Урод (джен)

Я всю жизнь занимался ремеслом, которое мало одобрялось церковью, но горячо приветствовалось простыми горожанами. Куда бы ни приезжал мой цирк, его представления вызывали аншлаг. «Чёртова труппа», как нарекли её святоши в сутанах, состояла только из знаменитостей. Моим артистам не дарили цветов, но их появление перед почтеннейшей публикой звенело нищей медью и благородным серебром, сопровождалось ошеломленными воплями, жадным интересом и даже обмороками восторга. Слава бежала далеко впереди них, заранее обеспечивая приток новых зрителей и хорошие сборы.

Все люди любят уродов или испытывают к ним нездоровое любопытство. И тот, кто попытается откреститься от этой нехитрой истины, либо занудный священник, либо глупец, начисто лишенный воображения, либо обманщик.

Увы, моё имя сейчас почти забыто, а когда-то оно гремело по всей Европе, как и прозвища тех, кто попал в «чёртову труппу». Вы наверняка слышали о Четырехглазом Жаке, толстухе Бетси-Две-Головы, охальнике Два-Снизу-Вместо-Одного, малыше Циклопе, Хвостатой Ли, рогатой Мэри, Человеке-Бочке, Бешеном Крабе, Джозефе-Верблюде, шотландце Джерри-весельчаке, которого за его огромный рост прозвали «Вавилонской башней», а также лишенном нижней половины туловища акробате, жонглёре и музыканте Пол-Чарли и сросшихся телами сиамских милашках Белл и Розмари, имевших три ноги на двоих…

Что красота? Она недолговечна и в любой момент способна исчезнуть от болезни или несчастного случая. Она никогда не поразит взгляд так, как совершенное в своей неповторимости безобразие, которое незыблемо само по себе. Не говоря уже о том, что созерцание человеческой плоти, отклонившейся от божественного образа и подобия, в любом способно пробудить философа, вызвать благоговейный страх или сделать циником, что в наш безумный век не так уж плохо.

Кто из зевак не примерял на себя судьбу моих артистов, чтобы потом порадоваться своей обычности и почувствовать себя счастливыми? Самый никчемный человечишка, презираемый семьей и соседями, который зря родился на свет, вдруг ощущал себя значимым хотя бы потому, что ничем не отличался от других. За внешнее — и зримое! — подтверждение собственной «нормальности» нам и платили.

Следуя библейскому завету, я старательно отделял зерна от плевел. Колесил по свету, копался в мирском мусоре, отыскивая незаметные алмазы, чтобы огранить их и выставить на свет.

Моя труппа пополнялась год от года. Тратя немалые деньги, я знал, что все вложения с лихвой окупятся. Образованные господа, разумеется, презрительно морщили свои холеные носы, называя мое заведение «грязным паноптикумом», но редко кто из них мог удержаться от соблазна посетить выставку «красоты наоборот».

Клянусь, там было на что посмотреть! Особенной популярностью пользовались представления сказок и любовных пьесок, когда внешне безобразные актеры играли страсть и объяснялись друг другу в любви. Зрителей, правда, от такого зрелища нередко тошнило...

Одни из них, так и не сумевшие смириться с судьбой, были как озлобленные дети, другие принимали свою участь с удивлявшим меня смирением. Если бы не я, они сдохли бы где-нибудь, отринутые человеческим племенем. Поэтому мы были нужны друг другу.

Я проявлял милосердие, подбирая их в разных городах или выкупая из ярмарочных балаганов, где с ними обращались, как с животными. Давал им не только кров, защиту, еду и некоторую сумму денег, но и относительную свободу. Со мной у них появлялась кое-какая уверенность в завтрашнем дне, и они охотнее работали. Я не претендовал на их благодарность. Гораздо важнее и приятнее было сознавать, что артисты видят во мне хозяина, который волен распоряжаться их судьбами.

Однажды по недосмотру, за который я до сих пор себя корю, умер один из самых ценных артистов. Втайне от меня он пристрастился к выпивке и очень быстро сгорел от неё, как и его отец, потомственный пьяница. Чтобы исключить подобные случаи впредь, я запретил употреблять спиртное в моем цирке. Но уроды потихоньку пили, конечно, стремясь забыться.

