Повелители бури (джен)

ТОМ ПЕРВЫЙ: «ТАНЦУЮЩАЯ БУРЯ»

Глава 1.

Охота на горностая

Четырнадцать двадцать восемь. Самый разгар дня, в который надо бы уже полностью проснуться, почувствовать день и прожить его наполовину — остаётся не так много времени до вечера, а вечера, говорят, бесконечно коротки, ни на что их жалких секунд не хватает. Скоро обед, а там и страшнейший в большом городе час-пик, когда не переберёшься и с улицы на улицу, тогда придётся лавировать между автомобилями и надеяться свести счёты с жизнью не таким образом; понемногу, ещё с часу дня, люди стекаются к ближайшим кафешкам и ресторанчикам, забегаловкам и уличным лавочкам с едой, таким востребованным накануне лета, шустро занимаются свободные столы, официанты носятся призраками бала под привычную им симфонию столовых приборов и звона посуды. Город кипит жизнью, так и дышит ей, едва не задыхается. За прозрачным стеклом всё кажется привлекательнее, чем есть на самом деле, и чтобы разрушить эту иллюзию один из посетителей конторы выходит наружу. Замирает на ступеньке и оглядывается по сторонам.

Улочка близ главной, узкая и тесная, но захламлённая донельзя; шумно и людно, особенно в это время. Она по-своему красива и эстетична — эти клёны, окрашивающиеся пламенем близ осени и раскидисто-великолепные в другие сезоны, эти витрины с потрескавшимися краями, но чистыми выставочными полочками, эти окна и витые архитектурные балкончики. Молодой человек на крыльце удивительно подходит светло-рыжей гамме прохладного весеннего дня — мало того, что и брюки, и пальто на нём бежевые, так ещё и выглядит сегодня официально-броско. Поверх белой рубашки — светлый свитер с широким воротом; золотистые, от природы и матушки-генетики, волосы приглажены, и отрастающие пряди старательно зачёсаны набок, хотя норовят топорщиться, руки в карманах свободных брюк, осанка почти с вызовом. Проходящие мимо девушки бросают на одинокий силуэт заинтересованные взгляды, сразу их отводя из смущения; тем, кто посмелее, парень посылает краткую и ослепительную, как солнце посреди туч, улыбку, поднимая им настроение — ритуал привычный. Если бы ещё сам был повеселее… Внешне он, как всегда, свеж и чист, а внутри сегодня так и ноет, так и грохочет. Горечь пересыпается шелестящим пеплом и тлеет между изящными длинными пальцами. Жаль, что нечего прикурить и вообще что бросил. Ему срочно нужно успокоиться.

Сколько Андрей Вознесенский себя помнит, он втягивался во всё подряд, что только попадалось. Одарённый удивительным обаянием и способностью располагать к себе, которую натренировал и превратил в оружие, мальчишка с детства по собственному желанию ввязывался во всевозможные переделки, предпочитая называть их приключениями и во всех искать новые впечатления да опыт. В окружении Андрея не было ни одного, кто был бы к нему равнодушен — в основном его все любили, а кто не любил, так всё равно обращался, если что-то происходило, и таявший со скуки Андрей ломал голову, но выход из ситуации находил. Ко всему причастный, получавший всеобщее доверие и привязанность, сам он жил свободно и беззаботно, ни к кому душой не прикипая. С привлекательной внешностью, мелодичным голосом и грациозными, не пусто-высокомерными, как у некоторых павлинов, а нейтрально-дружелюбными манерами, Андрей считался солнцем. К нему тянулись.

Однако стоило закончиться времени, проводимому вместе, как этих людей Андрей благополучно отбрасывал в сторону, точно фантики от конфет. Конечно, выглядело это не столь резко: мастерски направляемое, общение стихало; на новом месте (будь то школа, университет или работа) Андрей обзаводился другими знакомствами, а старые оставлял для галочки. Знакомиться он тоже умел, сходился с людьми разных нравов, а так как его было сложно забыть, он мог не беспокоиться: в нужной ситуации всегда обнаруживались удачные связи. Андрей плохо запоминал тех, с кем в тот или иной период жизни общался, а вот его помнили всегда. Очевидно, это проявилось и сейчас. Но в таком плане…

«Что ты натворил? — сокрушается Андрей про себя. — Во что ввязался, олух?» Он не испытывает особого горя, не чувствует себя разбитым и раненым, но ему на самом деле неловко. Сковывающее ощущение не нравится, неприятно тянет за струны нервов: всё случилось как-то неожиданно, его даже не уведомили. Прошла неделя, а с ним лишь сейчас связались. Андрей растерян и сбит с толку. Он закончил универ достаточно давно, чтобы лица бывших одногруппников растеряли отличительные черты, но этого человека хорошо помнил. С Егором Золотовым они сидели вместе на лекциях и коротали время на перерывах; неужели оказалось достаточно для подобного шага? Почему полиция не обратилась, почему только теперь сообщили? Находя в голове лишь хаос, Андрей пожёвывает нижнюю губу и медленно выдыхает. Сумятица уляжется, сейчас ему надо лишь продолжать вести себя, как привык. Он — это он.

