Урод (джен)

Тот, кто пытается собрать вместе какие-либо предметы, будь то драгоценные камни, старинный фарфор, оружие или произведения искусства, должны избегать хаотичности и помнить, что в настоящей коллекции обязательно должен присутствовать хотя бы один уникальный экземпляр. Главное, чтобы эта вещь была единственной в своем роде, и её хозяин знал бы наверняка, что конкуренты могут перевернуть хоть весь свет, но уже нигде и никогда не найдут ничего подобного.

Я тоже был коллекционером, и знающий человек отвалил бы мне за мое собрание диковинок кучу денег. При этом надо учесть, что все мои «редкости» были живыми, а не заспиртованными в банках экспонатами навроде тех, что демонстрируются в музеях и кунсткамерах. Я был уверен, что моя страсть к поиску новых артистов не превратится в манию, в болезнь. Долгое время так и было. Я не забивал себе голову подобными рассуждениями до тех пор, пока не появился тот, кто мог сделаться венцом моей коллекции и карьеры. Тот, кто озолотил бы меня и с моей помощью разбогател бы сам. Единственный представитель отверженного племени, кого, увы, я так и не смог заполучить.

Его имя уже гремело на всех европейских ярмарках. О нём ходило так много слухов, что многие думали: Эрик (так его звали) — существо скорее мифическое, нежели реальное. И хотя я узнал о нем от людей, которые не слыли лгунами, все же не вполне доверял их россказням. Я часто думал о том, что если этот балаганный персонаж не окажется вымыслом, то однажды обязательно настанет день, когда он украсит собой мой паноптикум.

Когда я его встретил, Эрику было около двадцати лет. Не знаю, чему сильнее я тогда удивился — то ли тому, что он все-таки существует, то ли его молодости и неискушенности, которые никак не вязались с тем, что я о нем слышал. Он действительно должен был обладать незаурядной внешностью, чтобы заслужить в свой адрес проклятий больше, чем вся моя «чертова труппа».

Он носил маску. Ну конечно же! То, что он пытался утаить, находилось под куском ткани, закрывавшей его лицо до тонких и словно бы изогнутых в вечной печальной усмешке губ. Он был даже не худ, а тощ, и одежда не могла скрыть выпирающих костей его грудной клетки, острых плеч и скелетообразных рук. О руках стоит сказать особо. Эрик, по всей вероятности, страдал каким-то редким заболеванием, которое почти лишило его пальцы мягких тканей, но взамен сделало их неправдоподобно длинными и гибкими, тем самым идеально приспособив для игры на скрипке.

В первый же день, как табор, с которым кочевал этот уникум, разбил стоянку, я побывал на выступлении. Я не предполагал, что меня еще можно чем-то поразить, но ошибся. Клянусь, я стоял, раскрыв рот. Я был заворожен искусством Эрика. Глядя на то, как музыкант держится перед публикой, с каким уважением к своему таланту (о, его дар был бесспорен!), я испытывал двойственное чувство. С одной стороны, мне хотелось немедленно поговорить с ним, предложить контракт на самых выгодных условиях, а с другой — не знал, как подойти к такому разговору.

Я оробел!

Судьба столкнула меня с великим музыкантом, чье достоинство я не мог унизить предложением работы в цирке уродов. И пока я раздумывал, что делать, Эрик отступил в глубину большого шатра и снял маску. Зрители с руганью и воплями тут же шарахнулась назад, к выходу, и только я один непроизвольно подался вперед, желая получше рассмотреть его лицо. Антрепренер во мне взвыл от восторга. Передо мной был совершеннейший бриллиант, который затмевал всех, кого я видел до сих пор.

Уродство Эрика было неповторимо. Ничего подобного я не встречал и сомневаюсь, чтобы нашелся хоть один врач, наблюдавший пациента с аналогичными патологиями. В маске это был человек, а без неё Эрик превращался в создание иного порядка. Самое извращенное воображение не смогло бы нарочно нарисовать его портрет. Почти полное отсутствие носа, глубоко запавшие, подернутые смертной тоской глазницы; обтянутый тончайшим слоем кожи череп, который мог бы стать наглядным пособием для изучения костей головы; жалкие пучки редких и уже начавших седеть волос. По отдельности все это худо-бедно еще можно было себе представить, но соединить вместе в жестокой пародии на гармонию — никогда.

