достичь такого же результата надолго, да и отнимало слишком много сил и времени. У Мии же, казалось, это получалось само собой. Изольда же чаще просто плыла по течению. Не сказать, что это было так уж плохо, но, к сожалению, в результате к почти тридцати годам у неё не было действительно близких друзей или подруг, кроме сестры, только несколько человек, которых она могла бы назвать «хорошими знакомыми». Мужчины появлялись и исчезали, мир вокруг неё менялся, а Говард стояла среди этого бурного потока в нерешительности, не в силах выбрать что-то, что будет приносить ей хотя бы чувство уверенности в себе, в том, что она делает всё правильно.

— Что ж, теперь выбрали за меня, — усмехнулась Изольда, и, как ни странно, от этой мысли она чувствовала себя гораздо спокойнее. Даже утреннее щемящее чувство тревоги внутри ушло. Девушка встала с кровати, на которую села, пока раздумывала. С некоторым удивлением поняв, что её лицо мокро от струящихся по нему слёз, вытерла его ладонью. А ведь она даже не заметила, как начала плакать. Но теперь ей почему-то стало гораздо легче. Всё будто не то чтобы встало по своим местам, но приблизилось к их правильному расположению.

Сходив умыться и вернувшись в комнату, Изольда выглянула в окно. Судя по всему, время было уже за полдень. Ей-то казалось, она была погружена в свои мысли не более получаса, а выходило гораздо, гораздо больше. С другой стороны, это было даже к лучшему — всё равно делать ей до вечера особо нечего. Достав из принесенной вчера Джейкобом сумки одежду, девушка надела её. Да, размер оказался более подходящим. Теперь вещи не висели на ней так, будто она донашивает их за братом-баскетболистом или же с боем отобрала у городского бродяги. Майка всё равно подвисала, но зато штаны больше не спадали, а ботинки так вообще оказались впору.

Сложив предыдущий комплект одежды вместе с обувью в сумку и выпив воды, чтобы приглушить уже и так редко ощущаемое чувство голода, девушка вновь взялась за «Слово Джозефа». Шестая глава, как и седьмая, рассказывала о попытках Джозефа найти своих братьев. О его работе, о его мыслях, обиде на людей и горечи, которая сквозила почти в каждом предложении. А ещё об упорстве, достойном уважения, тяге к знаниям и справедливости, решимости, проницательности… и фанатизме. Да, средний брат действительно оказался тем, за кем люди могут пойти. А ещё Джозеф был очень опасен. Опасен именно сочетанием этих своих качеств. Его нельзя было недооценивать. И при всём при этом, как ни странно, он был прав. За всей этой шелухой в виде Голоса, обиды, рассуждений о равенстве и справедливости сквозила правда. И это пугало Изольду.

В восьмой главе попытка увенчалась успехом. Джозеф не сумел тогда найти Джейкоба, но нашел Джона. И Джон, несмотря на проскочившую у Говард искру сочувствия к его судьбе, показался ей ещё страшнее и опаснее, чем его брат. Именно тем, что у того в груди пылала ярость, которую он умел прятать до поры до времени. Тем, что он видел самые больные точки человека и, похоже, не гнушался при случае на них надавливать. Возможно, даже и физически.

Изольда захлопнула книгу и подумала, что ей, оказывается, ещё повезло, что она попала в плен именно к старшему из Сидов. Она не представляла, что случилось бы, окажись она у Джозефа или Джона. Даже ежедневные бои и голодовка теперь казались ей чуть ли не благом.

А Джейкоба ей почему-то стало очень-очень жаль. Она не знала, что же случилось с ним после того, как он оставил своих братьев, лишь надеясь на то, что им повезет не знать больше горя. Но видела, каков он сейчас, его кожу, всю в шрамах и ожогах, осознавала, как ему, должно быть, было больно, когда он узнал, что его усилия были напрасны, и самое главное, вспоминала его глаза. Погасшие, усталые, всегда затаённо грустные, и при этом холодные. Он был, несомненно, так же опасен, как его братья, возможно, даже гораздо больше, но… его она понимала и, возможно, поэтому не боялась.

Больше подумать она ни о чём не успела, так как отворилась дверь и вошёл тот самый человек, которого она только что мысленно жалела. Джейкоб Сид.

Выглядел он как-то ещё более устало, чем всегда. Тени под глазами залегли глубже, чем обычно.

«Интересно, он вообще спит хоть иногда?» — подумала Изольда, вновь ощущая, как жалость к этому человеку поднимается в ней, но тут же глуша её напоминанием себе, что это не её дело и вообще, в плену тут именно она. Даже если Джейкоб и не спит, это не помешает ему убить её, если она оступится, жалей его или не жалей.

Джейкоб между тем успел замкнуть дверь, оглядеть девушку с ног до головы, удовлетворённо хмыкнуть, поставить на стол очередную тарелку с едой и теперь повернулся, будто как раз для того, чтобы встретиться взглядом с уже подошедшей к нему, не дожидаясь приказа, Изольдой.

— Умнеешь, — равнодушно отметил Сид.

Изольда на это только кивнула, отодвигая стул и берясь за ложку.

Джейкоб устало привалился к стене, всё так же скрестив руки на груди и молча наблюдая за тем, как девушка ест.

Стоило ей доесть, как солдат, не меняя своей позы, не предлагая Говард пересесть и без какого-либо вступления, начал свой рассказ ровно с того же места, где остановился прошлый раз.

Изольда не знала, как Сид может отреагировать, попробуй она пересесть или что-то спросить, потому ей оставалось только молча сидеть и слушать его глубокий голос.

— После того, как меня тогда скрутили, после очистительного пожарища, что я устроил… Меня отправили в центр для несовершеннолетних. Тюрьма для подростков — вот более подходящее название для того места, куда я попал.

Таких, как я, там было много. Малолетние убийцы, воры, мошенники... Полный набор преступлений, на любой вкус. Лишь малая часть совершила всё это от скуки или из-за постоянной тяги к подобному поведению… Да, была парочка наглухо отбитых убийц, вроде наркоманов, которым доза была важнее всего, которые убивали ради неё. Несколько мелких клептоманов. Но большинство точно так же, как и я, всего лишь восстали против несправедливости, творившейся с ними.

Думаю, приходящие учителя понимали это. В конце концов, они старались раскрыть наши способности по мере сил, даже если этого требовали только предметы. Как выяснилось, мне неплохо давались история, литература и, как ни странно, математика.

Преподаватели, бывало, даже хвалили нас за успехи.

Но тем, кто за нами смотрел, было на это наплевать. Грёбаные надзиратели обращались с нами хуже, чем с животными. В их глазах мы были неправильными, сломанными, нас надлежало исправить. А средства? В средствах они не стеснялись. Делали всё, что взбредало в их тупые, извращённые головы. Нас пытались наказывать всеми доступными способами. Стоило только провиниться, и... Выставить на холод после обливания водой? Есть. Не давать спать пару ночей, заставляя вместо этого отжиматься? Да без проблем. Перевернуть миску с едой, будто случайно? Легко. И снова работа-работа-работа, совсем как у тех двух уродов, чей дом я сжёг.

И тогда я начал бунтовать против всего этого. Я верил, что что-то можно изменить, если бороться. Я конфликтовал со всей их чёртовой исправительной системой разом и с каждым надсмотрщиком в отдельности. Иногда я не делал то, что требовалось, чисто из принципа, чаще… гораздо чаще, потому что… да ебал я это всё! Они требовали слишком многого и ни во что нас не ставили.

Вокруг меня понемногу собирались такие же недовольные. Кое-каких поблажек и некоторого уважения мы даже смогли добиться. И если в глазах парней я был чуть ли не героем, их лидером, то… смотрители меня возненавидели окончательно. Мне было на это наплевать. Даже несмотря на то, что наверняка меня ждали одни из худших характеристик, что видел этот центр-приют-тюрьма.

Выбор-то всё равно невелик. Отбыл наказание — либо армия, либо преступная жизнь. Во втором случае — почти наверняка снова тюрьма, снова попытки «исправить», снова всё уже изведанное на собственной шкуре. Потому я выбрал армию. Логично.

Я попал в десантные войска. 82-ая воздушно-десантная. Смерть с небес. У-ра. Ха-ха. Тогда я продолжал думать, что смогу что-то изменить.

Я был на передовой. Я был в Ираке. В Афганистане.

Меня ранили, и не раз. Пули, ножи, шрапнель, ожоги… Всё, что душе угодно.

Я видел, как убивали другие. Чаще убийства их пугали, но, бывало, я ловил огонёк азарта и предвкушающую улыбку на их губах, перед тем, как они кого-то душили, резали, стреляли. Убивали.

Мне же... не было страшно, но мне это и не нравилось. Я всего лишь делал то, что следовало. Выполнял приказ.

Как только меня выписывали из госпиталя, я сразу отправлялся в бой. У других были семьи, родные — мне же было нечего терять. Я бы никогда не дослужился до высоких постов. Я всегда спорил с начальством. С этими надутыми индюками. Но солдатом я был хорошим. Я участвовал в парадах и в боях.

Я видел смерть многих. Большинство — молодые парни, едва вышедшие из детства. До последнего воспринимавшие всё происходящее, как игру. Осознание приходило к ним только перед смертью, когда они истекали кровью на моих руках.

Я многих убивал сам. Виновных и невинных, старых и молодых. Детей, женщин, мужчин. У них наверняка тоже были братья, сёстры, родные. Мне не было дела до этого. Приказали — я выполнял. Как робот. Как машина.

Я многим помогал. Делился едой с сиротами. Выводил раненых из-под обстрела. Перевязывал раны.

Однажды я управлял бульдозером. Представь один. Представь ряд таких же. Мы заживо хоронили вражеских солдат в песчаных рвах. Их руки торчали над песком, когда всё остальное уже было засыпано. Они напомнили мне о нашем чёртовом отце, до того, как он окончательно спился и озверел. О лете, когда на пляже он позволял нам, своим детям, зарывать себя в песок совками и ведёрками. Такое мирное воспоминание…

В реальности их шевелящиеся руки просили: «Остановись, достаточно, время возвращаться домой. Ну же, убери весь этот песок». Так мне казалось. Я не послушался. В конце концов, дёрнувшись напоследок, руки затихли. Я не мог избавиться от ощущения, что там, внизу, под толщей песка, мой отец, но это был не он. Но... даже если бы и был, я бы всё равно оставил его там. Это следовало сделать. За всю херню, что он с нами творил.

Но однажды всего этого дерьма стало слишком много. Слишком много для меня. Кое-что щёлкнуло в голове, перемкнуло, как в лампе.

В результате меня признали непригодным для службы. Какое-то время я провёл в военном госпитале, пока хватало денег на это. А затем… меня просто вышвырнули на улицу. Я стал бесполезен. Не умеющий ничего, кроме как убивать, но лишенный даже этого.

Я был опустошён. Ни на минуту не забывавший о своих братьях, я был уверен, что я им не нужен. Точно так же, как не нужен был государству. Не нужен армии. Всё, что у меня было — диагноз и пустота. Выжженная земля, как в грёбаном Вьетнаме, только здесь местом действия служил мой собственный мозг и дух.

Но насчёт братьев я ошибся. Джозеф и Джон сумели найти меня в одном из убежищ для бездомных. Для всех таких же отбросов, выкинутых на помойку, каким стал тогда я сам.

И они смогли сделать то, чего не смогли сделать толпы долбаных врачей. Они вернули мне себя.

Сид рассказывал всё это абсолютно спокойно. С тем самым спокойствием, какое появляется, если что-то, о чём ты переживал долго и сильно, оставило внутри только пепел. Завершив рассказ, солдат ещё немного помолчал. Изольда, в середине рассказа всё же позволившая себе несколько повернуться, чтобы видеть Джейкоба, тоже ничего не говорила, но уже не потому, что боялась его реакции, а скорее, чтобы дать ему время вернуться из воспоминаний в реальность. Впрочем, в этот раз это заняло всего пару минут. Наконец Сид устало выдохнул, небрежным движением пригладив свои волосы:

— Ладно, овечка, хватит на сегодня, — и почти доверительно добавил: — У меня был тяжелый день. Ночи.

— Ночи, — отозвалась Изольда, глядя, как он закидывает на плечо спортивную сумку с её одеждой и забирает пустую тарелку с ложкой со стола.

Джейкоб в ответ слегка кивнул головой, показав, что он её услышал, и вышел. Вновь звон ключей в замке, звук удаляющихся шагов и, наконец, тишина.

Девушка вздохнула, выключив свет и укладываясь в кровать. Да, старший Сид творил ужасные вещи. Действительно, ужасные. Но тогда почему ей его так жаль? Ответа она пока не знала.

Вернуться к тексту

Klopf-klopf, lass mich rein,

Lass mich dein Geheimnis sein

Links, rechts, gradeaus -

Du bist im Labyrinth

Links, rechts, gradeaus, links, rechts, gradeaus.

Keiner kann dir sagen, welche Tueren die richtigen sind,

Mein verlornes Kind.

Links, rechts, gradeaus -

Du bist im Labyrinth

Links, rechts, gradeaus, links, rechts, gradeaus.

Keiner kann dir sagen, wer die guten und die boesen sind,

Mein verlornes Kind.⁽¹⁾

Ooomph! «Labyrinth»

Интерлюдия

Идеологическая обработка старшего Сида... Казалось бы — идеальная, понятная и простая схема — грешникам вкалывают Блажь и, пока они в отключке, крутят кадры с убийствами и музыку. Ту единственную песню, которая в будущем станет их триггером, той мелочью, которая, стоит ей зазвучать, заставит их подсознание взять на себя верх, превратит в бездумные машины для уничтожения всего живого, повинующиеся приказу только одного человека… И под неё же, пока грешник не осознает себя, заставляют проходить полосу препятствий. Всё это длится много часов. Блажь-слайды-музыка-тренировка. И вновь — блажь, слайды, музыка, тренировка. Вновь и вновь, дабы закрепить рефлекс. Если собаку Павлова рефлекс заставлял истекать слюной и готовиться к приёму пищи, даже если она не была голодна, то прошедших обработку рефлекс заставлял убивать. С каждым новым разом полоса с препятствиями удлиняется и усложняется, до тех пор, пока Джейкоб не сочтёт, что кандидат готов. Обычно хватает четырёх раз. Блажь вкалывают только при первой обработке. Тех, кто пытается сбежать в перерыве — казнят. Тех, кто отказывается от следующего испытания — тоже.

Так видели это со стороны те, кто более-менее был посвящён в детали. Не знающие деталей видели ещё меньше — слайды, музыка... а потом их знакомый приходит и убивает бывших соратников. Или… пропадает навсегда.

На самом деле всё было куда сложнее. И дело было не в том, что людей учили убивать. И даже не в том, что их заставляли оттачивать свои действия до автоматизма, когда тело прежде делает, а уже потом думает. Да, это было главной задачей, основным показателем готовности ко входу во Врата Эдема, готовности к армии Джейкоба и верности проекту, но... сложности в этом не было никакой. Как и в том, что, хотя испытуемые об этом не знали, они действительно стреляли в живых людей. Конечно, не все мишени были ими, часть — всего лишь манекены, часть — трупы, но мозг гипнотизируемых сам достраивал недостающую картинку, и в результате все видели целью не куски картона, а людей — настоящих, из костей, мяса и крови. И вот это и было сложностью, той подоплекой, по которой за грешниками, проходящими испытание, постоянно следили, если не сам Сид, то кто-либо из его Верных.

Небольшой круг специально обученных и посвящённых «братьев», тех, кто пришел в проект ещё в те времена, когда его только создали. Потому что никто не знал, что именно увидит испытуемый, и поначалу бывали проколы. По разным причинам. Когда доза Блажи была слишком малой для того, чтобы кандидат достиг нужной степени погружения в гипноз, чтобы перестал различать мир реальный и выдуманный, манекенов и пленников, чтобы видел то, что от него требовалось... Таких «неподдающихся» казнили под разными предлогами, от «сломал шею во время прохождения», до «отказался от испытания».

Если же Блажи в крови было слишком много, то люди сходили с ума окончательно. Такие либо умирали в процессе сами, либо превращались в «Ангелов» — безвольных, тупых, не годных ни на что, кроме однообразной работы. В любом случае, в Армию они не годились, и их отправляли Вере.

Первым делом выяснили, что необходимая концентрация зависит от веса. Проколов стало меньше, но их было всё ещё много. Опыты продолжились, и в результате нашли оптимальное соотношение времени. Теперь каждые два-три часа проверяли, хватает ли уже введённой дозы, и если нет — вводили дополнительную. Так всё ещё получались Ангелы: у них оставался побочный эффект — они приходили в крайне агрессивно-возбужденное состояние от любой громкой музыки и бежали на её источник, как мотыльки летят на пламя, но людей, не поддавшихся гипнозу, стало гораздо, гораздо меньше.

Помимо этого, необходимо было, чтобы грешник обязательно убивал последнего солдата, преграждающего ему путь к выходу. Если остальных в целом позволялось только обезвредить, хотя и не поощрялось, то этого — обязательно. Это делалось неспроста. Этим последним солдатом всегда был живой человек, и именно в нём кандидаты чаще всего видели тех, кого не хотели бы убивать. Своих друзей, родных, знакомых — важных для них людей. Свою ЖЕРТВУ, необходимую для принятия в Проект.

Именно поэтому Джейкобу Сиду докладывали о малейших задержках перед выстрелами, о любом поведении, отклоняющемся от обычного, на полосе испытаний. На основе этого он делал вывод о готовности испытуемого, о том, силен он или слаб, казнить его, отправить к остальным братьям и сёстрам Врат или же… дать особое задание. Да, если кандидат умерщвлял всех, не колеблясь, не задумываясь, то наверняка он не видел в них близких себе людей, и тогда Жертву ему выбирал сам Джейкоб. Такое очень редко, но всё же бывало… Потому, когда ему на стол положили первый отчёт по прохождению Изольдой полосы препятствий, он не был удивлен. Пробежал глазами, отметил, что убивала лишь часть, но ничего необычного не увидел — во время уложилась, финального противника убила — первое испытание пройдено. Второй раз — то же самое. На третий раз он уже собирался отложить в сторону просмотренный лист, как взгляд его зацепился за соотношение смертельных выстрелов и тех, что лишь каким-то образом выводили врага из строя. Пятьдесят процентов. Такого он ещё не видел. Да ещё и на третий раз. Обычно к третьему разу кандидаты уже стреляют не раздумывая, ведь это даёт дополнительное время, без которого не пройдешь полосу, как ни старайся. Если процент был бы меньше — её бы уже казнили. Больше — четвёртое испытание стало бы, скорее всего, последним. Но здесь… Ровно половина. Ни туда ни сюда.

Сид-старший быстро взглянул на фотографию и присвоенный номер, выискал в стопке бумаг предыдущие листы прохождения. Везде пятьдесят процентов, ни больше, ни меньше. Вгляделся в фотографию, припоминая. Та самая девушка, которая не то, что не испугалась его — она никак не отреагировала ни на него самого, ни на его слова. Которая поделилась с волком фаршем. И которую он лично усыпил стрелой с Блажью. Джейкоб невольно усмехнулся, вспомнив, как она, окружённая его людьми и плюющая на это, честила своего спутника, который бросился убегать. Его, кстати, так и не поймали. Перед тем, как выпустить стрелу, солдат подумал, что из неё выйдет толк, а теперь вот сидит и не знает, что же с ней делать.

В голове его промелькнул тот самый сакраментальный вопрос: «Что ты такое?», выплывший из фильма, кусочек которого он увидел когда-то в детстве. Но, раз такой вопрос возник, значит, что-то в ней всё же есть. Должно быть. Он слишком редко ошибался в людях, чтобы думать иначе. А значит, необходимо усложнить девушке задачу, чтобы чаша весов всё же склонилась в нужную сторону. Естественно, нужную ему, Джейкобу Сиду. Ну и Джозефу, конечно же.

Все для блага Проекта, верно?

Для начала надо было окончательно изолировать её от других кандидатов. Чтобы эксперимент был чистым и никто и ничто, кроме полосы препятствий, не влияло на её решение. И он это сделал. Отселил в клетку на отшибе, запретил разговаривать с ней кому бы то ни было. Для ещё более гнетущего воздействия на психику у неё забрали волка, а приносящие еду (они же были единственными, кто вообще хоть как-то приближался к ней) эдемщики постоянно менялись. Ей должно было казаться, что реальность так же зыбка, как и мир снов и иллюзий, что ей не за что держаться в этом мире, что она совершенно одна, а потому свободна в своём выборе. Вот только выбрать она сможет только то, что будет неизменной константой среди хаоса в её жизни. Как минимум, в силу привычки. И этой константой, этой точкой опоры, постоянством должна стать полоса препятствий и совершаемые девушкой убийства при её прохождении. Её единственным предназначением.