— Есть ли в этом мире невозможное? — вздыхает он отчего-то вслух, одёргивает себя и оглядывается. Стеклянная дверь конторы отворяется, прося посторониться, и показывается молодой юрист с узким бледным лицом и запавшими от усталости глазами. Куча бумажной волокиты явно спихнули на него, вот и отдувается теперь со всем подряд. Юрист заминается, переступая с ноги на ногу; он не знает, чем Андрей заслуживает особого отношения, но всё равно не зовёт его внутрь, позволяя самому выбрать обстановку.

— Здесь ключи от его квартиры. Гм, документы были заранее заверены, всё официально и без обмана. Вы теперь полноправный хозяин… — он будто хочет поздравить, но вспоминает, какие обстоятельства этому обретению способствуют, и неловко покашливает в сторону.

Андрей с равнодушно-нехолодным лицом принимает из его рук конвертик, вскрывает его. Два ключа и бляшка для домофона. Ничего необычного, просто ключи. Даже подвески никакой нет — что за скучный экспонат. Если вспомнить, у Егора всё было простым: начиная от привычки держаться в обществе и заканчивая вещами — никакого изыска или оригинальности; притом всегда уникальным оставался его взгляд, потому Андрей и не махнул рукой на молчаливого типа по соседству. При всей невзрачности и скупости манер Егор обладал сияющим, живым взглядом, и Вознесенскому сразу пришлось это по душе. А теперь же что?

Неделю назад Егора Золотова нашли в собственном доме, в ванной, со вскрытыми венами. У него нет ни родственников, ни жены, зато есть оформленное завещание на имя бывшего приятеля с универа, с которым Егор два года не связывался: всё имущество передано Андрею Вознесенскому с короткой лишь припиской: «Добровольно и без давления». Сам Андрей был ни сном ни духом, мало того, новость о смерти Егора его выбила из колеи — не то чтобы сильно было жаль, но он определённо растерялся. И сейчас стоит, сжимая в ладони холодные, как лёд, ключи, тысячи мыслей роятся в голове. Он бы хотел всё обсудить, но не здесь — юрист из левой конторы ему не ответит. Однако всё выглядит столь странно, что не оставляет в покое; мрачная тень неясной угрозы так и нависает.

Неделя! Прошла целая неделя! Андрея не вызывали в полицию, не вызывали на разговор, даже на похороны не пригласили. Пусть официально смерть Егора признали самоубийством, неужели нет смысла допросить единственного, кого он указал в завещании? И почему не стали проводить более детальное расследование? Конечно, можно списать всё на власть, но Андрей способен копнуть глубже. Егор — с сияющими глазами на вечно отрешённом лице — никогда не стал бы причинять себе вред. Это напоминает отчаяние человека, потерявшего друга, отрицающего суть потери, но Андрей всегда умело держал чувства в узде, он смотрит вокруг ясным, незатуманенным взором и подмечает детали.

— Ко мне нет вопросов? — интересуется он вежливо у юриста. Бумаги он так-то подписал, просто выскочил наружу, чтобы отдышаться: в конторе витает тяжёлый неприятный запах, с таким не бывает сообразительности, а думать ой как надо именно сейчас.

— Нет, — качает головой юрист. Снова заминается и добавляет: — Сочувствую вашей утрате.

«Мы не виделись два года, не созванивались и не переписывались. С чего мне скорбеть?» — Андрей потирает точку между бровей. В ладони крепко зажаты ключи, и он всё никак не уберёт их в карман. Беззаботным тоном прощается с юристом, отворачивается от него (он всего лишь пешка и не знает правды, даже если расспрашивать), ступает в окружение обеденно-насыщенной улицы; золотые тона повсюду, хотя ещё только весна, листва едва распускается, неловко здороваясь с белым небом без намёка на солнце — Андрей шагает прочь. На конвертике написан адрес, и как до него добраться, Вознесенский знает. На автомобиле не получится, правда, из-за пробок, но пешком он справится не хуже: это совсем недалеко.

Андрей мог с кем угодно завязать разговор. Он не вёл себя слишком шумно и назойливо, как и слишком тихо и угрюмо, в любом окружении мог подобрать слова и выразиться правильно; в то же время, не питая любви к лести, он никогда не опускался до самоуничижения и настаивал на своей точке зрения, пока не лишал оппонента в споре всякого желания продолжать дискуссию — аргументами оперировать Андрей также умел фантастически. Амбициозный и упрямый, ослепительно талантливый во всём, за что бы ни брался, он легко продвигался по всем ступеням жизни и не обращал внимания на трудности — они всё равно становились не важны. Андрею подчинялась сама Судьба. Чего же ещё желать?

