Ох уж эти коньки, как у Никифорова (джен)

Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа. Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты. Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами хат; месяц один только заглядывал в них украдкою, как бы вызывая принаряживавшихся девушек выбежать скорее на скрыпучий снег. Тут через трубу одной хаты клубами повалился дым и пошел тучею по небу, и вместе с дымом поднялась ведьма верхом на метле.

Поднялась с дымом так высоко в небо, что одним только черным пятнышком мелькала вверху. Но где ни показывалось пятнышко, там звезды, одна за другою, пропадали на небе. Скоро ведьма набрала их полный рукав. Три или четыре еще блестели. Вдруг с противной стороны показалось другое пятнышко, увеличилось, стало растягиваться, и уже было не пятнышко. Близорукому, даже оттянув уголки глаз к висками, совершено невозможно было разобраться, что же это такое скользит по небу. Силуэт скоро приблизился и уже можно было разглядеть, что спереди — так обычный юноша, выступающий будто на коньках. Ладный, осанистый и с яркими глазами, немудрено принять за иностранца. Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только вот по острым рожкам и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не иностранец и не губернский стряпчий, а обыкновенный чёрт.

И этот обыкновенный чёрт крался потихоньку к месяцу и уже протянул было руку схватить его, но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку. Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый чёрт не оставил своих проказ. Попрыгав шаловливо вокруг, проказник натянул рукава на ладони на манер прихваток, схватил месяц, сунул его в карман и укатил, насвистывая, как будто и не имел тут никакого дела.

В Диканьке никто не слышал, как чёрт украл месяц, кроме местной пьяницы Минако, которая как раз выползала на бровях из кабака именно в нужный момент, и уверяла после, что видела, будто тут замешаны по меньшей мере черти. Но люди ей, конечно, не верили и даже поднимали на смех.

Но какое же дело толкнуло чёрта до месяца, и какую проказу он задумал? А дело у чёрта было такое, что казак Микола — дед одного талантливого в коньковом катании и самого прелестного на селе парубка, был приглашён сегодня к дьяку Поповичу на кутью. А это, в свою очередь, обозначало, что ученик останется дома один, а к нему непременно придёт кузнец, редкий умелец, который чёрту был противнее проповеди местного батюшки.

В досужее от дел время кузнец занимался сочинительством песен и игрой на бандуре. И слыл лучшим музыкантом на всём селе, и даже в ближние хуторы его порою звали на свадьбы и поминки, и более того, сам батюшка просил его иной раз выдумать музыку для распевания церковных псалмов. Кузнец был суровым и немногословным, но в песне же мог и пошутить, и похулиганить порою. Его знаменитые на весь околоток матерные частушки, насмехавшиеся над чёртом, самому чёрту совсем не пришлись по нраву и переполнили чёртову чашу терпения, и он поклялся мстить кузнецу. Во время, когда кузнец ещё только сочинял, чёрт всеми силами старался мешать ему, то нашёптывая на ухо с плеча, то из горнила, а то проскальзывая в сны, смешивал в его голове слова. Но кузнец уверенно стряхивал его плечом, выгонял из огня кочергой, а сны и вовсе забывал поутру.

Чёрт и до того случая, бывало, пакостил кузнецу: прятал инструмент, просыпал соль, иной раз и ссал в угли. Было, подкладывал сахар в чай; кузнец морщился, но чай пил, потому как не приучен он был, чтобы пропадало добро.

И в эту ночь он выискивал чем-нибудь выместить на кузнеце свою злобу. И для этого решился украсть месяц, в той надежде, что старый Микола ленив и не легок на подъем, к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг. Еще при месячной ночи варенуха и водка, настоянная на шафран, могла бы заманить Миколу, но в такую темноту вряд ли бы удалось кому стащить его с печки и вызвать из хаты. А кузнец при нем ни за что не отважится идти к внуку, несмотря на свою силу, потому как он издавна не в ладах был с Яковым, который, мимо всего прочего, был так же тренером этого самого прелестного парубка, а Микола приходился кумом тому самому Якову. Посему Микола, наслышанный от кума о кузнеце, был настроен не проявлять благосклонность, а даже напротив, желал оградить внука от негодного общения.

