Наводнение (гет)

Слишком медленно тянется время,

Я боюсь не дождаться рассвета,

Да и что он изменит, если темно внутри…

Безответны холодные камни,

Ненасытны коварные грифы -

Будут жадно клевать моё сердце до самой зари.

Найди меня, освободи меня

От лап и от крыльев обезумевших птиц.

Укрой меня, успокой меня

И больше не давай смотреть мне вниз.

1.

Дождь лил после этого ещё неделю, не прекращаясь. Моя теория о Ное крепла, в то время как решимость ещё раз проведать Уизли только таяла. Я убеждал себя, что ничего ей не должен, что с её стороны полной глупостью будет ждать моего нового визита, и всё равно совесть предательски ныла. Но стоило мне лишь подумать о том, чтобы встретиться с ней ещё раз... Ну нет! Пусть лучше Волдеморт воскреснет. Хотя вот этого тоже не надо. Короче, я не хотел ни того, ни другого. Я просто хотел, чтобы все меня оставили в покое, пусть и наедине с этим заунывным дождём.

И когда я увидел её за спинами покупателей, в дневном свете, льющемся из окон, бледную и осунувшуюся, моё сердце... Оно прыгнуло мне прямо в горло и затрепыхалось там рыбой, пронзённой гарпуном. Клиенты тянулись плотной вереницей — предобеденное время в этот раз выдалось оживлённым. Она ходила сзади, разглядывая витрины, и только когда за последним человеком закрылась дверь, подошла к прилавку.

— Вы снова за ингредиентами? — спросил я, скрещивая руки на груди.

— Нет, я хотела вернуть долг, — она вытащила из кармана фунты. — Не составите мне компанию за обедом?

Обеды едят с кем-то не слишком дорогим: коллегами, дальними родственниками; да и при свете дня лучше видны все недостатки: седые волоски у меня в шевелюре, потрескавшиеся сосудики у неё в усталых глазах. Но почему тогда во мне так странно всколыхнулось волнение?

— Неважно выглядите, — заметил я.

— Не полностью восстановилась после болезни, — ответила она и пожала плечами. — Ну так как, пойдём?

Обычно Гудман приходил чуть позже, чтобы подменить меня на обед, но тут я решил изменить традициям и сам спустился к нему в рабочее помещение, попросив замену. Уже через пару минут мы вновь, как и в тот памятный вечер, шли по Лютному, слегка оскальзываясь на влажной булыжной мостовой. Уизли всё ещё прихрамывала и, чуть не сверзнувшись в лужу на очередном камне, попросила разрешения опереться на мой локоть. Так мы и вышли к уже знакомому маггловскому кафе, почти в молчании, но уже в каком-то спокойном и даже слегка уютном. Хотя, может, мне просто так казалось. Когда долго не задаёшься вопросами взаимоотношений с людьми, чёрное может показаться белым и наоборот. Но мне совершенно не хотелось, чтобы вдруг откуда-нибудь выпрыгнула, скажем, Минерва МакГонагалл и своим разумным тоном рассказала бы, как оно обстоит на самом деле.

Мы разместились за столиком со скруглёнными краями, возле окна, и, ожидая заказ, смотрели, как мимо пробегают магглы, зябко кутаясь в дутые куртки и шарфы.

— Как вы себя чувствуете? Скоро вернётесь к тренировкам?

— Не так быстро, как мне бы хотелось. Колдомедик не рекомендует летать ещё минимум неделю. Пью восстанавливающие зелья, сплю по полдня — ужасно скучно.

— Ну ничего. Скоро будете как новенькая, — я криво усмехнулся и мысленно добавил: "И провалите наконец из моей жизни", а затем продолжил гадать, зачем бы ей всё это понадобилось.

— Спасибо вам за то, что отговорили тогда варить яд. Наверное, мне это было и правда нужно, — она вырисовывала узоры из крупиц просыпанного сахара на столе и слегка прикусывала губы, будто волнуясь. У неё были красивые волосы, рыжие прядки аккуратно пристроились за маленькими ушами и мягко скользили по плечам. А ещё у Уизли была крошечная щербинка между зубов и по-детски округлые щёки.