«Ты просто счастливчик», — сказал ему однажды Егор. Это, кажется, были первые слова, с которыми Золотов обратился к соседу по парте: в той аудитории всех разбивали по двое, и Вознесенский сразу упорхнул в дальний угол, чтобы оттуда больше видеть и не терять возможность заниматься чем-либо, кроме учёбы. Учиться Андрею нравилось поначалу, а затем интерес неизбежно угасал: когда всё даётся без малейшего затруднения, становится до смерти скучно. Зато в общении никогда не заскучаешь, и на фразу одногруппника Андрей приподнял брови, улыбнувшись: «Думаешь?». На самом деле он и так это знал. Где бы Андрей ни появился, ему сопутствовала удача. Чего бы ни касался, всё выходило наилучшим образом. Конечно, счастливчик.

Егор был молчаливым и открывал рот лишь по важным вопросам. В то же время его взгляд всегда был открыт и говорлив, вопреки бесчувственному лицу и неловким движениям замкнутого, похороненного в себе человека. Отрешённостью от окружения он вызывал у Андрея воспоминания, завязанные на совсем ином знакомом, и потому сразу приглянулся; Вознесенский принялся таскать его по студенческим вечерам, тусовкам и посиделкам, где всегда были рады обворожительному и дружелюбному Андрею. Егору, тем не менее, подобное времяпровождение не пришлось по сердцу, и пытать его Андрей не стал. Они взаимодействовали в основном во время учёбы или потом, делая задания в библиотеке, редко болтали по душам — и всё же иногда такое случалось. Вопреки привычке начисто стирать из головы прошлое, эти разговоры Андрей хорошо помнил.

Однажды Егор рассказал, что потерял родителей в возрасте десяти лет; остальное время он провёл в детдоме. Андрей не знал, сочувствует ему или завидует — с одной стороны, Вознесенский-то не оставался один на один с гурьбой таких же сирот, за ним присматривали, с другой же — Егор хотя бы знал лица своих родителей. Андрей иногда заглядывал в зеркала, пытаясь угадать, в мать пошёл или в отца, но неизбежно расстраивался из-за этого; чем старше становился, тем меньше гадал, стараясь отбросить собственную историю как можно дальше. Егор же рассказывал о своей почившей семье с любовью и искренней привязанностью, даже его каменное лицо смягчалось. Других родственников у него не было. Ни девушки, ни парня (Егор честно признался, что его ни к кому не влекло, какого пола бы тот не был). Видимо, и к двадцати четырём годам ничего не изменилось.

Егор был нелюдим и не делал первых шагов навстречу. Он не вливался в коллективы или компании, не рассказывал о себе или своих увлечениях, не пытался соответствовать обществу. Не был даже собой — потому что если собой был Андрей, то Егор даже не представлял, каким хочет являться. Просто жил. И его живые, сверкающие глаза вовсе не были подёрнуты печалью — они изнутри озарялись, и это сияние было настолько схоже с сиянием глаз Андрея, что иногда посторонние ошибочно считали их братьями, хоть внешне коренастый шатен и стройный блондин не были одинаковы.

Отношения у них действительно сложились странные. Разговоры по душам лишь изредка, волей момента, а в остальное время — сугубо рабочие. Всего пара вылазок в город, когда они заглядывали в бар и выпивали вместе. Ничего, что сделало бы их лучшими друзьями или друзьями вообще, да и о себе Андрей толком ничего не рассказывал, привыкший держать под замком свои скелеты. Близостью тут и не пахло.

И всё же из всей группы или других знакомых Егор выбрал именно его. На его имя оформил завещание, причём заранее, ещё за полгода до своей кончины. Оставил всё без остатка. Так может, в его квартире найдётся хоть одно послание, объяснение, что к чему? Почему именно Андрей? И было ли это действительно самоубийство? Одиночество одиночеством, а всё же Андрей чует подвох во вроде бы гладкой версии суицида; неспокойно его сердце, и если горечь внутри не является горем, это всё равно не помешает отдать дань уважения бывшему приятелю. Вознесенский шагает незнакомыми улицами, подбираясь к обычному панельному домику на окраине спального района. Ключи холодят ладонь. Домофон поддаётся, трагично пискнув, а жизнь вокруг такая же, какой была и будет после смерти Егора: ничего не изменилось. К тому же, всего лишь один человек. Для мира он ничего не значит.

