Фантастические недоразумения (гет)

Первый раз у Тины случился в школе, на пятом курсе, с ее тогдашним парнем Билли, который был на два года старше нее. Под лестницей. У нее кружилась голова и остался противный привкус во рту.

— Тебе понравилось? — спросил Билли, раскладывая длинные волосы на пробор.

— Да, — почему-то соврала Тина.

— Ах ты ж моя сладкая, — он обнял ее за плечи и по-братски потрепал по голове.

Куини при встрече с сестрой неодобрительно покачала головой. Тина мысленно отмахнулась. Она вообще так и не поняла, что в этом процессе такого особенного.

Начала потихоньку понимать через несколько лет.

Работа в Аврорате, бессонные ночи, постоянный риск… еще никогда она не чувствовала такого напряжения, и был один верный способ его сбросить.

В разных местах, с разными людьми… В основном мужчинами, изредка — женщинами.

Она все еще не могла избавиться от мысли, что делает что-то не очень хорошее, запретное. Но уговаривала себя, что этим занимаются все. Ну почти все. И авроры, и целители, и госпожа Президент, и мистер Грейвс…

Особенно мистер Грейвс.

У Тины чуть сердце не выскочило из груди от того, как просто прозвучало предложение из его уст. Они впервые оказались в его кабинете наедине.

Тина сидела на стуле, прямая, как палка, сложив руки на коленях, а он стоял всего в метре от нее, привалившись к столу, засунув руки в карманы брюк. Снятый пиджак висел на спинке кресла, и Тине было сложно соображать, упираясь взглядом в глянцевую пуговицу темно-синего жилета.

— Да не смотрите на меня так. Вы думаете, я не знаю, чем вы там занимаетесь по углам?

Тина невольно сглотнула, глядя на крошечные складки, которые образовались на ткани жилета, когда Грейвс доверительно наклонился к ней.

А ведь он и это наверняка делает как-то особенно…

Предчувствие ее не подвело.

— Я таких никогда не видела, — выдохнула Тина, ведя пальцем по гладкой поверхности.

— Это кубинские, — почти нежно пояснил Грейвс и протянул ей сигару. — Вы же в курсе, что ими не затягиваются?

Целитель в голубом халате смотрел на нее растерянно. Сейчас, оглядываясь назад, Тина понимает, что он просто был слишком молодым, чтобы иметь собственных детей, но слишком взрослым, чтобы помнить, что такое быть подростком. Он понятия не имел, что делать с пятнадцатилетней девочкой, мир которой только что рухнул. Тогда она его ненавидела.

И его, и всех, кто выражал сочувствие. Они поплачут и пойдут домой, где их ждет лампа под абажуром с бахромой, чьи-то ласковые объятья и возможность скрыться от слова «никогда». От этого слова тянет могильным холодом. Оно родилось под землей и вырвалось из ямы, в которую опускались два гроба. Ядовитой змеей оно вползло в ее душу, чтобы поселиться там и шептать: «Тебе не согреться. Никогда».

Холодно. Как же здесь холодно.

Кто-то всхлипнул в темноте, и Тина с ужасом поняла, что этот кто-то — она сама.

Так они отравили ее воспоминания о детстве.

Допросы приносят некоторое облегчение: она знает, что самые важные воспоминания надежно защищены, а добровольно она не выдаст ничего. Ее допрашивает всегда один и тот же человек, и он не пытается ее пугать. Он знает, что любой заключенный этой тюрьмы больше всего боится ее стражей.

Серебристый лис важно вышагивает вдоль стены, и хоть на какое-то время Тина может забыть о них. Бесплотные фигуры в черных балахонах. У следователя палочка всегда под рукой, и Тине хочется ребячески крикнуть, что это нечестно. Но она молчит. Точно так же, как и в ответ на все вопросы.

Ей есть, о чем подумать.

Например о Куини. Ее нежный солнечный лучик. Ведь мир не может быть полной холода черной бездной, если где-то там есть Куини со своими розовыми платьями, и штруделем, и улыбкой, которая почти никогда не сходит с ее губ.

Однажды Куини ей приснилась, но совсем другой. Поникшие светлые кудри и растерянный взгляд. Она стояла у открытого окна и повторяла: «Тина, Тина, я не смогу одна».

Тина проснулась в слезах, ее знобило, и она куталась в тонкое одеяло, пытаясь согреться.

Значит, и этот бастион пал.

Долго ли простоит последний?

Иногда, когда ее ведут по коридорам Азкабана, она слышит голоса: стоны, крики. Однажды она поймала себя на том, что думает, каково людям, которые приговорены к посмертному заключению. Она предпочла бы казнь…

Словно узнав об этом (нет, он не легилимент, Тина бы почувствовала), на последнем допросе следователь спросил:

— Вы ведь в курсе, что мы имеем полное право приговорить вас к поцелую дементора?

Тина так и не поняла, было ли это угрозой или обещанием помилования, но на следующий день она понимает, что сегодня что-то пойдет иначе. То ли дверь не так скрипит, то ли черная тень, остановившись на пороге, задержалась там дольше положенного, а может быть, это у нее окончательно поехала крыша от мысли, что она может умереть и не увидеть его.

Фигура на пороге протянула к ней руку.

А потом все поглотила чернота.

Открыв глаза, Тина увидела потолок. Не такой, как в ее камере — ровный, белый…

Белая комната!

Она рванулась с кровати, на которой лежала, но чьи-то руки, схватив ее за плечи, с силой вернули назад. И когда она поняла, кто это сделал, у нее перехватило дыхание.

Это была не белая комната, а больничная палата, и он сидел у ее постели.

Персиваль осторожно взял ее руку, и это было так странно — почувствовать человеческое тепло. Оно перетекало в ее пальцы, как кровь от здорового к больному. А ей казалось, что ее собственная кровь уже давно застыла и остановилась…

— Привет.

Вместо ответа она потянулась к нему всем телом и зарылась носом в его шею. Он молча прижал ее к себе, и Тина почувствовала, как он прикоснулся губами к ее волосам. Раз, другой, третий. Никто из них не нарушал молчания, и Тина наслаждалась полнотой этой тишины. Не холодной и звенящей, наполненной голосами прошлого, а теплой и настоящей. Она слушала, как взволнованно бьется его сердце, и хотела, чтобы этот момент длился вечно.

— Сколько я там была? — спросила она наконец, размыкая объятья. Холод попытался прорваться к ней снова, но не смог: больше никогда не будет так холодно.

Персиваль ответил не сразу, а когда заговорил, его голос звучал тяжело и глухо.

— Месяц. Когда британцы узнали, что ты не сторонница Гриндевальда, а наша шпионка, вцепились в тебя еще крепче, надеялись выведать что-нибудь интересное для себя, — теперь он смотрел мимо нее, куда-то на край подушки, и Тина увидела, какие покрасневшие, запавшие от недостатка сна у него глаза. — Сукины дети. Я должен был знать, что они вмешаются.

О, Тина знала это выражение лица. Когда он вот так смотрит в одну точку — это значит, что сейчас начнется буря.

Грейвс поднялся и провел ладонью по губам.

— Мы не могли всего предугадать, — осторожно начала Тина, — да, мы готовили эту операцию год…

— Мне плевать на операцию! — металлический табурет с грохотом полетел в стену, и Тина вздрогнула.

Несколько секунд Персиваль стоял молча, сжав кулаки. Потом мановением руки вернул табурет на место, снова сел, тяжело опираясь на колени, опустив голову.

— Знаешь, сколько раз я пожалел, что послушался тебя? Что поручил это дело тебе?

В палате царила тишина, прерываемая только его шумным дыханием. Но и оно становилось все ровнее, пока наконец он не проговорил тихо, будто не хотел, чтобы эти слова достигли чужих ушей:

— Тина… я не привык бояться.

Ее сердце колотилось, как сумасшедшее, когда она наклонилась, обвивая руками его шею.

— Ты же знаешь, что это неизбежно.

В этом странном мире, в этой дурацкой войне перекручивалось и переворачивалось все. И то, что было страхом для него, стало спасением для нее.

— Это цена моего секретного оружия против дементоров.

«Это был ты. Все это время».

⁽¹⁾

Вечера в Нью-Йорке стали тихие и прятали в голубых сумерках безнадежную тяжесть. Даже машины старались не гудеть без особого на то повода и молчаливо скользили по своим делам сквозь серые улицы.

Грейвс задернул тяжелые шторы, накинул пальто и спустился в киоск за вечерней газетой.