Провинившихся я сажал в клетку на пару дней, пока те не трезвели и не начинали умолять меня о прощении. В нашей «пьяной конуре» побывала вся труппа, за исключением разве что Циклопа и близняшек. Первый был слишком мал, чтобы поддаться пороку, а Розмари совсем не переносила вина — в отличие от Белл, которая была не прочь пропустить стаканчик, но из-за сестры лишала себя запретного удовольствия.

Наверное, мне на роду было написано стать хозяином цирка уродов, но когда-то я совсем не помышлял о таком поприще. Хотя, что здесь такого? Каждый пробавляется тем, что получается у него лучше всего. Я же любил договариваться, путешествовать и щекотать нервы всем запретным, неизведанным и необычным. Я не смог бы работать в отцовской лавке, но именно эта участь стала бы моей, родись первым я, а не мой брат. Он и поныне прозябает в Нанте, а переданное ему по наследству дело почти развалил.

Моим отцом, как можно догадаться, был торгаш. Он был не настолько расточителен, чтобы предаваться бесполезной роскоши, но хорошо вел дела, превращался в сурового и экономного хозяина в самые тяжелые годы. И когда многие разорялись, он не опускался до нищеты, как, например, родственники его жены. Моя мать происходила из благородной семьи, быстро узнавшей горький вкус лишений после смерти кормильца. Чтобы как-то устроить судьбу своих пяти дочерей, моя бабка закрыла глаза на приличествующую её сословию спесь и выдала старшую дочь замуж за того, кто крепко стоял на ногах, решив, что мезальянс — меньшее зло, чем унижение бедностью. Не до чести и капризов, когда питаешься в долг, а твое родовое гнездо того и гляди пустят с молотка кредиторы.

Более непохожих людей, чем мои родители, я не знал. Утонченная, образованная, вечно витавшая в облаках мать была непригодна для тяжелой работы, и моему отцу от неё помощи ожидать не приходилось. Когда подрос мой брат Луи, он стал забирать его с собой в лавку. Пока я был мал, то больше времени проводил дома в обществе матери. Она учила меня чистописанию, грамматике, математике, географии, языкам, манерам — словом, старалась впихнуть в своего ребенка все то, что знала сама. К языкам, кстати, у меня обнаружились способности, которые в будущем сослужили хорошую службу.

После смерти отца (мать сошла в могилу лет за девять до него) остались дом, лавка и магазин, торговавший скобяными товарами. Они перешли к Луи, а я получил на руки определенную мне завещанием сумму денег и стал думать, что делать дальше. Открыть свое дело, как он мне советовал, я не хотел. Я вообразил себя за прилавком, представил, как бегут годы, как меняется все вокруг, кроме меня самого, и внутренне содрогнулся. Поэтому, попрощавшись с братом и пожелав ему удачи, я поехал в столицу, надеясь там отыскать занятие по душе или выгодно жениться.

О великое парижское чрево! В тебе, как в первородном котле, ворочается и медленно кипит перчёная смесь пороков и добродетели, поэзии и приземлённости, греха и чистоты, нужды и богатства, предприимчивости и тупости, унижения и быстрой славы. Время от времени ты выбрасываешь из себя гениев, аферистов, финансистов, проходимцев, преступников, поэтов, куртизанок, политиков и горлопанов, а еще таких искателей приключений, как я. Ты высасываешь деньги из карманов, как алчная шлюха, обещающая взамен любые удовольствия. Город, где исполняются безумные мечты и рушатся грандиозные карьеры. Город коварных женщин и сладострастных мужчин. Город-шулер, город-игрок. Поставь все на зеро и выиграй, сорви куш на зависть всем, а нет — пусти пулю в лоб или выметайся туда, откуда прибыл, неудачник.

Попавший под обаяние Парижа, я свел дружбу с очаровавшими меня своей свободой богемными личностями и самопровозглашенными гениями. Мой новый приятель, у которого я остановился, был художником. Он притаскивал в свою каморку разных непотребных женщин и писал их портреты. По его уверению, он особенно любил «нетипичные» лица. Проще говоря, имеющие какой-либо выраженный, отталкивающий дефект. На мой вопрос, где он таких страшных находит, художник лишь загадочно улыбался. Я догадывался, что он спал с некоторыми своими натурщицами. Его, полуимпотента, почему-то возбуждали только такие дамы.