Андрей отворяет дверь — два поворота нижнего замка влево — и тихо заходит. Шаг его невольно делается мягче, движения — плавнее, а подсознание бархатисто напрягается, вслушиваясь в атмосферу незнакомой квартиры. Ни звука. Здесь и впрямь пусто, но облегчения молодой мужчина от этого не испытывает. Он, не раздеваясь, продолжая пружинисто и бесшумно ступать, проходит по узкой вытянутой прихожей; отсюда ведут двери в комнаты, все — открыты; видимо, полиция не стала себя утруждать наведением порядка. Правда, полиция ли это была, Андрей начинает сомневаться почти сразу: двери шкафов распахнуты, даже на кухне ящички выдвинуты. Зачем так тщательно обыскивать, даже не думая о маскировке? Со вздохом Андрей решает начать с ванной и разворачивается, интуитивно отыскивая нужную комнату; мягким нажатием на включатель зажигает прозрачно-медовый свет. Здесь чисто и вполне прилично. На местах все полотенца, у тумбочки с зеркалом только необходимый набор одинокого мужчины — приспособления для бритья, хозяйственное мыло, наполовину использованное, маленькая бутылочка одеколона. Андрей поднимает её и принюхивается, хмыкает и убирает в карман. Это не туалетная вода. Это вообще нечто другое.

Вознесенский поворачивается к ванной. Бледная до аристократизма, та сияет безукоризненной чистотой; воображение своевременно рисует кровавые линии, подтёки, слой наполненной алым воды — но нет ни следа, словно ванну отдраили до блеска, вынув бездыханное тело. На миг Андрей представляет, что Егор в действительности не мёртв, но отбрасывает эту затею. «Прекрати бежать от смерти, — говорит сознание давно знакомым голосом. — Смерть это смерть, она навсегда. Она не даёт шанса». Хватит ему наступать на одни и те же грабли; призраки не могут касаться живых. Андрей осматривает ванну без всякого замирания или стыда. И впрямь помыли. Зачем?

По чистому линолеуму он проходит в жилую комнату — единственную в квартире, совмещающую рабочий кабинет и спальню. Кровать застелена: даже если это не таинственные посетители, то сам Егор точно, он всегда за собой всё прибирал. Ящики комода выдвинуты, но вещи лежат аккуратно, не придерёшься. Андрей внимательно разглядывает бумажки, наваленные в первый ящик, затем всё же притрагивается к ним, переворачивает. Обычные документы — на квартиру, об окончании школы и университета, распечатанные свидетельства об оплате счетов. Фотографию Андрей обнаруживает лишь одну: выпуск их года, окончание последнего курса. Андрей там стоял посередине, но на снимке его лицо тщательно замазано перманентным маркером. Этот жест кажется странным — Егор точно не ненавидел приятеля, а даже если так, сказал бы лично. «Не нравится мне всё это, — размышляет Вознесенский, аккуратно складывая бумаги обратно. — Как будто что-то искусственное».

Свет со стороны улицы льётся бесцветный и кристальный, неподвижный, лишённый всякого дыхания. В нём нет ни намёка на погоду, как будто за пределами квартиры не существует реальности; огрызок застывшего времени. Андрей застывает, склонив голову набок, затем приближается к окну. Потрескивает старая рама, снаружи — прохладный дворик с заброшенными качелями и нечищенными газонами. Здесь царит осень, хотя по календарям вроде как апрель. Сухая прошлогодняя трава уныло склоняется к заборчику детской площадки. Такое неприглядное место прямо подходит вкусу Егора, и всё-таки Андрей думал, что приятель поселится в более симпатичном уголке. В большом городе, где тысячи домов и миллионы жителей, можно найти что угодно. Егор же предпочёл поселиться на отшибе — словно ему было, от чего скрываться…

Андрей возвращается к исследованию комнаты. На стороне, отведённой под рабочую зону, красуется широкий полированный стол — единственная роскошь на всё убежище. Стопками на нём — бумаги, книги сложены одна на другую, всё ещё сохраняя идеальное положение. Зная Егора, можно предположить, что у него всё валялось вперемешку, а в нужный момент он наугад выуживал правильный лист или томик — однако кто-то чуть ли не по линейке вымерил положение вещей. Хорошенько прибрались, комар носа не подточит. Однако… Ещё со студенческих лет за Егором была привычка помечать все свои книги и бумажки, загибая правый нижний край у первой страницы. Незначительная такая деталь, а важная. Андрей оглядывает содержание стола, но всё на нём чистое и идеальное, как из книжного магазина. Ничего загнутого. «Вот и пригодились твои шифры, дружок, — Андрей сжимает ладони в кулаки, ощущая нарастающее напряжение в каждой мышце. — Тебя всё-таки обокрали. А я-то думал, к чему такие сложности…» Он водит глазами по столу и сглатывает ком в горле. Всё заменили идентичным. А почему? Потому что Егор, очевидно, мог что-то оставить в записях. Он что-то знал, и это что-то вовсе не было какой-то незначительной шелухой.