Изольду начали тренировать каждый день. Джейкоб же стал лично наблюдать за ней. В первую неделю после начала этого эксперимента цифры в отчёте поползли вверх, но слишком медленно для того, чтобы можно было сделать однозначный вывод. После этого старший Сид приказал добавить ещё четверых манекенов, чтобы как можно больше усложнить девушке задачу. Он надеялся, что это заставит её выложиться по полной, задействовать наконец свои скрытые ресурсы.

В конце второй недели процент был всё ещё недостаточным. Семьдесят пять процентов, вместо предпочтительных восьмидесяти семи — девяноста пяти. Но произошло ещё кое-что, что всё же вызвало у Джейкоба удовлетворённую полуулыбку и не дало ему отказаться от мысли, что он сумеет достичь того, что ему нужно. Она замешкалась перед тем, как пристрелить последнего противника, даже отступила на шаг в явном смятении и недоумении. А это значило только одно — она наконец принесла Жертву. Но чёртов процент…

Он устало потёр глаза. Следовало подумать, как поступить теперь. За окном уже стояла ночь. Свежий воздух — вот что ему было нужно. Так ему всегда лучше думалось. Заодно и клетки обойдёт…

И когда он услышал доносящуюся из её клетки песню, которую она пела, к нему наконец пришло решение.

* * *

Она не придёт — её разорвали собаки,

Арматурой забили скинхеды,

Надломился предательский лёд.

Её руки подготовлены не были к драке

И она не желала победы.

Я теперь буду вместо неё.

Fleur «Формалин»

На следующий день Изольда проснулась ни свет ни заря. Её бил озноб. Если до того сновидение принесло в первый раз огонь, во второй — сырость и мерзкую липкость, то в этот раз пришла очередь холода. Холода не острого, не колкого, не такого уж нестерпимого, но пробирающего до костей, если находиться в нём слишком долго. Того, какой встречается в склепах и… как ни странно, в моргах. Холода, знакомого ей не понаслышке. И опять от сна лишь обрывки, ошмётки, такие мелкие кусочки, какие, как ни пытайся, не собрать в единое целое. И вновь тревога. Ещё сильнее и острее, чем в предыдущие два раза.

Говард вздохнула, плотнее закутываясь в одеяло. Сейчас бы принять горячий душ… Но, к сожалению, даже этого она сделать не могла по той очень простой причине, что горячая вода лишь называлась таковой, на деле являясь еле тёплой. Набиралась ли она из резервуара, нагревавшегося на солнце, или специально подавалась такой — Изольда не знала да и не хотела знать. Но была уверена, что об этих неудобствах не стоило даже заикаться, только вновь оценила предусмотрительность Джейкоба. Кто знает, будь у неё горячая вода, не сбежала бы она в первый же вечер после того, как сюда попала, ошпарив ею своего тюремщика?

В любом случае, сейчас ей оставалось довольствоваться одеялом. Но начинало всходить солнце, неся с собой если не тепло, то хотя бы свет. Изольда понемногу согревалась, успокаивалась, приходила в себя, загоняя тревогу как можно глубже внутрь. Потом заставила себя сходить умыться и принять душ. Рассмотрела свой синяк на бедре. Он начинал понемногу заживать — хоть в середине он был ещё сине-фиолетовый, но багровый цвет уже почти ушёл, а по краям появились желтовато-зелёные участки. Если бы он ещё не был таким большим... А так ходить ей с этим синяком ещё месяц, не меньше. Изольда вновь замотала ногу бинтом, хоть у неё это получалось и не так туго и хорошо, как это сделал Джейкоб.

Попила воды. Выглянула в окно. Спела несколько песен — почему-то на ум шли только самые тоскливые, самые тягучие, что она знала. Поспала. В общем, коротала время, как могла. Её не отпускало ощущение, что сегодня должно что-то случиться. Что-то важное. Непонятно только было, хорошее или плохое. Но Изольде оставалось только ждать. Ждать окончания дня. Ждать вечера.

Наконец она услышала шаги — пришёл Джейкоб. Звон ключей, открывающаяся дверь, мужская фигура на пороге, запах еды в тарелке, что держал в руке солдат — всё это уже стало таким знакомым, и потому в чём-то даже успокаивающим.

Сид так же поставил тарелку на стол и молча ждал, пока Изольда доест. Говард в этот раз не торопилась. В тарелке было что-то сладко-пряное, и девушка не могла понять, что даёт этот странный, но такой приятный привкус, ведь на вид это была очередная смесь картофеля с овощами и подливой.

Впрочем, Джейкоб не нарушил молчания даже тогда, когда Изольда наконец доела принесённую им еду. Подождав с минутку на всякий случай и поняв, что Сид ничего говорить не собирается, она сама решилась задать вопрос, о котором думала несколько дней назад.

— Могу я спросить? — помявшись, начала Изольда, и получив в ответ утвердительный кивок, продолжила: — Что сталось с Лейтоном?

Джейкоб лишь вопросительно поднял бровь, и Изольде пришлось пояснить:

— Я надеялась, что тебе… вам, наверное, докладывали. С тем парнем, с которым я была, когда меня… поймали. Он убежал. Ну… попытался. Ему это удалось?

Джейкоб равнодушно пожал плечами.

— Твоему любовнику?

— Он мне не любовник, — сама не зная почему, сказала Изольда. — Просто... знакомый. Думала, что если его поймали, то, возможно, он...

— Странно, что тебя это волнует, — произнёс Сид так, будто и не слышал предыдущих слов Изольды. — Я отдал приказ убить его, так что, думаю, он мёртв. В любом случае, его здесь нет. И не было бы. Он был слаб. Недостоин даже попытки, даже права на испытание. На бой. Кстати, — обманчиво мягко, не меняя тона, будто между делом, сказал Джейкоб. — Шесть дней назад. Кто был твоей последней жертвой?

Изольда вздрогнула. Сердце пропустило удар. Потом ещё один. Вся долго сдерживаемая тревога поднялась изнутри и затопила её. Перед глазами вдруг начали проноситься воспоминания, которые Изольда так старалась забыть. Так хотела бы не помнить.

Вот Мия начинает вздрагивать, когда видит группы из более чем двух человек на улицах. Поначалу её удается отвлечь, но с каждым днём это делать всё сложнее, и ужас всё дольше держится в её глазах. Потом страх разрастается, и Мия может обхватить голову руками и усесться на землю прямо посреди улицы, заходясь в крике…

Вот Мия — встрепанная, равнодушная, со стеклянными глазами сидит на постели, обхватив себя руками, и монотонно раскачивается, ни на что не реагируя. Взад-вперёд. Взад-вперёд…

Вот Мия — её всегда добрая, кроткая Мия — в ярости бросается на маму, кричит что-то, размахивая перед собой скрюченными, похожими сейчас на птичьи лапы, руками, а потом в истерике забивается в угол, повторяя одно и то же, переходя на визг: «Не трогайте меня! Нет, нет, нет, оставьте меня в покое!».

Вот Мия — бледная тень самой себя прежней, слабо улыбается и убеждает Изольду, что ей уже лучше, что таблетки помогают, врачи добры к ней и, возможно, её скоро выпишут…

Из воспоминаний Изольду выдернуло резкое встряхивание за плечо, сопровождавшееся голосом Сида, в котором явственно звенел металл:

— Тебе был задан вопрос. Отвечай!

«Как он узнал? КАК он узнал? Соврать или нет?» — тоненькой змейкой билось в голове Изольды.

Тревога достигла своего пика. Как-то очень просто Изольда поняла, что от её ответа зависит её жизнь. Соврёт — умрёт. Скажет или сделает что-то не так — тоже. Говард проглотила подступивший к горлу комок. Если она повторит вопрос Джейкоба целиком, возможно, это поможет ей хоть немного успокоиться… Хоть немного выгадать время, чтобы привести свои мысли в порядок.

— Шесть дней назад... последним человеком, в которого я стреляла… которого я убила… была Мия. Моя сестра.

Вот она и сказала это. Это было так сложно. И в то же время так просто. Изольда выдохнула и торопливо, сбивчиво выпалила:

— Но… это ведь не могла быть она, да? Она… умерла, умерла! Почти полгода назад!

Поймав внимательный взгляд Сида, девушка стушевалась и бесцветным, потерявшим волнение, как и любые другие эмоции, голосом начала рассказывать:

— Это случилось два с половиной года назад. Мия… она начала сходить с ума. Поначалу нам казалось, что это пройдет само собой, особенно если окружить её любовью и заботой… Не прошло. С каждым днём становилось все хуже и хуже. Сначала она просто начала побаиваться компаний из трёх-четырёх человек и больше. Видимо, они напоминали ей о случае, который произошёл с ней в подростковом возрасте… Она тогда сильно пострадала, лежала в больнице, но мы думали, что всё обошлось… Тем более до двадцати восьми лет это никак не проявлялось… А тут…

Изольда снова сглотнула.

— Сначала страх в глазах. Потом она начала шарахаться от людей. Потом стала впадать в дикий ужас, её всю колотило, пока она сидела посреди дороги и кричала. Потом начались приступы ярости. Мия стала бросаться на людей с кулаками, поводом могло послужить самое незначительное действие. Позже это стали уже скрюченные пальцы, и повода уже не требовалось. Сначала агрессия Мии проявлялась только с чужими, незнакомыми людьми. Потом перекинулось на её друзей. Позже и на домашних. На нас, на самых близких — на маму, папу, меня… Она не узнавала никого из нас во время приступов, и сама менялась до неузнаваемости.

После приступов ярости у Мии начинались многочасовые истерики. Она рыдала, и рыдала, и рыдала… А иногда наоборот — замыкалась в себе и сидела, уставившись в одну точку, почти не моргая.

Любое из этих её состояний пугало. Видеть её такой было… страшно. И непонятно.

А потом… Её положили в психушку. В третий раз. До того она уже дважды попадала туда. Но в те разы у неё всё проявлялось не так ярко. В первый раз она даже в ярость ещё ни разу не впадала, был только страх. И лежала она тогда недолго. Первый раз — полтора месяца, во второй — чуть больше двух.

Нас предупредили, что из-за того, что приступы в этот раз дольше и сильнее, курс лечения будет жёстче и продолжительнее, но есть шанс, что после этого раза болезнь не вернётся к Мие ещё долго. Конечно, мы согласились. По нашей просьбе Мию поместили в отдельную палату. В небольшую, но светлую, чистую, тихую. Как мы с родителями потом жалели об этом…

Я приезжала к ней дважды в неделю. Она выглядела уставшей и слабой, но улыбалась почти как раньше. До того, как всё это началось. Казалось, это Мия должна нуждаться в утешении, но, на самом деле, чаще она утешала меня. Она, слабо улыбаясь, постоянно говорила, как благодарна докторам и как ей становится лучше… И при этом таяла на глазах. Я это видела, говорила с её врачами, но они отмахивались от меня. Объясняли, что нет поводов для беспокойства, что лечение проходит неплохо, что приступы происходят всё реже и реже.

Но в один из дней…

Я, как обычно, пришла повидаться с Мией. Девушки, всегда сидевшей за стойкой в приёмной, в этот раз почему-то не оказалось. Я шла по белому больничному коридору, где было непривычно тихо. Никаких криков, никаких бормотаний… Только в одну из дверей кто-то глухо бился. Больше тишину, кроме этого монотонного звука и стука моих каблуков, ничего не нарушало. Сейчас это кажется мне странным, но тогда меня ничего не насторожило. У меня было хорошее настроение. Я тогда только-только получила зарплату на новой работе, ко мне поступило предложение петь по вечерам в небольшом баре, который мне нравился, я предвкушала, как расскажу это всё Мие, как она будет за меня радоваться, и я еле сдерживалась, чтобы не начать напевать себе под нос.

Я уже подходила к палате, когда её дверь внезапно распахнулась и прямо передо мной несколько санитаров на каталке выкатили Мию. Бледную. С закрытыми глазами. И что было хуже всего, её грудь не вздымалась. Она не дышала. Я стояла как вкопанная, не в силах поверить своим глазам. Меня будто и не заметили, обогнули по дуге и повезли Мию куда-то, негромко переговариваясь на ходу. Лишь когда они скрылись за углом, меня будто что-то толкнуло, выдёргивая из ступора.

Тогда я наконец закричала.

И, будто мой крик был каким-то сигналом, вдребезги разбившим тишину, коридор наполнился звуками. Со всех сторон из-за дверей мне начали вторить пациенты, вновь вернулось привычное бормотание, забегал персонал. Меня подхватили под руки и куда-то повели, говоря что-то в уши, стараясь успокоить. Я ничего не слышала, не понимала. Я могла только кричать. И я кричала, пока не охрипла.

Меня усадили на какой-то диван, сунули в руку стакан с водой, заставили выпить его до дна. Я пила, проливая, меня трясло, и, если бы мою руку не держали, я наверняка уронила бы его. Я не знаю, плакала ли я, я вообще не помню, что было дальше, только обрывками. Как добралась до дома, рассказала ли родителям, и если да — то как родители это восприняли — не знаю.

Помню, что позже, через несколько дней, по телефону мне сообщили, что Мию отправили в реанимацию, старались как могли, но «простите, нам не удалось её спасти, слишком большая доза лекарств оказалась у неё в крови». Объяснили, что она каким-то образом сумела пробраться в хранилище и спрятать у себя ампулу, а потом покончила с собой. Я слушала и не верила. Кем-кем, а самоубийцей Мия точно не была. Наоборот, все её действия до того, даже когда она сошла с ума, даже во время приступов, были направлены на то, чтобы выжить. Она боялась смерти. Она никогда бы так не поступила.

Но все приняли официальную версию. Так было проще.

Кажется, пришла в себя я уже на похоронах. Людей пришло не очень много. Родственники, самые близкие друзья Мии, которые не отказались от неё, несмотря ни на что, некоторые коллеги. Она лежала в своем гробу такая строгая, такая грустная, такая красивая. Чёрный гроб, чёрные волосы, чёрное бархатное платье. Белый шёлк, белая кожа, белые бескровные губы, белый воротник, белые манжеты. Будто фарфоровая белая лилия, тонущая в черной холодной воде. Такая идеальная и такая… живая.

Изольда, вспоминая, прикрыла глаза. Даже сейчас похороны сестры она мысленно видела так же ясно, будто это происходило вновь. Мия в гробу, плачущие люди вокруг, и первые комья земли, что летят на окошко в крышке гроба, скрывая её лицо. Тогда происходящее казалось Изольде настолько неправильным, настолько фантасмагоричным...

Говард, помолчав пару секунд, продолжила:

— Да, она выглядела такой живой, что, казалось, она сейчас откроет глаза, сядет, улыбнётся и скажет, что всё это всего лишь розыгрыш. Вот только она этого так и не сделала. Даже когда гроб закрыли. Даже когда гроб начали опускать в яму. Даже когда медленно засыпали землёй. Даже тогда Мия не проснулась. Но я всё равно не могла до конца поверить, что она мертва...

И ещё мне не давало покоя то, что все считали, что Мия покончила с собой. Я же была уверена, что это не так. Первое время я сидела дома, не могла найти в себе достаточно сил, чтобы увидеть кого-то, с кем-то поговорить, казалось, если я это сделаю, то разрыдаюсь и уже никогда не успокоюсь. Позже, когда наконец стала понемногу выбираться в люди, наняла частного детектива — на него ушли почти все деньги, что я раньше копила на поездку в Норвегию — когда всё закончится, хотела свозить Мию в спокойное, тихое, красивое место, чтобы она хоть немного смогла отдохнуть, расслабиться. Ему удалось выяснить немного. Кто-то проговорился, кто-то нашёл клочок бумажки с выписанным рецептом… По словам детектива, скорее всего, у Мии случился очередной приступ ярости. Только в тот раз с ней рядом почему-то оказался не опытный санитар, а новичок или даже стажёр. И, попытавшись успокоить Мию, вколол ей слишком большую дозу лекарства. Возможно, даже ненамеренно. Но, надеясь успокоить на время, он в результате успокоил её навсегда.

К сожалению, все доказательства были косвенными и их было слишком мало, чтобы можно было хотя бы попытаться привлечь кого-либо к ответственности.

Я стала много курить, чтобы меньше нервничать. И много пить, лишь бы как можно реже думать о Мие. Стала зависать в тех же барах, в которых когда-то пела. В один из таких пьяных вечеров я и встретила Лейтона. И только тогда у меня начал вновь появляться хоть какой-то интерес к жизни. Я даже почти стала забывать о смерти моей сестры. До того боя. Это точно была Мия! Её внешность, её движения! Я смотрела на неё и не могла выстрелить… Не могла, пока не напомнила себе, что она мертва. А я жива. Её больше нет, а я есть. И если я хочу быть дальше, жить дальше, то придётся её убить. Убить ещё раз. И я сделала это.

Закончив свой рассказ на чуть истеричной ноте, Изольда замолчала. Её пальцы были сцеплены в замок, губы искусаны в кровь, тело била мелкая дрожь, но Изольда этого не чувствовала. Слёз не было.

От Джейкоба, молчавшего всё это время и внимательно наблюдавшего за Изольдой, не укрылся яростный огонёк, блеснувший в глазах девушки, когда она говорила о том, что всё же застрелила свою сестру. Да, это действительно была её Жертва, хотя даже здесь Изольда умудрилась обойти правила, убив уже мёртвого человека. Соврать ему Говард не могла, ведь Блажь, помимо остальных своих свойств, прекрасно помогала развязывать языки, и именно её Джейкоб добавил в еду Изольды этим вечером. Сид задумчиво хмыкнул, из-за чего девушка, вздрогнув и выйдя из своих мыслей, подняла на него глаза. Взгляд был устало-вопросительным.

— Ты очень любопытный экземпляр, овечка, — почти одобрительно произнёс Джейкоб, но тут же холодно добавил: — И молись, чтобы так оно и осталось. Ночи.

— Ночи, — прошептала в ответ Изольда. Сил говорить нормальным голосом у неё уже не было.

Солдат забрал миску и ушёл.

Дождавшись, когда звук его шагов стих, Изольда улеглась на кровать. Откинувшись на подушку, она прислушалась к своим ощущениям.

Да, она была опустошена, но… Тревоги больше не было. Тревоги, которая, как теперь поняла Изольда, сидела в ней с самой смерти сестры. Нет, даже раньше. С того самого времени, когда Мия начала сходить с ума и видеть в каждом встречном тех уродов, что над ней издевались. А теперь тревога ушла и пришло спокойствие. Пришло осознание. Изольда поняла, что за смысл несли в себе её сны.

Первый — огонь. Огонь, в котором сгорело её прошлое, то, в котором у неё была семья, друзья, знакомые. И искрой, с которой начался этот пожар, стало то, что Мию поместили в психбольницу.

Второй — туман. Туман, в котором она брела всю свою жизнь, тыкаясь, как слепой котёнок, в поисках правильного направления и раз за разом принимая неверные решения.

И третий — холод. Холод пустоты, какая наступила в её душе, когда она потеряла свою сестру. Пустоты, которую она, сама того не осознавая, всё время пыталась заткнуть хоть чем-то — курением, алкоголем, мужчиной — и ни одно из этих средств не подходило. До последнего времени.

До тех пор, пока не появился Джейкоб и не заставил вскрыть и промыть её воспаленные, гноящиеся раны, которые, как ей казалось, уже затянулись, и принёс ей свободу. Свободу от самой себя. Теперь внутри была чистота и ясность, будто мозг прополоскали, убрав всё ненужное, грязное, мешающее мыслить; была благодарность.

Наконец Изольда уснула умиротворённой. Она была уверена, что, по крайней мере, в этот раз ей удастся выспаться.

Вернуться к тексту

Если пойду я долиною смертной тени, то не убоюсь я зла.

Потому что я и есть самое страшное зло в этой долине.

Дмитрий Силлов «Пикник на обочине. Счастье для всех»

Интерлюдия

Джозеф наверняка трахает Фэйт. Точнее, наверняка трахал всех Фэйт, что были, и если ещё будут, он вряд ли изменит своим привычкам. Впрочем, нынешняя вполне ничего. Вроде бы даже поумнее будет. Да и поёт хорошо. Пожалуй, чуть ли не единственное её действительно ценное качество, как по мне. Была б она ещё не такой псевдонабожной и не строила бы из себя добро во плоти…

У Джона тоже кто-то есть, но ему маловато, ему гораздо интереснее удовлетворять свои садистские замашки. В конце концов, если он слишком уж зарвётся, всегда сможет состроить очередную виноватую мину для Джозефа. На меня эти его маски не действуют, я насквозь вижу его натуру, но благо, мне абсолютно наплевать на всё это. Подумать только, а ведь когда-то Джон был таким славным мальчиком, его всегда было жаль, когда наш папаша брался за розги или ремень и начинал выбивать из него дух. Но когда меня забрали в ту тюрьму для подростков, которую они зовут центром для несовершеннолетних, очередные богатые уроды, ставшие «приёмной семьёй» для Джона, так смогли извратить его сущность, что от той его невинности не осталось и следа. Они сделали из него истерика. Я всё ещё люблю его, и он навсегда останется моим братом, но... Теперь он меня чаще раздражает своим лицемерием. А ведь когда-то ради него, да и ради Джозефа, я хотел убить нашего биологического отца…

Приёмного отца тоже. Только второму повезло меньше. Желания иногда имеют свойство сбываться, ха-ха.