Ветер гонит листву, покрывая морщинами зеркало луж, отраженье больных фонарей превратилось в двойной коридор. В этом городе много всего, только мало людей.

Их все меньше с тех пор, как стеклянные стены разбиты. Те, что остались, теперь ходят по улицам свободно, все до одного. Те, кто могут, бормочут под нос заклинания, те, кто не могут, стыдливо прячут глаза и торопятся домой. Им важно не успеть ко времени, им важно вообще дойти.

Гриндевальд достиг своей цели. Они перестали прятаться.

Лучше прятаться, зная, что совесть чиста.

Лучше «Слепая свинья» и закон Раппапорт, кабинеты МАКУСА и несколько верных авроров под рукой, чем отданный магам Белый дом и такие же белые волосы его нового начальника.

Грейвса жизнь научила, что лучше не будет. Никак. Никогда. Остальные старались не лезть ни во что, пожимая плечами. «Он ведь прав», — говорили одни. «Он ведь маг, президент, он умнее всех нас», — говорили другие. «Мне-то что?» — говорили третьи.

— Вы должны поехать с нами, — говорила Тина. — Пожалуйста.

Грейвс знал, что Европа будет бороться, и значит, им понадобится авторитетный человек здесь. Человек, якобы верный Гриндевальду.

Он знал, что все изменилось непоправимо. И среди прочих мелочей прошлой жизни ему будет не хватать Тины с ее наивной честностью.

За спиной девушки стоял Скамандер в дурацком шарфе и со взволнованным лицом.

Жить в эпоху свершений имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно. Грейвс давно избавился от каких-либо романтических иллюзий. Он согласился сам с собой на том, что Голдштейн — самая обычная девушка и вряд ли он потерял что-то экстраординарное, так и не узнав, что прячется под ее серым костюмом.

Он ждал. Европа молчала.

Он вернулся домой и хотел окликнуть эльфа-домовика, но вспомнил, что тот недавно умер и виски придется наливать самому. И пить в одиночестве, почесывая за ухом черного жмыра, которого перед самым уездом подобрала Голдштейн-младшая.

Если бы через океан ходили поезда, он бы сел на поезд. Да и пароход — соблазнительная идея. Взять билет и исчезнуть, не оставив следа на водах Атлантического океана.

Грейвсу не нравилось то, что происходит, но с кого спрашивать? Не с каждого же мага, который молчаливо принял нового президента. Не с убитой Пиквери. Разве что с Эмили Раппапорт с ее законом. А может, копнуть еще дальше — с Иосии Джексона?

Бутылка пустела. Грейвс смотрел на разложенные по столу дорогие перья. Ему хотелось писать мрачные, длинные, тяжелые стихи.

Наверное, это подкрадывалась старость.

1)

Отсылка к стихотворению Иосифа Бродского "Конец прекрасной эпохи" и отчасти сонгфик на одноименную песню Александра Васильева (Сплин).

Вернуться к тексту

Грейвс хмуро смотрел на пустой крючок в прихожей, словно надеялся, что шарф испугается его грозного взгляда и сам появится на месте. Но его не было.

В доме только один человек перекладывал вещи с места на место, и логика этого человека была малопредсказуема, так что Грейвс лишь мельком заглянул в гардеробную. Зато тщательно перерыл все комнаты, включая ванную и кухню, но шарфа так и не нашел.

Конечно, можно было бы надеть другой, но композиция «рубашка-жилет-галстук» была составлена окончательно и бесповоротно, и к этому галстуку можно было надеть только темно-синий шарф. Тот самый, который должен висеть на крючке и которого там нет.

А значит, есть лишь один вариант, где он может быть.

Тина сидела скрючившись, не шевелясь, стараясь даже не дышать, и мысленно костерила оперативную группу, которую вызвала уже целую минуту назад.

Очень неудачно она оказалась в этом закутке на воровской малине с антиаппарационными барьерами. Да еще сюда нагрянула, кажется, целая банда, которая решает свои важные вопросы. И если они ее заметят, ей одной точно не справиться. Вот и приходится сидеть в неудобной позе. И кожа под нежным теплым кашемиром дважды обмотанным вокруг шеи, вспотела и чешется…

Вообще-то вот в этом виноват Персиваль. Если бы она встала раньше, то собралась бы нормально. Но попробуй тут вылезти из теплой постели, когда снаружи бушует метель, а из-под одеяла высовывается рука, которая сонным, но властным жестом прижимает тебя к мужской груди. Как итог — пальто Тина натягивала в спешке, прыгая по прихожей на одной обутой ноге, взглядом разыскивая второй ботинок. Когда она его наконец нашла, окно на дальней стене вздрогнуло от порыва ветра, и Тина поняла, что надо утепляться. Потому и схватила не раздумывая шарф, висящий на крючке. Так что теперь ей было очень тепло, но нихрена не комфортно…

За ее спиной раздались возгласы, а потом звуки битвы, и Тина, чуть не заорав от радости, присоединилась к коллегам. Потом краем уха услышала знакомый голос, и энтузиазма у нее поубавилось. Стало ясно: сегодня влетит всем, и ей в первую очередь.

Когда последний противник сдался и авроры принялись подводить итоги операции, Персиваль наконец удостоил ее взглядом. Тина натянула на лицо самое виноватое выражение, на какое была способна.

— Спасибо, что нашел меня.

— Я всегда нахожу то, что мне нужно.

Она потянулась, чтобы поцеловать его, но вдруг почувствовала, как что-то скользнуло по ее шее. С кислой миной она наблюдала, как в два счета развязавшийся шарф занимает законное место на плечах своего владельца. Кстати, с галстуком он сочетался отлично.

— То есть ты за шарфом приходил, — уныло констатировала она.

— Ага, — Грейвс поднял воротник и расправил шарф. — А о твоей тактике защиты мы поговорим чуть позже.

Энди Сойер кинул на Тину многозначительный взгляд.

Они только что закончили рассказывать, как прошла подготовка к Хэллоуину, за которую они были ответственны: сколько человек отправились дежурить по городу и куда именно, каких неприятностей ожидают и какие меры приняты. На удивление, все было довольно тихо, хотя никто не осмеливался сказать это вслух перед ночным дежурством, чтобы не искушать судьбу. И все-таки Тина чувствовала себя довольно уверенно, когда Грейвс кивал и даже почему-то воздерживался от язвительных комментариев. Неужели они наконец-то доросли до такого?

В любом случае, сейчас они хорошее впечатление очень быстро разрушат, тем более что Энди еще раз выразительно стрельнул в нее глазами: мол, ну давай уже.

— …и еще мы бы хотели накрыть стол в дежурной комнате, чтобы группы, которые возвращаются, могли отпраздновать Хэллоуин. Разумеется, никаких коктейлей, все будут готовы в любой момент отправиться на вызов. Только сок и какое-нибудь угощение, чтобы все могли немного, ну… повеселиться.

Грейвс понимающе кивал, но ничего не говорил, и Тина уже не знала, что еще добавить, пока Энди не сделал хуже:

— Если вы не против…

— А почему я должен быть против?

Тина прикусила щеку изнутри, проклиная длинный язык Энди. Не говорить же начальнику очевидное: «Да кто вас знает? Вы вообще странновато себя ведете с тех пор, как вернулись».

Праздник для дежурных был обычным делом, и шефа скорее ставили перед фактом, чем спрашивали разрешения. Но тут особый случай.

Ровно год назад, как раз 31 октября, случилось то, чего авроры сначала не заметили, а потом мучительно стыдились. Грейвс и раньше не проявлял к праздникам особенного энтузиазма, но, по крайней мере, не высказал ничего насчет цветочных гирлянд, которые висели по всему Конгрессу в честь Марди Гра. А вот маленькая тыква, которую заботливые эльфы вчера повесили в коридоре у его кабинета, бесследно пропала… Так что весь отдел на всякий случай в этот день ходил на цыпочках.

Тине было ужасно жаль Грейвса, но остальные не виноваты, что все случилось именно в Хэллоуин.

Пауза затягивалась. Пора было брать дело в свои руки.

— Если вы не против, то мы приглашаем вас присоединиться. Нам будет приятно. Это, конечно, не рождественский бал МАКУСА, но мы даже решили подготовить костюмы. Чисто символически.

Грейвс продолжал кивать, и по глазам было видно, что ему вот прямо до смерти это все интересно, особенно про костюмы.

— Спасибо, Тина, я подумаю над вашим предложением. А в остальном — не вижу никаких препятствий. В конце концов, вы взрослые люди и я уверен, что в случае чего мне не придется за вас краснеть.