«Он не из тех, кто влез бы в опасный бизнес, — размышляет Андрей, берясь за бумаги и перелистывая их одну за другой. — Просто не того склада. Он мечтатель, а не мафиози. И не герой. Однако разделались с ним так аккуратно, не подкопаешься. Во-первых, кому он насолил, и во-вторых… те, кто это сделал, не могли не знать про меня, но не явились. Егор знал, что ко мне не полезут? Почему и откуда? Поэтому обратился именно ко мне?» Завещание Егора может быть его последним зовом о помощи. И больше некому ему было написать — только Андрею, потому что тот, хоть и молчал без связи два года, оставался достижим и точно бы вмешался. Люди забываются, а Егор запомнился. Молодой мужчина в светлом пальто тяжело опускает ладони на письменный стол и сверху вниз взирает на разложенные бумаги.

Оставить просто так он не может. Не такой человек.

Тем более теперь его просят не словами и не сложенными в молитве ладонями — а настоящей жизнью. Смерть бывшего одногруппника и его завещание вешают на Андрея свои обязательства, и он непременно разберётся, в чём дело. А для этого нужно с точностью всё вспомнить. Так о чём там ему рассказывал Егор?..

Она несётся опрометью, не тратя драгоценные секунды на то, чтобы оглядываться: всё, что нужно, можно мельком заметить во встречающихся стёклах витрин, поцарапанных слегка, но откровенно многословных, боковых зеркалах проезжающих или припаркованных вдоль тротуаров автомобилей — отлично видно, кто и где. Босые ноги быстро перебирают дробью по мостовым, когда она перебегает плотный поток транспорта, бросаясь наперерез главной городской автостраде; совсем рядом — лица водителей, скучающие или раздражённые возникшей пробкой, сигналы разрывают серебристо-серый воздух, краски смешиваются и кажутся незначительными.

Она ловко петляет между бамперов и багажников, один раз, точно мастер паркура, перескакивает через бампер, оперевшись на него лишь одной рукой — в мгновении, когда гравитация ещё не пришла в себя, как крыло поднимается широкий подол белоснежного приталенного платья, взмахивает, набирая дыхание — она оказывается по другую сторону автомобиля. Здесь всё пёстрое, но люди спрятаны в своих коробках на колёсах, а потому она как на ладони заметна — белое пятно среди различных цветов. Даже запачканность кровью и пылью не портит эту невинность. Да уж, не сильно везёт.

Никому нет дела до спасения, так она сама на себя и полагается, иного пути не приемлет; мчится через равнодушный город, поторапливаемая гудками и голосами. За спиной виднеются тени, она замечает их в вытянутое зеркало автобуса: тени разделяются, стараясь загнать её в ловушку, но на мосту не сильно поиграешь в лабиринты, у него всего два края и две возможности оступиться.

— Поймать девчонку! — выкрикивают приказ, который и так всем известен. Краем рта она щерится в оскале, поблёскивает досада в пылающих глазах: не на ту напали. Они её не отловят, даже если попытаются. Она не дастся им, а если придётся принять бой — уложит всех на месте. И они это знают, боятся, то-то ещё не настигли, хотя без устали гонятся за ней уже третий восход солнца. Никчёмные.

Она добегает до конца; отсюда уже есть выбор, и на другом берегу её наверняка поджидает другая засада, но кто они такие? Никто. Можно нестись вдоль берега, надеясь в случае неудачи нырнуть в воду и затеряться в сизовато-серой грязи, а можно бежать прямо, в хитросплетение улиц — она выбирает второе. Отрешённо смотрят сверху вниз окна и витиеватые балконы, здания тут воистину красивые — архитектурная живописность. Если бы она озиралась по сторонам, ей бы понравилось, какие высокие и вдохновляющие здесь постройки, но ей всё равно — она спасается от преследователей и поглощена исключительно этим.

Погоня почти дышит в спину. Босые ноги ударяют по асфальту, запачканные и содранные в кровь, но она не останавливается, не замедляет бег, по-прежнему кометой прорезая толпы людей. Улицы заполнены народом, а ей это на руку — пробует среди них затеряться, хотя это всё равно её не спасёт, а на ходу понимает, что не со всем разобралась. Из левого уха, наполовину обрезанного, капает багровая жидкость, разгоняя непорочную белизну платья, но это явно не единственный маячок. Не сбавляя темп, она обшаривает себя руками, от плеч до бёдер, и пальцы, измазанные в крови и грязи, отыскивают мельчайшую ошибку, инородное нечто. Она хрипло рычит себе под нос и сворачивает в закоулок, за ней ещё не успевает погоня — и отлично.