А потом они удивляются, почему я всё меньше провожу времени с «семьёй». Да в глотке стоит этот цирк! Я, конечно, отговариваюсь тем, что нужно следить за всеми пленниками, что только я смогу распознать, кто достоин встать с нами в бою во время Коллапса. В последнее я, пожалуй, даже верю. Все великие империи рано или поздно заканчивали своё существование. Так почему Америка должна этого избежать? Мое мнение — она уже на краю. Стоит подтолкнуть, и полетит, как валун с горы. Рассыплется в мелкую щебенку. Нет, я действительно благодарен Джозефу, что он меня нашел, когда я выгорел, когда меня каждую ночь мучили кошмары, что являлись повторением реальности. Он дал мне хоть какую-то цель, чтобы жить. Потому, если понадобится, я могу за него и сдохнуть.

Возможно, я псих ничуть не меньше, чем мои братцы и дражайшая «сестрёнка», может, даже и больше. Но у меня хотя бы всё честно. Почти. Гипноз всё же действенная штука. Отказаться было бы глупо. Но в остальном…

Если раньше я надрывался, выполняя приказы, то теперь я сам их отдаю. И это приятно, чёрт возьми! Сам тренер, сам начальник, сам генерал. Делаю из слабых кусков мяса настоящих воинов. Ну а если не смогли… что ж, не были достойны.

Эволюция всегда выбирала сильнейших, тех, кто мог выжить в любых условиях. Я всего лишь выполняю её работу. Остальные идут на корм волкам или в назидание развешиваются вдоль дорог. Страх — тоже тот ещё двигатель. Кстати, о волках… Волки... обладают характером. Умны. Сильны. Верны. Умеют выживать. Они… почти идеальны. А ещё... Это моя маленькая месть и моя маленькая благодарность за то, кем я стал...

* * *

In your head they're still fightin'

With their tanks and their bombs

And their bombs and their guns

In your head

In your head they are dyin'

In your head, in your head

Zombie, zombie, zombie⁽¹⁾

Cranberries — «Zombie»

Этой ночью Изольду наконец не мучили кошмары, и, хоть сон ей опять не запомнился, в этот раз вроде бы был даже приятным. По крайней мере, проснулась она от блуждавших по её лицу солнечных лучей свежей, отдохнувшей и с улыбкой на губах.

Солнце стояло в зените. Сектанты в видимой Изольдой части внутреннего двора здания неспешно занимались своими делами. Кто-то чистил клетки, кто-то раздавал миски с фаршем, остальные, разбившись на группы по два человека, носили светло-зелёные пластиковые бочки и ящики с нарисованным на них чёрным крестом Врат Эдема. Даже волки и немногие сидевшие в клетках люди почему-то выглядели сегодня мирно. Никто не кричал от злости или испуга, никто не матерился, хватаясь за прутья в тщетной надежде выбраться, никто не бился в истерическом припадке. Всё было спокойно. Будто бы внутреннее состояние Изольды каким-то образом повлияло на то, что происходило снаружи.

Умывшись и приняв прохладный душ, Говард решила наконец дочитать книгу. Набрав в кружку воды и удобно устроившись на кровати, Изольда принялась за девятую главу. К её концу девушка чуть не плакала от жалости. Да, Джейкоб ей не врал, когда рассказывал о себе, теперь она в этом окончательно убедилась. И не только не приукрашивал, не преувеличивал то, что с ним происходило, а даже наоборот, преуменьшал. Война искорёжила его, пережевала и выплюнула, опустошив. Она почти уничтожила его. То, что сейчас Изольда постоянно видела в его глазах, оказалось лишь бледной тенью того, что было тогда. Той бездны, из которой Джейкоба вытащили его братья, особенно Джозеф.

Изольда поняла, почему у старшего Сида были такие синяки под глазами, и порадовалась, что не спросила его о том, спит ли он. Теперь она знала, что нет, и знала, почему.

И… пожалуй, она бы действительно хотела увидеть то фото, о котором упоминал Джозеф. То, где Джейкоб был ещё без всех своих шрамов, ожогов, где глаза его горели…

И если верить десятой главе, что от прежнего Джейкоба не осталось ничего, то, как он был красив тогда, если даже сейчас Изольда находила его как минимум достаточно привлекательным внешне. Да, она бы точно не отказалась взглянуть на него...

Впрочем, Говард продолжала читать дальше.

Вот Джозеф получает место для проведения своих проповедей. Вот появляются первые прихожане. И вот их пытаются прикрыть по ложному обвинению о пропаже человека. Ложному ли? «Скорее всего, на тот момент оно действительно было таковым», — подумала Изольда. Не то, что сейчас. Но, что тогда, что теперь — ни у кого не было доказательств. Как бы то ни было, то обвинение, тот допрос заставил зарождающиеся «Врата Эдема» искать себе другое пристанище. И они его нашли.

Нашли здесь, в штате Монтана, в округе с говорящим названием Хоуп. Хоуп есть Надежда. Надежда на осуществление мечты, на новое начало, на что-то отличное от предыдущей жизни для тех, кто присоединялся к Джозефу по пути. Для людей, которым было нечего терять.

В Хоуп они продолжили заниматься тем же, чем занимаются все секты — наращиванием своей мощи, и в этом они сумели преуспеть. У каждого была своя задача, и каждый по-своему привлекал новых людей во «Врата Эдема». Джозеф — проповедями, речами, с которыми согласились бы очень многие, обещанием принять каждого, кто жаждет изменений в жизни, ну и — куда же без этого — убеждения в избранности тех, кто присоединится. Джон — деньгами, шантажом и харизмой. Джейкоб — своей силой, как внешней, так и внутренней, и спокойствием. Вера, бывшая наркоманка, сумевшая стать им названной сестрой — мягкостью, пониманием и, как ни странно, слабостью. Таким образом, «Врата Эдема» охватили гораздо большее количество людей из самых разных слоёв населения, чем большинство существовавших и существующих доныне сект.

Но помимо привлечения людей, они закупали оружие, скупали земли и дома, еду, строили убежища и, похоже, сумели создать, по сути, собственное автономное государство.

Также в книге упоминалось о том, что проект (а именно так называл «Врата Эдема» Джозеф) отказался от телевизоров, интернета и всего подобного. Изольда сразу вспомнила радио, что передавало одно и то же по всем волнам, как Лейтон ни крутил ручку. Она задумалась: а ведь знай они тогда, в чём дело, пошли бы они на пикник или уехали бы оттуда так быстро, как смогли? Скорее всего, второе… Но… смогла бы она тогда справиться с собой и той пустотой, что образовалась внутри после смерти Мии или для этого всё же нужен был Джейкоб? И, как ни странно, Говард опять больше склонялась ко второму варианту. Да. Нужен. И то, что с ней произошло, необходимо было тоже. Сейчас она думала именно так. И вновь чувствовала вместо возможной ненависти к старшему Сиду благодарность.

Заканчивалась книга полным уверенности и надежды посланием Джозефа. Уверенности в своей правоте, надежде, что читающий их тоже заметит эту правду и присоединится к проекту. И да, он действительно имел основания так считать. Он говорил о том, что почти каждый наверняка чувствовал хоть раз в жизни, и почти каждый наверняка хотел бы изменить. Изольда понимала, что не может быть всё так гладко, но всё равно не могла не согласиться с его словами, хоть даже и частично.

Всё же книгу она закрыла с облегчением. И не потому, что она ей не понравилась. А как раз потому, что она неожиданно для себя начала поддерживать многие идеи Сида. И это её пугало. Скажи ей кто-нибудь пару месяцев назад, что она может согласиться с лидером секты, оправдать или хотя бы понять похищение людей, шантаж и закупку оружия — она бы рассмеялась этому человеку в лицо, сочтя его сумасшедшим. А теперь — теперь она ни в чём не была уверена.

Между тем наступил вечер. Последние строчки она дочитывала уже в сумерках. Говард в очередной раз вымерила шагами комнату, сходила умыться, чтобы немного освежить голову и немного успокоить скачущие в голове мысли.

За окном темнело и темнело, но Джейкоб, чьего прихода Изольда уже невольно ожидала, всё не шёл. За окном кто-то негромко ругался, изредка подавали голос волки, всё сильнее стрекотали ночные насекомые. Зажглись первые звезды, потом их стало больше, показалась луна, осветив своим бледным светом всё вокруг. Время шло, а Джейкоба всё не было. Говард наконец оторвалась от окна и со вздохом подумала, что в этот раз, похоже, придётся ложиться спать голодной. Кроме того, она волновалась. А вдруг с Сидом что-то случилось? Знает ли кто-нибудь вообще о её существовании и местонахождении? А если нет, что тогда? Она умрёт от голода или её всё же найдут? А что, если солдат вновь решил испытать её? Или счёл слабой?

С каждым задаваемым себе вопросом она волновалась всё сильнее. И вот когда она уже дошла до полной уверенности в том, что она непременно умрёт от голода взаперти, наконец отворилась дверь и вошёл Джейкоб. Еле заметно пошатываясь, он подошёл к столу, поставил туда очередную миску с едой и, как обычно, облокотился о стену, скрестив руки на груди. Изольда сначала подумала, что его походка только показалась ей нетвёрдой, но стоило девушке усесться за стол и приняться за еду, она поняла, что всё же не ошиблась. Дело было в том, что она уловила запах от стоящего прямо за ней Сида. Она настолько удивилась, что, тут же забыв о еде и обернувшись, не смогла удержаться от вопроса:

— А разве сигареты и алкоголь не запрещаются в вашей секте? — и тут же поправила сама себя: — Во «Вратах Эдема»?

Об этом запрете было написано в Книге Джозефа, это Изольда запомнила точно, потому к удивлению примешивалась и доля зависти. Она сама была бы не против выпить хоть бокал вина или выкурить хотя бы маленькую сигаретку… да что там, она, наверное, согласилась бы и на бычок! Потому ответа Джейкоба она ждала с некоторым волнением и надеждой, которой, впрочем, не суждено было оправдаться, ведь Джейкоб расхохотался.

— Да, ты права, да только мне насрать на это. Я же большой и страшный, понимаешь? И я предпочитаю поддерживать это мнение. Это куда лучше, чем мне перестанут подчиняться, если я дам слабину. Покажу... слабость. Я уверен, малыш Джон давно мечтает вырезать на мне парочку своих надписей. Так и вижу где-нибудь на груди кровавыми буквами, размашисто, как он любит — Гнев или там Чревоугодие… о да-а. Да только кто же ему позволит, — тут Джейкоб снова хохотнул. Он сполз спиной по стене и сел на пол, согнув ноги в коленях. Положив на них руки и скрестив запястья между собой, продолжил: — И наверняка это его жутко бесит. Настолько, что заставляет его ещё сильнее срываться на тех, кого он может одолеть, на тех, кого поймает на подконтрольной ему территории. Меня это... забавляет. Возможно, я продолжаю баловаться куревом и бухлом и по этой причине. Впрочем, его методы меня не волнуют. Меня не трогает — и ладно. А вторая причина, по которой я это делаю...

Сид посерьёзнел, улыбка сошла с его губ. Взгляд же устремился в пустоту.

— Вторая причина… Было ли у тебя что-то, что ты никак не можешь забыть? Что-то, что мешает тебе спать, заставляет просыпаться ночью в холодном поту с криками? Что-то, что выворачивает тебя наизнанку? И повторяется снова и снова, снова и снова, почти каждую грёбаную ночь… И ты подходишь к столу, достаешь из пачки сигарету, зажигаешь её и садишься на стул, что напротив окна. И куришь, и куришь. Одну за одной. Изредка, когда совсем херово, глушишь себя ещё и виски. Или любым другим пойлом, что сможешь достать в этой чёртовой глуши. Смотришь в темноту и ждёшь рассвета. Потому что тогда ночные демоны отступают. Потому что день приносит дела и отвлекает от мыслей. И перестаешь задавать себе вопросы: «Я всё ещё «хороший парень»? Ну что, чувствуешь себя героем?» И перестаёшь наконец видеть всё это. Отца, избивающего моих маленьких братьев, кричащего от боли Джозефа, рыдающего Джона... Все эти бесконечные дёргающиеся тела, разевающие рот в агонии; все эти нескончаемые руки, засыпаемые песком; все эти голодные, плачущие, умоляющие, застывшие глаза взрослых, детей, юнцов, стариков… и Миллера. Да, чаще всего Миллера. Его изумлённое и непонимающее выражение лица, когда он догадался, что произойдёт в следующие доли секунды. Его окровавленное тело... Его руки, побелевшие ногти и синюшную кожу через несколько суток после... Того, с которым мы так много прошли вместе в этих войнах...

Мужчина смотрел прямо перед собой, будто забыв, что он не один в комнате, похоже, полностью уйдя в себя. Правая рука слепо шарила по нагрудному карману куртки, видимо, ища сигареты. Левая лежала на колене, но обе они дрожали крупной дрожью.

Изольда медленно опустилась на пол и, безотчётным движением подавшись вперёд, протянула руку, чтобы погладить Джейкоба по щеке. В тот момент она даже не задумывалась, зачем так делает, это казалось наиболее естественной реакцией на его слова. Сначала Джейкоб чуть заметно отшатнулся. Девушка бы даже не заметила, если бы её пальцы не были так близко. И она увидела его глаза, которые начали наливаться гневом до того, как он это успел бы осознать. Но тут же он будто бы обмяк. Огонь ушёл, даже не разгоревшись. Джейкоб прикрыл веки и тяжело и одновременно мягко, будто бы доверяясь, ткнулся щекой в руку Изольды. «Словно кот, — подумала она. — Большой усталый рыжий кот». Вслух, конечно же, не произнесла, только нежно повела рукой по его щеке. Сид посидел ещё немного, поддаваясь этой непринуждённой и простой ласке.

Затем он выдохнул. Когда он наконец снова открыл глаза, в них не было ничего, кроме спокойствия и затаённой печали. Руки больше не дрожали, он весь будто снова подобрался.

Осторожно, но твёрдо он убрал ладонь Изольды, встал.

— Если кто-то ещё окажется в курсе этой истории — скормлю волкам. Заживо, — предупредил он. В голосе не было ни единой эмоции, так что Изольда даже не усомнилась, что угрозу он, если что, исполнит.

Джейкоб вышел, не сказав более ни слова.

Изольда недоумённо посмотрела на дверь. Миску с едой Сид не забрал, и Говард на автомате продолжила трапезу, механически поднося ложку ко рту. Она не знала, что и думать. И... она почему-то всё ещё ощущала в своей руке тепло его щеки. Доев и наконец улёгшись в постель, она бездумно и как-то совершенно по-детски сжала эту ладонь и неожиданно для себя почти сразу заснула. Снов она в эту ночь не видела.

* * *

Did my time among the creeps

Did my time among the thieves

Did my time among the scores

Did my time among the whores

Did my time among the blessed

Walked among the living dead

Searching up and down this world

Doing things you've never heard

Down in the belly of the beast I lie

All I save is my...

Down in the belly of the beast I lie

All I save is my... pain⁽²⁾

Danzig — «Underbelly of the beast»

Следующий день проходил у Изольды как обычно. В том понятии, насколько вообще слово «обычно» могло быть применимо к тому, что она уже которые сутки подряд находится взаперти в одиночестве, и только по вечерам к ней приходит кто-то, кто приносит ей пищу и для души, и для тела. Тот, с кем действительно комфортно находиться наедине и чьего прихода она невольно ожидает каждый день, тот, который вносит в её нынешнее существование хоть какое-то разнообразие. Только поэтому она ещё не сошла с ума. С другой стороны, этот самый кто-то её тут и запер, а до этого ещё месяц держал в клетке, и то, что она при этом вместо ненависти и злости испытывает к нему интерес, как к личности, заставляло её сомневаться в предыдущем утверждении. В любом случае, Изольда считала, что у неё всё ещё слишком много здравомыслия для сумасшествия, да и особых изменений в своем поведении она не замечала.

Она спала, пила воду, пыталась перечитывать «Слово Джозефа» и размышляла. А поразмышлять было о чём. Вчерашний разговор не шёл у неё из головы. Она раз за разом прокручивала то, что рассказал ей Джейкоб, и всё больше у неё возникало ощущение, что он ещё что-то недоговорил. Ощущение незаконченности. И… чем она думала, когда попыталась его пожалеть? Ясно же, что он в этом не нуждался. Это же всего лишь ответная услуга с его стороны, всего лишь договор…

А теперь он наверняка некоторое время не будет приходить, да и рассчитывать на продолжение тоже вряд ли приходится. Изольда огорчённо закусила губу. Она уговаривала себя, что больше расстроена именно тем, что не услышит подробностей истории солдата, но, по сути, дело было в том, что она боялась остаться совсем одна. А ещё… Она боялась того, что только-только начавший открываться ей Джейкоб, показывающий свою человеческую сторону, закроется вновь и станет опять непроницаемо-холодным и равнодушным. Таким, каким она привыкла его видеть до того, как он забрал её из клетки и поселил в эту комнату. И каким его наверняка видели все остальные.

Именно это было для неё важно, вот только она не хотела в этом признаваться даже сама себе.

Весь день она настраивала себя на принятие того факта, что несколько вечеров ей всё же придется провести без еды, без общества старшего Сида и в полном неведении насчет своей дальнейшей судьбы. Она успела пожалеть, что не додумалась каким-либо образом приберечь хоть кусочек еды, даже понимая, что ей это вряд ли бы удалось. Постаралась пить как можно больше воды, заполняя пустой желудок. Перечитала пару глав единственной книги, что у неё здесь имелась. В этот раз «Слово» давалось ей уже легче, и Говард даже начала проникаться идеей, что продвигал Джозеф. По крайней мере, она уже переставала казаться ей таким бредом, каким казалась вначале. Так что Изольда даже начала получать некоторое удовольствие от чтения.

В общем, Изольда старалась сохранять спокойствие и присутствие духа, и в целом, небезуспешно.

Потому для неё стало полнейшей неожиданностью, когда сразу после наступления темноты она услышала такой знакомый звон ключей и в отворённую дверь вошёл Джейкоб Сид. Он был трезв и ещё более собран и непроницаем, чем обычно. Глаза были холоднее льда. У него был вид человека, который что-то твёрдо решил для себя, но что именно, было неизвестно.

Удивление и радость, испытанные Изольдой при его появлении, тут же угасли, уступив место волнению и испугу. Впрочем, она постаралась это скрыть.

Сид молча поставил на стол очередную миску с едой и взглядом указал на неё Изольде. Та так же молча повиновалась.

Из-за волнения кусок в горло не лез, и приходилось заставлять себя тщательно пережевывать каждый кусок, чтобы не подавиться. Изольда даже не ощущала вкуса поедаемого блюда. Как назло, солдат, всё ещё ничего не говоря, буравил взглядом спину девушки. Сейчас она ощущала напряжение между ними и его взгляд между своих лопаток особенно остро. Наконец Изольда всё же справилась с ужином.

Джейкоб вновь указал девушке взглядом на кровать, по-прежнему сохраняя молчание. Изольда на ватных ногах отправилась туда, уже готовясь к самому худшему.

Сид подхватил стул и направился следом. Сел на него, облокотившись о спинку — гораздо ближе, чем в прошлый раз — и некоторое время продолжал рассматривать девушку, которая сидела на краешке кровати как на иголках.

И вот когда она уже была готова вскочить и начать извиняться или даже спросить, чего же он от неё сейчас ждёт, Джейкоб наконец заговорил, заставив её внутренне облегчённо выдохнуть. Без предисловия, без ничего он начал:

— Говорят, чтобы не перегореть, мозг блокирует неприятные ему воспоминания. Те, которые травмируют его. Замещает их приятными, считает сном, или... забывает. Да... До определённого момента. Пока их не становится слишком много. Даже одно событие может послужить последней каплей. И тогда — оп! — Джейкоб щёлкнул пальцами. — Как по щелчку, всё срывается. Как лавина. Как волна. Сметает всё на своем пути, оставляя пепел. И море обломков. Воспоминаний, что будут мучить тебя. Кроме самого катализатора. Его не вспомнить в подробностях, как ни старайся. Таким щелчком послужила наша высадка с Д... С Миллером. В Ираке. Закинули в очередную точку высадки. А мы попали в засаду. Ха. Не по плану пошло. Мы оказались отрезаны от основных сил. Еды нет. Связи нет. А до базы — двести километров на юг, ну мы и пошли. День, два — всё было нормально. Но... на третий день мы сбились с пути. Идёшь, и ничего из того, что должен видеть, нет. Никаких ориентиров. Только песок.