Какая болезнь могла изуродовать Эрика так сильно? Что произошло с его несчастной матерью, если в её утробе вызрел и дождался своего часа такой ужасающий плод? Я задавал себе эти вопросы и не находил ответа.

Будто желая окончательно доконать зевак, он скривил бескровные губы в сардонической усмешке и запел. Если что и могло сразить меня еще больше, чем внешность Эрика, то это, без сомнения, был его голос.

Эрик пел так же естественно и свободно, как птица, но не потому, что стремился удивить кого-либо, нет! Он поистине жил звуками, как обреченный на смерть — каждой лишней минутой, и все в нем было подчинено музыке. И если его лицо и тело были грубой работой подмастерья, то его горло было вылеплено из божественной глины. Сделать это, даровав голосу смертного существа такую власть, под силу было только Создателю всего сущего. Мастеру.

Как только Эрик запел, настроение зрителей тотчас изменилось. Те, кто минуту назад готовы были спасаться бегством от страха, стали поворачивать к нему головы и прислушиваться. На самых тупых физиономиях проступило изумление и любопытство. Забыв о своем недавнем потрясении, люди начали возвращаться, подходить все ближе и ближе. Они на время отдавали свои чувства и зачатки разума многократно превосходящей их силе, природу которой не пытались объяснить. Да это было бы и бесполезно. Алогичное сочетание феноменальной красоты и феноменального же уродства могло шокировать и ввести в оцепенение кого угодно. И пока Эрик пел, гипнотический сеанс не прерывался ни на секунду.

Этот юноша, едва-едва вышедший из возраста отрочества, уже знал цену страданию и красоте, их различию и единству. Более того, он мог заставить их звучать в унисон, и совершенней дуэта нельзя было вообразить. Увы, мой лексикон слишком беден для того, чтобы я мог подобрать слова, которые бы точно описывали подобный феномен, ведь я более торгаш, нежели литератор, и вряд ли смогу передать без потерь все то, что чувствовал.

Закончив, он едва заметно поклонился, и в его желтых глазах промелькнуло презрение. Зеваки не поскупились на оплату его выступления, но я видел, что Эрику неприятна их щедрость. Очнувшись от чар его голоса, они платили за уродство, а он предпочел бы, чтобы все было наоборот. Эрик живо напомнил мне Дамьена, нашего Бешеного Краба. Только гордости в нем было еще больше, как и глубоко запрятанного страдания, протеста против уготованной судьбы.

«Кто же такой Эрик? Или что он такое?» — рассуждал я, гуляя после представления. Я так и не решился подойти к нему и поговорить. Безусловно, для меня и моего цирка он стал бы приобретением сродни миллионному наследству от неизвестного благотворителя. Если бы его уникальность исчерпывалась только уродством, я, не задумываясь, заманил бы его в свою труппу, и он принял бы мое приглашение. Но что-то подсказывало мне, что его путь более извилист и непредсказуем, чем можно было судить на первый взгляд.

Во всем есть смысл. Необъяснимый или несправедливый, часто неподвластный человеческому восприятию, но он есть. Он существует, как некая данность, и спорить с ним глупо, как и отрицать. Поэтому я не верил, что Эрику суждено провести жизнь в узких рамках цыганского табора, довольствуясь сомнительным званием кумира толпы. Личности такого масштаба было уготовано нечто более грандиозное или ужасное. Иначе в одном человеке не слилось бы столько несоединимого и взаимоисключающего.

Догадывался ли кто, кроме меня, кого они видели перед собой? Эрик был зримым воплощением противоборства двух начал, границей между светом и тьмой, смесью демонического и божественного. Мне было не по себе от собственного открытия. Я, всегда считавший себя отъявленным циником, чуждым сантиментов, не ожидал, что меня настолько взволнует встреча с уличным музыкантом. Должно быть, все дело было в том, что, в отличие от большинства зрителей, приходивших на выступления Эрика, я был не только образованным, но и искушенным человеком.