Пожарная лесенка у симпатичного дома из тёмного камня, будто оживший и обрётший душу гранит; она забирается ловко и быстро, с нечеловеческим проворством, придерживается за балку и обеими ногами разбивает окно второго этажа. Вниз льются осколки, щиколотки ободраны, но ей опять всё равно. Даже будь кто в квартире, она бы на то наплевала, но там никого нет — тихо стынет обитель без человека, а вокруг всё домашнее, аккуратное, на диване подушки с вышитыми узорами, на люстре ловец снов. Она невольно смягчает шаг, постоянно прислушиваясь к окружению, готовая снова мчаться — а пока крадётся к кухне, стучит ящиками поспешно, зорко высматривая необходимое. Выуживает из сушилки для посуды нож и быстро направляется к выходу из квартиры; поднимает правую руку, подносит к лицу, разглядывает предплечье — кожа светлая, гладкая, вены заметны лишь на запястье.

У неё тонкие руки, хрупкие, не выглядящие как что-то, что может быть опасно. Она хмыкает и замахивается, в левой ладони — нож, и лезвие легко входит в плоть, быстро расчерчивая предплечье пополам. Кожа, за кожей — оголённые мышцы, воздух режет их немилосердно, но она реагирует быстрее — отбрасывая окровавленный нож, пальцы погружает в мясо, над самой артерией нащупывая мелкую брошку с тускло мерцающей головкой. Очередной датчик, последний в теле. А они предусмотрительны, она поначалу даже не заметила второй жучок, вырезав только тот, что был в ухе. И как умудрились провернуть без её ведома?

Маячок она бросает здесь же, на ковёр, теперь порядком заляпанный багрянцем, и торопится прочь, выбивая с ноги дверь. Юркий маленький силуэт в белом одеянии выскакивает на лестничную клетку, а оттуда несётся вниз, выбегает через внутренний двор — преследователи только-только забрались в квартиру, откуда она унеслась. У неё всего несколько секунд, пока они не поймут, что она не прячется в квартире, а догадалась оборвать слежку, затем кинутся на поиски. Это натренированные безымянные, чтоб их, они пойдут по следу, который она оставляет за собой. В норме её не могли бы отличить от людей, но сейчас она в крови, а кровь имеет свойство выдавать сущность. Она чертыхается и мчится дальше, в переплетение дворов за оградами, перебирается через резные заборы и игнорирует домофоны.

Всё в порядке. Они её не поймают. Она ни за что не даст им снова себя сковать — не для того сбежала.

Девочка с пылающими глазами бежит через город, треплются за спиной длинные волосы и подол испачканного платья, и ей не страшно — она только очень против возвращения. И сделает всё, чтобы это не произошло.

Увлечение у Егора было только одно: он слишком любил городские легенды. Во всех их многообразии и запутанности он разбирался, как эксперт, и знал, должно быть, сотни мифов относительно города, в котором учился, и других городов в том числе. Может, потому его глаза всегда светились — он во всём видел загадку.

Любимой сказкой Егора были Мечи. Андрей всегда посмеивался этой детской наивности: они вроде не малыши уже, чтобы верить в россказни, пусть даже ими подпитывают многие телеканалы и литературные источники. Конечно, в городе часто упоминали Мечи, будто те существовали на самом деле, но Андрей не был приверженцем пустых мелодий и концентрировался на реальности. И так приходилось с собственными призраками сражаться, не хватало ещё уверовать в культ, далёкий от реализма. Люди есть. Есть ли эти «Мечи» — никто не знает. Про них из уст в уста передаются многочисленные рассказы, слухи и шепотки, но найти свидетеля почти нереально, а потому одержимость Егора этой темой Вознесенский искренне не понимал и оттого недолюбливал.

Кажется, от своего увлечения Егор не отступился даже в последние два года. Андрей обнаруживает на полах сборники городских легенд, пару даже пролистывает. Эти книги заменены, в отличие от обыкновенной литературы, тоже имеющей здесь своё место: в рабочем отсеке Егор держит и свои источники вдохновения, и классику, и современную прозу. Времени вагон, сегодня выходной, и Андрей проверяет все книги до единой. Таинственные любители наводить порядок убрали как минимум половину томов, поставив на их места идентичные. Городские мифы? Чем они не угодили таинственным чистоплотным гостям? Андрей машинальным движением отводит с лица передние пряди, пытаясь заправить за ухо, но они снова выбиваются. Он погружён в размышления. Отступает от стеллажей и продолжает осмотр комнаты.

«Ещё раз, — проговаривает про себя мужчина, чуть щуря ярко-зелёные глаза. — Егор составил завещание на моё имя, заверил его и отдал конторе. Полгода спустя его нашли мёртвым. Официально принято, что это самоубийство. Нет ни родных, ни близких. Если так, наверняка его заявление смотрела полиция или те господа, что снизошли до столь качественной уборки в его хоромах. Они не могли не видеть моё имя, однако мне никто ничего не сообщил, только через неделю связалась контора. Мог ли он доплатить им, чтобы они не выдавали завещание смотреть посторонним? Да нет, иначе его имущество бы на кого-то другого списали. На фотографии я закрашен. Собственно, почему ко мне не обращались? Что-то отвлекло их внимание или сочли меня бесполезным? Кто вообще мог позариться на бумажки Егора, кому он насолил своей исследовательской мечтой?»