Как только дверь кабинета закрылась за их спинами, Тина громким шепотом набросилась на Энди:

— Зачем ты влез?! Ты бы ему еще в лоб напомнил!

Тот только отмахнулся:

— Да ладно, какая разница? Все равно он не придет.

В дежурной комнате собрались всемером: четыре оперативника, включая одного стажера, регистратор и два детектива.

— Ты… панда? — спросил Энди, разглядывая толстую черную линию, обводящую глаза Тины.

— Очень смешно. Я жуткая железная женщина из фильма про рабочих.

— Ходим в кино? — он подозрительно сощурился. — Нарушаем законы?

— Зато у меня хотя бы есть фантазия, — Тина щелкнула его по шляпе, на которой красовалась табличка «Пресса». — Из какой вы газеты, сэр? «Нью-Йоркский нытик»?

— Ты еще наших друзей не видела, — он мотнул головой в сторону стола, где вокруг тыквенных пирогов паслись четверо оперативников. Трое из них мрачно смотрели на Энди, потому что прекрасно все слышали. На всех трех красовались немаговские шлемы патрульных.

— Ого, вы специально договорились? — спросила Тина.

— Нет, — хором ответили все трое с разным оттенком мрачности.

Ночь оказалась спокойной, и время летело намного быстрее, чем на обычном дежурстве. Говорили, разумеется, о страшном: кто чего боялся в детстве и почему вырастая ты вдруг обнаруживаешь, что боялся совсем не того, чего следовало. И конечно…

— Вообще не знаю, как он после такого восстановился, — жалостливо сказала Валери Трот (оперативник, без шлема), перекладывая длинную косу с одного плеча на другое. — Представляете, кто-то украл твою личность и ходит там, вместо тебя. Вот это действительно страшно.

— А я тебе точно говорю, он головой поехал, — уверенно сказал Энди. Он стоял у двери с горстью фундука в руке, и говорил невнятно, потому что все время жевал, а еще делал паузы, чтобы виртуозно закинуть в рот новый орешек. — У меня дружок работает в больнице и знает целителя, который его лечит. Говорит, там и провалы в памяти, и припадки, и… здрасьте, мистер Грейвс!

Все семеро разом повернулись к двери, радостно улыбаясь, взмахивая руками и под прочими приветственными жестами скрывая легкое смятение. Вопрос вечера: слышал Грейвс речи Энди или нет?

Шеф слегка улыбнулся в ответ на приветствия, теребя в руке часы на цепочке, и открыл рот, чтобы что-то сказать, но вдруг Энди издал невнятный звук, шумно втянул в себя воздух, а потом так же резко умолк, схватившись за горло.

Орехи со стуком рассыпались по полу, а Энди, держась одной рукой за стену, медленно, натужно, с хрипом, пытался вдохнуть.

Тина сделала, пожалуй, самое очевидное и глупое, что можно было предпринять: в несколько шагов подскочила к коллеге и от души хлопнула его по согнутой спине.

— Я думаю, заклинанием будет надежнее, — сказал Грейвс где-то совсем рядом.

Тина подняла голову и хотела протянуть руку за палочкой, но не успела, потому что ее взгляд уперся в часы, которые Грейвс держал в руке. Не часы. Кулон.

Серебристый треугольник покачивался на длинной цепочке.

Забыв об Энди, который корчился в ее руках, Тина выпрямилась и, набравшись храбрости, посмотрела шефу прямо в лицо. Прямо в глаза. Один карий и один голубой.

И судя по тишине, которая повисла за спиной, это заметили уже все.

— И-и-и-их… И-и-и-их… — продолжал надрываться Энди.

— Так… ему никто не хочет помочь? — спросил Грейвс.

Еще несколько секунд тишины. Потом откуда-то из глубины комнаты раздался неуверенный голос Валери:

— А-на-на… Анапнео…

Злополучный орешек с невероятной скоростью выскочил из горла Энди и застучал по полу: Цок, цок-цок, цок-цок-цок… Спасенный парень жадно глотнул воздух и теперь, тяжело дыша, так же, как и все, смотрел на… Грейвса?

И снова из глубины комнаты все тот же голос, скорее вопросительно:

— Ревелио?

Щелк!

Серебряные часы в мужской ладони раскрылись.

— Поздравляю! Одна минута тридцать секунд, — Грейвс обвел подчиненных глазами. Карими. — По сравнению с предыдущим разом намного лучше, — он спрятал часы в карман жилета и как ни в чем не бывало двинулся к столу. — Это что там, апельсиновый сок?

Семь пар глаз наблюдали, как он пересекает дежурную комнату и наливает себе сок из бутылки. Он повернул голову, глянул на одного, другого и наконец, не удержавшись, хмыкнул:

— Да что вы такие напряженные? Сегодня же праздник, все хотят повеселиться. Вольно!

⁽¹⁾

— Не делайте так, вы их пугаете!

Голос Скамандера звучал напряженно. Наверное, потому что он балансировал на спине нунду, который скакал по коллектору, рыча, фыркая и раздувая огромную шипастую гриву. Но даже это не мешало ему увидеть, как Грейвс по одному подстреливает диринаров оглушающим заклятием.

— Глядите-ка, какие пугливые, — пробормотал Грейвс, естественно, даже не подумав остановиться. Птички были не самой большой проблемой из тех, что обитали в чемодане, но определенно одной из самых надоедливых. Они постоянно перемещались, и накрыть их куполом не представлялось возможным. Грейвс уже успел получить клювом по голове от взбешенной матери и теперь утихомиривал малышей так, как ему было удобно.

За его спиной Скамандер наконец смог накинуть нунду на шею веревку и, используя ее на манер вожжей, направил дикого кота прямиком в открытый чемодан. Тот несколько раз подпрыгнул, а потом все затихло. Грейвс добил последнего птенца и прислушался: неужели в мире стало одним магозоологом меньше?

Увы, его надежды не оправдались. Подойдя поближе, он услышал успокаивающее бормотание и довольное мурчание. Прошло еще несколько минут, прежде чем потрепанный Скамандер вылез наружу.

— Это все? — спросил Грейвс.

Скамандер по тону понял, что отрицательного ответа он не примет, и, кивнув, принялся собирать разбросанных по полу диринаров.

— Что ж, я вас поздравляю, за прошедшие пятнадцать минут Кама мог добраться на другой конец света, а вместе с ним — единственная ниточка, ведущая к местонахождению Криденса и одного из моих лучших авроров.

Скамандер почему-то улыбнулся, а потом сразу же нахмурился:

— Зато эти пятнадцать минут повысили шансы на выживание целого вида. Быть поверженным — стресс для дромарога, он мог бы больше никогда не произвести потомство, а все что осталось от их популяции, сейчас сидит там, внизу.

Он левитировал птиц в чемодан и сам следом за ними загрохотал ботинками по лестнице. Грейвс подошел поближе и с высоты своего роста глянул вниз, но кроме прямоугольника далекого деревянного настила ничего не увидел. Лезть за этим сумасшедшим он не имел ни малейшего желания.

— Дромароги, нунду… Вы в курсе, что есть более простые способы самоубийства?

— Если с ними правильно обращаться, они не представляют опасности, — упрямо ответил голос из чемодана.

— Да, я заметил.

— Они напуганы! — Скамандер наконец вынырнул наверх. Он был очень сердит и еще больше, чем обычно, похож на пуделя. — Как вы не понимаете, этот человек своим заклинанием буквально вытащил их из чемодана в неизвестную для них среду. Разумеется, они ведут себя агрессивно и пытаются защититься.

— Разумеется. Главное, чтобы вы вместе с ними были подальше от границ вверенной мне территории.

— Ну так сейчас вы не на вверенной вам территории. Поэтому мое местонахождение — это мое личное дело.

Честно говоря, Грейвс на секунду оторопел от такой наглости из уст рыжего британского кузнечика. А тот, похоже, и в мыслях не держал, что сказал что-то не то: сидел, смотрел в чемодан, откуда непрестанно доносились рык, писк и другие признаки животного недовольства. Грейвс не видел, что там происходит, потому что шевелюра Скамандера загородила весь обзор. Зато что-то шевельнулось на откинутой крышке чемодана.

— Это что, Гол...?

Скамандер захлопнул крышку раньше, чем Грейвс успел договорить.

— Это тоже мое личное дело!

1) Таймлайн второго фильма.

Тина выслеживает Криденса.

Тина находит Каму.

Грейвс выслеживает Криденса.

Грейвс находит Каму.