Я многое повидал и был докой в необычной сфере, знал, что у любого безобразия имеется своя изнанка, которая на поверку часто оказывается не только привлекательнее, но и достойнее внешности. Мне встречались и тупость, и алчность, и ограниченность, и застывший, не получивший развития разум, и внутренние пороки, перед которыми меркло любое уродство. Но в случае с Эриком весь мой опыт бесследно испарился, а привычка рассуждать здраво дала сбой. Я раз за разом терпел крах, пытаясь нащупать рациональную нить в обуревавших меня эмоциях, а потом снова стремился осмыслить увиденное в цыганском балагане.

Я не всегда торговал уродством. В детстве мать настойчиво пыталась привить мне возвышенные, хотя и бесполезные, понятия. Когда я был мальчиком, для меня были естественны оторванные от реальности представления. Я был декоративным цветком, который сначала старательно взращивали, а потом неожиданно пересадили в грубую и каменистую почву. Доминирующим воспоминанием о безмятежном времени, которое я хотел сохранить, была музыка. С тех пор эта квинтэссенция непрочности, эфемерности, красоты и мечтаний сопровождала меня повсюду.

Музыка стала моей единственной слабостью. Позволю привести сравнение, которое вполне отражает суть моих взаимоотношений с ней. Тот, кто родился на помойке и живет среди нечистот, и вообразить не может, что где-то существуют чистые, хрустящие крахмалом и хорошо пахнущие простыни, мягкие подушки и теплые одеяла. Ему не с чем сравнивать. Но тот, кто однажды вкусил сладость комфорта, уже никогда не забудет связанных с ним ощущений. И если он вдруг обнищает, и ему ежедневно придется спать на грязном белье или вообще без оного, мечты о чистой постели станут его навязчивой манией.

Так и я. Меня однажды травмировали резкой переменой, я повзрослел и обеднел. Я потерял со смертью матушки привычный иллюзорный мир, но это не значит, что я не грезил о нем. Мне пришлось спать на грязных простынях моего денежного промысла, но часто я невольно думал о том, кем бы мог стать, если бы позволил эфемерности лишить себя здравого смысла и делового подхода к жизни.

Вспоминая свою реакцию на появление Эрика без маски, ликование коллекционера, случайно набредшего на бесценную вещь, я впервые устыдился собственного ремесла, хотя никто не взывал к моей совести. Но Бог мне свидетель: я отказался от идеи пригласить музыканта в цирк в тот самый момент, когда понял, с кем меня свел случай. Да, я отдал бы всё за возможность заполучить такого артиста, согласился бы заплатить любой гонорар, но я не желал стать еще одним звеном в длинной цепи несчастий Эрика, как не хотел пополнить собой ряды его гонителей. Мою собственную стоимость тогда определила бы одна презрительная усмешка униженного, но непокоренного существа (или все-таки более человека, чем все «нормальные» люди и я сам?).

* * *

Несколько дней я находился под впечатлением от представления в цыганском балагане. Увиденное и услышанное никак не могли связаться с моем сознании в единое целое. Я вспоминал Эрика, чья физическая ущербность компенсировалась выдающимся музыкальным дарованием, и с острым сожалением думал о том, что ему никогда не покорить большую сцену. Где вы видели оперного певца, который не снимает маски? Конечно, он мог бы давать скрипичные концерты и добиться известности. Эрик заинтриговал бы зрителей своей таинственностью, и те поначалу сочли бы его эксцентричным. Но в одном я уверен абсолютно: публика не оставила бы попыток узнать секрет музыканта, а затем, уяснив подробности от какого-нибудь ушлого газетного писаки, промышляющего поиском дешевых скандалов, подвергла бы гения остракизму как рискнувшего оскорбить её ожидания уродством.

Эрик не мог не понимать, что настоящая творческая свобода, как это ни прискорбно, существовала для него только в балагане или таком цирке, как мой. Зеваки ждали зрелища, алкали уродства, но они, по крайней мере, были бесхитростны в своем желании. Их примитивная честность лично для меня была предпочтительнее лицемерия «чистой» публики.