Мы оказались отрезаны от основных сил. Еды нет. Связи нет. А до базы — двести километров на юг, ну мы и пошли. День, два — все было нормально. Но...на третий день мы сбились с пути.

Идешь, и ничего из того, что должен видеть, нет. Никаких ориентиров. Только песок.

Мы ещё пытались подбадривать друг друга. Шутить. Мол, вот завтра мы вновь вернёмся на нужный путь. А там пара дней, и мы на базе. Или нас заберёт вертолет. Будто всем не плевать на пару заблудившихся солдат. М-да...

На шестой день кончилась вода. Знаешь, каково это, да? Тяжело глотать. Потрескавшиеся губы и кожа. И в эти трещины забивается вездесущий песок. На седьмой день у Миллера стали заплетаться ноги. Ты знаешь, что мозг начинает пожирать мышцы, чтобы выжить? Именно это и происходило. А на восьмой день появились волки. Небольшая стая. Но… Я бросил взгляд на Миллера и понял, что нам крышка. Его шатало из стороны в сторону, руки болтались, как у уже дохлого. Рот был приоткрыт. При дыхании вырывалось сипение. А глаза… глаза были мутными и уже будто ничего не видели. Не думаю, что я сильно отличался от него тогда внешне. Но… я думал об этом уже три дня. С того самого момента, как мы поделили последний глоток воды и опустела фляга. И...

И я смирился. Но в смирении была... ясность. Я не просто смотрел на Миллера... я увидел в нём возможность. Я не хотел этого делать... но я был вынужден. Это было... испытание. Я намеренно отстал, прикидывая силы Миллера и свои. Медленно вытащил нож. Быстро бы тогда и не получилось. Я тоже был на пределе.

Волки... эти твари… будто что-то чуяли. Это было понятно по тому, как они переступали с лапы на лапу, как втягивали своими носами воздух. Возможно, мне это тогда казалось, но они даже переглядывались. И тихо окружали нас. Теперь, даже если бы я захотел в последний момент отказаться от своего решения, этого бы не получилось. Они бы просто разорвали нас обоих.

И тогда я решился. Быстро, как только мог, догнал Миллера и нанёс удар. Я всё рассчитал. Всё. Кроме того, что он в последний момент обернётся.

Нож попал ему прямо в сонную артерию. Прямо в ямку под кадыком. Он даже не успел вскрикнуть. Кровь фонтаном хлынула. Миллер мог только смотреть. Удивлённо. Осуждающе. Непонимающе.

Потом он рухнул на землю. Я упал на колени за ним следом. Первым делом я вырезал его глазные яблоки. Видеть их было невыносимо. Почему-то это было для меня важным. А дальше… Всё как в тумане. Обрывками. Как я нарезаю его, словно жертвенную свинью. Как кидаю его куски волкам, и те с жадностью набрасываются на угощение. Как я пью его кровь и набиваю свой желудок. Кажется, не было ничего — ни рвотных позывов, ни голоса совести. Только голод. И ещё стоящий перед глазами взгляд Миллера.

Я очнулся, только когда насытился. Стоящий на четвереньках. Весь измазанный в крови. Кровь была даже под ногтями.

Нож валялся в нескольких шагах от меня. Я не помнил, как он там оказался.

Я был... Опустошён. Но сыт.

Мяса оставалось ещё предостаточно. Мяса. Всего лишь мяса, а не Миллера. Я должен был так думать. Я заставлял себя думать именно так.

Волки теперь даже не думали покуситься на мою жизнь. Они будто признали во мне вожака и лишь лениво грызлись между собой.

Ещё через два дня я нашёл наконец нужную дорогу. Как оказалось, мы не так уж сильно отклонились от курса. И ещё через два дня я вышел к базе. Всё это время я продолжал делиться едой с животными. И есть сам. Хотя мясо уже успело подтухнуть, но это было лучше, чем ничего.

Завидев вышки, волки разбежались. А я умудрился потерять сознание перед самыми воротами. Очнулся уже в госпитале. Чисте-енький, отмыты-ый… Меня даже не спрашивали, что произошло. Возможно, думали, что я не помню. А я помнил всё. Ну... почти всё.

Меня выписали через пару недель. Я вернулся в строй, но… официальные отчёты начали отмечать неладное. Я не читал их, хотя мог бы. Но зачем? Я и так знал, в чём дело. А вскоре меня турнули из армии.

Но...

Видишь ли, жертва Миллера не просто спасла мне жизнь в пустыне. Она привела меня сюда.

Ты, наверное, думаешь, почему это так повлияло на меня? Наверняка потому, что он впервые попробовал человечины тогда, так думаешь ты, а? Но нет. Не поэтому.

Всё проще. Дело в том, что Миллер был моим чёртовым другом. Грёбаным. Единственным. Другом…

Сид рассказывал всё это очень сухо, почти безэмоционально. Но в самом конце его голос всё же дрогнул.

Изольда сидела молча, не веря своим ушам, не зная, как реагировать. Ей вновь вспомнились все те картинки и надписи, что она видела под гипнозом. Все эти «Только ты», «Проредим стадо», «Ты мясо», «Жертвуй слабыми», «Охота», «Жатва», «Жертвенность» — слова, казавшиеся ей если не пустым звуком, то как минимум не стоящими особого внимания, даже с тем условием, что они были написаны на стенах и их говорил ей Джейкоб Сид; все картинки охотящихся, скалящихся, убивающих волков и их жертв — ослабевших, тощих, безглазых… Всё это теперь приобрело совсем иной окрас и смысл. Личный, красный, замешанный на крови и боли. Они стали выпуклыми, объёмными, страшными, они врезались в разум девушки и... разбились об него, оставив после себя горькое послевкусие.

Весь рассказ Джейкоба пугал. Наверняка любая другая уже бы сотрясалась в рыданиях от ужаса, кричала бы ему, что он не человек, что он чудовище, в конце концов, попыталась бы убить его или умереть сама… Но… и именно это ужасало Изольду больше всего — то, что теперь она его понимала. Чувствовала за его словами застарелую, сильную боль, настолько для него привычную, что он её уже почти не замечал — как не замечаешь её в больной спине или шее до тех пор, пока не повернёшься как-нибудь неудобно. Боль, ставшую его постоянной, верной и, пожалуй, единственной спутницей все эти годы. Так похожую на её собственную и в то же время другую. И даже его уверенность в правильности своих действий и понимание того, что иначе он бы не выжил, не могли её убрать или хотя бы уменьшить.

Девушку захлестнула волна сочувствия. В горле стоял ком, глаза застилали слёзы, она приоткрыла рот и вновь закрыла его, желая сказать хоть что-то и не находя слов.

Наблюдавший за реакцией Изольды Джейкоб неверно истолковал её состояние.

— Что, овечка, думаешь о том, какое я чудовище? — невесело усмехнулся он. — Да, ты права. Так и есть.

— Нет… — тихо проговорила Говард, тыльной стороной ладони вытирая глаза, на которые тут же вновь навернулись слёзы.

— Что нет? — поднял бровь Сид.

— Ты не чудовище… Я… Я понимаю… Ты просто делал всё, чтобы выжить... Ты не мог поступить по-другому. Но… но… — Изольда вдохнула поглубже, собираясь с силами. — Если бы ты не прошёл через это, то… наверное... ты бы не смог стать сильнее и не смог бы донести это другим! «Спасение через страдание» — кажется, так говорят? Я думаю… иногда надо испытать боль, чтобы что-то понять, чтобы обрести силу… Чтобы знать цену тому, что получишь потом… и тому, что было до этого...

Изольда всхлипнула и замолчала.

Джейкоб был не просто удивлён — он был ошарашен. Он часто задумывался, а доходит ли до тех, кому он рассказывал лишь часть этой истории, её смысл? Да и понимают ли все члены его Армии истинный посыл его слов о силе? И чаще всего видел в глазах братьев и сестёр Проекта всего лишь слепое повиновение, слепую веру в то, что всё, что говорит он, Джон, Джозеф, есть истина, неважно, что стоит за ней. Он раз за разом как умел, пытался донести правду, которую осознал, и раз за разом натыкался на ненависть, на страх, на отвращение — на что угодно, кроме понимания.

А Изольда… Чёрт возьми, она действительно всё поняла. И… она не считала его чудовищем, как это делало абсолютное большинство людей — чужих или подчиняющихся ему — неважно.

И это было больше того, что он когда-либо ожидал от других. И было странно и одновременно приятно это понимать. Он подумал, что, пожалуй, одно это показывает её готовность к «Вратам Эдема». Она наконец прошла испытания. Надо было начинать готовить её к Крещению, к вступлению в ряды братьев и сестёр. Сид понимал необходимость этого, но ему не хотелось. И это тоже было странно. Заметив, что Изольда всё ещё пытается справиться со слезами, он протянул руку, благо расстояние как раз позволяло, и большим пальцем мягко провел по её глазам, стирая влагу.

— Овечка, запомни, — заговорил он, — слёзы — это слабость. Не показывай их никому, даже мне. Особенно мне. Будь сильной. Пока ты подтверждала это. Я почти принял решение, и мне не хотелось бы его менять. Помни это.

Говард кивнула, несколько ошеломлённая тем, что только что сделал Джейкоб. В его действиях не было какой-то особой нежности, но всё равно это было неожиданно для неё. Всё-таки она успела привыкнуть к тому, что солдат всего лишь выполняет договор, не делая ничего сверх того, но тут это всё же немного выходило за рамки его обычного поведения. И ещё она теперь не знала, сожалеть о том, что позволила слезам найти выход при нём, или нет. С одной стороны, он дал понять, что он это совершенно не приветствует, да и до того она старалась сохранять самообладание, а с другой… С другой, его руки были такими тёплыми, такими надёжными… Изольда моргнула, прогоняя ненужные сейчас мысли.

Сид за это время уже встал со стула и даже успел поставить его на место, к столу. Взял обе миски с ложками, второй раз за все эти дни сам щёлкнул выключателем, гася свет, и собрался уходить.

— Спокойной ночи, — произнесла Изольда и тут же поняла, что это первый раз, когда она первая это говорит.

Джейкоб обернулся, стоя в дверях.

— Спокойной ночи, Говард.

В полумраке не было видно его лица, но девушка могла бы поклясться, что он слегка улыбнулся. Затем он вышел. Звон ключей в замке, удаляющиеся шаги, и всё стихло.

Ложась спать, Изольда поняла, что улыбается как дурочка. Он впервые не назвал её овечкой, и напряжение, возникшее между ними прошлым вечером, растворилось без следа. Она сама не сказала бы, почему это её так радует, но засыпала она довольной.

Вернуться к тексту

Вернуться к тексту

Wie lang willst du noch warten?

Woran haltst du dich noch fest?

Glaubst du die Zeit heilt deine Wunden,

wenn du sie nicht heilen lasst?

Wie tief willst du noch fallen?

Wie lange kannst du widerstehen?

Siehst du dich — Siehst du nicht,

dass du langst vergangen bist?⁽¹⁾

Eisbrecher — «Zu Sterben»

Интерлюдия

Мужчине, лежащему на жёсткой одноместной кровати, снился сон. Снился уже не первый раз, и каждый раз он забывал его сразу же, как только просыпался.

Он шёл по пустыне, едва передвигая ноги. Рыжие волосы свалялись и висели сосульками, горло горело, губы саднили, желудок скручивало от невыносимого голода. Но хуже всего была жажда. За глоток воды он бы сейчас отдал всё, что у него было. Но вот среди песков он замечает источник, фонтанчиком бьющий из-под земли. Совсем небольшой, больше похожий на лужицу. Теряя голову, из последних сил, загребая песок берцами, бежит, падает на колени, начинает пить — жадно, зачерпывая сложенными чашкой ладонями, проливая на пропитанную потом футболку, не в силах остановиться. И вдруг вода в ладонях начинает темнеть, теряя прозрачность, меняет цвет на красный — и превращается в кровь. Футболка, штаны, берцы — всё, куда попадали до этого капли — тоже в крови. Пока мужчина пытается осознать происходящее, ошарашенно глядя на свои руки, всё ещё сложенные чашкой, будто надеясь, что всё сейчас поменяется обратно, кровь начинает бурлить, белеть, густеть, распадаясь на множество небольших частичек, каждая из которых продолжает уже сама по себе совершать волнообразные движения крохотным тельцем. Тельцем опарыша. Черви сыплются из пальцев, переваливаясь через край, расползаясь всё больше, переползая через друг друга. Наконец он не выдерживает и с ужасом и отвращением разводит руки, роняя всю эту мучнистую, копошащуюся мерзкую массу прямо в источник воды. Источник, который тоже изменился. Теперь это человеческое тело. Всё в ранах, ужасного цвета — где-то иссиня-чёрного, где-то буро-красного, только лицо мертвеца выделяется своей восковой желтизной. Лицо, знакомое мужчине. Лицо его друга.

Труп внезапно раскрывает глаза. Правый глаз смотрит куда-то вбок, зато левый останавливает свой взгляд прямо на рыжем. У того мелькает мысль: «Этого не может быть, я же их вырезал… или нет?» — и теряется в нарастающем страхе. Кажется, такого он не испытывал никогда.

Покойник садится, отчего рыжий мужчина инстинктивно отшатывается и, не удержав равновесие, падает назад.

Мёртвый рот медленно раззявливается и что-то произносит. Застывшие губы не слушаются, потому выходит нечленораздельно.

Рыжий непонимающе смотрит, и мертвец с неожиданной прытью кидается на него, приближает своё лицо почти вплотную и вновь повторяет сказанное.

«Почему?» — разбирает мужчина, вглядываясь в движения губ мертвеца.

Тот продолжает повторять этот вопрос всё быстрее и быстрее, отчётливее и отчётливее, громче и громче.

— Почему ты меня убил? — срывается наконец на крик это чудовище с лицом его друга.

— Миллер, пойми… вдвоем мы бы не выжили, волки… они... — непослушными губами бормочет мужчина, пытаясь оттолкнуть мертвеца, но руки будто свинцом налиты, ничего не выходит, и покойник только продолжает всё сильнее прижимать его к себе, не слушая, повторяя вопрос, обдавая смрадным дыханием.

Вдруг кадавр вспыхивает, чернеет, обугливается, и, когда разевает рот, видно оранжевое пламя, бьющееся в его глотке. Сам он становится больше, раздуваясь, раздаваясь вширь, черты лица меняются, синие глаза выцветают — и рыжий видит, что это вовсе не Миллер, а его приёмный отец. Вопрос, впрочем, остаётся тем же.

— Я должен был спасти Джона, Джозефа… Вы издевались над нами! — вновь пытается оправдаться мужчина и вдруг замечает позади прижимающего его к себе покойника своих братьев, уже взрослых, с улыбками на лицах, но улыбки эти выражают только презрение и отвращение.

— Ты не спас нас! Из-за тебя нам пришлось столько всего пережить! — говорят они, и мужчина чувствует, как из него разом уходят все силы, он лишь опускает плечи и перестаёт бороться. Пространство вокруг него заполняется всё новыми и новыми лицами, каждый вопит что-то своё и все обвиняют его. Но громче всего он всё равно слышит голоса братьев. Наконец они все обступают его, протягивают руки, хватая за одежду, за волосы, ноги, окончательно лишая возможности вырваться, раскрывают рты гораздо, гораздо шире физиологической нормы и начинают вгрызаться в его тело...

Мужчина просыпается от собственного крика, в ужасе отбрасывает от себя одеяло, садится и некоторое время сидит, не двигаясь и стеклянными глазами глядя в одну точку, приходя в себя. Затем встаёт, достаёт из пачки сигарету, зажигает её, подходя к окну, и, глядя в тёмное небо, затягивается и выпускает дым. Он знает, что в эту ночь больше не заснёт.

* * *

You say you're curious

Can't leave a thing to your imagination

I wish you'd close your eyes

But oh you seem so serious

I should enjoy the sweet interrogation

You start to hypnotize me

I should not be telling you

I'm flattered by your interest

Who am I talking to

Could be the demon with a mask

Why should I trust in you?

I don't feel safe

I never did

But what else can I do

But what you ask?⁽²⁾

Emilie Autumn —«Faces like mine»

Изольда открыла глаза и вздохнула. Уже в который раз за эти два часа с момента пробуждения. Спала-то она достаточно долго, проснулась, когда солнце стояло в зените, но всю ночь ей снилось одно и то же. Рассказ Джейкоба, который прокручивался у неё в голове на разные лады, то так, то эдак. Изольда смутно помнила, что однажды он уже заводил разговор об этом. Тогда, когда она ещё сидела в клетке.

«Ты и сейчас недалеко отошла», — напомнил внутренний голос, но Говард, отмахнувшись от этой мысли, продолжила вспоминать. Да, солдат определённо уже рассказывал это, но как-то мельком и… более спокойно, что ли. И… кажется, тогда он не договорил, то ли потому, что она и не слушала, то ли ещё почему… Но в одном девушка была почти уверена — эта версия истории была наиболее полной и… наверняка мало кто слышал её именно в таком виде. Вероятно, Изольда и ошибалась, но ей казалось, что такая безоговорочная откровенность далась Сиду очень непросто. Но… раз он рассказал, может, он ей всё-таки доверяет?

«Ага, конечно, раскатала губу», — осекла себя Изольда, но тут же вновь вернулась к этой мысли. — А вдруг всё же да?» И… тогда… может ли она быть с ним столь же откровенной? Должна ли? Ей бы хотелось довериться ему, и в то же время она до сих пор этого боялась.

Девушка вновь вздохнула. Она никак не могла найти ответ на свой вопрос. Вот потому она ворочалась, обдумывала, вновь вздыхала и вновь обдумывала, и не в попытке осознать весь ужас его поступка, нет, а в желании понять этого человека, его чувства, понять, чего ему вообще стоило так откровенно это рассказать и стоит ли ей отвечать на это. В конце концов она не выдержала, разозлилась и, сев на кровати, резким движением бросила подушку в противоположную стену. Яростно фыркнув, она отправилась в душ, от души пнув по пути вновь подвернувшуюся подушку, что после удара об стену упала как раз недалеко от двери. Её бесила невозможность принять решение, бесил Джейкоб, из-за которого это решение вообще приходилось принимать, бесила она сама, собственная нерешительность, да и вообще всё в данный момент её бесило. Попадись ей под руки вместо подушки стул, она б, недолго думая, разбила его об стену. Она терпеть не могла выбирать что-то, потому что возможности обычно казались ей равнозначно заманчивыми и равнозначно пугающими, и потому чаще всего она просто оставляла всё, как есть. Просто потому, что это самое «как есть» уже было хотя бы знакомым и привычным и не несло в себе никаких неожиданностей. Но здесь…уговор есть уговор, всё равно этим вечером ей придётся что-то ему рассказывать. И это тоже её злило, злило, что, то, чем хочется поделиться, она рассказать не решается, но при этом ничего другого в голову не идёт.

Быстро раздевшись и расшвыряв вещи в разные стороны, включив душ на максимально возможную мощность, Изольда первым делом сунула под струи голову, надеясь на отрезвляющую прохладу, и от души выматерилась. Вода уже успела нагреться.

— Вот просто всё против меня, а! Даже дурацкий душ! — крикнула она в сердцах и тут же замолкла. Хоть и не получилось резко освежить голову, вода всё же успокаивала, очищая тело, она смывала и лишние эмоции. Изольда, хоть и не смогла принять решение, всё же по мере успокоения, переставала об этом переживать так уж сильно. В конце концов, может, она сумеет вспомнить ещё что-то, что можно будет рассказать Джейкобу, а может, он сам даст ей наводку, как сделал это, спросив, кого она убила. А, может, случится, что и не придётся ничего рассказывать.

«Например, если тебя убьют», — поддакнул внутренний голос.

— Но ведь Джейкоб сказал, что почти принял решение… — возразила сама себе Изольда.

«И ты думаешь, что оно будет положительным? Ну-ну…» — протянул внутренний голос, но замолк.

Говард пожала плечами. Ей казалось, что пока она всё же всё делает правильно, да и солдат вроде бы одобрял её действия, иначе зачем бы он напоминал ей про то, что надо быть сильной, если бы хотел убить? Конечно, этот страх всегда жил в ней, с самого начала плена, и уходить пока не собирался, но… пока она жива, и этим всё было сказано. А вот то, что она начинала сама с собой спорить, ей не нравилось. Но что она могла сделать? Сид приходил один раз в день, других людей она не видела, делать ей было совершенно нечего — тут поневоле заговоришь сам с собой.