Ньют делает вид, что выслеживает Криденса, хотя на самом деле выслеживает Тину.

Ньют находит Каму и Грейвса и все портит.

Вернуться к тексту

⁽¹⁾

Когда Серафина Пиквери добивалась поста Президента Магической Америки, она не предполагала, насколько тоскливую жизнь она выбирает. Расписанный по секундам день, протокол высоких встреч, в котором нельзя лишний раз голову наклонить, не рискуя смертельно обидеть коллег из какой-нибудь страны в Центральной Африке…

Она умела вершить судьбу страны несколькими короткими фразами, которые тут же схватывали нерасторопные помощники, передавали своим подчиненным, а те — своим. Но иногда ей ужасно хотелось видеть результат своих действий и слов явно и незамедлительно, ощутить свое влияние.

Рождество ее раздражало и лишь усиливало ощущение заколдованного круга, из которого никому не вырваться. Те же слова поздравления, те же ожидания, которые не сбудутся, те же пьяные лица на торжественном приеме МАКУСА. Грейвс, сославшись на нераскрытые дела, улизнет пораньше, чтобы провести вечер в любимом ресторане. Серафина будет встречать Рождество одна, за любимой книгой, отгородившись от дурацких елок, бубенцов и сладких поздравительных стишков.

Но каждый год, за несколько дней до праздника, мадам Пиквери откладывала все дела, прогоняла многочисленную свиту и закрывалась у себя в кабинете, предварительно положив на стол список всех сотрудников Конгресса.

Коренные американцы верили делам, а не словам. Они жили в дикой природе, были частью ее и каждый день подвергали испытаниям свою силу, волю и решительность. Их потомки, под влиянием некоторых религиозных течений, расслабились и променяли эти качества на рождественские песенки, мишуру и сверкающие гирлянды. И все же Серафина верила, что мир принадлежит смелым и целеустремленным. Тем, кто готов переломить свою жизнь при первом признаке однообразия.

Поправив на голове скромный черный тюрбан, она скользнула взглядом по лежащему перед ней списку и тут же уперлась в нужное имя. Что ж, здесь все ясно.

— Садитесь, мисс Голдштейн.

На лице девушки было написано скорее любопытство, чем испуг. Она не так часто бывала в этом кабинете и оглядывалась украдкой, присаживаясь на кресло напротив Пиквери. Конечно, это не совсем обычно, что президент вызывает на разговор рядового аврора, но Голдштейн в последнее время вела себя хорошо и считала, что никаких промахов за ней не числится. Хотя могла ли она знать наверняка?

— Я так понимаю, вы собираетесь в отпуск на Рождество?

Вот теперь в ее глазах мелькнула тревога, но она выпрямилась и отвечала без смущения:

— Да, госпожа Президент, мы с сестрой хотели съездить в Вашингтон. Мы всегда куда-нибудь уезжаем на Рождество, это традиция.

Еще одна нашлась.

— Ваша сестра ведь тоже не замужем?

— Нет, мадам. И не думаю, что это изменится в обозримом будущем.

Серафина кивнула и принялась перебирать на столе бумаги в поисках нужного листа.

— А почему в Вашингтон?

— Просто никогда там не были и решили, почему бы и нет.

— Я рада, что вы хотите лучше узнать свою страну, — сказала Серафина, наконец доставая из очередной кипы нужный документ. — Но вы же знаете, что Рождество — напряженная пора для Аврората, так что я еще не подписала ваше заявление…

— Мистер Грейвс подписал, — выпалила Голдштейн. Серафина подняла взгляд, и она быстро добавила: — Я хочу сказать, разве этим не должны заниматься начальники отделов?

— Вы правы, — Пиквери никак не прокомментировала наглость собеседницы и вернулась к бумагам. — Но ваш случай особенный.

— Почему? — c прежним вызовом и плохо скрываемым отчаянием спросила Голдштейн.

— Потому что вы далеко не самый лучший сотрудник и ваша инициатива порой ставит под угрозу Статут о секретности.

— Это было всего один раз и очень давно, я уже понесла наказание.

— А жизни ваших коллег? Это было недавно.

Серафина ткнула пальцем в небо, но попала: Голдштейн сразу начала оправдываться.

— В плане операции была ошибка, я говорила об этом с самого начала, но меня никто не слушал!

Пиквери не ответила, зная, что на многословную девушку именно молчание подействует лучше всего. Да и не только на нее. Иногда Серафина жалела, что не стала делать карьеру в Аврорате вместе с Персивалем. Вот бы они повеселились.

— Мы уже взяли билеты на общественную каминную сеть и договорились с гостиницей, — отчаянно тараторила Голдштейн. — Если все это пропадет… — она запнулась: гордость мешала ей пожаловаться на их с сестрой бедность.

— Я все понимаю и не хочу портить вам праздник, — сказала Серафина после долгой паузы. — Я готова подписать ваше заявление, — Голдштейн выдохнула, но слишком рано. — При одном условии.

— Все что угодно!

О, не нужно бы бросаться такими громкими словами.

— Вы поцелуете мистера Грейвса.

Если бы Голдштейн сейчас не сидела, точно упала бы в обморок. Она так широко раскрыла глаза, что они, и без того большие, вдруг заняли пол-лица, и хрипло спросила:

— Что?

— Мистера Грейвса, он как раз сейчас зайдет, я его вызвала.

— Но я не… я не…

— Смотрите, я и омелу повесила, чтобы вам было удобнее.

— Я же не могу!

— Значит, останетесь без отпуска.

— Вам-то это зачем?! — воскликнула Голдштейн, готовая сорваться с места и убежать в любую секунду.

— Да просто я не люблю Рождество. Поработаете в МАКУСА с мое, поймете.

— Но при чем тут я?! И мистер Грейвс?!

— Надоело выслушивать, как он раз за разом вас выгораживает. Скоро у него закончатся отговорки и ему придется в качестве наказания вычитать из своей зарплаты, а не из вашей.

— Но… Но… Я не… Нет!

Короткий, четкий стук в дверь заглушил слова Голдштейн, а затем дверь сразу же распахнулась и Грейвс собственной персоной вошел в кабинет.

— Сера… Госпожа Президент? Добрый день, мисс Голдштейн.

В глазах девушки застыли слезы и ужас, она вцепилась руками в подлокотники кресла, не в силах обернуться и посмотреть на вошедшего, который так кстати остановился точно под омелой.

— Да, мистер Грейвс, у меня к вам есть пара вопросов, а мисс Голдштейн вот пришла поздравить меня с Рождеством. Очень мило с ее стороны, правда?

Мисс Голдштейн открыла рот, но не смогла сказать ни слова.

— Гм… да, действительно, — вежливо согласился Грейвс.

— Сказала, что и вам что-то приготовила.

— Я… — пискнула Голдштейн. Она смотрела на президента с отчаянной мольбой.

— Думаю, это лишнее.

— Это ей решать, — Серафина как бы невзначай положила руку на лежащий перед ней лист бумаги.

Еще несколько секунд Голдштейн смотрела на ее ладонь. Медленно сглотнула, как будто пыталась проглотить огромный, колкий, гадкий на вкус лакричный леденец. Потом поднялась со стула и повернулась навстречу Грейвсу. Он не предвидел никаких выпадов в свою сторону и вежливо смотрел на подчиненную.

Трясущимися руками Голдштейн схватилась за лацканы его пиджака, дернула на себя и впилась в его губы поцелуем. Сделала она это от всей своей молодой горячей души: мистер Грейвс, столп, на котором стоял весь МАКУСА, покачнулся от неожиданного напора. Среагировал он довольно интересно. Подняв руки, обхватил ладонями плечи подчиненной, явно собираясь отлепить ее от себя, но в последний момент передумал, да так и не убрал.

Поцелуй затягивался, а минус и плюс сходились где-то посередине. Напряжение и ужас Голдштейн, нескрываемое изумление Грейвса — и то, и другое исчезало с их лиц, плавно превращаясь в отсутствующее выражение, как у человека, который очень глубоко задумался за любимым делом. Все это произошло за считанные секунды, и Серафина с затаенным восторгом, подперев голову рукой, следила за метаморфозами.

Наконец Голдштейн таким же резким движением, обеими руками, оттолкнула начальника от себя и шумно вдохнула. Грейвс опомнился и отпустил ее плечи.

— Простите… там… омела… Рождеством… — пробормотав еще что-то неразборчивое, Голдштейн вылетела из кабинета быстрее Патронуса.

