Фантастические недоразумения (гет)

Целитель в голубом халате смотрел на нее растерянно. Сейчас, оглядываясь назад, Тина понимает, что он просто был слишком молодым, чтобы иметь собственных детей, но слишком взрослым, чтобы помнить, что такое быть подростком. Он понятия не имел, что делать с пятнадцатилетней девочкой, мир которой только что рухнул. Тогда она его ненавидела.

И его, и всех, кто выражал сочувствие. Они поплачут и пойдут домой, где их ждет лампа под абажуром с бахромой, чьи-то ласковые объятья и возможность скрыться от слова «никогда». От этого слова тянет могильным холодом. Оно родилось под землей и вырвалось из ямы, в которую опускались два гроба. Ядовитой змеей оно вползло в ее душу, чтобы поселиться там и шептать: «Тебе не согреться. Никогда».

Холодно. Как же здесь холодно.

Кто-то всхлипнул в темноте, и Тина с ужасом поняла, что этот кто-то — она сама.

Так они отравили ее воспоминания о детстве.

Допросы приносят некоторое облегчение: она знает, что самые важные воспоминания надежно защищены, а добровольно она не выдаст ничего. Ее допрашивает всегда один и тот же человек, и он не пытается ее пугать. Он знает, что любой заключенный этой тюрьмы больше всего боится ее стражей.

Серебристый лис важно вышагивает вдоль стены, и хоть на какое-то время Тина может забыть о них. Бесплотные фигуры в черных балахонах. У следователя палочка всегда под рукой, и Тине хочется ребячески крикнуть, что это нечестно. Но она молчит. Точно так же, как и в ответ на все вопросы.

Ей есть, о чем подумать.

Например о Куини. Ее нежный солнечный лучик. Ведь мир не может быть полной холода черной бездной, если где-то там есть Куини со своими розовыми платьями, и штруделем, и улыбкой, которая почти никогда не сходит с ее губ.

Однажды Куини ей приснилась, но совсем другой. Поникшие светлые кудри и растерянный взгляд. Она стояла у открытого окна и повторяла: «Тина, Тина, я не смогу одна».

Тина проснулась в слезах, ее знобило, и она куталась в тонкое одеяло, пытаясь согреться.

Значит, и этот бастион пал.

Долго ли простоит последний?

Иногда, когда ее ведут по коридорам Азкабана, она слышит голоса: стоны, крики. Однажды она поймала себя на том, что думает, каково людям, которые приговорены к посмертному заключению. Она предпочла бы казнь…

Словно узнав об этом (нет, он не легилимент, Тина бы почувствовала), на последнем допросе следователь спросил:

— Вы ведь в курсе, что мы имеем полное право приговорить вас к поцелую дементора?

Тина так и не поняла, было ли это угрозой или обещанием помилования, но на следующий день она понимает, что сегодня что-то пойдет иначе. То ли дверь не так скрипит, то ли черная тень, остановившись на пороге, задержалась там дольше положенного, а может быть, это у нее окончательно поехала крыша от мысли, что она может умереть и не увидеть его.

Фигура на пороге протянула к ней руку.

А потом все поглотила чернота.

Открыв глаза, Тина увидела потолок. Не такой, как в ее камере — ровный, белый…

Белая комната!

Она рванулась с кровати, на которой лежала, но чьи-то руки, схватив ее за плечи, с силой вернули назад. И когда она поняла, кто это сделал, у нее перехватило дыхание.

Это была не белая комната, а больничная палата, и он сидел у ее постели.

Персиваль осторожно взял ее руку, и это было так странно — почувствовать человеческое тепло. Оно перетекало в ее пальцы, как кровь от здорового к больному. А ей казалось, что ее собственная кровь уже давно застыла и остановилась…

— Привет.

Вместо ответа она потянулась к нему всем телом и зарылась носом в его шею. Он молча прижал ее к себе, и Тина почувствовала, как он прикоснулся губами к ее волосам. Раз, другой, третий. Никто из них не нарушал молчания, и Тина наслаждалась полнотой этой тишины. Не холодной и звенящей, наполненной голосами прошлого, а теплой и настоящей. Она слушала, как взволнованно бьется его сердце, и хотела, чтобы этот момент длился вечно.

— Сколько я там была? — спросила она наконец, размыкая объятья. Холод попытался прорваться к ней снова, но не смог: больше никогда не будет так холодно.

Персиваль ответил не сразу, а когда заговорил, его голос звучал тяжело и глухо.

— Месяц. Когда британцы узнали, что ты не сторонница Гриндевальда, а наша шпионка, вцепились в тебя еще крепче, надеялись выведать что-нибудь интересное для себя, — теперь он смотрел мимо нее, куда-то на край подушки, и Тина увидела, какие покрасневшие, запавшие от недостатка сна у него глаза. — Сукины дети. Я должен был знать, что они вмешаются.

О, Тина знала это выражение лица. Когда он вот так смотрит в одну точку — это значит, что сейчас начнется буря.

Грейвс поднялся и провел ладонью по губам.

— Мы не могли всего предугадать, — осторожно начала Тина, — да, мы готовили эту операцию год…

— Мне плевать на операцию! — металлический табурет с грохотом полетел в стену, и Тина вздрогнула.

Несколько секунд Персиваль стоял молча, сжав кулаки. Потом мановением руки вернул табурет на место, снова сел, тяжело опираясь на колени, опустив голову.

— Знаешь, сколько раз я пожалел, что послушался тебя? Что поручил это дело тебе?

В палате царила тишина, прерываемая только его шумным дыханием. Но и оно становилось все ровнее, пока наконец он не проговорил тихо, будто не хотел, чтобы эти слова достигли чужих ушей:

— Тина… я не привык бояться.

Ее сердце колотилось, как сумасшедшее, когда она наклонилась, обвивая руками его шею.

— Ты же знаешь, что это неизбежно.

В этом странном мире, в этой дурацкой войне перекручивалось и переворачивалось все. И то, что было страхом для него, стало спасением для нее.

— Это цена моего секретного оружия против дементоров.

«Это был ты. Все это время».