«И я смирился. Но в смирении была... ясность», — выплыло из подсознания. Изольда немного нервно хихикнула, но после этого окончательно успокоилась. Действительно, сейчас самым верным решением было смириться и ждать этой самой ясности.

Изольда решила пока хоть чем-то себя занять. Постирала, как смогла, вещи, пока они сохли, повалялась с «Книгой Джозефа» на кровати, потом проверила лодыжку — та уже окончательно пришла в норму, опухоль спала, боли не ощущалось — и занялась синяком — в очередной раз рассмотрела и перебинтовала. Одевалась в высохшую одежду Говард уже в сумерках, а вскоре она услышала шаги Сида и скрежет ключей в замочной скважине.

Джейкоб зашёл, как всегда закрыл за собой дверь и направился к столу, держа в руках очередную миску, из которой доносился запах чего-то мясного. Поставив её на стол, он направился к кровати и буквально рухнул на неё, опершись спиной о стену и, кивнув уже оттуда Изольде в сторону тарелки, мол, ешь, устало прикрыл глаза. Она села за стол и принялась за еду (на этот раз в тарелке было пюре с кусочками мяса в каком-то соусе), украдкой поглядывая в сторону Сида. Синяки под глазами стали ещё темнее, делая тень от ресниц почти неразличимой на их фоне, ещё резче очерчивая глазницы. Кожа приобрела чуть сероватый оттенок, на руках, кажется, появились свежие ожоги... Изольду вновь коротко кольнула жалость — он выглядел ещё более уставшим, чем обычно, даже более, чем два дня назад.

Теперь её идея рассказать ему что-то настолько же личное, как рассказал он, переросла в решимость и наконец обрела законченность. Теперь Говард знала, чем она с ним поделится. С одной стороны, в её истории не было ничего такого, но с другой — она так долго держала её внутри, она действительно многое для неё значила, она пронесла её в себе.

Доев, Изольда отставила миску, встала со стула и уверенно направилась к кровати. Откуда только в ней взялась эта уверенность? Может, потому, что в этот раз Джейкоб не стоял у неё за спиной и не буравил взглядом, пока она ела, и из-за этого ей было легче настроиться? Или потому, что сочувствие к солдату глушило все остальные её чувства? Или ещё почему-то? Изольда об этом даже не задумывалась. Она просто шла к нему.

Когда Говард уселась на кровать рядом с Джейкобом, тот приоткрыл один глаз, устало покосился на Изольду, но тут же закрыл его, так ничего и не сказав и не изменив своего положения.

Изольда приободрилась ещё больше и наконец произнесла:

— Я хочу рассказать тебе кое-что… Я это ещё никому не рассказывала, но… в общем...

— М-м-м, — неопределённо промычал Сид.

Изольда замолкла, но он, вздохнув, приподнял руку и покрутил ею в воздухе жестом, означающим «продолжай», показав, что он слушает её. Говард, успокоившись, продолжила:

— С самого детства, сколько я себя помню, я завидовала сестре. Она была старше, умнее, красивее меня. Даже родители уделяли ей больше внимания. Ну, так мне казалось. И никогда не ругали её за проступки, только разговаривали спокойно. На самом деле, когда я сейчас смотрю назад, я вижу, что нас воспитывали совершенно одинаково, и внимания мы обе получали в равной мере. Но тогда… Тогда я постоянно строила пакости сестре, постоянно жаловалась на неё маме с папой, искала, что бы ещё такого сделать, чтобы меня заметили, чтобы хоть разок сменили свой доброжелательный тон, чтобы показали, что им не всё равно. Вот как я думала… Самое смешное, что несмотря на мое поведение, Мия... никогда на меня не злилась. Она переносила все мои капризы, подколки, нападки и даже мой детский шантаж абсолютно спокойно и ровно. Если я совсем переходила черту, она всего лишь на время прекращала отвечать мне, пока я не успокаивалась и не подходила к ней сама. И тогда она говорила со мной так, будто ничего и не было, с той же доброжелательной улыбкой, что я так часто видела на лицах наших родителей. И это меня бесило ещё больше. Я чувствовала себя лишней в их спокойном радостном мирке, в котором не было волнений и гроз, в то время как у меня в душе бушевали страсти, мне хотелось больше эмоций, больше любви, больше всего, но я этого не получала. Когда одноклассники приходили в школу и наперебой рассказывали, что на одного накричали за то, что слишком громко смотрел телевизор, а другой получил ремня по спине за какую-то мелкую шалость, а третий получил пощечину, а потом их пожалели, обняли, извинились и, возможно, купили мороженого, я им жутко завидовала. Мне казалось, что вот их-то, их действительно по-настоящему любят. Я сидела и молчала. У меня не было подобных историй, мне нечего было рассказать. На меня ни разу не накричали, не побили, даже если и ругали, то не повышая голоса. И я не знала, что мне с этим делать. Все мои попытки получить больше внимания таяли в непроницаемой стене доброжелательного спокойствия и иронии, а я-то хотела совсем иного! И в этом я винила свою сестру. Мне казалось, что если бы её не было, мама с папой вели бы себя совсем по-другому. И я довольно часто повторяла это про себя — если бы её не было, то... если бы её не было. Как говорится — бойтесь своих желаний, ведь они могут исполниться... Мне до сих пор стыдно за те мои мысли и слова... Не знаю, смогла бы я осознать, насколько я неправа, если бы не случилось ужасное.

Мне было пятнадцать, Мие — семнадцать, и она возвращалась домой после ночёвки у подруги — там была пижамная вечеринка, и она вся была в таком предвкушении, когда на неё собиралась. Так вот, она как раз позвонила папе на сотовый и рассказывала, что всё прошло замечательно и она скоро будет, что осталось пройти еще не так много, перейти дорогу и потом по прямой до нашей фермы. Но вдруг отец сжал телефон сильнее и начал кричать в трубку:

— Алло, Мия! Алло! Что случилось? Ответь, Мия!

Из динамика слышался какой-то шорох, очень приглушенные крики Мии, гогочущий смех нескольких человек, а потом вдруг визг тормозов, резкая тишина и — «Валим, валим отсюда!»

Родители побледнели и очень быстро стали собираться искать Мию. Накинув на себя первые попавшиеся вещи, быстро схватив ключи от машины с комода в коридоре, первым выбежал отец. Чуть замешкавшись со сборами, но так же впопыхах за ним выскочила мама, и они уехали, оставив меня одну дома, попросив быть умницей и дождаться их.

Хорошо, что сестра успела описать, где она шла, перед тем, как это случилось, и её быстро нашли. Я представляю эту картину так ясно, будто я была там вместе с родителями.

Она лежала очень бледная, вся в крови, почти под колесами машины, которая её сбила. Телефон валялся поодаль, так и не выключенный. Водитель, что совершил наезд, лет сорока пяти, слегка полноватый, лысеющий мужчина, по виду обычный работяга — так потом описывал отец — трясущимися руками пытался вставить себе сигарету в рот и, чуть не плача, объяснял уже начинающей собираться вокруг толпе, что он не виноват и просил кого-нибудь вызвать скорую, потому что у него нет с собой сотового. Он говорил, что возвращался с полей и увидел, как возле дороги компания подростков из четырех человек перекидывают что-то друг другу в руки, а между ними прыгает хрупкая девушка, пытаясь отобрать это. Парни смеялись и награждали её тычками, а то и сильно пихали каждый раз, как она тянулась к блестящей вещи у них в руках. А потом всё случилось так быстро, что он почти не успел затормозить. Педаль-то он нажал, но тормозной путь всё равно оказался достаточно длинным, чтобы сбить девушку, вылетевшую от очередного сильного толчка на дорогу, прямо под его колёса. Подростки, в ужасе от того, что натворили, бросили ту вещь и убежали.

Когда родители вернулись, мама рыдала, папа держался, но тоже явно был потрясён. Подъехавшая скорая увезла Мию в больницу. От полученных травм и пережитого стресса сестра впала в кому. И где-то глубоко в душе сначала я обрадовалась. Что теперь-то родители обратят на меня внимание! Что они будут любить меня сильнее. Но этой радости хватило на два дня.

Да, они стали ещё более внимательными, предупредительными, чаще стали осведомляться о моем самочувствии, моих успехах, моих желаниях. Мама готовила мне эти два дня мои любимые блюда. Папа встречал из школы… Но я чувствовала печаль и страх, повисшие в воздухе. А ещё до меня наконец дошло, что они любят меня не меньше моей сестры… Что они переживают за нас одинаково. Что та доброжелательность, то спокойствие, то стойкое принятие всех моих решений было не равнодушием, как мне казалось, а их способом любить. Их попыткой дать почувствовать, что тебя принимают такой, какая ты есть, что бы ты ни делала.

И меня пронзил такой стыд, что до сих пор, вспоминая, я чувствую его тень. И мне стало очень жаль Мию. За то, что она, похоже, осознавая, какой испорченной я была, всё равно понимала и принимала меня. За то, что на мою нелюбовь всё равно отвечала любовью. За ту радость, которую я испытала, узнав, что она попала в больницу.

И тогда я горячо помолилась чуть ли не впервые в жизни, обещая, что я никогда больше не буду себя так с ней или с кем-то другим вести и постараюсь стать ей такой же близкой, какой на самом деле всё это время мне была она, лишь бы Миа пришла в себя и прожила ещё очень долго. Я наконец осознала то, что должна была понять уже давно — что ближе моей семьи у меня нет никого.

И когда через десять дней Миа вышла из комы, я была очень счастлива, безо всякого притворства. Мама сообщила мне эту весть, пока я была в школе. Я отпросилась с уроков и помчалась к сестре.

И я повторила ей свои слова, сказала, что всё будет по-другому, что теперь она увидит, как я изменюсь ради неё. Мне кажется, она тогда не очень-то поверила мне, ведь столько лет я вела себя с ней... как последняя сука, тут нет другого слова. Но она простила меня, как всегда. А я до сих пор держу то обещание, даже несмотря на то, что её больше нет. Именно потому, что её больше нет.

Когда Изольда завершила свой рассказ, Джейкоб несколько минут молчал. Затем задумчиво сказал, подвигаясь ближе:

— В детстве я завидовал тем семьям, где всё хорошо и ровно… Где никто ни на кого не орёт. Не избивает. Не вымещает злобу, как это делал наш чёртов отец. День без ремня казался уже немного... м-м... более счастливым. М-да. Тебе же наоборот этого не хватало. Это странно. Но, думаю... и правильно. Мечтать о чём-то другом, чего не можешь достичь сейчас, но возможном.

— Кажется, теперь я лучше начал понимать Джозефа. И, кто бы мог подумать... Джона тоже, — добавил он, усмехаясь.

Сид наклонился ещё ближе к Изольде, глядя ей в глаза странным, непонятным для неё взглядом. То ли испытующим, то ли задумчивым... и весёлым, и грустным. Одобряющим и ободряющим. И как всегда, там присутствовала усталость. Но было ещё нечто, чего она раньше не замечала там.

А ещё она чувствовала его запах. И он был приятен. Запах мятной зубной пасты и тонкий, не душащий запах крепкого табака и крепкого же алкоголя, аромат одеколона и его собственный запах. Запах мужчины. Большого, сильного, одновременно очень надёжного и очень опасного. Это было всё, о чем она могла сейчас думать.

Джейкоб же всё не отрывал взгляда и наклонялся всё ближе к её лицу, пока их губы не соприкоснулись.

И, будто это послужило катализатором, в следующее мгновение он уже целовал её. Страстно, яростно, требовательно, жадно. Так, будто это было всё, к чему он шёл всю свою жизнь, так, как пьют воду изнемогающие от жажды. Пальцы его правой руки запутались в её темных кудрях, левой он прижимал её к себе. И да, ей это тоже нравилось. Она отвечала ему почти с тем же пылом, сомкнув руки на его шее.

Поцелуй был так долог, что, когда они оторвались друг от друга, оба тяжело дышали, пытаясь набрать больше воздуха.

Джейкоб медленно убрал от неё руки. Потом так же медленно встал с кровати.

Вид у него был какой-то погрустневший и даже несколько потерянный. Говард молча смотрела на него, ничего не понимая.

Сид ещё раз провел рукой по её волосам, пропуская пряди через пальцы, как песок, и шагнул к двери. У Изольды вырвался вопросительный вздох. Джейкоб обернулся. Вновь посмотрев на Изольду нечитаемым взглядом, усмехнулся уголком губ:

— Спи. Ещё поболтаем.

Затем шуточно отсалютовал и вышел. Послышался звук поворачиваемого ключа, потом удаляющиеся шаги. И всё стихло.

Изольда задумчиво потрогала всё ещё горевшие после поцелуя губы, улыбнувшись каким-то своим мыслям. В эту ночь уснуть она так и не смогла.

Вернуться к тексту

Вернуться к тексту

Иди к чёрту со своими проповедями — исповедальня прикрыта на обед.

Питание человеческой плотью, душегубы смакуют каждый элемент.

Отвяжись от меня, говорю, не тяни за ногу.

Удар в пах, или чуть выше — под дых.

«Либо что—то случилось, либо одно из двух»,

не расслабляйся, а то проломят кадык.

Всегда наготове, всегда вооружен, тоже мне «хорошие» лезут на рожон,

Жизненный путь прожжён, прореженный унижен, кольт перезаряжён,

Ведь в жизни всё как на бирже.

Автор неизвестен

Интерлюдия

Солнечное утро в лесу, полнящемся запахами. Несмотря на ранний час, уже становится жарко. В пение птиц вплетается посторонний звук — какая-то весёлая мелодия. Идущий по тропинке, которую с обеих сторон обступает высокая, по пояс, трава, рыжеволосый мужчина на пару секунд останавливается, прислушиваясь, потом согласно кивает сам себе, продолжая путь. С каждым шагом источник звука всё ближе, и в просвете деревьев уже можно разглядеть залитую солнцем поляну, на которой на бревне сидит человек и вырезает что-то из деревяшки, которая у него в руках, насвистывая ту самую песенку, что привела сюда мужчину. Рыжий замирает. Эти тёмные волосы, эту потрёпанную военную форму, точно такую же, как у него, эту согнутую спину он смог бы узнать когда угодно.

— Миллер? — сам себе не веря, спрашивает рыжий. Тихо спрашивает, так тихо, что темноволосый не должен услышать, не должен обернуться. Но тот оборачивается, замолкнув. Сразу, будто ждал. Широко улыбается и кивает:

— Ну здравствуй, Сид. Давно не виделись.

Рыжеволосый подходит ближе и по-братски крепко обнимает темноволосого. Потом отстраняется и спрашивает, не слушая настойчивый голос внутри, который говорит ему заткнуться и не задавать этого вопроса:

— Джек… но ты же умер?

— С чего ты взял? Разве я похож на мёртвого? — вопросом на вопрос отвечает Миллер и вновь улыбается, блестя глазами, в которых плещутся смешинки.

Сид отрицательно качает головой, тоже улыбаясь в ответ. Действительно, не похож он на мертвеца. Загорелый, весёлый, белозубый… ровно такой же, как в день той высадки. Да и была ли она вообще, эта высадка? Наверняка приснилась.

Миллер вглядывается в Сида.

— А ты изменился, дружище. Постарел… — отмечает он насмешливо, но тут же серьёзно продолжает, не давая рыжему вставить хоть слово.

— Но зато у тебя кое-что прибавилось здесь и здесь, — показывает сначала указательным пальцем на свою голову, потом на грудь, в область сердца. — Никогда не видел тебя таким счастливым.

Сид усмехается:

— Нет, приятель, тебе кажется. Просто рад тебя видеть. Зато ты не меняешься. Нашёл эликсир бессмертия, а?

— Ну можно и так сказать, — вновь смеётся Миллер. — Но мне не показалось, Джейкоб. И даже не буду спрашивать, кто она. Я теперь всё-ё знаю, — на губах его всё ещё играет улыбка, но глаза смотрят холодно и последние слова звучат несколько угрожающе.

Джейкоб настораживается и внимательнее вглядывается в лицо Миллера, которое в доли секунды меняется, вдруг становясь лицом Джона, который произносит:

— Я знаю твой грех. Он ведёт тебя. Правит мыслями и делами.

И вновь становится Миллером, который говорит:

— Не пытайся ничего скрыть от меня, Джейк. Там, куда ты меня отправил, я вижу всё.

Его лицо приобретает желтоватый оттенок, становится гладким, словно неживое, и начинает оплывать, будто воск под действием пламени.

— Так ты всё-таки умер... — отмечает Джейкоб опустошённо, видя, как сползающая кожа Миллера кое-где обнажает красно-сизые мышцы, а местами и кости.

Лицо Джека вновь меняется.

— Разве я похож на мёртвого? — спрашивает Джон, улыбаясь несколько безумной улыбкой. Лицо и одежда его в грязи и крови. На скуле свежая гематома, губы в крови, она же булькает во рту, окрашивая его всегда белые зубы в пятнисто-красный цвет. Ключа от бункера, что всегда висит на его шее, нет.

— Похож… — тихо говорит Сид.

— Может, повторишь? А то я тебя не услышал. Разве я похож на мёртвого? — вновь спрашивает оплывшими губами Миллер, делая упор на каждом слове. Через открывшуюся дыру в щеке видны зубы и кусок челюсти.

— Похож, похож, похож! — взрывается криком рыжий, ударяя Миллера неизвестно откуда взявшимся в руке ножом, и тут же мир вокруг стремительно теряет краски, превращаясь в огромную чёрную дыру, в которую он падает, и падает, и падает...

Это сокращение всего тела сложно назвать вздрагиванием, но это именно оно. Сид садится на кровати, шумно хватая ртом воздух. Голова продолжает довинчивать последние круги этого падения. Раз… Два… Прекратилось.

Джейкоб бросает взгляд на часы — вновь что-то около половины четвёртого ночи. Вновь он почти ничего не помнит из сна. Вновь встает, достаёт сигарету и закуривает. До утра ещё далеко.

* * *

The world was on fire and no one could save me but you

It's strange what desire will make foolish people do

I'd never dreamed that I'd love somebody like you

And I'd never dreamed that I'd lose somebody like you⁽¹⁾

Chris Isaak — «Wicked Game»

«Блядь! Блядь! — Джейкоб шёл и матерился про себя. — Проредить стадо... Да. Отделить сильных от слабых... И самому проявить такую слабость... надо было, блядь, суметь!» — со злости он ударил кулаком в ближайшее дерево, зарычав. Не помогло. Только слегка содрал костяшки пальцев, что выбесило ещё сильнее. Под ноги попался какой-то камень — и тут же был отправлен в полёт пинком.

Сиду хотелось разъебать всё, что повстречается по пути. Ещё больше хотелось вернуться и продолжить то, что начал. Сорвать с неё к чертям всю эту одежду. Запустить пальцы в чёрные локоны… Получить наконец своё.

«Как же я хочу её... отыметь? Трахнуть? Нет. Не те слова. Не для нее. Имел... я двадцатидолларовых шлюх. Спускал пар, ха… Девственность с одной из таких потерял. Каждая всего лишь... выполняла свою работу, — размышлял он про себя, продолжая уходить от центра. — От них ничего не требовалось, кроме одного — удовлетворить клиента. Об их удовольствии речи не шло. Любая шалава могла сдать за сотню-другую долларов. Не копам, нет. Своим же дружкам-сутенерам. Этим напомаженным, прилизанным, пафосным пидорам. Не стеснялись выпрашивать дополнительные деньги, не стеснялись врать».

Даже сейчас, когда он вспоминал всех этих женщин, его внутренне корёжило, и во рту появлялся мерзкий привкус. Ни об одной он не думал после проведённой ночи.

«Мерзкие твари… Нечего взять, кроме траха, — Сид с отвращением сплюнул на землю и пнул очередной камень. Чего-чего, а уж камней на его пути было предостаточно. — Девки, что мы время от времени насиловали? Орущие, извивающиеся вначале...» — Джейкоб вспомнил, как они с сослуживцами развлекались на улицах захваченных городков и посёлков, и зло усмехнулся.

«После... Теряли человеческий облик. Становились безвольными... мясными куклами. Бревнами без эмоций. С ними можно было творить что угодно. В глазах их не было ничего, кроме животного ужаса. Мягкие, слабые… Отвратительные. Всего лишь средство для удовлетворения похоти», — он мысленно перебирал всех, кого он когда-либо хотел, пытаясь понять, что же он нашёл в Изольде. Чем же она отличается от всех предыдущих.

«Здесь же... что-то... большее... Больше, чем простой секс. Какая-то привязанность, что ли…привычка... хрен знает», — Сид стукнул в очередное дерево, яростно зарычав.