Грейвс проводил ее вопросительным взглядом, но Серафина увидела, что прежде чем он снова обернулся, кончик его языка скользнул по губам — в том месте, где только что были губы Голдштейн.

— Она всем такие подарки раздает? — как ни в чем не бывало спросил Грейвс.

— Не знаю, мне она подарила елочное украшение.

Серафина обратилась к бумагам и они обсудили еще несколько ничего не значащих вопросов. Несколько минут спустя, когда Грейвс выходил из президентского кабинета, вид у него все еще был немного отстраненный, и Серафина мысленно пожелала ему удачи.

Голдштейн свое испытание прошла с честью.

И если Грейвс будет таким же смелым и целеустремленным, возможно, к следующему Рождеству порочный круг глупых традиций разомкнется.

Полчаса спустя Тина сидела в пустом кабинете, нервно обрывая лепестки бумажной гирлянды. Когда дверь открылась и в дверном проеме появилась знакомая фигура, она подскочила, словно игрушка на пружинке.

— И что это было?

Тина сделала вдох, а потом забегала из стороны в сторону, безостановочно и несвязанно восклицая:

— Она меня заставила! Она меня шантажировала! Она что-то подозревает! Ты ей что-то говорил?! Она…

— Разумеется я ничего ей не говорил, — с трудом вклинил Грейвс.

— …будет за мной следить! Она меня уволит!

— Не уволит.

— Она подумает, что…

— Что?

— Ну…

— Да?

— Что мы…

— А что, мы не?

— Но мы же не можем…

— Я все могу.

— Ты — да, — уже немного тише согласилась Тина.

— Значит и ты можешь.

Она сердито скрестила руки на груди, но все же позволила себя обнять.

— Даже если она что-то и подозревает, а это не так, считай, что это было ее благословение на наше первое совместное Рождество.

Тина все еще хмурилась, когда положила голову ему на плечо.

— Знаешь, начальник из нее еще хуже, чем из тебя.

— Зато в чувстве юмора ей не откажешь.

1) Навеяно сериалом "Кости" (сезон 3, эпизод 9)

Вернуться к тексту

Некогда белый кафельный пол скользил перед его взглядом, и он не думал ни о чем, кроме заветной баррикады письменного стола, и о том, чтобы не сбиться с ритма. Раз-два, раз-два, левой-правой — он полз по полу на локтях, как новобранец на учениях, а над его головой размеренно раздавались выстрелы.

Стреляла Тина как по учебнику: стояла прямо, широко расставив тонкие ноги. Она — дерево, которое хочет врасти в этот кафельный пол. Руки сцеплены в смертоносный замок, одна поддерживает другую. Лицо сосредоточенное, словно она стреляет не по живым некогда существам, а по картонным мишеням в тире. Только мишени не истекают зеленой слизью, не пачкают все вокруг и не грозят превратить тебя в себе подобного.

Выстрелы смолкли, и Грейвс тяжело перевалился через опрокинутый стол. Тина тут же опустилась рядом с ним, и оба затихли, прижимаясь спинами к древесной стружке, пластику или из чего там еще сейчас делают самые дешевые в мире столешницы. Как показала практика, ножки, которые стол воинственно выставил в сторону противника, словно противотанковые ежи, тоже были крайне слабой защитой.

Тина оттопырила палец, показывая, что у нее остался один патрон. Грейвс кивнул, думая, что дело дрянь. Его собственный пистолет остался на территории врага, в недосягаемых трех метрах.

Еще несколько секунд ничего не происходило, только звенело в ушах от недавних выстрелов в замкнутом пространстве.

— Кажется, все, — едва слышно выдохнула Тина, но Грейвс прижал палец к губам, все еще напряженно прислушиваясь. Прикрывая его, Тина сделала три выстрела. Но он знал то, чего не знала она: за углом скрывалась еще одна тварь, которая могла последовать за своими сородичами в надежде на завтрак, а могла спокойно задремать, сморенная наступившим утром.

Грейвс протянул руку, и Тина без малейших колебаний подала ему пистолет. Они не дошли бы сюда, если бы не научились понимать друг друга без слов и лишних вопросов. Грейвс осторожно развернулся и выглянул из-за столешницы.

Полосы серого света, проникающие через жалюзи, расчерчивали пол на ровные куски зелено-белого и зелено-черного. Наперерез полосам, прямо в их сторону, ползло существо. Оно передвигалось на четырех конечностях, опираясь на сгибы некогда человеческих локтей и колен, и мотало лысой головой с остатками черт лица. Одежду оно потеряло давно.

Медленно-медленно Грейвс положил ствол пистолета на кромку столешницы, чтобы точнее прицелиться. Но пока не стрелял, медлил. Наверняка этот парень был старым по их меркам — один из первых заболевших, судя по тому, до какой степени он потерял человеческий облик. К тому же, утро вступало в свои права и ослабило его, и предстояло решить, что лучше: потерять полчаса и дождаться, пока он уснет сам, или потратить драгоценный патрон на то, чтобы от него избавиться прямо сейчас.

Оно решило само. Резво, по-собачьи вскинув круглую, голую голову, оно кинулось вперед, развив удивительную скорость для существа, которое когда-то было прямоходячим.

Грейвс выдохнул и нажал на курок.

Сложно поверить, что всего месяц назад они просто ловили уличных воров, убийц и насильников, подбирали пьяниц на скамейках парков и выезжали на семейные разборки… Нет, конечно, все началось задолго до этого: эпидемия, нелепые слухи, журналистские расследования с желтоватым оттенком. Мир начинает распадаться с мелочей, незаметно. А уж если вы это увидели — значит, стало поздно…

Для них стало поздно в тот день, когда 135-й патруль перестал отзываться по рации. И одновременно с этим начал разрываться телефон. Он звонил не переставая, стоило нажать кнопку сброса, как электронная трель снова била в барабанные перепонки, и взволнованные голоса молили о помощи: «С моим мужем что-то не так…», «Помогите, моя мама — она, кажется, заболела…», «Я запер ее в кладовке, но она выбила дверь, а ведь ей всего восемь лет…», «Нет! Не-ет!!»…

В участке стало громко из-за телефона и постоянно включенного телевизора, в котором репортеры с перекошенными лицами докладывали то с одного, то с другого конца города о заболевании, которое распространяется невероятными темпами. О зеленой слизи и мутных глазах, о неадекватном поведении… Кажется, они даже успели создать памятку и инструкцию для зрителей, прежде чем прекратить вещание.

Телевизор замолчал к исходу второго дня. Как и телефон.

Жители Нью-Йорка настолько привыкли к толпам людей, что стали воспринимать их как часть окружающей среды, как мебель. В метро, в больницах, в офисах, в библиотеках достаточно появиться одному зараженному, чтобы болезнь начала распространяться, как круги на воде…

Они забаррикадировались в участке, оставшиеся пятнадцать человек, и держали оборону неделю. Но запасы стремительно таяли, и вскоре Грейвс начал организовывать эвакуацию.

Они передвигались очень медленно, наметив путь на запад, прочь из города, через череду полицейских участков и оружейных магазинов. Шли днем, потому что солнечный свет оказался главным оружием против этих тварей. Солнечный свет и выстрел в голову, конечно. Кто-то строил версии насчет осиновых колов, но чтобы это проверить, нужно было подойти на расстояние удара, и никто так и не решился.

Они подобрали пистолет Грейвса, обшарили склад, свалив боеприпасы в большую спортивную сумку, и вернулись на второй этаж. Нужно было еще немного подождать, пока солнце выглянет из-за домов. Когда Грейвс в последний раз смотрел на свой телефон, виджет погоды на рабочем столе доложил ему, что восход солнца в Нью-Йорке ожидается в 5.55. В то время спутники еще имели значение. Впоследствии он просто отнимал от этого времени по две минуты каждый день. Весна была на их стороне.

— У тебя кровь, — просто и буднично сказал Грейвс.

Тина покосилась на свой мокрый рукав.

— Это осколок стекла, меня не зацепили, — уверенно сказала она.

Но без лишних напоминаний сняла рубашку, оставшись в одной майке, и позволила ему осмотреть сначала рану, а потом белки своих глаз.

Они никогда не говорили «укусить», говорили «зацепить».

И не говорили «зомби» или «мутанты», говорили «оно», «существо», «тварь», «штука»…

— Моя сестра жила в паре улиц отсюда, — сказала Тина, глядя в окно. Она подняла жалюзи, и в свете светлеющего неба ее лицо с давно и прочно поселившимися на нем синяками под глазами и заострившимися скулами казалось серо-голубоватым.