Мне ужасно хотелось спросить, что она будет делать сегодня вечером — ах да, будет пить лекарства и лежать в постели! — а ещё терзало любопытство, что же случилось с Поттером. Я почти открыл рот, чтобы задать какой-нибудь из этих одинаково глупых вопросов, когда она вдруг начала рассказывать про квиддич. Я всегда терпеть не мог эту игру, но она говорила с жаром, и мне отчего-то нравилось смотреть, как она краснеет от удовольствия и воодушевлённо описывает всякие "финты Вронского" и как она мечтает попасть в сборную страны. Я сам не заметил, как пролетело время и пришлось возвращаться в аптеку. Пока мы вышагивали назад, вновь стал накрапывать дождь. Лёгкие капли повисали прямо в воздухе, словно подчинённые заклятию "Вингардиум Левиоса".

Она ушла, на прощание вновь назвав меня по имени, и пригласила на матч между "Падлмир Юнайтед" и "Пушками Педдл" через неделю — первую игру сезона, на которой она хотела побывать из любопытства. И я должен был бы сослаться на ворох срочных дел и невыполненных обещаний, но губы мои уже сами собой произносили:

— Я напишу вам.

2.

"Зачем мне это надо?" — думал я, смотря в зеркало. Жил себе спокойно, никого не трогал — по крайней мере, последнюю пару лет. А теперь стой тут, трясись, как перед канувшим в Лету Волдемортом. А я ведь даже не был уверен, что там мне было настолько же страшно. Тогда страх временами вообще отключался: мол, смерть — это лишь вход в благословенный покой. Мне нравилось это состояние: хождение по лезвию бритвы; любое неверное действие, означающее смерть. Так, мне казалось, я мог хоть немного искупить свою вину перед мёртвой подругой детства. Не то чтобы сейчас я считал эту вину искупленной, просто я выгорел, внутренне иссох, во мне не осталось ни капли слёз. Я не хотел больше хождения по краю, не желал самоуничижения, во мне поселилась звенящая пустота. Если бы я и умер тогда, после укуса лордовской змеи — это бы меня не расстроило.

Джинни Уизли явно же не воплощала собой покой, которого я так жаждал. Скорее, наоборот, глядя на её восторженное лицо, с отражённым на большой поверхности карей радужки небом, я понимал, что это метание, бесконечное метание с головокружительной высоты в глубины отчаяния. И не мог объяснить, что вообще делаю на самой вершине квиддичных трибун, что ненавидел ещё со школы всеми фибрами своей души. Почему держу бутылки со сливочным пивом, почему не испытываю недовольства от пронзительного ветра на такой высоте, почему не чувствую обветренных рук. У неё был курносый нос, усыпанный веснушками, и маленькая грудь. Я не находил её внешность какой-то особенной, обворожительной. Но что-то было в ней такое, что-то крепко-накрепко цепляющее, заставляющее смотреть и непременно желать увидеть ещё. После матча мы шли вдоль улицы, пока не завернули в какой-то небольшой парк. Она всё ещё подпрыгивала от возбуждения — настолько её цепляла вся эта квиддичная возня. Рассказывала мне, кто какие приёмы применял, расставляла руки, смешно планировала, словно сброшенный с дерева листок. А потом вдруг воскликнула:

— Смотрите, утки, — схватила меня за руку и потащила к чёрной глади озера, по которой и в самом деле проплывали сизые птицы. — А у меня даже хлеба нет...

Я был слегка ошарашен тем, как непринуждённо сжимает она мою ладонь, что, естественно, никакие утки не шли мне на ум. Я притворялся, что разглядываю их, прилагая все мысленные усилия к вопросу о том, что я должен делать и что хочу на самом деле. Наконец прояснив для себя этот момент, я не спеша привлёк Джинни к себе и поцеловал.