Наскучив обществом художника, я через некоторое время съехал с его квартиры. К тому моменту я уже настолько был отравлен Парижем, что алкал благосклонности этого старого развратника. Я тратил деньги направо и налево, спускал их на продажных женщин, галлюцинации абсента, скачки, концерты, выставки — то, что по выражению моих новых приятелей называлось «красивой жизнью». Мой покойный отец, наверное, не раз перевернулся в гробу от того, что небольшое состояние, которым нужно было распорядиться с умом и осторожностью, я пристроил с редким умением и быстротой. Как и следовало ожидать, однажды я с неприятным удивлением обнаружил, что остался почти без гроша. Отцовские деньги закончились, а новых я еще не заработал.

Чтобы не подохнуть с голоду, пришлось срочно искать занятие. И мне повезло: я нашел место секретаря-переводчика (спасибо муштровавшей мои познания матери!) с хорошим жалованьем. Занятие было необременительным и оставляло много свободного времени, но я чувствовал, что все это временно — до тех пор, пока я не найду что-то более увлекательное и оплачиваемое.

И дело моей жизни отыскало меня само.

В судьбоносный для меня день я освободился пораньше. Но вместо того, чтобы отправиться домой (я нанимал две комнаты в одном из пансионов), решил побродить по городу, не планируя маршрута заранее. Стоит ли удивляться, что меня, беспечного гуляку, ноги занесли на окраину, где любой праздношатающийся господин мог испробовать низменных удовольствий, скрасить вечер в компании готовой на всё девицы или не менее услужливого смазливого юноши. Существовала, конечно, вероятность оказаться дочиста обчищенным в каком-нибудь тёмном переулке, однако она только придавала пикантности моей прогулке.

На небольшой площади, похожей на закапанный чернилами лист пергамента, расположились шатры бродячего цирка. Зазывалы, надрывая охрипшие глотки, приглашали публику на представления, обещая удивить чудесами Востока и поразить воображение диковинами. У одной из палаток, самой большой, образовалась толпа. Не обращая внимания на недовольные восклицания и работая локтями, я быстро проложил путь через людскую массу и очутился нос к носу с неприятным, обрюзгшим человеком, который смерил меня цепким взглядом и, осклабившись, проорал: «Благородный господин желают посмотреть!» Он отпихнул стоявшего с раскрытым ртом мужчину и сделал приглашающий жест. Я, не считая, сунул ему деньги, зная, что наверняка переплатил, но любопытство уже захватило меня. Хотелось узнать, какая невидаль привлекла сюда всех этих людей.

Подняв полог, я шагнул внутрь. В полумраке я сначала даже не понял, кого увидел. Мне показалось, что смотрю на зверей, но, приглядевшись, понял, что передо мной трое уродцев. Один из них с головы до пят был покрыт тёмной, заметно вьющейся шерстью. Толщина покрова поражала. Человек походил на мериноса или на огромного лохматого пса.

Спину второго обитателя палатки безобразил бесформенный горб, который напоминал гриб-паразит, прочно обосновавшийся на широком стволе дерева. Третьего уродца я сначала принял за детеныша обезьяны. Но это был карлик с короткими руками и неестественно большой головой. Его топорщившиеся спереди штаны наводили на мысль, что под ними скрывается срамное достоинство невероятных размеров, принуждающее его владельца испытывать постоянное желание.

Похотливый «павиан», горбун и «пёс-меринос», поприветствовав меня, молча сели на свои грязные матрасы. Я не представлял для них никакого интереса. Всего лишь очередной любитель зрелищ, каких перед ними прошло немало.

Вдруг заросший шерстью человек оскалил гнилые зубы и встал на четвереньки. Он утробно зарычал, пытаясь испугать меня, потом угрожающе подвинулся ближе, но я только ухмыльнулся, свистнул и похлопал по ноге, будто подзывал собаку. Бездарный спектакль, видимо, впечатлял всех зрителей, кроме меня. Я же видел перед собой разумное существо, которое только притворялось диким, чтобы его уродство могло принести больше денег хозяину. Сообразив, что я догадался о разыгранном им представлении, «пёс» нехотя вернулся на матрас и лег спиной ко мне.

Тогда со своего чумазого ложа, на которое нельзя было смотреть без брезгливости, поднялся карлик. Он доковылял до меня и с хитрым видом протянул руку, быстро показав глазами на полог палатки. Я дал ему пару монет. Он схватил деньги и тут же отдернул ладонь, словно я хотел забрать их обратно. Через мгновение он спрятал монеты за покрытой оспинами щекой.