И все-таки, черт возьми, ситуация, в которой оказался Эрик, была вопиюще несправедливой. Однако изменить в ней что-либо не представлялось возможным. Я, проникшись мастерством музыканта, хотел предложить ему денег, хотя меценатство было чуждо моей натуре. Но потом понял, что попаду с благими намерениями впросак: Эрик с его болезненной гордостью швырнет мне деньги в лицо. А что я еще мог сделать для него? Позвать работать в мой цирк и тем показать, что уроду место только среди ему подобных? Или, восхитившись его гениальностью, пройти мимо? Последнее казалось самым разумным. Есть натуры, не приемлющие жалости, презирающие её и считающие, что она оскорбительна для них.

Рядом с Эриком неотлучно находился его личный ангел возмездия, который отсекал все попытки извне изменить жизнь его подопечного к лучшему. Тайные силы хранили музыканта для неведомой цели, и можно было только гадать, для какой именно.

Существование без справедливости и одновременно осознание гениальности, присутствия божественного дара в обезображенном теле. Обличье мертвеца, скрывающее за собой неординарного и глубоко несчастного человека… Кем надо быть, какой мощью духа обладать, чтобы выдержать всё это и не сойти с ума? Ответ пришел сам собой: Эрик находил забвение в музыке. В ней одной он черпал силы и вдохновение, и потому так истинно было звучание его скрипки и голоса. Он открывал небесные врата ключом собственных страданий, и на ничего не подозревающих слушателей сходило божье благословение.

Бедная душа!..

Потратив почти неделю на бесплодные размышления, я снова отправился к цыганской стоянке. Перед началом выступления пробрался в первый ряд, чтобы не упустить ни одной детали. Зрелище оказалось еще более захватывающим, чем в прошлый раз: Эрик показывал фокусы. Я вновь подивился многообразию его умений: существовало ли вообще что-нибудь, что отказалось бы ему покориться?

Я охал вместе с другими зрителями и не стремился объяснить секрет ловких трюков. И все же я с нетерпением ждал главного волшебства — пения. Я видел, что Эрик устал и чем-то недоволен, но внутренняя дисциплина не позволяла ему отменить объявленное в самодельной афише представление — качество, которому стоило бы поучиться многим капризным корифеям сцены.

Когда Эрик запел, я опять погрузился в подобие транса. Все звуки, кроме тех, что издавало его горло, перестали существовать. Необъяснимое, завораживающее мастерство! Я пришёл на другой день, потом еще и еще. И был готов слушать виртуоза в маске сколько угодно.

По настороженным взглядам, которые он бросал в мою сторону, я понял, что мое лицо примелькалось. Однако я не понимал выражения гадливости, которое появилось в его глазах. Долго искать разгадку не пришлось. Когда я осознал, в чём дело, то покраснел от негодования и стыда. Ну конечно! Я ведь и сам неоднократно наблюдал, как богатые господа, потакая своей распущенности, обращались с недвусмысленными намеками к моим артистам. Иных уродство возбуждает сильнее красоты. Тому пример — мой приятель-художник, с чьей помощью в пору юности я отдавал дань парижским соблазнам. Стремление утолить похоть двигало и поклонниками Бетси-Две-Головы, щедро платившими хозяйке борделя за то, чтобы провести ночь с такой женщиной.

Наверняка и Эрик неоднократно получал аналогичные предложения, глубоко его оскорблявшие. Чем я был лучше других пошлых любителей обезображенной плоти? И что еще он мог подумать, заметив, как жадно я рассматриваю его лицо?

Странное дело: я не совершил ничего предосудительного по отношению к Эрику, но мне сделалось так неловко, что захотелось немедленно оправдаться перед ним, крикнуть, что он ошибается и меня приводит в балаган не похоть или извращенное любопытство, а преклонение перед его талантом. Но, разумеется, ничего такого я не сделал, и ушел сразу после того, как выступление завершилось.

А еще через несколько дней я случайно увидел Эрика в собственном цирке. Не заметить его высокую фигуру было сложно. К тому же рядом с ним сразу образовалась пустота — в большинстве своем зрители знали, кто он такой, и спешили отсесть подальше. Сжав губы, Эрик досмотрел программу до конца, а я стоял за занавесом и наблюдал в щель за его реакцией. По моему убеждению, самое сильное впечатление на него произвел номер Пол-Чарли, который после трюков с жонглированием, устроившись на подставке, дававшей ему необходимую опору, заиграл на флейте.