Таким-то образом, как только чёрт спрятал в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось так темно, что не всякий бы нашел дорогу к кабаку, не только к дьяку. Ведьма, увидевши себя вдруг в темноте, грозно свела брови. Тут черт, подъехавши мелким бесом, подхватил ее под руку и пустился нашептывать на ухо придуманные оправдания своей проказы.

Раскусить чёртовы басни было легче гнилого ореха, но ведьма не стала подавать виду, ибо истинную причину видела и знала давно, и потому она лишь провела суровой рукой по чёрным космам меж острых рожек, а чёрт приласкался котом, желая продлить мимолётную ласку. Можно побиться об заклад, что многим увиденное показалось бы волокитством, и удивительно было видеть чёрта, пустившегося туда же, в человеческие страсти. Досаднее всего то, что он, воображая себя красавцем, красавцем и был. Между тем как фигура — взглянуть совестно, до того хороша: и рост, и плечи, и при этом удивительная гибкость, свойственная одним чертям. Рожа его, с ровным носом и густыми косматыми бровями, несмотря на будто вызмазанную сажей кожу, как впрочем и у каждого чёрта, была красива, именно светлыми глазами, которые на столь тёмном горели особенно ярко. Однако ж, достойный вид, чтобы строить любовные куры! Но все любовные отношения были лишь пересудами и мужицкими сплетнями, в чём добрые миряне непременно убедились бы сами, но на небе и под небом так сделалось темно, что ничего нельзя уже было видеть, что происходило далее между ними.

— Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате? — говорил Яков, выходя из дверей своей избы, сухощавому невысокому, в коротком тулупе, мужику с обросшею седою бородою, показывавшею, что уже более двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением бритвы. — Там теперь будет добрая попойка! — продолжал Яков, осклабив при этом свое лицо. — Как бы только нам не опоздать.

Но выйдя на снег, остановился…

— Что за дьявол! Глянь! Глянь, Микола!..

— Что? — произнес кум и поднял свою голову так же вверх.

— Как что? Месяца нет!

— Что за пропасть! В самом деле, нет месяца.

— То-то, что нет, — выговорил Яков с некоторой досадой. — Как же мы пойдём к дьяку, если не видно и руки?

Микола долго ругался и бранился. Ему до смерти хотелось покалякать о всяком вздоре у дьяка, где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и приезжий бас, и дегтярка Бабиченко, ездившая через каждые две недели в Полтаву на торги и отпускавшая такие шутки, что все миряне брались за животы со смеху. Уже видел Микола мысленно стоявшую на столе варенуху. Все это было заманчиво, правда; но темнота ночи напоминала ему о той лени, которая так мила всем козакам. Как бы хорошо было теперь лежать, поджавши под себя ноги, на лежанке, курить спокойно люльку и слушать сквозь упоительную дремоту колядки и песни веселых парубков и девушек, толпящихся кучами под окнами. Он бы, без всякого сомнения, решился на последнее, если бы был один, но теперь обоим не так скучно и страшно идти темною ночью, да и не хотелось-таки показаться перед другими ленивым или трусливым, и он обратился к Якову снова:

— Так нет, кум, месяца?

— Нет.

— Так, пожалуй, останемся дома? — произнес Микола, ухватясь за ручку двери.

— Нет, кум, пожалуй, пойдём! Нужно идти!

Яков и сам рад бы был остаться дома, но сказал только лишь бы наперекор. И даже утешился тем, что принял волевое решение и не поддался накатившей на него лени.

Микола, ничем не выдав досады, пожал плечами, и два кума отправились в путь.

* * *

Теперь посмотрим на красавца внука, оставшегося дома одного. Юрку не минуло ещё шестнадцати лет, как почти во всём по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки, и даже в соседних сёлах, только и речей было, что про него да про его коньковое катание, с которым он собирался соревноваться даже в городе. И девки и парубки в один голос говаривали, что лучшего красавца не было и не будет никогда в округе. Юрко знал, и слышал всё это, и был капризен, и дерзостью своей разгонял всех девок и парубков вокруг себя. Толпы отступали от грубости мало-помалу, и обращались к другим, более сговорчивым. Один только кузнец не отступался и настаивал дружить, несмотря на то, что с ним говорилось ничуть не лучше, чем с другими.