Если это связано с мифами о Мечах… Звучит не ахти, конечно, но сейчас Андрей готов принять на рассмотрение любую версию, даже столь неправдоподобную. Он проходит квартиру ещё раз, останавливается у самого окна. Смотрит на подоконник, затем переводит взгляд ниже — и замирает. На полу что-то есть. Андрей осторожно отступает, присаживается на корточки, не протягивая руки, и только смотрит.

Это какое-то битое стекло. Но откуда здесь взяться стеклу? Ведь окна явно держатся давно — они исцарапаны, рама поскрипывает. Никто их не разбивал. Андрей лезет в карман пальто, выуживает тонкие элегантные перчатки, которые всегда носит с собой, и быстро натягивает. Порезаться ему не очень хочется. Осколки настолько тонкие, даже не блестят, неудивительно, что уборщики их не заметили — хотя, может, и не искали. Кто угодно может разбить винный бокал у окна, почему бы нет? Андрей приподнимает один обломок, и под сердцем поджимается напряжение. Это не стекло. Это… какой-то металл? Слюда? Словно стёсанный тончайший слой какой-то твёрдой материи, как отвалившаяся штукатурка. Он не прозрачный, лишь слегка просвечивает, но оттенок определить не получается. Андрей вертит осколок в руках, затем поднимается на ноги и торопится к рабочему столу. Выуживает чистый платок и заворачивает осколок в него. Что делать — пока неизвестно, но как-нибудь да разберётся.

«Окей, у тебя дома грохнули на пол что-то, что не похоже на фарфор или посуду. Что это может быть?» — гадает Андрей. Он возвращается было к россыпи осколков — их не так много — и уже поворачивается…

Как пространство разрывается криком. Поначалу мерещится, что это восклицание птицы, высочайшей нотой, мольбой о помощи — по телу проходит волна дрожи, Андрей резко озирается, пытаясь соориентироваться. Сердце стучит в висках, а звук тем временем стихает, но остаётся эхом в каждой клеточке; дрожь отпускает, но от этого становится ещё непонятнее. Андрей часто оглядывается, но вокруг него — лишь чужая квартира. Только во всех углах стынет эхо странной, неясной ноты, волнующей, напряжённой, зовущей. Это несомненно зов, но Андрей ничего не может понять.

Встревоженный, он покидает дом, забыв таки снятое пальто и даже дверь захлопнуть, выскакивает на улицу, окунаясь в шум. Голова идёт кругом, ослепительный день обволакивает со всех сторон, Андрей — единственная резонирующая нота среди этого умиротворения, повседневности, что так банальна, он озирается, переступает с ноги на ногу, разворачиваясь, и вокруг плотным кольцом смыкаются дома — что происходит?! Не задумываясь, поддавшись инстинкту, победившему разум, Андрей бежит до небольшого соседнего проспекта; здания поднимаются ввысь, окна везде одинаковые, взгляд судорожно скачет с одного участка на другой, всё фрагментами. Андрей тяжело дышит, в отчаянии пытаясь найти — найти нечто без имени, формы, обозначающего слова, нечто, что обязательно нужно найти…

А затем он видит.

По проезжей части, отчего-то пустой, с ровным серым асфальтом и белой разметкой непрерывной линией, вдоль припаркованных автомобилей вперёд несётся силуэт. Уже совершенно не скрытый, не пытающийся спрятаться за угол, он словно летит — только голову слегка поворачивает, проносясь в паре метров, и Андрей в полной ясности замирающего мгновения пересекается с бегущей взглядами. Это ребёнок, с личиком явно детским, но не мягким, обострённым, как у лисички, и глаза у неё (почему-то видится даже с такого расстояния) словно светятся, словно горят, золотисто-сиреневые, градиентом переливающиеся. Андрей не успевает одуматься, когда выбегает к ней навстречу, и девчушка, вздрагивая, мигом прячется за него, цепляясь за рукав; она явно чем-то изумлена, но он не замечает — зато замечает новых участников странной сцены.

Это человеческие фигуры в чёрных одеяниях, плотно облегающих тело, в масках на нижней части лица, будто тени или ниндзя из экшн-фильма; их около пяти, но Андрей подозревает, что на самом деле больше, и автоматически привлекает девчушку ближе, прикрывая её согнутой в локте рукой. Она такая маленькая, что, наверно, где-то ему по пояс, и обхватывает его обеими руками. Руки у неё хрупкие и перепачканы тёмным, а затем доходит: это кровь; по предплечью обильно сочится кровь, а сама девочка мелко дрожит и смотрит вокруг звериными глазами, скалится, хмурится, но никак не похожа на человека сейчас.

— Что происходит? — резко спрашивает Андрей. Люди в чёрных костюмах останавливаются полукругом напротив, становится заметно, что они без оружия или каких-либо приспособлений. Картина выглядит нереалистично, но об этом Вознесенский подумает позже.

