Ох уж эти коньки, как у Никифорова (джен)

Мороз увеличился, и уже так сделалось холодно, что чёрт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою.

Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то, что была тепло одета; и потому спустилась по воздуху прямо в трубу.

Чёрт таким же порядком отправился вслед за нею, и оба очутились в просторной печке между горшками.

Путешественница отодвинула потихоньку заслонку, поглядеть, не назвал ли воспитанник ее Отабек в хату гостей, но увидевши, что никого не было кроме только мешков, которые лежали посреди хаты, вылезла из печки, скинула теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту назад ездила на метле.

Мать кузнеца Отабека имела отроду не больше пятидесяти лет. Она была ни хороша, ни дурна собою. Трудно и быть хорошею в такие годы. Однако ж само её добровольное одиночество так причаровывало самых степенных козаков, что к ней хаживали каждый свободный и занятой мужик, и сам голова Челестенко, и дьяк Попович, и козак Микола, и особенно частил Яков. И, к чести ее сказать, она умела искусно обходиться с ними, прогоняя метлой, а если была необходимость, то и не чуралась взять топор. Ни одному из них и в ум не приходило перестать волочиться. Шел ли набожный мужик или дворянин, как называют себя козаки, в воскресенье в церковь или, если дурная погода, в кабак, как не зайти к Баранухе? И дворянин нарочно для этого давал большой крюк, прежде чем достигал кабака, и называл это — заходить по дороге. А пойдет ли, бывало, Барануха с кузницы, дьяк уже верно закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза и говорил стоявшему близ его соседу: «Эх, добрая баба! Чёрт-баба!»

Барануха хмурилась каждому, но охотник мешаться в чужие дела тотчас бы заметил, что злее всего она была с козаком Яковом.

От того кузнец и был не в ладах с ним, что Барануха — его названная мать, сбежала от Якова, не прожив с ним в законном браке и года, и выучилась кузнечному делу у старика-отца, доколе он был жив, чтобы содержать себя и отцову хату. Этим и остальным была она известна на всю округу, и может быть эти самые хитрости и безумные выходки (где это видано, чтобы баба была кузнецом) ее были виною, что кое-где начали поговаривать, что Барануха точно ведьма или, как минимум, рехнулась. И как будто мало было всего, Барануха принесла между делом в подоле младенца, да такого, что люди, непременно желавшие докопаться до правды, никак не могли договориться между собой, татарчёнок он или цыганёнок. За этими разговорами младенец подрастал, и однажды вырос в целого кузнеца.

Вылезши из печки и оправившись, Барануха начала убирать и ставить все к своему месту, но мешков не тронула: «Это Отабек принес, пусть же сам и вынесет!» Чёрт между тем, когда еще влетал в трубу, как-то нечаянно оборотившись, увидел Миколу об руку с кумом, уже далеко от избы. Вмиг вылетел он из печки, перебежал им дорогу и начал разрывать со всех сторон кучи замерзшего снега. Поднялась метель. В воздухе забелело. Снег метался взад и вперед и угрожал залепить глаза, рот и уши пешеходам. А чёрт улетел снова в трубу, в твёрдой уверенности, что Микола возвратится вместе с кумом назад, застанет кузнеца и отпотчует его так, что он долго будет не в силах взять в руки бандуру и играть обидные частушки.

В самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Микола уже изъявил раскаяние и угощал побранками себя, чёрта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Микола очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.

— Стой, кум! Мы, кажется, не туда идем, — сказал немного отошедши Микола, — я не вижу ни одной хаты. Эх, какая метель! Свороти-ка ты, кум, немного в сторону, не найдешь ли дороги, а я тем временем поищу здесь. Дёрнет же нечистая сила потаскаться по такой вьюге! Эк, какую кучу снега напустил в очи сатана!

Дороги, однако ж, не было видно. Яков, отошедши в сторону, бродил в длинных сапогах взад и вперед и, наконец, набрел прямо на кабак. Эта находка так его обрадовала, что он позабыл все и, стряхнувши с себя снег, вошел в сени, нимало не беспокоясь об оставшемся на улице куме. Миколе показалось между тем, что он нашел дорогу; остановившись, принялся он кричать во все горло, но видя, что кум не является, решился идти сам.

Да только раньше своей хаты нашёл Микола на хату Баранухи. Возможная приятность, ожидавшая его впереди при свидании с Баранухою, умаливала немного досаду и делала нечувствительным и самый мороз, который трещал по всем улицам, не заглушаемый вьюжным свистом. На лице его, которого бороду и усы метель намылила снегом проворнее всякого цирюльника, тирански хватающего за нос свою жертву, показалась полусладкая мина.

* * *

В то время, когда проворный чёрт летал из трубы и потом снова в трубу, карман, в который он спрятал украденный месяц, разорвался, и месяц, пользуясь этим случаем, вылетел через трубу Баранухиной хаты и плавно поднялся по небу. Всё осветилось. Метели как не бывало. Снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами. Мороз как бы потеплел. Толпы парубков и девушек показались с мешками. Песни зазвенели, и под редкою хатою не толпились колядующие.

Чудно блещет месяц! Трудно рассказать, как хорошо потолкаться в такую ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь. Под плотным кожухом тепло; от мороза еще живее горят щёки; а на шалости сам лукавый подталкивает сзади.

Кучи девушек с мешками вломились в хату Миколы, окружили Юрка. Крик, хохот, рассказы оглушили вышедшего кузнеца. Юрко, казалось, был в совершенном удовольствии и радости, выбегая на улицу, болтал то с той, то с другою и болтал без умолку. С какой-то досадою и завистью глядел кузнец на такую веселость и на этот раз проклинал колядки, хотя сам бывал от них без ума.

— Э, Кенжирко! — сказала веселая красавица, оборотившись к одному из парубков. — У тебя новые коньки видала днём! Ах, какие хорошие! Хорошо тебе, Кенжирко, у тебя есть такой человек, который все тебе покупает; а мне некому достать такие славные коньки.

— Не тужи, мой ненаглядный Юрко! — подхватил кузнец. — Я тебе справлю такие коньки, какие редко и в городе носят.

— Ты? — сказал скоро и надменно поглядев на него Юрко. — Посмотрю я, где ты достанешь коньки, которые мог бы я надеть на городские соревнования. Разве принесешь те самые, которые носит этот скурвий сын Никифоров.

— Видишь, каких захотел! — закричала со смехом весёлая толпа.

— Да, — продолжал гордо красавец, — будьте все вы свидетелями: если кузнец Отабек принесет те самые коньки, которые носит Никифоров, то вот мое слово, что тот же час подарю ему поцелуй.

Девушки увели с собою капризного красавца.

— Смейся, смейся! — говорил кузнец, выходя вслед за ними. — Я сам смеюсь над собою! Думаю и не могу вздумать, куда девался ум мой. Он меня не любит — ну, Бог с ним! Будто только на всем свете один Юрко. Слава Богу, девчат да парубков много хороших и без него на селе. Да что Юрко? С него никогда не будет доброго друга; он только мастер матюкаться.

Но в самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Юрка, говорившей насмешливо: «Достань, кузнец, никифоровы коньки, подарю тебе поцелуй!» Поцелуй такой и не нужен был кузнецу, но всё в нём ворочалось от обиды.

Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в другую. Но кузнец шёл и ничего не видал, и не участвовал в тех весёлостях, которые когда-то любил более всех.