Во время выступления Белл и Розмари Эрик плотнее закутался в свой плащ и сразу как-то съёжился, как будто ему было физически больно наблюдать за сросшимися телами женщинами, чьи выразительные лица, как и лицо Пол-Чарли, выглядели на фоне уродства остальных актеров бабочками в мушиной стае.

После долгих колебаний я все-таки решился к нему подойти.

— Здравствуйте, месье. Эрик, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — его голос был холоден. — Чем обязан?

— Я не ожидал вас увидеть в своем цирке. Понравилось ли вам представление?

Он брезгливо скривил губы.

— Не думаю, что подобные развлечения могут кому-то понравиться. Такие цирки, как ваш, открывают для того, чтобы шокировать.

— Справедливое замечание, — признал я. — И все-таки вы сюда пришли.

— Я много слышал о вашей труппе, — нехотя сказал он. — Вам удалось собрать впечатляющих… людей, — последнее слово он произнес с легкой заминкой.

— Если желаете, я могу познакомить вас с артистами.

— Нет. Это излишне, — оборвал он меня и сделал нетерпеливое движение, намереваясь уйти, и у меня возникло детское желание схватить его за рукав и удержать.

— Хотите начистоту, Эрик? — выпалил я. — Я давно искал встречи с вами, а когда увидел вас здесь, в городе, всё пытался найти предлог, чтобы поговорить.

— Зачем?

— Я хотел предложить вам контракт на выгодных условиях, но передумал.

— Вот как? — он цинично осклабился. — Я не оправдал ваших надежд?

— Напротив. Вы превзошли самые смелые ожидания, которые я мог бы предъявить к артисту моего цирка. Я изменил решение по другой причине.

— Мои умения оказались вам не по карману? — спросил он с непередаваемой интонацией.

— Я неоднократно бывал на ваших выступлениях.

Он утвердительно кивнул.

— У меня хорошая память на лица.

— Скажу больше: я даже знаю, за кого вы меня приняли, но не держу на вас обиды.

Эрик промолчал, и я понял, что угодил своими словами в точку. Повисла неловкая пауза, которую я поспешил прервать:

— Мне стало жаль вас. Но только поначалу. Затем я понял, что жалость вам не нужна — ни моя, ни чья бы то ни было вообще. Тогда я подумал о том, что, возможно, сумею помочь вам, если вы сами того захотите.

— Как? — его голос был полон горечи.

— Я думал, вы мне подскажете.

— Мне не нужна помощь.

— Тогда хотя бы позвольте мне выразить вам свое восхищение.

— Боюсь, я не вполне осознаю, что вы имеете в виду, — произнёс он и бросил на меня удивленный взгляд.

Торопясь и поминутно сбиваясь, я выложил ему всё, о чем думал за последние дни: о феноменальном даровании, воздействии на зрителей и опасениях за его будущее. Я прекрасно понимал, что со стороны мой порыв выглядит неуместным, даже глупым, и что я зря изливаю душу человеку, с которым едва знаком, но это было внутренней потребностью, которая оказалась сильнее голоса рассудка. Эрик внимательно слушал меня, и за все время, что продолжался мой сумбурный монолог, ни разу не перебил, хотя ему наверняка хотелось послать меня к чёрту (я бы на его месте не был настолько сдержан).

— Благодарю вас за участие, — сухо сказал он, — хотя, не скрою, я удивлен, что такому господину есть дело до моей персоны. Всё не так драматично, как вы себе вообразили. — Металлический блеск в его глазах яснее ясного сказал о том, что Эрик лжет. — Я вполне доволен тем, что имею, а когда мне захочется большего, я приму решение о будущем сам, без постороннего вмешательства.

Я видел, что он не верит моим словам, и достучаться до него не удастся. Эрик выстроил вокруг себя много крепостных стен, и они были слишком высоки и неприступны, чтобы я вот так, с наскока, смог их преодолеть.

— Позвольте напоследок дать вам совет.

— Я не следую чужим советам.