«Она… Такая сильная. Такая слабая… Выносливая и… хрупкая. Умная. Понимающая. Нежная. Несгибаемая. Загадка. Всё ещё не могу понять её, решить. Сколько ни бьюсь. Сколько ни наблюдаю», — солдат задумчиво запустил пятерню в волосы. Он продолжал шагать выше, в лес, время от времени впечатывая кулак в дерево или пиная очередной камень. Он всё ещё был очень зол, хоть уже и не в такой ярости, как вначале. Шёл и вспоминал каждый момент с девушкой, что ему запомнился, мысленно расставляя всё по полкам.

Джейкоб наблюдал за ней с того дня, когда ей принесли еду. В тот день она, не задумываясь ни на секунду, бросила ровно половину фарша Судье, что был с нею в клетке. Не съела сама целиком, как большинство, как объявившийся недавно Помощник. Не отдала всё волку. Так тоже делали многие. Но она… поступила почти как он когда-то. Она бы тоже выжила тогда. Сид знал.

Он был уверен тогда, что, увидев его вблизи, девушка будет испугана, будет бояться его или же бросится на него с агрессией, возможно, даже пошлёт и попытается плюнуть ему в лицо. К таким реакциям он привык, они лишь забавляли его, не более. И он знал, как вести себя с такими, как сломать, как отделить зёрна от плевел. Почти никто из этих людей не понимал, в чем сила. И те, кто трясся перед ним от страха, и те, кто злобно кидался на него, крича проклятия — они все были слабаками по определению, кем бы себя не мнили. Выживает не самый мускулистый и не самый умный, не самый агрессивный и не самый тихий. Выживает самый приспосабливаемый. И именно в этом сила. Когда-то Миллер прочёл эти слова Джейкобу, а потом на собственном примере доказал их истинность. Из всех, кто попадал во Врата Эдема, а точнее, в Армию старшего Сида, годились лишь немногие.

Итак, Джейкоб ожидал определенной реакции. Но с Изольдой вышло совсем наоборот.

«Она меня не слушала... Почти игнорировала моё появление. Это было... странно», — Джейкоб вспомнил, что его тогда неприятно удивил её скучающий, изучающий взгляд, которым она посмотрела прямо в его глаза, и то, как она равнодушно отвернулась к еде.

Даже испытания она проходила, будто шла по лезвию. По кромке между полным провалом и полной победой. Даже под гипнозом. Могла убить, могла пощадить, обезвредив при этом. Не давая к себе подступиться, не реагируя ни на похвалы, ни на приказы. Даже когда он стал выматывать её. Устраивать бой каждый день. Когда отселил в отдельную клетку и запретил с ней разговаривать кому бы то ни было. Ждал, что она наконец сломается... начнёт умолять поговорить с ней, просить, чтоб выпустили. И снова не угадал. Видел, что ей тяжело, что она выдыхается. Но молчит и продолжает сопротивляться. Совсем как он когда-то. Сид усмехнулся, но усмешка вышла невеселой. Он уже почти перестал злиться, целиком уходя в воспоминания.

Вспоминал, как время от времени, обходя клетки, слышал её пение. Она делала это не каждый раз, но ему нравилось, несмотря на то, что это были простенькие мелодии почти без слов. А однажды услышал больше.

Почти все пленники тогда уже спали. Бодрствующих было немного. Кто-то рыдал, кто-то ругался, кто-то, уверенный, что его не видят, собирался бежать. Чаще всего Джейкоб даже не мешал. Обычно таких либо разрывали Судьи, которых на ночь спускали почти всех, либо притаскивали обратно его люди. Бывало, они попадали к Джону или Фэйт. Но и это его вполне устраивало.

«Песня... Это была моя песня. Only you. Это было... словно знак».

Решение созрело сразу. Выпустить её. Перевести поближе к себе. Узнать, что она из себя представляет. Тогда она не вызывала в нём ничего, кроме интереса. В этом он был уверен даже сейчас.

Джейкоб помнил, что тогда он невольно замедлил шаг, и осознал это не сразу. Помнил, что она не заметила, как он подошёл. Как открыла глаза и замолкла, стоило ему подпеть. Как сначала взгляд был настороженным, а потом в нём заиграли смешинки. Как терпеливо шла за ним, несмотря на больную ногу. Как заснула и как пришлось её раздевать. Как он чуть не расхохотался, оттого, что, когда снимал с неё белье, она сквозь сон пообещала рассказать об этом родителям. Как положил её в ванну, как вода смывала трехнедельную грязь, выявляя все кровоподтеки. Все синяки на её теле. Их было много. Очень.

«На левом бедре был кровоподтёк... Огромный. Багрово-красный. Свежий... Тогда стало почти жаль её», — мужчина опустился на большой камень, устраиваясь поудобнее. Теперь, когда злость окончательно ушла, ушло и желание идти дальше. Теперь он мог думать спокойнее, продолжая перебирать в уме недавние события. Вспомнил, что, когда увидел гримасу боли и услышал тихое ох — не сразу понял, что к чему. Как она слабо вскрикнула, когда он, узнав, в чем дело, вправил сустав. Он видел, что она стойко, как и всё это время, старалась терпеть, осознал, что ей будет сложно домыть себе спину…

— И решил помочь. И-ди-от, — прошипел сквозь зубы Сид сам себе.

Возможно, это было первой ошибкой. Он снова мысленно видел, как его пальцы касались её кожи. Такой нежной. Такой мягкой. Она была как фарфоровая кукла. И снова казался себе Квазимодо, Кинг Конгом, Годзиллой рядом с ней. Вновь ощущал её хрупкость. Вспоминал, как боялся навредить ей, и потому мял, а затем мыл её с огромной осторожностью, пожалуй, ни с кем до того он раньше так не обращался. И как чем больше мыл, тем сильнее ему её хотелось. Как хотелось — да что там, и сейчас хочется! — чувствовать это нежное шёлковое тело не только кончиками пальцев и кожей ладоней.

«Но… казалось, что если я сделаю это, то оскверню её. Хрен знает, почему. В любом случае, я не стал ничего делать. Сдержался, домыл... Отвернулся. Это было второй ошибкой», — уже более спокойно отметил Джейкоб про себя. — Я слушал шелест одежды. Выжидал момент, когда он стихнет. Это должно было значить, что она уже оделась. Уж стоит увидеть её в том же, что и всех остальных, и похоть уйдёт… Всё лучше, чем обнаженной... И, блядь, ошибался! Потому что стоило повернуться и увидеть, как мешком висит на ней одежда, какой маленькой она кажется…» — Джейкоб вспомнил, как у него от такого вида неожиданно для себя перехватило дыхание. Хотя, казалось бы, уже столько повидал за свои сорок с лишком лет. Но здесь... захотелось защитить её от всего на свете. Так же, как когда-то хотелось защищать маленького Джона. Но, в отличие от брата, она была для него никем, всего лишь необычной пленницей, которую было бы интересно понять. Она могла бы стать одним из лучших солдат в его армии. По крайней мере, так он тогда думал. Потому он лишь выругался и снова сдержался.

Вспоминал, как разминал ей ногу, растянутую в последнем бою. Как у неё участилось дыхание, и он раздумывал, могло ли это быть от того, что ей нравились его прикосновения, или же она просто волновалась из-за того, что он мог бы с ней сделать. И как сам удерживал тогда на лице маску равнодушия.

Как они разговаривали. Как узнавал её и как открывался сам. И видел в её глазах понимание и сочувствие. Как выяснилось, ему не хватало именно этого. За всю его жизнь почти никому он не мог довериться. Да и кому? Вечно пьяному, помешанному на религии и своей правоте, поднимающему руку на своих детей и жену отцу? Матери, ушедшей в себя и наплевавшей на воспитание сыновей? Воспитателям-тюремщикам в том центре для несовершеннолетних, куда его забрали в четырнадцать? Или же подросткам оттуда, таким же озлобленным, агрессивным, диким, каким был и он сам? До восемнадцати лет он не видел девушек вживую, центр был только для мальчиков, да ещё и закрытого типа, откуда было не сбежать при всём желании. После — армия, война, редкие моменты отдыха и случайные женщины, когда на одного него, а когда и на всю дивизию. А после… он был слишком опустошён и раздавлен, чтобы вообще хотеть чего-либо. Потом Проект, цель, данная ему Джозефом, и редкие связи на одну-две ночи с женщинами, присоединившимися к Вратам Эдема. Всего лишь удовлетворение физиологической потребности, и только.

Что-то подобное тому, что он ощущал с Изольдой, было только с Миллером, с ним тоже можно было многое обсудить, и он почти всё понимал. Только к нему не возникало влечения — лучший друг, да, но не больше. Несмотря на то, что у них бывали в дивизии однополые отношения между другими солдатами, да и Джейкоб в целом равнодушно относился к такому, себя в подобном он не мог даже представить. Даже когда ему снились эротические сны, а это было достаточно редко, всегда снились женщины. Золотоволосые, рыжие, шатенки, черноволосые, худые, полные, с большими грудями и совершенно плоские, но... женщины с головы до ног.

Чем больше Сид раздумывал, тем больше понимал, что, похоже, он влюблён. Впервые в жизни. И это было для него как холодная вода за шиворот. Он совершенно не представлял, что с этим делать. Хотелось одновременно сбежать и остаться рядом с ней навсегда, отпустить её на все четыре стороны и запереть в комнате насовсем, чтоб она принадлежала только ему. И выбрать лишь один вариант он был сейчас не в состоянии. Более того, он ещё подумал о том, как же не вовремя это случилось. Будь это чуть раньше, полгода, год назад, поводов для сомнений и беспокойства у него было бы куда меньше. Но сейчас…

Всё начиналось как обычно. Такое бывало уже не раз с момента, когда «Врата Эдема» начали обретать популярность. Местный шериф уже пару раз приходил разговаривать с ними, уверенный, что его слова возымеют эффект. Святая простота. Он мог бы воочию убедиться, что тех, кто присоединился к проекту, никто не держит. О том, что остальные просто не выживали, конечно же, ему никто не говорил. Но тот, похоже, твёрдо вознамерился прижать их к стенке и потому в последний раз пришёл не один. С новым человеком. С Помощником. И пришли они арестовывать Джозефа. Солдат мог бы размозжить голову любому из пришедших, да и у их людей оружия было достаточно, но брат решил по-другому. Его увели, усадили в вертолет… Зря они это сделали. Прихожане, взбесившись, начали мешать взлету, и да, вертолет упал. На Джозефе — ни царапины, зато остальных удалось захватить. Кроме Помощника. И сдался бы он им, но нет… Брат воодушевился как никогда. Начал вещать, что Коллапс уже очень близок, и вот он знак, вот то, что он предсказывал. А Помощник этот сбежавший, мать его, чуть ли не избранный. И вот среднему Сиду будто приспичило включить того в свои ряды. Распределил друзей-знакомых Помощника Фэйт, Джону и ему, Джейкобу, уверенный, что Помощник за ними обязательно явится. И да, так и произошло.

«Вот только теперь Фэйт уже убита, и постоянно доходят слухи о появлении Помощника то в регионе Джона, то в горах Уайттейл. В такое время... когда тебя могут убить в любой момент, умудриться влюбиться… Вот оно, везение. Ха-ха», — Сид вновь невесело усмехнулся.

Но решать что-то всё же надо было. Солдат задумчиво чертил прямые линии на земле своим ножом, перебирая варианты. К крайним мерам он был пока не готов, уж точно. Отпустить? Не вариант. Убить? Тоже нет. Наплевать на всё и остаться с ней, заперевшись в бункере? Тем более нет, слабый и низкий поступок. Отдать Изольду Джону или Джозефу? Но кто знает, что они с ней сделают? Да и ему всё же хотелось иметь её в поле зрения, так, на всякий случай. Опять же, они наверняка заинтересовались бы, почему она находилась у него так долго, и при этом до сих пор не крещена в водах реки Хенбейн. А объяснять очень не хотелось. Даже от самой мысли об этом уже сводило зубы.

В конце концов, когда линии на земле стали уже перекрывать друг друга и для них почти не осталось места, а рассвет уже начался, он нашёл идеальное, как ему казалось на данный момент, решение. Во-первых, отдать ключи от её комнаты кому-либо из доверенных лиц. Кому-нибудь абсолютно верному, послушному, не задающему лишних вопросов, просто выполняющему приказы. И не треплющему языком попусту. Во-вторых, запретить отвечать на вопросы о себе. Распорядиться дать ей какую-нибудь работу, например, на кухне. В-третьих, уйти с головой в войну с Помощником (ибо что это, как не она), чтобы не оставалось сил даже подумать о том, чтобы снова к ней прийти, снова поговорить… снова почувствовать вкус её губ и мягкость её кожи. Он был уверен, что если все же придёт, то не сможет себя сдержать. Он и о поцелуе не думал до того, как оказался так близко к ней, но всё же сделал это. А дальше, возможно, он сможет окончательно понять, как поступить с этой девушкой. И со своими чувствами к ней.

Утро было прохладным и пасмурным. Джейкоб Сид, совершенно не спавший этой ночью, не особо удовлетворённый выводом, к которому пришёл, хоть и решивший ему следовать, но теперь относительно спокойный, наконец встал с камня, на котором сидел. Отряхнув джинсы и убрав нож, он направился обратно к дому ветеранов, имея твёрдое намерение после того, как сделает всё, что задумал, напиться. И наплевать, что день, и что Проект не одобряет такое. Для него это всегда были лишь формальности. И... Ему было это действительно необходимо.

Вернуться к тексту

So face the dark and I’ll teach you

About fire in the blink of an eye…

When the dark does what the dark does best,

It’s darkness!

Let the dark do what the dark does best,

Let there be darkness!

So face the dark and I’ll teach you

About fire in the blink of an eye

— Now drink the cyanide -

The worlds collide and you know

It’s pure filth that I hide⁽¹⁾

Deathstars — Cyanide

Интерлюдия

Джек был умным парнишкой. Настолько умным, что взрослые умилялись, когда он пошёл в десять месяцев, в полтора года заговорил, а в три начал читать. В десять он поражал всех своими карточными фокусами, а к двенадцати годам уже хорошо разбирался в компьютерах. Настолько хорошо, что он, осознавая свой ум и в силу возраста, ставя себя выше других, увлекся мошенничеством с телефонами и взломом компьютерных сетей.

Он развлекался как мог. Перенаправлял сигнал с домашнего телефона на таксофон и, представляясь именами других людей, изменяя голос с помощью самодельных устройств, да и просто подслушивая чужие разговоры, узнавал многое — от каких-нибудь неприятных мелочей про неугодных ему одноклассников, которые он потом использовал против них, до гораздо более серьезной информации. И он продолжал учиться и совершенствоваться.

Никто не мог и подумать, что этот начитанный, вежливый, доброжелательный худощавый мальчик, любимчик учителей, так педантично придерживающийся правил и кажущийся таким беззащитным перед остальными детьми, скрывает в себе. Он ненавидел сверстников (и они платили ему тем же) за их ограниченность и глупость, за их способность радоваться простым вещам, вроде игры в мяч или стрельбы из водяных пистолетов, за те унижения, которым его подвергали многие из них — насмешки, обзывательства, тычки под ребра, а когда и что-то посильнее. И за свою вынужденную беспомощность.

Презирал взрослых за их подверженность стереотипам, за зашоренность, за то, что они видели только внешнюю оболочку, и потому вставали на его сторону даже в те моменты, когда на него заслуженно жаловались. И больше всего его раздражало, что никто из них не воспринимал его хотя бы как равного.

Ему так хотелось доказать всем и, в первую очередь, себе, что он лучше — умнее, хитрее, многограннее. И потому он заходил всё дальше и дальше.

Сначала это были мелкие пакости — телефонные розыгрыши, распространение слухов, бесплатные звонки, взлом школьной локальной сети и исправление оценок (не себе, нет, — было бы слишком легко проследить связь с ним), затем более крупные — взлом телефонной компании, взлом университетских баз данных, взлом банка… и вот тут он и попался. Джека спасло то обстоятельство, что он успел вывести не так много денег. Его нашли, осудили и отправили в Центр для несовершеннолетних.

Произошедшее сделало его осторожнее, но, в целом, ничего не поменяло в отношении к нему окружающих, а значит, и в его внутреннем состоянии. Взрослые были всё так же очарованы его обходительностью, а остальные терпеть не могли за занудство и источаемое им презрение.

И вновь над ним начали издеваться. Особенно любили это делать трое парней, главаря которых Джек как-то имел несчастье задеть своим слабо завуалированным указанием на его глупость.

Пока однажды во время очередного раза, когда его избивали, он не встретил Джейкоба Сида.

Джек рассчитывал лишь заполучить себе грубую силу, раба, защищающего его, в лице Сида. Он собирался чуть ли не разыграть спектакль перед Джейкобом, чтобы уговорить его. И так оно и вышло, но лишь частично.

Джек не думал, что Джейкоб будет так сильно избит, не думал, что скажет такие правильные вещи, не думал, что… поведёт себя не совсем так, как он рассчитывал. И потому его игра для единственного зрителя была игрой только наполовину. Чем больше и дольше они общались, тем искреннее становился Джек. Какая-то часть его всё ещё наблюдала за происходящим со стороны, словно проводила эксперимент, но… именно в лице Джейкоба он наконец нашёл равного себе и то признание, которого ему так не хватало всё это время и которого он так отчаянно добивался.

И потому все это затянулось на долгие годы. И потому Джек, даже в последние часы своей жизни, даже будучи уверенным в том, как всё закончится, даже давясь кровью и чувствуя ужасную боль, считал Сида своим другом. Миллер всегда был умным и терпеливым...

Но недостаточно для того, чтобы потерять надежду на другое развитие событий. И недостаточно для того, чтобы не обернуться и не посмотреть в глаза своему убийце.

А потом наступила темнота.

* * *

One forbidden touch

And one drink too much

Different skin I felt

My possessions melt

Oh don´t regret this kiss

Such a short-time bliss

Man I need much more

Nothing will be like before

Will I stand right here forever?

In the middle of nowhere

Talk to me — should I stay or will you leave?⁽²⁾

Kontrust — Sin

Утро следующего дня для Изольды вышло необычным. Заснувшая только под утро, непонятно от чего проснувшаяся, она зябко поёживалась, сидя в кровати, как услышала звон ключей, а затем их скрежет в замочной скважине. Уверенная, что это Джейкоб, она несколько удивлённо улыбнулась, радуясь, что он решил зайти с утра, хоть он никогда так не делал раньше. Но стоило двери распахнуться, её улыбка тут же увяла, оставляя место недоумению. Не он. На пороге стоял совершенно незнакомый ей человек в обычной одежде Врат Эдема. А ведь она считала, что ключи от её комнаты есть только у старшего Сида.

Говард поспешно натянула одеяло повыше.

Сектант, впрочем, скользнул по ней совершенно равнодушным взглядом и произнёс:

— Одевайся. Через десять минут ты должна быть готова. Вестник решил дать тебе работу на благо нашей общины. Будешь помогать на кухне, моё дело препроводить тебя туда.

— А где Джейкоб? — спросила девушка, поспешно одеваясь под одеялом. Во-первых, так было теплее, а во-вторых, пришедший мужчина не счёл нужным отвернуться, и из-за этого она чувствовала себя неловко.

— Вестник не сообщает нам о своих делах, — поучительно заметил сектант. — Мы всего лишь выполняем его приказы, ибо таков наш долг. Только так мы сможем достичь врат. Тебе тоже следовало бы об этом помнить. И называть его Вестником.

Изольда кивнула, сглатывая. Казалось, будто эти восемь дней, проведенные в одиночестве, и восемь вечеров, проведенные в разговорах с Сидом, были сном. В целом хорошим сном, особенно если учитывать, что завершился он поцелуем. Солдат действительно нравился ей всё больше с каждым днём по мере того, как она его узнавала всё ближе. Теперь же её грубо возвращали в жестокую реальность. И от этого было как-то неуютно и грустно. А ещё она боялась, что всё это было зря и теперь её ведут на какую-нибудь показательную казнь.

Она оделась даже быстрее, чем за десять минут, и пришедший за ней мужчина теперь вновь вёл её по коридору, по которому она неделю назад шла сюда совсем с другим, небезразличным ей теперь, человеком. В утреннем свете коридор выглядел совсем иначе. Побеленные стены, светло-серые кафельные полы, ряды нежно-зелёных дверей с крестами на них, похоже, должны были навевать благостные и светлые мысли, но Изольде почему-то подумалось о больнице или о гостинице. Впрочем, насколько она могла судить, сейчас в этой «гостинице» никто и не жил, кроме неё. Потому что снова не было слышно никаких других звуков, кроме шагов и дыхания её и её проводника. И это всё вместе ещё больше портило настроение.