— Ты хочешь зайти туда?

— Нет, это было бы опасно и глупо. Три недели прошло.

Они никогда не говорили о том, что было и о том, что будет дальше. Просто дробили день на множество маленьких, но исполнимых задач: перейти улицу, найти еды, найти патронов, дожить до утра… иначе они очень быстро сошли бы с ума.

Методом проб и ошибок они узнавали все новые и новые подробности о своих противниках. Что солнечный свет делает их слабее, но не является гарантией безопасности. Что звук автомобильного двигателя собирает тварей со всей окрестности, словно сигнал тревоги. Что пройти за день пару километров — это большая удача.

Пятерых они потеряли в первой же схватке на открытой местности. Еще восемь человек погибли в течение недели.

Третью неделю они продержались вдвоем, и это был неплохой показатель: Грейвс начал думать, что они с Тиной — отлично сработанная команда.

Они шли днем и урывали у ночи несколько часов сна, по очереди неся дежурство при свете ручных фонариков. Электричество и водопровод не работали, но к их услугам был полный ассортимент всех городских магазинов: от дорогих модных бутиков до круглосуточных подвалов на углу, в которых когда-то покупали себе пиво бомжи.

Однажды в подсобке универмага они устроили настоящий ужин при свечах — с полуфабрикатным стейком, который пожарили на огне, вином и сыром. А потом занимались любовью на чьем-то старом матрасе. И — о чудо — в ту ночь все было спокойно.

Устав запрещал отношения между начальниками и подчиненными, но устав сгорел вместе с ящиком письменного стола, в котором он лежал, и самим столом, и всем 95-м участком, в окно которого Сэм во время отступления кинул гранату.

Они жевали холодную тушенку из банок, сидя на столах. Разбросанные по полу тела давно перестали их смущать.

— Интересно… — задумчиво сказала Тина, и это было очень плохое слово. Если тебе вдруг становится что-то интересно, значит, ты заглядываешь слишком далеко. — Раньше я думала, что хочу умереть в старческом маразме. Уйти незаметно для себя. Знаешь, раствориться…

Грейвс молчал, ковыряя вилкой в своей банке.

— Я думала, что будет страшно. Но когда я стреляла в Абернети, я вообще ничего не почувствовала. Потому что там, в глазах, не было Абернети.

Абернети они потеряли последним, неделю назад.

Выброс адреналина после недавней перестрелки сходил на нет, превращаясь в упадок сил. Но позволить себе отдых они не могли. Серый свет наконец-то сменился желтым: в окна участка заглядывало солнце. Тина откинула с лица спутанные волосы и потерла глаза тыльной стороной ладони, в которой все еще держала вилку. А потом спросила так же спокойно:

— Обещаешь пристрелить меня, пока я еще буду собой?

Грейвс зачем-то поискал глазами вокруг стола, забыв, что мусорные ведра потеряли свой смысл. Вздохнул и бросил банку прямо на пол.

— Обещаю.

Тина улыбнулась так, будто это было признание в любви.

Через полчаса они шли по залитой солнцем улице, обходя брошенные, разбитые, пустые машины. Наплечная кобура обнимала приятной, успокоительной тяжестью, и в распахнувшейся над городом тишине хотелось верить в жизнь и удачу.

У них впереди был долгий путь.

— Мистер Грейвс!

Тина Голдштейн догоняла его в коридоре и была крайне опасна.

Вернее, не она, а аромат, который приближался вместе с ней — свежий и пряный одновременно, знакомый и очень приятный. Слишком приятный.

Грейвс оглянулся мельком через плечо. Так и есть: у нее в руках чашка кофе. Кто бы мог подумать, что собственные сотрудники считают его за идиота.

— Мистер Грейвс, он раскололся!

Ток-ток-ток — она подстроилась под его шаг и следовала за ним неотступной тенью, и Грейвс буквально видел затылком исходящий из кружки пар. Вопреки законам физики, он не оставался шлейфом позади них, а незаметно крался вперед, тонкими струйками заползая в ноздри. Как, скажите, как это можно не почувствовать?!

— Пиви раскололся!

Грейвс остановился и наконец посмотрел в сияющее лицо Голдштейн. Она не врала. Было ли это частью ее плана, или так удачно совпало, но она действительно принесла ему хорошую новость.

— Вы сами его допрашивали?

— Да, сэр.

Неплохо. Если бы не проклятая кружка, которая буквально притягивала его взгляд и мысли, он принял бы это сообщение намного более благосклонно. А впрочем, интересно, что она будет делать дальше.

— Пойдемте ко мне в кабинет, расскажете подробнее.

В кабинете Голдштейн расстелила на столе зачарованную карту с отмеченными точками, куда Пиви, торговец темномагическими артефактами, отправлял свой товар. Белая кружка обосновалась на углу стола, прижимая край карты, чтобы та не сворачивалась — разумеется, на том углу, который был ближе к начальнику — и тонкий цитрусовый аромат, совершенно обнаглев, окутал его своим теплом, вызывая в памяти жаркое солнце южной Европы.

Голдштейн суетилась над картой. Она была младшим аврором, и, по идее, не она должна докладывать ему о такой мелкой сошке, как Пиви. Но поскольку ее непосредственный руководитель пропал на несколько дней на другом задании, ей приходилось общаться с более высоким начальством. Она нервничала, тараторила, сбивалась, постоянно бросала на него взгляды, ищущие одобрения, слишком часто заправляла волосы за уши… ну или просто очень хорошо играла смущение. Иначе что бы здесь делала эта дракклова чашка кофе c апельсином?!

— И у вас уже есть план? — спросил Грейвс, не отказывая себе в удовольствии сделать глубокий вдох. Самые отвратительные зелья на свете имеют самый прекрасный аромат. Он еще запоздало подумал, что было бы странно, если бы Голдштейн предложила ему выпить из своей кружки. Теперь очертания ее плана окончательно расплылись у него в голове.

— Я думаю, нужно организовать через Пиви большой подставной заказ, чтобы выйти сразу на поставщика.

Что ж, это было очевидно. Конечно, разрабатывать операцию ей никто не даст, но если она сама расколола подозреваемого, то она все равно молодец. Но одной одержанной победы в день, пожалуй, будет достаточно.

— Хорошо. Когда появится Уоллес, хватайте его и идите ко мне.

— Да, сэр.

Вот сейчас, видимо, должно что-то произойти… Голдштейн свернула карту, другой рукой подобрала кружку… и все еще ничего не происходило. Потом она развернулась и пошла к двери.

До выхода из кабинета было каких-то три шага, и на все эти три шага Грейвс смотрел с изумлением, пока его не осенило. Потом было еще полсекунды колебания, пока она тянула ладонь к дверной ручке. И промолчать бы, пусть сама расхлебывает последствия своей невнимательности… но почему-то жаль дурочку, она так довольна собой.

— Интересный у вас кофе, мисс Голдштейн, что за рецепт?

Она все еще сияла, когда обернулась к нему.

— Не знаю, сэр, меня саму угостили.

Мда… И как намекнуть еще прозрачнее?

— Вы любите апельсиновый?

Ее улыбка стала немного озадаченной.

— Да разве он апельсин…

Она умолкла, а секунду спустя ее глаза расширились, когда и до нее наконец дошло. Она подняла кружку и приблизила к ней лицо так осторожно, как будто та могла взорваться.

— Драный гоблин, — в отчаянии прошептала она.

Грейвс с любопытством наблюдал за ее манипуляциями. В МАКУСА всегда нужно держать ухо в остро. Но бывают дни, когда это особенно важно.

— День святого Валентина, да? — спросил он, как бы приглашая Голдштейн вместе с ним раздосадованно покачать головой.

— Да… — прошептала она.

— И кто же приготовил вам эту прелесть?

— Сойер, — судя по медлительности, с которой она отвечала, она сейчас прислушивалась к своему организму, пытаясь распознать признаки непреодолимой влюбленности. — Простите, сэр, кажется, мне нужно срочно пойти и засунуть эту кружку кое-кому… туда, откуда ее будет сложно достать.

Голдштейн снова взялась за ручку двери, но так и не открыла ее. Запах апельсина и гвоздики все еще плыл по комнате.

— Сэр…

— Вы не помните, пили ли вы из кружки.

— Да, — она опять обернулась, цепляясь за дверную ручку, будто та могла удержать ее от падения. — Амортенции нужно от пяти до пятнадцати минут, чтобы начать действовать. Если я сейчас пойду в лазарет и она подействует по дороге, я стану посмешищем всего Конгресса. Сэр, пожалуйста, можно я отсижусь у вас… еще немного?