После ухода деда Юрко долго ещё делал упражнения для лучшего катания, занимался упорно растяжкою, и без того несравнимою с другими. «Отчего учитель хвалит мой бильман? — рычал он свозь зубы, утягивая ногу всё выше. — Вовсе не выходит он у меня». Но мелькнувший в зеркале изгиб вдруг доказал противное. «Нет, выходит! Ещё какой выходит! Я разнесу всех соперников на льду своим бильманом, и не только бильманом, но и акселем, и сальховом».

— Чудный парубок! — прошептал вошедший тихо кузнец. — Уж и праздник, и ночь близится, а он всё тренировками занимается. А до чего целеустремлён, да хвастлив. Вслух себя хвалит!

Кузнец и сам катал, серьёзно и хорошо, но, верно, и близко не так хорошо, да на своих деревянных коньках, как Юрко. И никогда себя вслух и не думал хвалить, да и молча о таком не помышлял.

«Да, парубки, вам ли чета я? Вы поглядите на меня, — продолжал хорошенький фигурист, — как я плавно выступаю. У меня лучший тренер! У меня и гибкость, и сила. А какие кручения у меня! Вам век не увидать акселя выше! Все это для того, чтобы завоевать первое место в городе!»

И, усмехнувшись, поворотился он в другую сторону и увидел кузнеца…

Матюкнулся и сурово остановился перед ним.

Кузнец и руки опустил.

Трудно сказать, что выражало белое лицо парубка: и суровость в нём была, и какая-то издёвка над кузнецом, и заметная краска досады тонко разливалась по лицу; всё это смешалось и так было невообразимо хорошо, что расцеловать — вот всё, что можно было сделать наилучшего тогда.

— Зачем ты пришёл сюда, халера? — начал Юрко. — Хочешь, чтоб я выгнал тебя ссаной тряпкою? Все вы мастера разнюхать, когда деда дома нету. Коньки готовы мои?

— Будут готовы, Юрко, после праздника. Две ночи не выходил из кузницы; зато ни у кого на селе таких не бывало. Лучшее железо взял! Ровнее озера лезвия вышли. Зубцы, что волчьи! А как наточу их! Лёд разрежет, легче сала! Не сердись же, Юрко, ну позволь хоть поговорить с тобой!

— Кто ж запрещает, говори!

Тут он сел на лавку и стал примерять коньки, лезвия к которым и готовил на замену кузнец. Сидели точно по ноге, как влитые. Лучший швец готовил их намеренно для Юрка. Чувство самодовольства зазвучало в зелёных его глазах.

— Садись, — буркнул Юрко, сохраняя суровость взгляда.

— Чудный ненаглядный Юрко! — произнёс ободрённый кузнец. — Покоряет меня твой суровый взгляд. У тебя глаза воина! И в этом мы с тобой похожи! Будешь ты мне другом? Или нет?

— Чего тебе ещё хочется? Поди прочь, у тебя нет и доли моих умений и талантов. Приходи, когда выучишь хотя бы сальхов! Да прежде не забудь отмыться, ведь ты весь пропах дымом, и руки у тебя жёстче железа, и меня, поди, измарал сажею! — и сцедил через зубы: — Курва.

«Не любит он меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — И не полюбит никогда. Ему все игрушки; а я стою перед ним как дурак и очей не свожу. И все бы стоял перед ним, и век бы не сводил с него очей! Чудный парубок! Да не про меня! Ему и нужды нет ни до кого. Он любуется сам собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; да и провались такая любовь собачья! Коль не нужен я ему, так и нечего маяться!».

— Правда ли, что твоя мать ведьма? — произнес Юрко и усмехнулся; и кузнец почувствовал, что внутри его все усмехнулось. Усмешка эта как будто разом отозвалася в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и со всем досада запала в его душу.

— Что мне до матери? Ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Отабек, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». «Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства; дай мне лучше моего Юрка!»

— Видишь, какой ты! Какие слова говоришь, когда деда моего нет дома! Только дед мой сам не промах. Увидишь, когда он не женится на твоей матери, — проговорил, лукаво усмехнувшись, Юрко.

И в грудии свернулась досада за то, что это лишь волнует Юрко.

«Чего мне больше ждать? — говорил сам с собою кузнец. — Он издевается надо мною. Ему бы смеятся над моей матерью! А мне хоть и не родная она мать, да не видел я, чтобы она рвалась хоть за Миколу замуж, хоть за председателя. Да и дела нет…»

— До свидания, Юрко.

И кузнец вышел за дверь твёрдым шагом.