Они шли и шли, спустились по лестнице, которую Изольда, естественно, не помнила. Коридор первого этажа выглядел точно так же. Никакой разницы. Те же кафельные полы, те же белёные стены, те же одинаковые двери. Но здесь хотя бы ощущалось присутствие людей. Немногих, но всё же. Сектант между тем вывел её наконец на порог здания. Изольда вновь поёжилась. Утро было довольно-таки прохладным, да ещё и пасмурным. Настроение упало окончательно. Захотелось вновь вернуться в постель, заснуть и проснуться во вчерашнем вечере. Вместо этого она продолжала апатично шагать за провожатым.

Тот подвел её к пошарпанному пикапу, стоящему неподалеку.

— Садись, — указал он ей на переднее сиденье. Говард послушалась. Она сейчас сделала бы что угодно просто на автомате, настолько ей ничего не хотелось и настолько она была расстроена и неприятно поражена происходящим.

Сам мужчина сел на соседнее, водительское сиденье и завёл машину. Ехали они не так уж долго, около часа, куда-то вправо по проселочной дороге. Прибыли они в достаточно уединённое место в лесу. Солнце поднялось уже высоко и освещало пять-шесть зданий, разбросанных по огромной поляне.

Провожатый привёл Изольду к длинному одноэтажному зданию, которое было больше других и стояло отдельно. Судя по запахам, доносившимся из открытых окон и из-за двери, это и была кухня.

Внутри было много народу, человек тридцать, наверное. Стояло несколько плит, и на каждой что-то варилось, парилось, жарилось. От этого на кухне всё было будто в тумане от пара. На больших столах несколько женщин нарезали овощи, фрукты и зелень, некоторые рубили мясо. Другие подходили то к кастрюлям, то к сковородкам на плитах, и помешивали, переворачивали, пробовали на вкус, добавляли специи к тому, что готовилось.

Мужчина подвёл Говард к высокой, стриженной под каре женщине в белом фартуке, которая чем-то выделялась среди остальных. Возможно, осанка, а возможно, поведение выдавали то, что она здесь главная.

— Новенькая, — сказал он, кивая на Изольду. — Вестник сказал найти ей работу здесь. Дэб, думаю, дальше ты справишься без меня. Только приглядывай за ней.

Женщина, которую, похоже, звали Деборой, смерила Изольду холодным взглядом сверху вниз. Её светло-голубые глаза странно контрастировали с медно-рыжими кудрявыми волосами и смуглой кожей. Затем взгляд слегка потеплел и она спросила:

— Звать-то тебя как, новенькая?

— Изольда, — буркнула девушка, всё ещё расстроенная происходящим, хоть страх скорой смерти и несколько отступил после слов того сектанта.

— Вот что, Изольда, — Дебора вытерла руки о передник, не спуская глаз с Говард. — Для начала посмотрим, на что ты вообще способна. К готовке я тебя, ясное дело, сразу не допущу, а вот посудомойки нам сейчас не хватает. Так что возьми-ка вот там фартук да перчатки и отправляйся во-он в тот угол. Как видишь, там скопилась гора посуды.

Изольда перевела взгляд туда, куда указала Дебора, и убедилась, что та не преувеличила, говоря о горе. Говард со вздохом отправилась выполнять приказ, спиной чувствуя пристальный взгляд женщины на себе.

Следующие несколько часов она только и делала, что драила посуду, ощущая, что за ней наблюдают. Под ложечкой давно сосало, ведь её забрали без завтрака, и у неё просто не было времени заменить его водой, как она это делала в отведённой ей комнате. Когда наконец её отозвали и всунули в руки железную миску с похлебкой, она уже валилась от усталости. Дебора разрешила ей выйти отдышаться, но наказала далеко не отходить, чтоб могла явиться по первому зову.

Сев на землю позади здания, Изольда принялась за еду. Самый простой хлеб из муки грубого помола, незатейливая похлебка казались невероятно вкусными из-за голода.

Солнце светило во всю, пели птицы, воздух был чист. У других зданий мирно копошились люди, занятые своими делами. Но на душе скребли кошки. Да, она сама хотела попросить Сида найти ей занятие, но, во-первых, это было четыре дня назад и она этого так и не сделала, а во-вторых, если за эти семь дней встреч и разговоров с ним она почти забыла, что она в плену, то теперь это было похоже на жестокое напоминание.

— А ты надеялась, что к тебе как-то по-особенному относятся? Добро пожаловать в реальность, дорогая… — сказала себе Изольда и тут же поняла, что автоматически думала это голосом Джейкоба.

— Вот чё-ёрт…— теперь ей стало совсем уж тоскливо. Обычно она начинала так делать, если влюблялась. Это был верный признак. За свою жизнь она влюблялась всего четыре раза. Настоящей любовью был только один. Был старше её на пятнадцать лет. Был таким умным, таким понимающим, знающим ответы на всё на свете… Но... оказался женат. Когда это открылось, в ответ на упрёки и возмущение Изольды, она услышала вместо ожидаемых хотя бы извинений совсем другое. Он, даже не поведя бровью, спокойно и обстоятельно, как делал вообще всё, объяснил ей, что ничего ей не обещал и что был уверен, что она всё и так знает. В общем, хоть словесных оскорблений с его стороны не было и расстались они относительно мирно, девушка чувствовала себя так, будто ей указали на её глупость, унизили и растоптали её чувства. Она долго тогда от этого отходила. Но, к сожалению, следующая попытка тоже закончилась неудачей. Но там хотя бы чувства были поверхностными с обеих сторон. И тогда она запретила себе влюбляться. Отношения, которые она заводила после этого, были только ради того, чтобы, как говорится, было. Она уже и забыла, как это — озвучивать свои мысли голосом другого человека, и вот, когда уже не ожидала… Девушка закусила губу, огорчённо думая, что это того не стоит и что ей этого не надо… но всё равно понимала, что это снова случилось. Она действительно влюбилась. Снова в человека старше, снова в такого умного, понимающего, уверенного в себе…

И снова непонятно, что это сулило. Вчерашний поцелуй ещё больше сбивал с толку. Потому что сегодняшнее утро говорило совершенно об обратном. И что с этим делать — совершенно непонятно. С одной стороны, она этого не хотела бы, а с другой — хотела очень. Да и если бы можно было так — запретить себе думать, и как будто отрезало. Увы, так это не работает.

Оклик Деборы вырвал Изольду из раздумий. Та торопливо поднялась и отправилась обратно на кухню. Возможно, то, что ей дали такую работу, не так уж и плохо — решила она для себя. По крайней мере, меньше будет времени думать о Джейкобе Сиде.

Остаток дня прошёл за мытьем посуды. Вечером за ней вернулся тот же мужчина, что привёз её утром, и на том же пикапе отвёз обратно, в центр ветеранов. Вновь провёл по лестнице и однообразному коридору в её комнату и запер там. Ночь девушка провела в раздумьях и метаниях, сумев заснуть только под утро.

На второй день все повторилось. Пришёл тот же сектант, точно так же отвёз Изольду к зданию кухни. Точно так же неприветливая Дебора отправила её мыть посуду в самый дальний угол, будто бы специально изолируя от остальных находящихся там людей. Хотя почему будто бы? Наверняка так оно и было. Потому Говард, чтобы отвлечься от тоскливых и недоуменных мыслей, одолевающих её, стала прислушиваться к немногим доносящимся до неё словам из разговоров. В основном обсуждались какие-то насущные дела.

— Подай мне соль…

— Нарежь вот этот кабачок и морковь…

— Помешай вон ту кастрюлю…

— Смотри, чтоб не выкипело…

— То и дело доносилось с разных сторон.

Слова прорывались сквозь клубы пара, звон половников, ложек, стук ножей о деревянные и пластиковые разделочные доски, удары специальным молотком для отбивания по мясу. Радиоприёмник орал откуда-то из противоположного угла: «Oh, John, bold and brave», — и несколько человек подпевало ему. Кто-то с благоговением и трепетом обсуждал недавнюю проповедь Джозефа, или Отца, как они его здесь называли. Другие рассуждали о красоте и манерах Джона, одна из девушек даже оправдывала его склонность к садизму, яростно доказывая, что это-то и придаёт ему обаяния и перчинки. По её словам, выходило, что попади она к нему в регион, она бы непременно сумела оказаться у него в постели, что вызывало смех у её собеседниц, и даже Изольда невольно улыбнулась. Про Джейкоба в основном говорилось, что уж он-то не даст спуску некоему «помощнику», и в целом с его-то характером и твёрдостью они не пропадут. Кто-то говорил, что солдат знает, что делает, но планами своими не делится. Другой доказывал, что наоборот, четкого плана у того нет, лишь общий набросок, но тот умеет правильно назначать людей, чтобы каждый оказывался на своем месте.

Всё сходились на том, что со старшим Сидом лучше не спорить, ибо приказы не обсуждаются. И «последствия могут быть ужасны». В качестве «последствий» упоминался некий Пратт, причём говорили о нём то ли с сожалением, то ли с презрением пополам с брезгливостью.

Надо всем этим царила Дебора, которая, казалось, успевала везде, и её голос раздавался будто бы отовсюду.

В целом создавалось впечатление вполне мирной общины, где все трудятся на благо общего дела. Лишь Изольда была вне её.

— Интересно, чем же она успела так ему насолить? — донеслась до Изольды фраза из общего гула голосов. Девушка прислушалась.

— Кто «она»? — спросила говорившую перед этим какая-то другая женщина.

Обеим, судя по голосам, было лет под пятьдесят или около того.

— Да новенькая наша, вон — в углу которая. Ты представляешь… — Говард поняла, что говорят про неё, но конец фразы заглушил очередной радостный вопль из радиоприемника.

— Да что ты? Прям-таки видеть не хочет? — в этот момент женщина понизила голос, и Изольда, как ни напрягала слух,не смогла разобрать слов. Затем женщина продолжила:

— Да-а, его до такого надо было ещё умудриться довести…

— Кстати, её, кажется, и не крестили… Не помню я её на реке Хэнбэйн... — тем временем сплетницы продолжали своё обсуждение.

Изольда, не выдержав, обернулась. Тут же разговор прекратился. Поискав взглядом, она так и не поняла, кто бы это мог говорить, все казались занятыми своим делом. Кто-то продолжал подпевать радио, где теперь играла другая песня, другие обсуждали Джона и бытовые мелочи, третьи молчали. Дебора распекала кого-то за разлитое масло. Говард отвернулась. Если эти женщины дальше что-то и говорили, то достаточно тихо для того, чтоб Изольда могла их услышать. Но уши её горели. Мало того, что она попала в эту передрягу, всего лишь приехав отдохнуть. Мало того, что её месяц держали в клетке на голодном пайке, постоянно заставляя убивать. Мало того, что она вынуждена жить здесь в постоянном страхе смерти и боязни сказать что-нибудь просто «не то». Мало того, что она вряд ли увидит когда-либо ещё своих родных, и похоже, влюбилась в одного из создателей этой грёбаной секты, в один из основных столпов, на которых она держится... Так теперь она ещё вынуждена слушать, как её обсуждают, приписывая ей непонятно что! Чёртов Джейкоб. Чёртовы сектанты. Чёртов Лейтон. Чёртова, чёртова, чёртова жизнь, в конце концов!

Изольда кипела от гнева. Она яростно надраивала тут же ставшую ненавистной ей посуду, закусив губу, чтобы сдержаться и не послать всё куда подальше. Примерно через полчаса вездесущая Дебора, заметив её состояние, всучила ей в руки миску с похлебкой и тоном, не допускающим возражений, посоветовала пойти проветриться.

Устроившись с тарелкой за углом кухни, девушка вяло обедала. В этот раз народу вокруг было поменьше, видимо, из-за того, что её отправили есть куда раньше, чем вчера. За всё время проехала лишь одна машина, дверь кухни отворилась, кто-то вышел, и теперь оттуда доносились тихие голоса разговаривающих. Изольда уже доедала и даже почти совсем успокоилась, когда разговор за углом перестал быть таким уж мирным. Голос явно был Деборы. Изольда выглянула. Дебора стояла, уперев руки в бока, и не то чтобы кричала, но тон был явно повышен.

Второй собеседник, похоже, не потерял самообладания и что-то терпеливо пытался той втолковать.

— Да наплевать мне на то, что Вестник решил отослать её! Меня здесь держат не за то, что я слепо следовала всем указаниям, а совершенно за другое! Может, Джейкоб и посчитал это неплохим решением, а у меня тут вся дисциплина рушится! Каждый, повторяю — КАЖДЫЙ считает своим долгом обсудить её появление на моей кухне! Джону следовало бы вырезать половине моих поварих новый грех — любопытство. Да на самом лбу, чтоб все видели!

— Но Вестник… — мужчина, стоявший напротив неё, похоже, собирался что-то сказать, но повариха раздражённо махнула рукой:

— Захлопнись, я ещё не закончила! Свалили её как снег на голову, а мне теперь расхлёбывай! Короче, дай мне один грёбаный день и я разберусь со своими проблемами, а потом можешь привозить её обратно. Уж один-то день Вестник в состоянии перетерпеть. Я всё сказала!

— Ты знаешь, Дебора, не думаю, что Джейкоб тебе это спустит с рук… — сектант задумчиво почесал бороду. — Но я передам ему твои слова, — закончил он, разворачиваясь и направляясь к машине.

Дебора только хмыкнула, мол, это мы ещё посмотрим, и решительно направилась к сидящей за углом Изольде.

— Ты всё слышала, — утвердительно заметила женщина, бесцеремонно присаживаясь рядом с Говард. Та молча кивнула в ответ. На душе её было гадко. Она ощущала себя максимально лишней. Прямо не пришей кобыле хвост. Не нужна ни Джейкобу, ни общине. Ни даже своему любовнику, чёрт бы его побрал.

Повариха некоторое время наблюдала за девушкой, затем внезапно улыбнулась и хлопнула её по плечу.

— Эй, не кисни! Не так уж всё и плохо! Ты хорошо справлялась с посудой, и мне нравится, что ты предпочитаешь делать, а не разговаривать. Это правильно. Я решила перевести тебя на чистку картошки. Только до этого надо заткнуть несколько особо болтливых ртов. Думаешь, я не слышала, как тебя обсуждают? Эх, детка, хотела бы я знать, что ты такого натворила, что Джейкоб Сид приказал никому из наших с тобой не разговаривать? И не только это, а ещё и не посылать тебя в свою резиденцию днём? Понятное дело, этот запрет мягче для тех, у кого в обязанности входит за всеми присматривать, чем я сейчас и пользуюсь, но всё же... — Дебора пытливо взглянула на Изольду.

Изольда пожала плечами:

— Понятия не имею. Я ничего не сделала.

«Только умудрилась влюбиться в него и ещё поцеловать. И теперь, возможно, всё это лишь отсрочка перед моей показательной казнью. Всего-то», — мысленно добавила она.

Дебора с подозрением покосилась на неё:

— Сдается мне, чего-то ты недоговариваешь… Впрочем, ладно, это не моё дело. Просто позволь дать тебе совет. Если ты сумеешь показать свою силу и верность общему делу, всё наладится. Строптивость, равно как и излишняя покорность, — это не сила. Это всего лишь две стороны одной медали и имя ей — слабость. А у слабых — свой путь. Так говорит Вестник, и я с ним согласна. И ещё — поверь, хотел бы Джейкоб от тебя избавиться, он бы не пошёл таким сложным путем. Отправил бы наперегонки с Судьями или в качестве живой мишени для новобранцев, и всё. Но он что-то чувствует в тебе. Что-то особенное, что не дает ему определить, куда тебя отнести. Я думаю, это испытание, и только от тебя зависит, сумеешь ли ты его пройти.

Женщина замолчала. Какое-то время они обе думали каждая о своем.

Изольда думала, что Дебора, сама того не зная, сказала ей почти то же, что и Джейкоб вначале. И какого чёрта происходит вообще? То сажает в клетку, то вытаскивает из неё. То он её целует, то видеть не желает. Говард не могла понять, как действовать, и это непонимание, обида, злость начинали смешиваться у неё в груди в кипящий комок, пока ещё небольшой, но не находящий выхода.

А Дебора, которая находилась в проекте уже лет восемь, раздумывала о том, что на её памяти это первая девушка, к которой Вестник применил дополнительное испытание. Даже судя по крупицам той информации, что у неё имелась о новом помощнике шерифа, которого Отец чуть ли не прямо называл избранным, к нему применялись ровно те же методы, что и к основной массе. И что, похоже, у Вестника к ней чуть больше интереса, чем он когда-либо показывал к кому-либо другому. Впрочем, у неё и без этого было дел по горло, чтобы ещё задумываться о поведении старшего Сида.

— Всё, вставай, нечего рассиживаться! Посуда сама себя не помоет! — возвращаясь к своей обычной манере разговора, приказала Дебора, вставая и отряхивая штаны. Они и так засиделись. Наверняка на кухне уже раздумывают, куда это их главная подевалась. Изольда со вздохом поднялась.

— Иди-иди, быстрее! Или ты не слышала, что я сказала? — поторапливала её Дебора. Ещё не хватало вернуться на кухню с новенькой одновременно. Она, конечно, выбила себе денёк, но слишком борзеть тоже не стоило. Её жизнь ей ещё дорога.

Изольда, прихватив с собой миску, послушно вернулась в кухню. Вроде бы ничего не изменилось. Все всё так же работали, переговариваясь, и будто бы даже не обратили внимания на то, как она вошла. Изольда вновь приступила к работе. После общения с Деборой стало чуть легче, но всё же осадок на душе остался.

Дебора же пришла примерно через полчаса, и на кухне снова воцарилась прежняя атмосфера. Она будто бы имела сто глаз, рук и ртов, и в придачу десяток своих клонов, успевая одновременно раздавать указания всем этим людям, распекать их за ошибки и хвалить за особенно удавшиеся блюда. «Меня здесь держат не за то, что я слепо следовала всем указаниям, а совершенно за другое», — вспомнила Изольда и усмехнулась. Она была права. Да, Джейкоб действительно умел ставить правильных людей на нужные места. Вот только какое же место у неё, у Изольды?

Она пока не знала ответа. И, похоже, в этот раз солдат тоже не знал. Это даже немного грело душу, потому остаток дня Изольда провела в относительно неплохом настроении, несмотря на то, что валилась с ног от усталости. Переживания да бессонная ночь всё же давали о себе знать. В остальном вечер повторился. Опять всё тот же неразговорчивый сектант, возвращение в центр Святого Франциска, заключение в комнату… Вот только уснула она в этот раз не в пример быстрее.

Вернуться к тексту

Вернуться к тексту

They call me The Wild Rose

But my name was Elisa Day

Why they call me it I do not know

For my name was Elisa Day

From the first day I saw her

I knew she was the one

She stared in my eyes and smiled

For her lips were the colour of the roses

That grew down the river,

all bloody and wild⁽¹⁾

Nick Cave & The Bad Seeds ft. Kylie Minogue — Where the Wild Roses Grow

Интерлюдия

Комната была освещена сотнями свечей, которые всё равно не могли разогнать мрак до конца. Колеблющийся свет выхватывал то букеты из огромных бархатных тёмно-красных “вампирских” роз и каких-то белых цветов, таких же больших, то тяжёлые портьеры на окнах, то идеально подходящие цветом и фактурой розам части роскошной полированной мебели; а иногда кидал отблеск на обитые шёлком и тёмным деревом стены. Источаемый цветами тяжёлый сладкий дурманящий аромат наполнял собою комнату, и с каждой минутой, казалось, благоухание становилось всё сильнее.

Изольда лежала на огромной кровати, что стояла посреди этой роскошной комнаты, и любила мужчину, что был там вместе с ней. То ли его близость, то ли окружающая роскошь, то ли плывущий по комнате запах заставляли её голову кружиться и странным образом усиливали чувства и ощущения.

Её пальцы пробегали по его спине, чувствуя каждый шрам, которыми та была покрыта. Она чувствовала мягкость его рыжих волос под своей рукой и жесткость волосков его бороды. Чувствовала тепло его губ под своими и настойчивость его языка. Жар его тела на своей коже и внутри себя.

Ощущала его горячее дыхание, когда он хрипло шептал что-то ей на ухо, когда прикусывал соски, когда он проводил языком влажные дорожки по её шее, груди, животу.

А его руки… такие сильные, такие осторожные, они, казалось, были одновременно везде, будто он был многоруким богом вроде какого-нибудь Шивы, её личным богом.

Его руки обнимали её, поднимали, прижимали к себе, переворачивали, его пальцы сгребали в кулак её тёмные волосы, натягивая их на грани между удовольствием и болью, нежно гладили по щеке, отводя пряди от лица, поглаживали кожу и впивались в её бёдра и ягодицы, каждым своим движением вызывая в ней волну желания, заставляя терять голову в попытке получить ещё больше.