— Вы хотите, чтобы я вызвал целителей сюда, если вы начнете воспевать прекрасные глаза мистера Сойера?

— Я буду вам очень благодарна.

Кто сказал, что самый опасный день в году — это первое апреля?

— Ладно, присаживайтесь, не скромничайте. Только избавьтесь от зелья, пожалуйста.

Голдштейн заклинанием осушила кружку (запах исчез и Грейвс вздохнул с облегчением и уколом мимолетной печали), а затем растворила ее в воздухе и скромно присела на краешек стула у стены. Она все еще напряженно прислушивалась к себе. В ее присутствии Грейвс не смог бы сосредоточиться на бумагах, которые появились сегодня утром на его столе, так что волей-неволей пришлось украсть у рабочего дня еще несколько минут.

— Расскажите хотя бы, что там интересного происходит? А то я живу в своем кабинете как затворник, а у вас, оказывается, такие страсти. Никогда бы не подумал, что Сойер так безнадежно в вас влюблен.

— Нет никаких страстей, — угрюмо ответила Голдштейн. — Он просто проверяет меня на прочность. У нас с ним что-то вроде противостояния: мелко пакостим друг другу. Но это не мешает работе, — последнюю фразу она добавила торопливо.

— А я думал, только школьники подкладывают девчонкам навозные бомбы, чтобы выразить свою симпатию.

— Иногда мне кажется, что любой школьник умнее некоторых авроров.

Она говорила с мрачной обреченностью, но заметно ерзала на месте. Было видно, что ей очень неловко: до сих пор их общение ограничивалось обменом короткими репликами исключительно по делу и заканчивалось ее фразой «Да, сэр».

— По крайней мере, вы продумали план отступления, это немного сглаживает тот факт, что вы проворонили амортенцию в кофе. Кстати, как вам вообще это удалось? Она же пахнет на все здание.

Голдштейн заерзала еще сильнее.

— Я чувствовала запах, но он очень необычный, и ни один человек в здравом уме не подумал бы, что так пахнет от кофе.

Грейвс, откинувшись на спинку стула, скрестив руки на груди, наблюдал, как она беспокойно ищет, куда бы приткнуть взгляд.

— Вы меня заинтриговали. Что же это за запах?

Ей все-таки пришлось поднять взгляд и выдержать встречный, вопросительный — его.

— Это довольно личный вопрос, сэр.

— Я ведь сказал вам про апельсины.

— Но я не просила об этом и вряд ли стала бы спрашивать, почему именно…

— Потому что дело было в Италии. Видите, как я смело выдаю вам интимные подробности своей личной жизни?

На другом конце кабинета Голдштейн делала вид, что все в порядке. Но по сжатым на коленях рукам, по застывшему выражению вежливого любопытства на лице было видно, что с каждой секундой она все больше жалеет о своей просьбе. Может быть, теперь ей даже казалось, что Сойер не так уж страшен и стоило один раз под действием любовного напитка кинуться ему на шею — это было бы лучше, чем говорить с Грейвсом о первой любви.

— Сэр, мне неуютно об этом говорить.

— Догадываюсь. И именно поэтому Сойер выбрал вас своей мишенью.

Она вздохнула и переложила свернутую карту из одной руки в другую. Всем своим видом она показывала, что готовится к лекции.

— У вас на лице написано: «Не подходи ко мне!». Вы боитесь выдать чем-нибудь себя выдать, и люди вроде Сойера это чувствуют. Сколько вам лет? Двадцать три?

— Двадцать два.

— Я сомневаюсь, что за двадцать два года вы успели сотворить нечто страшное и постыдное, что навсегда останется пятном на вашей репутации. У всех есть тайны и личная жизнь, и вы правы, не стоит кричать об этом на каждом углу. Но нельзя же над ними трястись и покрываться холодным потом каждый раз, когда вам задают личные вопросы.

— Но ведь и вы такой же, — запальчиво воскликнула Голдштейн. — Весь Аврорат ничего о вас не знает.

— Именно так, — усмехнулся Грейвс. — А знаете, почему? Потому что я не из чего не делаю тайн.

Теперь она смотрела на него хмуро, непонимающе и явно несогласно.

— Вам кажется, что если вы дадите слабину, на вас тут же накинутся голодные стервятники, которые видят вас насквозь. Но на самом людям очень мало дела до других. У них своих проблем по горло. Если так уж хочется, чтобы вас не трогали, идите на уступки. Дайте им один раз поговорить о чем-нибудь вволю, пожертвуйте маленькой тайной, чтобы сохранить остальные. Поверьте, Тина, это работает.

И он тоже пошел на уступку. Можно называть человека по фамилии, когда делаешь ему выговор. Но когда даешь совет как старший коллега (а это был именно совет, в какую бы форму он ни был облечен), ситуация требует иного подхода.

Она, конечно, это заметила и сидела, уже не хмурая, но слегка приунывшая, опустив взгляд на свои руки.

— К тому же, чем больше сил вы тратите на то, чтобы защитить свою тонкую ранимую душу, тем меньше вы замечаете происходящее вокруг. Например, что мы говорим уже десять минут и все эти десять минут вы мечтаете Сойера убить, а не обнять. А значит, амортенция не подействовала и из кружки вы не пили.

Она поднялась с заметным облегчением: пытка занудством закончена.

— Спасибо, что помогли, сэр.

— Не стоит. Но пусть это будет единичным случаем.

Она поднялась и снова остановилась у двери. Свернутая карта в ее руке поникла: случай с амортенцией, личный разговор и мягкий (а он ведь был мягкий) совет окончательно выбили ее из колеи, от былого триумфа не осталось и следа. Грейвс даже почувствовал что-то вроде жалости, но, в конце концов, девчонка обошлась малой кровью.

Он взял в руки документы, показывая, что у него и без нее много дел, но Голдштейн проигнорировала намек, потому что спросила:

— Сэр, вы знаете, как пахнут собачьи лапы после долгой прогулки летом по полю?

Уже наполовину погрузившийся в протокол допроса, Грейвс поднял глаза.

— У вас была собака?

— У него была собака.

На белом листе бумаги его ждали увлекательные вопросы и не менее увлекательные ответы. Но не настолько увлекательные, чтобы он не заметил:

— Уши тоже пахнут ничего.

— Юноша, вы будете спать или нет?

— А няня мне всегда читает сказки на ночь.

— Очень хорошо. Из какой книжки?

— Вот из этой.

— Посмотрим. Сказки Барда Биддля? Сказка о трех бра… так, это сразу в камин.

— Почему?

— Потому что.

— А что мы тогда будем читать?

— Какую книгу тебе читает мама?

— Никакую, она просто рассказывает.

— Да, у мамы всегда была очень бурная фантазия. А что, если ты мне расскажешь одну из ее сказок? А? А я буду спать. Прямо здесь. Здорово я придумал?

— Папа, это моя нога!

— Подвинься, я не виноват, что я такой большой. Так ты будешь рассказывать?

— В некотором царстве, в некотором государстве…

— Хрр… Хррр…

— Папа!

— А? Ладно, продолжай.

— В некотором царстве, в некотором государстве жила-была королева. У нее был василиск — большой и страшный. Он помогал ей править и пожирал всех, кто нарушал законы. А если дворцовые слуги плохо работали, он смотрел на них своими змеиными глазами и превращал их в камень. Поэтому его все боялись. Но на самом деле он был мудрым, сильным и добрым и слушал королеву. И вот один злой волшебник захотел получить всю власть в королевстве. Он обманул василиска, околдовал его и запер в подземелье, а сам принял его облик и занял его место. Папа, почему ты открыл глаза? Ты должен спать!

Пауза.

— Просто сказка очень интересная. Продолжай.

— Но василиск был очень умным. Когда злой волшебник тащил его в подвал, он сбрасывал свою чешую, надеясь, что кто-нибудь ее найдет. И ее нашла одна девушка, которая служила во дворце. Она отнесла эту чешую королеве, и королева сразу поняла, что дело нечисто. Она устроила пир и обманом заставила злого волшебника выпить зелье, которое лишило его волшебных сил, и он предстал перед дворцовой стражей в своем истинном облике. Его изгнали из королевства, и он сгинул и больше никогда в него не возвращался. А василиск вернулся и снова стал следить за тем, чтобы никто в королевстве не нарушал закон. И еще он взял в жены ту девушку-служанку, и жили они долго и счастливо. Конец. Тебе понравилась сказка, пап?