— И все же, — я перехватил его взгляд и со всей возможной серьезностью сказал: — Я хорошо знаю таких людей, как вы, Эрик...

— Сомневаюсь.

— …и поэтому прошу: ради вашего же блага держитесь подальше от вина и женщин. Иначе вы погибнете.

Его губы задергались, как будто он пытался сдержать смех. Потом костлявой рукой приподнял шляпу, обнажив почти лысый череп, и к моему изумлению произнес на хорошей латыни:

— Ne noceas, si juvare non potes!

Он ушел, а я остался стоять, пригвожденный к месту его словами, сказавшими о нём больше, чем, возможно, он сам того хотел: «Не навреди, если не можешь помочь».

Больше я Эрика не видел. В скором времени его табор снялся с места и отправился в очередное путешествие. До меня иногда доходили слухи о «цыганском дьяволе», и по ним я мог судить о том, в каких странах побывал Эрик. Но через несколько лет он пропал. Одни говорили о том, будто он убит, другие — что умер от неизвестной болезни, третьи — что отправился куда-то на Восток, где и сгинул. Любой из вариантов мог оказаться правдой.

Эпилог

Я давно отошел от дел и доживаю свой век в одиночестве. Время, когда я мог бы создать семью, упущено. Но даже если бы я женился, то не рискнул бы стать отцом. Меня никогда не отпускал суеверный страх божьей кары за мой нечистый промысел: я боялся, что от меня родится урод. Одно дело, когда влечение тела утоляет случайная женщина, которая знает о том, как не оказаться в положении, а совсем другое, когда ты делишь постель с законной супругой, желающей материнства. Я не хотел бы, чтобы тяжесть моих грехов легла на чужие плечи.

Наверное, именно поэтому я остался холостяком — в отличие от моего брата, который честно вел свои торговые дела и обзавелся выводком детей. Когда я видел его в последний раз, он был отцом пятерых сыновей, а его вторая жена (первая умерла от родильной горячки) носила под сердцем еще одного ребенка. Луи далеко не так преуспел, как я, но его детям после моей смерти должно отойти всё мое состояние, о чем уже позаботился нотариус. На деньгах, которые ждут своего часа на банковских счетах, нет надписи о том, как и чем они были заработаны, иначе племянникам наверняка пришлось бы краснеть за дядю.

Мой цирк, после того как я, забросив прежние занятия, ушёл на покой, просуществовал недолго. Артисты перессорились между собой, разбились на две труппы и стали гастролировать по Европе. Но поиск новых уродов не вёлся, а прежние старились, болели, спивались без должного присмотра и умирали. Сначала меня это огорчало, потом я смирился с неизбежным. Я дал своему детищу всё, что мог, включая полную свободу, но оно оказалось нежизнеспособным. В том, что это произошло, я усматриваю волю Провидения: недаром Бог не дает уродам оставлять после себя потомство.

Со мной остался только Филипп, или, как я зову его по старой памяти, Пипо, моё первое приобретение. Он — осколок прошлого и единственный человек, не позволяющий разувериться в настоящем.

Пипо живёт во флигеле рядом с моим домом, ведёт хозяйство, добровольно совмещая обязанности эконома, дворника и садовника (готовить пищу приходит кухарка). Он рано поседел, сделался прижимист и ворчлив как старик. Признаться, я его даже немного побаиваюсь.

Он тоже упомянут в завещании: после моей кончины Филиппу отойдут дом и некоторая сумма денег, которой при его бережливости должно хватить на долгие годы.

Вечерами он приходит ко мне, и мы беседуем или гуляем в саду. Если я что-то забываю или путаю, он меня поправляет. Мы вспоминаем о том, что было, когда всё только начиналось, и что сталось потом, когда мой цирк достиг зенита своей славы. Иногда я прошу его рассказать о тех, с кем мне пришлось работать: он откуда-то знает о том, как сложились судьбы всех наших артистов. В ответ на эту просьбу Пипо обычно недовольно бурчит, но, покопавшись в памяти, выбирает наиболее оптимистичные истории, не желая меня расстраивать (доктор запретил мне волноваться после приключившегося пару лет назад сердечного приступа). Он умышленно не говорит всей правды. Впрочем, я и не настаиваю.