И она изгибалась, впивалась пальцами в спину, хватала ртом воздух и губы Джейкоба, стонала и растворялась в наслаждении. Растворялась в нём, в страсти, что охватывала её тело каждый раз, как он прикасался к ней, в запахе цветов, в бликах огня на стенах.

Она тонула в этом омуте, понимая, что пропала, но не жалела об этом.

Казалось, что это все слишком прекрасно, чтобы не быть сном…

И, к сожалению, им оно и было.

* * *

И нет им прощения, Господи,

Ибо они ведают,что творят.⁽²⁾

Наступило утро третьего дня. Говард открыла глаза, потянулась,зевнула и поняла,что что-то тут не то. Для начала, сам факт того, что проснулась она вновь сама, а не от шума ключей в замке. Дальше она лежала на кровати полностью одетая, даже ботинок не сняла. И третье — самое главное! — комнату заливал солнечный свет, а это значило, что было никак не меньше полудня.

Она начала потихоньку соображать. В одежде и обуви потому, что она вчера настолько умоталась, что как зашла, упала на кровать и уснула. А вот почему за ней не пришли с самого утра — это было для Говард загадкой. Изольда рассчитывала на то, что её направят куда-то в другое место на это время. Всё-таки Джейкоб отдал приказ, и даже строптивая Дебора выпросила всего лишь один день — “для затыкания болтливых ртов”. Старший Сид не стал бы терпеть пренебрежения своими словами, это она знала точно. Её размышления прервал звон ключей в замке. За ней всё-таки пришли.

Дверь отворилась. На пороге стоял всё тот же мужчина,что приходил эти два дня до этого.

Увидев, что в этот раз ему не придётся ждать, пока девушка оденется, он усмехнулся и коротко бросил:

— Вижу, ты уже готова. Не будем терять времени. Сегодня ты поможешь мне раздавать мясо грешникам и их Судьям.

Сектант вышел, махнув рукой Изольде, мол, ступай за мной. Изольда подчинилась.

Этаж они прошли молча, но на втором (или на первом, смотря как посмотреть), перед самым выходом, она все же не выдержала и спросила:

— А как же приказ? Джейкоб… — она тут же поправилась, — Вестник приказал не оставлять меня в Центре днём, ведь так?

Бородач неопределённо хмыкнул, но девушка повторила свой вопрос настойчивее.

Мужчина выдержал паузу, но всё же ответил:

— Не знаю, откуда ты узнала о приказе. Но Вестника не будет, он отбыл по своим делам. Потому и было решено оставить тебя сегодня здесь. Иначе я бы под страхом смерти не дал бы тебе разгуливать по Центру. Вестник жестоко карает за непослушание.

Он умолк, давая понять, что разговор закончен. Изольда же разрывалась между облегчением и обидой в связи с вестью, что Джейкоба она не увидит. Потому что, с одной стороны, ей безумно хотелось вновь это сделать, а с другой — знала, что с глаз долой — не то чтобы из сердца вон, но хотя бы будет легче пережить.

Дальше они шли в молчании. Сектант привёл её к железным тележкам, на которых стояло несколько пластиковых бочек с сырым фаршем и сложенные одна в одну железные миски. Вдвоём они сумели докатить их достаточно близко к месту, где начинались ряды клеток. Здесь будто ничего и не изменилось с момента, как в одной из них сидела сама Изольда. Всё так же воняло испражнениями, грязными телами, потом и мясом — сырым и гниющим. Девушку начало подташнивать, но лёгкий ветерок время от времени уносил смрад, давая вдохнуть свежего воздуха. Люди в клетках либо бранились, либо обессиленно лежали, некоторые встречали Изольду взглядами, полными ненависти. Ей было горько от этого, но она вновь проглатывала обиду, понимая, что будучи одетой в одежду Врат Эдема, да ещё и с эдемщиком, на другое отношение — хотя бы на нейтральное — рассчитывать и не стоит. Помимо одежды, был еще и другой фактор, основной. Он заключался в том, что она была снаружи клеток и без видимых повреждений, а они — в синяках и внутри. Потому девушка молча, изо всех сил стараясь абстрагироваться, зачёрпывала мисками фарш и передавала их своему проводнику. Он, в свою очередь, ставил их в клетки. Волки, сидевшие в них, жадно набрасывались на еду. Люди, впрочем, в основном поступали точно так же. Некоторые, правда, гордо отворачивались, либо тут же опустошали свой желудок при попытке съесть кусок. Но в основной массе уподоблялись зверям. Джейкоб был прав — очень легко разрушить цивилизацию. Особенно, если знать, как это сделать.

В целом поначалу всё было спокойно. Работа была несложной, они подавали еду и катили тележки вперёд, не обращая внимания на проклятия, несущиеся им вслед. Но в груди у Изольды понемногу нарастало какое-то странное ощущение, немного похожее на тревогу. Пока за очередной клеткой она не увидела… Джейкоба. Которого здесь не должно было быть. Её будто прошибло током, она инстинктивно дёрнулась вперёд, затем, опомнившись, шагнула назад. Её провожатый вздрогнул и ощутимо побледнел, но потом, похоже, справился с собой.

Солдат же не изменился в лице. Даже ни один мускул не дрогнул. Лишь скользнул по девушке равнодушным взглядом и жестом показал, чтобы они быстрее проходили. Изольда с её спутником одновременно сглотнули и споро обогнули Джейкоба и стоящего недалеко от него мужчину в полицейской форме. Затем сектант схватил миску, сам зачерпнул фарш, бегом вернулся назад и почтительно подал её Сиду, задав какой-то вопрос. Сид что-то недовольно ответил и качнул головой в сторону полицейского. Провожатый Изольды тут же передал миску с фаршем тому, на кого указал Вестник. Из-за возникшей заминки Изольда оказалась вынуждена стоять и ждать. Опасаясь, что если она будет смотреть на солдата, то не выдержит и разревётся или бросится ему на грудь, она перевела взгляд на того окружного полицейского. Средней длины нечёсаные волосы, большие глаза, отросшая щетина, свежий разрез или царапина на щеке, уже начавший проходить синяк под глазом… В целом, кто-то, возможно, смог бы назвать его достаточно симпатичным мужчиной, если бы не одно но… И даже не одно, а неплохая такая кучка. И это только на сторонний взгляд. Основная проблема была в его манере держаться. Голова была постоянно склонена, то ли в знак покорности, то ли будто бы он каждую минуту ожидал удара. Движения были мелкими, резкими и суетливыми. А от того, как он сцепил руки в замок, Изольду накрыло волной отвращения. Больше всего он напоминал ей крысу или побитую шавку, которая в прошлом много тявкала, но после получила пинка и заткнула свою пасть. На лице его застыло скорбно-испуганное выражение, но при этом глаза его время от времени принимались бегать по сторонам, усиливая сходство с крысой. Даже несмотря на то, что на нём не было ни наручников, ни одежды проекта, весь он создавал впечатление раба, да не просто раба, а такого, который всегда боится сделать что-то напрямую, но вот за спиной — непременно сотворит подлость и даже если решит убить, то лишь при уверенности, что ему не смогут ответить (например, во сне).

А рядом с Джейкобом, чьи движения были спокойны, точны и размеренны, а глаза всегда смотрели прямо, контраст был куда более заметен, и чувство гадливости только усиливалось.

Между тем её конвоир наконец вернулся к ней и подпихнул в спину, чтобы не задерживалась. Изольда послушно покатила тележку вперёд вместе с присоединившимся к ней эдемщиком. По мере удаления от Джейкоба то внутреннее полутревожное состояние пропадало. Похоже, это было чем-то вроде реакции на Сида-старшего, своеобразный внутренний маячок. Впрочем, следовало хотя бы попытаться расспросить её спутника о втором мужчине, чтобы потом можно было задать на самом деле интересовавший её вопрос.

Потому она обратилась к нему:

— Эм… А что это за полицейский был рядом с Вестником?

— Пратт, — процедил сквозь зубы сектант. В его голосе Изольде послышалось то же отвращение, что она испытала несколько минут назад.

— А… Пратт… кто он?

На её удивление, идущий рядом с ней в этот раз не стал отмалчиваться. Видимо, пережитый им страх от незапланированной встречи с Сидом-старшим и, как следствие, невольного нарушения приказа, сделал его чуть более словоохотливым.

— Пратт. Стейси Пратт. Служил я с ним вместе. Тот ещё ублюдок. Ничего из себя никогда не представлял, но хвастовства хватало на десятерых. На любой вечеринке неуклюже клеился к девкам, которые его каждый раз отшивали. Но время от времени по приходе на работу он вдруг начинал показывать всем, кто соглашался смотреть, фотографию себя на вечеринке с какой-нибудь девушкой, и рассказывать, какой прекрасной у него была ночь. Удивляюсь, что кто-то ещё соглашался с ним фотографироваться. Думаю, дальше фоток у него дело обычно не заходило, что бы он там не плел окружающим. Постоянно болтал о том, насколько он крут, успешен, популярен, будучи при этом полным неудачником. Вторгался в личное пространство, панибратски хлопал всех по плечам, не спрашиваясь, брал твою бутылку с пивом или сжирал последний кусок пиццы, на которую даже не скидывался. Бесил этим всех невероятно. На попытки указать ему на это жутко обижался или пожимал плечами, мол, а что тут такого, мы же все свои? Или начинал злиться и кричать, что это всё делают из зависти, а то и из личной неприязни. На любые мало-мальски опасные задания всегда находил отговорки, а на учениях чаще всего его можно было найти за спинами других. Но стоило его послушать, так он был героем, по крайней мере в своих глазах-то уж точно. Трусливый, высокомерный тип. А ещё этот бесцеремонный кретин как-то очень неплохо меня подставил. Меня понизили, а он попал на моё место. Зато поближе к начальству, к тёплому месту, к ещё большему количеству вариантов избежать опасности. Сам виноват — поделился с ним тем, что отпустил воришку, которому было есть нечего. Он же сумел извернуть это в свою пользу. Так что хитрости и подлости ему не занимать. Зря Вестник его при себе держит, помяни моё слово,он ему ещё принесёт хлопот...

Изольда, воспользовавшись последней фразой эдемщика, тут же спросила, старательно делая равнодушный вид:

— А Вестник здесь что делал? Его же не должно было быть…

— Помощник должен был очнуться. Приехал проверить, — хмуро и односложно ответил сектант, спохватившись, что слишком уж он разговорился.

Остаток дня он общался с ней короткими фразами, в основном указывающими на то, что Изольда должна была сделать. Так, он заставил её отмыть опустевшие от фарша бочки, затем увёл в одну из комнат центра, дав Говард трафарет, банку с чёрной краской, кисть и целую гору маек, футболок, рубашек, на которые Изольда под его присмотром наносила всё тот же крест проекта “Врата Эдема”. Отличительный знак, так сказать. Уже под самую ночь он вновь провёл её в ставшую уже такой привычной комнату и запер там. В этот день девушка осталась без еды, потому пришлось довольствоваться несколькими кружками воды. Она приняла душ и улеглась раздумывать над поведением Джейкоба. Либо ему действительно плевать на неё, либо он слишком уж хорошо владеет лицом перед своими подчиненными. К тому же Дебора говорила, что не всё так просто. А ещё этот Пратт… Женское имя, крысиные манеры… Он был слишком мерзок, судя по тому, что ей рассказал её тюремщик. И она тоже считала, что несмотря на всю его кажущуюся мягкость и беспомощность, он может устроить подлянку солдату. Её солдату. Она не могла перестать о нём думать, как о своём мужчине, несмотря на то, что между ними, кроме поцелуя, ничего и не было. Даже несмотря на то, что после этого её отослали.

В который раз за эти три дня Изольда обругала себя дурой, но как и до того, это особо не помогло. Она продолжала переживать за Джейкоба. И, пожалуй, немного ревновать к тому, что Пратт, при всей его отвратности и раздражении, которое он явно вызывал и у Сида в том числе, всё же мог находиться с ним рядом, в отличие от неё. Даже несмотря на то, что, как она слышала, это было обусловлено приказом Отца. А она была вынуждена терпеливо ждать решения, которое мог бы принять насчёт неё старший Сид. И никто не гарантировал, что оно будет хорошим, даже то, что он, как ей до того казалось, был к ней неравнодушен. Особенно это.

Но сделать Изольда сейчас ничего больше не могла. Потому после того, как она ненадолго дала выход эмоциям в слезах, ей всё же несколько полегчало, и она смогла уснуть.

My secret friend

I'll take you to the river

My secret friend

So we can swim forever

In your skin

To die a little death

This time there's no code word

When everyday frays in hollow ends

Dream sweet love submissive⁽³⁾

IAMX ft. Imogen Heap — My Secret Friend

Интерлюдия

Ему вот уже в который раз за эти дни снилась эта женщина. Снилось её белое гладкое обнажённое тело, небольшие грудки, стройные ноги. Снились полуприкрытые тёмные глаза, блестящие в полутьме, приоткрытые стоном порозовевшие губы, запрокинутая голова и жилка, бьющаяся на шее, водопад черных кудрей, разметавшийся по подушке. Снились его руки на её хрупких плечах. Снилось, как он проводит языком влажную дорожку к её уху, заставляя девушку сладко всхлипнуть. Снилось, как переворачивает её на живот, наматывает на кулак её волосы и тянет, достаточно сильно, чтобы заставить её приподнять голову, и достаточно слабо для того, чтобы причинить боль, и впивается поцелуем в её горячий рот.

Снилось, как он вбивается в её податливое тело, и как она подаётся ему навстречу, помогая, принимая его в себя. Снилось, как она выгибается в экстазе, как он вновь переворачивает её, подминая под себя, обхватывая её мягкие ягодицы, и как она судорожно впивается ему в спину ногтями. Снилось, как это отзывается в нём ещё большим желанием. Снилось, как он ускоряет темп, совершает под конец несколько судорожных быстрых движений — одновременно с ней, и как наконец позволяет себе расслабиться в её объятиях, чувствуя её тепло, её дыхание, её нежное присутствие.

Снилось… К сожалению, только снилось. А как бы он хотел обладать ею в реальности… Её телом. Её сердцем. Её душой. Обладать всем тем, что составляло девушку по имени Изольда, всею ею.

И не мог себе это позволить.

* * *

Не рассказывай никому нашу страшную тайну —

Ни полководцам, ни героям, ни пидорасам, ни жлобам.

Не рассказывай никому нашу страшную тайну,

Всё перемолется в прах, ты останешься верен нам!

Отчего же ты смеешься, моя маленькая Герда?

Ты уже не вернёшься, ты уже стала первой,

Ты уже стала нервной и уже держишь знамя,

Ты уже стала верной, ты уже с нами.

Стимфония — Тайна

На следующее утро, когда все тот же эдемщик вновь пришёл за ней, под его глазом красовался свежий фингал. Похоже, его всё же наказали за ошибку, хоть и не так строго, как могли. По крайней мере, не убили и оставили выполнять ту же работу, что до этого, а именно — присматривать за Изольдой. Но он после этого стал ещё не разговорчивее, сам он ограничивался теперь лишь приказаниями, а на любые вопросы Говард ответом было молчание.

А спрашивать было о чём. Центр гудел, как растревоженный улей, и та же атмосфера царила на кухне. Все были чем-то взбудоражены. Дебора пыталась затыкать людей, как только могла, но после обеда и она махнула на это рукой. Изольде даже не пришлось в этот раз пытаться поймать обрывки разговоров. Во-первых, Дебора, как и собиралась, перевела её на чистку картошки. Потому Изольда сидела теперь не одна, а рядом с тремя женщинами, которые хоть и не разговаривали с ней лично, но между собой переговаривались только так. А во-вторых, в этот раз у всех на устах была одна и та же новость. Новость о том, что Помощник сбежал. И не просто сбежал, а ему помогли. Пратт помог. Тот самый вчерашний крысёныш. Ощущения не обманули. Эдемщик тоже. И да, он оказался прав насчёт него. Головная боль для Джейкоба Сида. Нет, не так — головной болью был Помощник, если он разгуливает на воле. А благодаря Стейси Пратту он теперь именно там. Воспользовавшись тем, что ему была предоставлена какая-никакая, а свобода действий, гадёныш вызнал, где находятся ключи от клеток, запомнил маршруты движения машин и охраняющих Центр сектантов... а то, что старший Сид взял его с собой к моменту пробуждения Помощника (очевидно, в расчёте на то, что вид пленённого и послушного сослуживца заставит того наконец перейти на сторону проекта. Ну или хотя бы подавит морально), довершило дело. Теперь Пратт знал точно, где содержится Помощник.

Дождался ночи, выкрал ключи и освободил его.

Потому все делали ставки на то, что Вестник с ним сделает за такое. Большинство считали, что просто убьет, некоторые думали, что отправит наперегонки с Судьями, и уж совсем немногие говорили, что Джейкоб не так прост и придумает что-нибудь поизощреннее. Изольда мысленно присоединялась к последним. Она вспомнила, как долго Сид сумел выдержать перед тем, как убил своих приёмных родителей и как он тогда всё продумал. Так что вряд ли Пратт получит лёгкую смерть из его рук. А ещё она приблизительно представляла, в какой ярости сейчас должен быть солдат из-за того, что его план разрушил какой-то слабак.

В душе у неё сейчас боролись два чувства. С одной стороны, ей хотелось оказаться рядом с Джейкобом, попытаться как-то его поддержать, хотя бы своим присутствием, возможно, выслушать его… А с другой — сейчас она была даже рада, что он отослал её от себя. Грозило ей это чем-нибудь или нет, можно ли попасть под горячую руку Джейкоба Сида или у него это состояние отсутствует априори — Говард не горела желанием выяснять. Уж лучше переждать бурю в тихом месте, чем безрассудно находиться в самой её середине, так она считала всегда. А ещё ей немного грело душу — совсем чуточку — то обстоятельство, что даже солдат иногда всё же ошибается, а вот её мнение оказалось верным.

Но она благоразумно держала эти мысли при себе. Не стоило давать эдемщикам лишний повод для разговоров. Впрочем, Дебора всё равно успела заметить её излишнюю задумчивость и поругать. Причина оказалась проста — погруженная в свои мысли, Изольда автоматически срезала кожуру с картофеля гораздо толще, чем следовало бы.

— Это не мытье посуды, где стой и думай о чём угодно, а руки всё сделают за тебя! — отчитывала её Дебора. — Ещё раз такое повторится — заставлю тебя одну всё чистить, а сама буду наблюдать! И хоть одна ошибка — сделаю это твоим каждодневным наказанием, пока не перестанешь витать в облаках!

Говард выдохнула и только смиренно кивнула. Она понимала гнев кухарки, но всё же слишком уж они любят преувеличивать наказание по сравнению с проступком. Но… если подумать, именно чрезмерное наказание и заставляет понимать всё с первого раза, а не надеяться на авось и думать, что сойдёт и так. Не сойдёт. Либо ты полезен, либо ты не нужен общине. Всё просто. И даже, по-своему, правильно. Потому она сосредоточилась на работе, стараясь думать только о ноже в своей правой руке и картофелине в левой, не обращая внимания на разговоры вокруг.

В целом, несмотря на царящую вокруг атмосферу, день проходил по уже знакомому сценарию. Вечером за Изольдой вновь вернулся тот же эдемщик, привез на базу и запер в комнате. Но там её ждал небольшой и даже относительно приятный сюрприз — пока её не было, ей поменяли постельное белье и оставили на кровати стопку свежей одежды, что было весьма кстати. Девушка с удовольствием содрала с себя пропахшие потом и миазмами клеток вещи и отправилась в душ. После мытья, одевшись в чистое, лежа на свежей постели, она впервые за эти два месяца подумала, что не так уж здесь и плохо жить. Подумала и сама удивилась. Похоже, она всё же стала привыкать к порядкам проекта “Врата Эдема”, если уж дошла до таких мыслей. Скажи ей кто раньше, что такое может произойти — она бы сочла это неудачной шуткой. А сейчас… сейчас для полного довольства ей не хватало только одного. Джейкоба. Слишком уж она успела привыкнуть к их ежевечерним разговорам.

Она и не догадывалась, что в это же время солдат стоит этажом выше, вглядываясь в ночное небо, и мрачно курит, думая почти о том же.

И уже в огне пылают их сердца, глаза и души

И чума на оба дома — но так точно будет лучше!

Но так будет веселее!

Этих — на кол, тех — в петли!

Сам умри и возродись Фениксом из пепла...

Стимфония — Тайна

Вернуться к тексту

2) Из фильма "Шайтан" (Франция, 2006 год, реж. Ким Шапирон)

Вернуться к тексту

Вернуться к тексту