— …очень. Но лучше я куплю тебе какую-нибудь книгу.

Тина сидела у туалетного столика и лишь мельком повернула голову, когда Грейвс вошел и остановился, привалившись спиной к стене.

Она натирала руки кремом и пристально вглядывалась в свое отражение, поворачиваясь то так, то эдак: не появились ли новые морщины? А может быть, седые волосы? Грейвсу доводилось видеть многих женщин за этим занятием. Но лишь одну — достаточно долго, чтобы эти первые морщины и впрямь появились. Он замечал их. Не мог не замечать в силу профессиональной наблюдательности. И мог читать их, как письмо, написанное едва видимыми чернилами. Эта уже была, когда Тина впервые навестила его в больнице. Эта — первое большое дело, которое она взяла после его ухода из Аврората и тащила на себе два года. Эта — первый крик их сына…

Тина обернулась и посмотрела на него:

— Что?

Он улыбнулся.

— Бедная девушка! Неужели она не боится, что василиск обратит ее в камень?

Она на секунду изменилась в лице, как будто и впрямь вернулись те времена, когда один его взгляд мог пригвоздить ее к полу… но потом лукаво улыбнулась в ответ:

— Что ты! Это ведь был не василиск, а рыцарь, которого заколдовали еще в раннем детстве. Он мог бы снять заклятие, но слишком привык, что его все боятся.

Она снова повернулась к зеркалу, а Грейвс сделал несколько неспешных шагов и остановился за ее спиной.

— И как же она это узнала?

— Как и любое заклятие, оно пало, стоило только василиску ее поцеловать. С тех пор его взгляд больше не имел над ней власти.

— В таком случае, бедный василиск! Он ведь теперь не найдет на нее управу.

Он положил ладони на ее теплые, острые плечи, прикрытые тонким темно-синим шелком.

Маленькая лампа на столике освещала лишь небольшой кусок супружеской спальни, и здесь, в ореоле желтого света на довольно коротком отрезке времени существовал особый мир. В нем не было ни МАКУСА, ни прошлого, ни проблем, ни даже безгранично любимого темноглазого, темноволосого мальчика, который спал в другом конце коридора. Были только они вдвоем.

Тина наклонила голову, прикрыла глаза и блаженно потерлась щекой о его руку.

— Он очень мудрый, сильный и добрый. Он что-нибудь придумает.

Тина открыла дверь своим ключом. Об этом оповестил едва слышный скрип замочной скважины, тихое треньканье сигнальных чар и сухой щелчок часового механизма у него в кармане. Он вынул часы, раскрыл их, дважды нажал едва заметную кнопку на задней крышке и удовлетворенно кивнул, когда надпись на циферблате сообщила: «Ты и так знаешь, где она».

В детстве он не раз видел, как отец как бы между делом сверялся с часами, принимая какое-нибудь важное решение, и долго считал это лишь привычкой. Когда ему исполнилось десять, он получил собственные и его ждал большой сюрприз. Помимо обычного циферблата в них существовал другой, скрытый — с его собственным портретом.

Часы обладали скверным характером, что неудивительно, с таким-то владельцем. Они не стесняясь называли его придурком, когда он в упор не замечал надвигающиеся неприятности. Снисходительно «разрешали жить безмятежно», когда неприятностей не предвиделось. А совсем недавно выкинули удивительный фортель: к первым двум циферблатам прибавился третий — с изображением Тины. И как он ни бился, не мог вспомнить, когда это произошло. Когда он получил согласие? Когда озвучил свое предложение? Или когда только пришел к этой мысли? Или еще раньше…

Прислушиваясь к шагам в гостиной, Грейвс обнаружил, что пропустил мимо ушей целый кусок речи своего заместителя, которому он раздавал последние указания через камин. Благо, вопросов жизни и смерти они не решали, и он быстро скомкал конец разговора. В конце концов, в свете последних новостей он имеет полное право взять хотя бы пару выходных.

Он вышел из кабинета как раз чтобы увидеть, как Тина закидывает в рот шоколадную конфету из вазы на столе. Увидев его, она торопливым жестом смахнула с лакированной поверхности еще две пустые обертки и, улыбнувшись, слизнула с губ остатки шоколада.

— Как дела?

— В целом как обычно. Надеюсь, МАКУСА за два дня без меня не рухнет. Нужно убегать быстрее, пока нам в камин еще кто-нибудь не постучался. Где Куини?

— Сейчас придет. Она прислала мне записку, ее задержал Абернети.

— Цеплялся за ее юбку и умолял выйти за него замуж?

— Почти. Попытался дать ей работу на выходные. Главное слово — «попытался». Но ты дал ей прекрасный рычаг против любого сотрудника Конгресса, который попытается заставить ее сделать хоть что-то против ее воли.

— Ты какой рычаг имеешь в виду? Тот, что она скоро станет моей родственницей или тот, что я разрешил ей планировать нашу свадьбу?

— Оба.

— Мне стоило это предвидеть, — Грейвс покачал головой с притворной озабоченностью и сел на диван рядом с Тиной. — Пожалуй, стоит отозвать свое предложение обратно.

— Поздно. Оно мое, не отдам.

— О горе мне…

Стоило ему откинуться на спинку дивана, как Тина немедленно положила голову ему на плечо. Казалось, ей каждую секунду, когда они были наедине, требовалось хоть как-нибудь выражать свою любовь: если не обниматься, то хотя бы перебирать пальцами его манжету. Грейвса это умиляло, хотя он этого не понимал. Ему было достаточно знать, что она есть где-то там, и раз ее портрет улыбается ему с циферблата, значит, с ней все хорошо, он увидит ее сегодня вечером и заснет, чувствуя рядом тепло ее тела. Но ему нравилось идти ей на уступки и отдавать себя на растерзание тоненьким бледным рукам. Потому что любовь (в этом они были согласны) — это компромисс.

— Как прошло? — спросила Тина, ковыряя пуговицу его жилета.

— Как обычно, — он пожал плечами, и Тина заерзала головой, пытаясь вернуться в прежнее удобное положение.

— И никаких эксцессов?

Грейвс вздохнул.

— Вон там на подоконнике лежит вечерний выпуск «Призрака», который совершенно точно принесла с собой ты. Следовательно, заметку о суде ты уже выучила наизусть.

Она упрямо продолжала теребить жилет.

— Но я хочу узнать твое мнение.

— Обычное судебное заседание, преступник получил по заслугам, а осужденный на смерть человек склонен высказываться нерационально.

— «Я тебя прокляну» — вполне конкретно сформулированная угроза.

— Если бы я прислушивался ко всем угрозам, которые сыпались в мой адрес, я бы давно сошел с ума. Пришлось привыкнуть их игнорировать.

Тина отлепилась от его плеча, хмуро глядя на него.

— Но ты игнорируешь не все. Иногда ты становишься настоящим маньяком и вцепляешься в самые дурацкие мелочи. А иногда просто говоришь, что все хорошо. Я тебя не понимаю.

Грейвс молча пожал плечами, изучая небо за окном. Он понимал, что рано или поздно ему придется разделить с Тиной и эту тайну. Кстати, ему только что пришел в голову достаточно изящный способ это сделать. Он ведь до сих пор не определился со свадебным подарком. Часы, наверное, будут слишком громоздкими, может быть, кулон? Нужно узнать у отца насчет того мастера. Он жил где-то в Европе, в Праге, кажется…

— Ладно, — Тина тоже умела идти на уступки. Она вздохнула и поднялась с дивана. — Тебе письмо.

Она протянула ему тонкий конверт из коричневой бумаги, а сама наугад сняла книгу с полки и принялась ее листать. По дороге к шкафу ей пришлось обойти нож для бумаг, который чинно плыл из кабинета.

Печать была незнакомая. Почерк тоже.

«Дорогой мистер Грейвс!

Заверяю вас, что работа над часами для вашей избранницы уже идет, однако потребует не менее трех месяцев, и я прошу вас учесть это при назначении даты церемонии, если вы хотите приурочить подарок к столь счастливому дню.

Об оплате не беспокойтесь. Узы давних обязательств, которые связывают мой род с вашим, с лихвой оплачивают эту работу.

Также, зная о вашей профессии, будет не лишним упомянуть, что ни я, ни другие мастера не располагают никакой тайной информацией ни о вас, ни о будущей миссис Грейвс. Часы все узнают сами, как только попадают в руки хозяину. Мы — лишь их посыльные.

Примите мои искренние поздравления с обретением счастья.

Искренне ваш,

Ян Ходинар»