Моё сердце, как ошалелое, перекачивало кровь. И если бы Уизли хоть чем-то проявила своё недовольство, выдала, что ей неприятен мой поцелуй, клянусь, я бы сбежал так быстро, что ни одной крылатой твари было бы меня не догнать. Но она покорно обмякла в моих руках, нежно скользнула ладонями в волосы, прикасаясь холодными пальцами к коже головы. Её губы были мягкие и податливые, она доверчиво прижалась ко мне, напрочь лишая разума. Я крепче притянул её к себе, провёл руками по спине, сквозь плотную ткань мантии ощутив волнующий женский изгиб. У меня крышу сорвало от нахлынувших чувств, а внизу остро кольнуло. Во избежание неловких разъяснений я отстранил её от себя, впрочем, не отпуская совсем. Я растирал её озябшие ладони и чувствовал себя одновременно глупо и как-то совсем счастливо.

— Вы мне очень нравитесь, Северус, — сказала она, делая крошечный шаг ко мне и краснея. Я промолчал, но опять улыбался, как дурак. И ничего не мог сделать с этой шутовской улыбкой, хоть и очень пытался.

3.

Я думал, что захлебнусь, как есть. Захлебнусь в этом ощущении — и откуда что взялось только? Одно из двух: либо я становился одержим, либо я уже и забыл, как это: быть влюблённым. Целую неделю Уизли приходила к закрытию аптеки. Мы шли ужинать и потом гуляли по маггловским улицам, мигающим светофорами и фарами дребезжащих по асфальту машин. А потом стояли и долго-долго, так, что под конец у меня совсем кончался кислород и голова становилась лёгкой и совершенно пустой, целовались возле двери в её квартиру. Губы Уизли имели сладковатый привкус вишнёвого блеска и мятной жвачки. Она приглашала в дом, но я, словно нерешительный демон, всё стоял на пороге и не смел войти.

— Зайдёшь на часок? — в очередной раз спросила Уизли, заглядывая в глаза. Мой взгляд блуждал по её лицу, видя и не видя одновременно. Она мне казалась какой-то нереальной, нездешней, зимним ветром, тоскливо дующим в трубах, талой водой, скользящий меж пальцев и оставляющей лишь покрасневшие от холода ладони и тень воспоминания. А мне так хотелось, чтобы она не исчезала...

— Нет, хорошим девочкам давно пора быть в постели, — шепнул я ей на ухо, находя губами нежное место за мочкой.

— Не уходи, — ласково попросила Джинни и потянула на себя мой шарф.

Я не был святым. Случалось мне знакомиться с женщинами на домашних вечеринках у старых товарищей, на которых я нет-нет, да бывал. Случалось переброситься парой слов и совиной почтой с воскресными посетительницами "Трёх метел". Случалось... Да много всего случалось, жизнь-то за плечами была не маленькая. Но вот так — насквозь, как лондонский дождь через воротник пальто, до самого сердца — не пробирался никто. Пара свиданий — и через неделю я даже имён их не помнил. Мне хотелось бы, чтобы с Уизли было так же: вермут и конфеты из тёмного шоколада, как повод зайти в гости. И потом: "Прости-прощай, мне было так хорошо с тобой". Я хотел, чтобы в глубине души оставался лишь сусальный образ Лили — моей нежной девочки. И я в панике обратился внутрь себя и понял: Уизли, словно паводок, снесла все мои внутренние заслоны, всё, не связанное с ней. И оставила меня, обнажённого и голого, совершенно беззащитного перед ней.

Дождь ненадолго прекратился. В начале декабря воздух стал прозрачным и морозным, он колко забирался в лёгкие и болезненно щекотал в горле. На улице неловко покашливала начинающаяся зима, а у Джинни были чудесные тёплые ладошки и волосы пахли осенней листвой и корицей. И как хорошо было бы никуда не уходить с её порога. Зайти в тёплую темноту её спящей квартиры, отметить своё присутствие тяжёлой мантией на вешалке в прихожей и одной лишней кружкой в раковине. И, может быть, заявить права и на саму хозяйку квартиры: проложить дорожку поцелуев по томно изогнутой шее с выступами позвонков, вдохнуть аромат кожи, солоновато-вспотевшей после моих прикосновений, прикусить молочно-розовую мочку уха...