— Он видит нас? — раздаётся недоумённое шипение со стороны теней. Один из них выступает вперёд и опускает маску; лицо самое обычное, как у мужчины лет двадцати пяти-двадцати семи, и он щурится, внимательно оглядывая Андрея.

— Отступи, — приказывает он. Голос его лишён интонаций и звучит как соприкосновение с сухой бумагой, точно и голоса самого нет.

— Чем вам насолил этот ребёнок? — скалится в ответ Андрей. Девочка прижимается к нему плотнее, зыркает на преследователей. Она так крепко сжимает тонкими пальцами свитер защитника, что он это легко ощущает.

— На кого ты работаешь? — спрашивает главная тень. — Круг? Обитель? Мы не знаем тебя.

— Я вас тоже, но это ничего не оправдывает, — огрызается Вознесенский. Он спешно прорабатывает тактику: на самом деле не знает, что это за люди такие и почему готовы растерзать какую-то девочку, явно раненую и выдохшуюся. Пахнет чем-то подозрительным, но всё и так сошло с ума, одним лишь поводом больше — плевать.

— Убить его, — отдаёт приказ главная тень. Всего два слова падают кленовыми листьями, и Андрей вовремя отскакивает, когда на него прыгает один из преследователей; всё ещё никакого оружия, но ладонь его на мгновение отражает солнце, настолько она ярко сверкает — металлический, стеклянный блеск, приглушённый, как у…

Девчушка мигом выпускает одежду Андрея, кувырком оказывается дальше, как проворная ласка, и со всей прыти несётся прочь — никто не опомнился, а она уже скрылась за углом. Андрей лишь краем глаза это замечает, потому что до него доходит: сама рука нападающего превратилась в короткий заострённый клинок. Что за?!

От первого удара Андрей успевает увернуться, но забывает про остальных — вспоминается рывком, когда что-то неожиданно никакое, не холодное и не горячее, легко входит и плоть, в бок где-то ниже рёбер, так неловко из-за того, что он почти увернулся. Входит, прорезая дыхание вместе с пульсацией тела, и легко покидает, Андрей только зачерпывает ртом воздух. Мир опрокидывается, сужается до крошечной точки — он никогда не представлял, что существует такая ужасная боль. В широко распахнутых глазах отражаются тени, кивающие друг другу, но отчего-то не решающиеся продолжать погоню, точно сомневаются. Андрей сипло дышит сквозь зубы, поднимая безумный взгляд, ладонь прижимает к рваной ране, откуда только что вынули клинок — и никто не смеет шелохнуться.

— Убирайтесь, — рычит он. Опустившийся на колени, придерживающий положение тела лишь с помощью свободной руки, между пальцами второй сочится густое, красное, сюрреалистично-настоящее, боль выжигает дотла, а он выкрикивает грозно: — Убирайтесь!

Они не двигаются, не могут двинуться — он внезапно понимает, что подавляет этих ненормальных существ, они не в силах противостоять ему, потому и не смеют дальше кинуться на поиски. Девчонка сбежала, а они не способны броситься за ней, только стоят, подрагивая, смотрят на него. В голове звенит невыносимо, раскатами боль пронизывает живот, но он жив, и он в ярости. Всё смешалось и перепуталось, да и к чёрту правильность — Андрей никогда не любил скучный и естественный мир.

— Ого, — раздаётся над головой звонкий, бойкий голос, и он вдруг узнаёт его, словно всегда на него бы отозвался. — А ты и впрямь особенный.

Он поворачивает лицо и видит совсем рядом того самого ребёнка. Девочка в замызганном белом платье, рана на её руке уже перестала кровоточить, и у неё сияющие торжеством и неясным восторгом глаза, когда она склоняет головушку набок — длинные светло-русые волосы, немного спутанные, чуть золотятся в свете внезапно выглядывающего из-за белых облаков солнца. Она вдруг улыбается — лукаво, искристо, с задором, какого Андрей не ожидал увидеть в такой ситуации.

— Скажи «К бою»! — призывно восклицает она, и у Вознесенского перед мысленным взором встают сразу несколько дорог. У него есть выбор, выбор между любыми сторонами, и по какому бы пути ни пошёл — к чему-то оно приведёт. Секундой на несколько слогов сейчас определяется не только ближайшие минуты, но и целые часы, дни, и подсознание подсказывает: это будет необратимо. Если он выберет предложенный путь, всё изменится, по-прежнему никогда не сложится, как не поворачивается река дважды в одно русло.

Но Андрей никогда не боялся что-либо в своей жизни менять.

Пересохшие губы размыкаются в усмешке, хотя оформленно он всё ещё не догадывается, что сейчас произойдёт.

— К бою, — выдыхает Андрей сипло.

Улица озаряется вспышкой.