Словом, в этот раз я не смог ей отказать. Я сжимал её в объятиях и не отпускал, наверное, до самого утра. Небо за окном уже давно начало сереть в преддверии рассвета, а я лежал и не мог поверить, что под самым боком, вольготно закинув на меня свою ножку, лежит та самая Джинни Уизли — девушка, которая ворвалась в мою жизнь с дождём.

Когда Джинни видела, наверное, уже десятый сон, тихо посапывая где-то в районе моей подмышки, с первым лучом холодного декабрьского рассвета я вдруг вспомнил, кто любил повторять: "Внешний комфорт ничего не стоит". Вспомнил, и под ложечкой у меня противно засосало.

4.

Положа руку на сердце, можно было сказать, что я человек довольно-таки любопытный. История с Блэком, оленем — в прямом и переносном смысле — и Визжащей хижиной тому хороший и, стоило сказать, далеко не единственный пример. И вот желание узнать, что же, в конце концов, привело Джинни на порог моей аптеки, было просто-таки невыносимо. Оно щекотало внутренности черепной коробки, отчаянно пытаясь вырваться наружу нескончаемым потоком вопросов. Но сейчас я, как никогда, понимал, что передо мной вполне может оказаться своеобразная шкатулка Пандоры. И нет, я не древнегреческий аналог Евы⁽¹⁾, чтобы найти себе разом столько проблем. Но чем чаще я видел Уизли, её ржавые веснушки и щербинку между зубов, тем отчётливее понимал, что отчаяние никуда не делось, оно всё ещё было там, в глубине её влажно блестящих коньячных глаз. И даже больше: эту тень неразрешенных вопросов можно было почувствовать каждый раз в затянувшемся молчании, в пустоте её одинокой квартиры, в грустных книгах, которые она закладывала высушенными кленовыми листами и читала, положив голову мне на живот.

На улице вновь потеплело, и я уже не надеялся на снег к Рождеству. Я перебирал руками прядки её волос, а она терлась щекой о свитер на моём боку.

— Так почему ты хотела отравиться? — она же больше не была мне чужой, верно? Должен же я был узнать и... И сделать... что? Не допустить, удержать, сохранить?

Она перестала шелестеть страницами и замерла, заложив книгу пальцем. Я молчаливо ожидал её ответа. И она рассказала.

Рассказала, как ещё до школы обожала слушать рассказы своего брата о мальчишке, которому бы лучше вообще не рождаться на свет во избежание череды моих особенно гнусных провалов, и как мечтала, заполучить себе его в персональные драконоборцы. И как это у девчонок вот так вот выходит? Принцы, свадьбы и прочие нестоящие мечты едва ли в десять лет. Потом я подумал о Лили и вспомнил, о чём сам мечтал в десять. Устыдился. Неужели, я и, правда, о подобном мечтал?

И был первый курс. И был осколок поганой Лордовской души, нежно сохранённый Люциусом, за что ему отдельное спасибо (как сейчас помню, мерзкий был год). И Реддл был единственным, кто не советовал Джинни с её сопливыми грёзами идти куда подальше (жаль, конечно, был бы урок на всю жизнь). И даже в ответ делился с ней своими откровениями (страшно подумать, какие откровения молодой Волдеморт мог припасти для своей жертвы). А потом его — раз! — и не стало.

— Ты любила его? — что-то мне нехорошо как-то.

— Нет... Не знаю... Я не любила его, это же просто невозможно, — она вздохнула и нехотя продолжила: — Я клала под подушку его дневник и тогда... Тогда он приходил ко мне. Он был такой красивый, словно звёзды, отражённые в тёмной воде. Я до сих пор помню это чувство, как мурашки бежали у меня по спине, стоило ему лишь заговорить со мной. Стоило ему склониться ко мне, дать почувствовать дыхание на своей коже. Здесь, здесь, здесь, — скользила она рукой вниз по шее. — Я до сих пор, словно наяву, ощущаю его.

Я не хотел знать большего. Я вообще не хотел ничего об этом знать. Любой на моём месте посчитал бы это просто навязчивой идеей и посоветовал обратиться к колдомедику Тики⁽²⁾— широко известному в узких кругах. Но меня и самого до недавнего времени не покидала другая такая же навязчивая идея, и было глупо пенять ей.

— А потом была победа. Я вздохнула с облегчением: Том, вернее то, чем он стал, было в могиле. Всё закончилось...

Закончилось, милая. Азкабан, дементоры, косые взгляды... Почему я остался жив, почему не сверзнулся с Астрономической башни вслед за Альбусом? Не понимаю... Я буквально видел, как смеётся, открывая свой безгубый рот, чуть привстав из могилы, Волдеморт. Как он сочувственно кривит лицо, приговаривая: "Бедный, глупый, Северус"...

— Мне казалось... Мне так хотелось верить, что теперь-то и начнётся нормальная жизнь...

Она дотрагивалась холодными пальцами до моих ладоней, щёк, шеи... Мне хотелось вернуть всё назад и не спрашивать никогда, что привело её ко мне на порог. — Я не любила Гарри — настоящего Гарри, не мальчика-легенду, никогда не любила его. Всё, что мне нравилось в нём, — это Том внутри него. И когда он избавился от крестража внутри себя — он стал другим...

Мне ничего не оставалось, кроме как обнимать её в ответ. Приговаривая, что всё будет хорошо.

— Тебе кажется. Поттер ровно такая же заноза в заднице, которой и был всегда, — Моргана знает, в чём я пытался убедить её? Что Поттер — отличный парень, и ей даже надо бы к нему вернуться?

— Никто этого не видит, но я, — она упрямо махнула головой, — я-то знаю... Я знаю, что скучаю по монстру, из-за которого погибли оба моих дяди, мой брат, столько хороших людей... А я не могу... Не могу забыть его, понимаешь? Я иду по улице и слышу, как в шуме дождя он шепчет моё имя, истошно кричит от боли и спрашивает, почему я дала ему умереть, почему не спасла его?

Она немного помолчала, уставившись в окно, заламывая длинные пальцы с коротко остриженными ногтями. Там, за тонкой паутиной стекла, в сгустившейся тьме угадывались первые капли дождя.

— Мне порой кажется, в этом шуме воды по земле: это он идёт. Мягко и неспешно ступая. И тогда мне страшно, как в тот вечер, что я забралась в Лютный в поисках избавления от этой зудящей тревоги, расползающейся по моим венам. Мне противно от самой себя, противно и стыдно. Я должна убить в себе эти чувства — все разом. Выкорчевать, вырвать. Пусть бы и вместе с собственным сердцем — это маленькая цена за предательство, понимаешь?

Я задумчиво прислушался. Не то чтобы я был суеверным... Просто очень уж мне не хотелось, чтобы там за окном и правда прогуливался Волдеморт. Живой или мёртвый.

— Дамблдор говорил, — медленно произнёс я, вновь обнимая Уизли за дрожащие плечи, — что все учителя Тома Реддла считали его отличным парнем. Этаким невинным агнцем. И только Альбус всегда сомневался. Но, к сожалению, не многим из нас посчастливилось обладать интеллектом и интуицией Альбуса Дамболдора. Тебе не в чем себя винить, Джинни.

1) Пандора — первая женщина, создана по велению Зевса в наказание людям за похищение для них Прометеем огня.

Вернуться к тексту

2) По версии Поттер Вики, Янус Тики (англ. Janus Thickey) — целитель в больнице Св. Мунго, работавший в отделении магически помешанных больных. В палате его имени находятся Златопуст Локонс, Фрэнк и Алиса Долгопупс, там же лежали Агнес и Бродерик Боуд.

Вернуться к тексту