Окинув напоследок всю троицу взглядом, я облегченно вышел на воздух, который показался мне особенно чистым после душного смрада палатки. Глубоко дыша и наслаждаясь свежестью летнего вечера, я вспоминал провонявшие нечистотами матрасы, ужасающую грязь, в которой, как дождевые черви, копошились живые люди. Беспросветное существование низших существ, от которых отвернулось Провидение.

Увиденное одновременно разочаровало меня и заставило задуматься. В моей голове со скоростью лопастей парохода, курсирующего по Сене, возникали, развивались, погибали и возрождались различные идеи.

Ничего особенного в «экземплярах», представленных публике в бродячем цирке, не было. Горбунов и карликов я видал и раньше, и не так уж редко. Разве что человека-собаку встретишь не каждый день… Но зрители все равно спешили поглазеть на них, не смущаясь скудостью выбора.

Однако недаром моим родителем был лавочник. Практическую сметку продавца и жилку стяжательства он передал мне по наследству вопреки воспитанию матери. И это невидимое глазом имущество было надёжнее и ценнее упоминания в завещании. Когда меня посетила мысль о том, что на чужом безобразии можно заработать очень неплохие деньги, я впервые подумал о своём отце с настоящим уважением. Его предприимчивость досталась мне, а не старшему брату, в чём при желании можно было усмотреть известную иронию.

Я думал о том, что для успеха предприятия, которое зрело в моей голове, уродство нужно возвести в превосходную степень и обернуть блестящей подарочной бумагой. Оно должно не только ужасать, но и вызывать почти благоговейное чувство перед необъяснимой загадкой природы. Как если бы обезображенные существа прибыли с Луны или сошли со страниц самых страшных и захватывающих сказок, обретя дыхание, кровь и леденящий душу облик.

Воображение, боязнь, интерес ко всему необычному, суеверия — вот мои верные союзники. С их помощью я смогу создать зрелище, равных которому ещё не было, думал я. Представление, на которое будут спешить не только бедняки с городских окраин, но и богатые люди.

Я грезил о том, как стану успешным и обеспеченным, как театр уродов прославит мое имя… Замечтавшись, я едва не растянулся на мостовой, споткнувшись о камень. Небольшое препятствие на моём пути словно говорило мне: мечты хороши лишь тогда, когда имеют под собой прочную основу и не мешают зорко смотреть не только вокруг, но и под ноги. Чтобы мой план осуществился и однажды издал безупречный золотой звон, способный посрамить любой камертон в мире, мне нужен был капитал для развития и уверенность в том, что я смогу отыскать людей с уникальной внешностью.

Необходимую для дела сумму я одолжил у Луи. Он обрадовался, что его непутевый братец наконец-то взялся за ум. Хотя имел и свою корысть: через два года после сделки я пообещал выплатить ему хорошие проценты по займу. Мы договорились, что если я не сумею погасить долг, то расплачусь собственным трудом. Я пообещал устроиться к нему в лавку и работать за символическое жалованье, пока моя добровольная кабала не принесет ожидаемый доход. «Ну что ж, скоро мне понадобится помощник», — хмыкнув, многозначительно сказал Луи, но деньги дал без возражений.

Забегая вперед, скажу, что я рассчитался с ним уже через год, заплатив ему такие проценты, что он только развел руками и согласился впредь ссужать мне любые суммы.

Моим первым приобретением стал девятилетний Филипп. Этого косящего на левый глаз сироту с изуродованной — «заячьей» — губой я выкупил у цыган. Несмотря на дефект внешности, он почти ничем не отличался от детей своего возраста. Не привыкший к хорошему обращению, Пипо* быстро привязался ко мне. Его не нужно было держать взаперти, как обычно поступали с уродцами те, кто желал на них заработать. Нормальное — не презрительное и не брезгливое! — отношение, как оказалось, могло творить чудеса. Ласковый, как котенок, и проворный, как обезьяна, Пипо стал не только моими ушами и глазами на ярмарках и в балаганах различных городов, но еще и моим талисманом. Мальчик обладал поистине звериным нюхом на все необычное, шёл по следу с настойчивостью гончей и находил товарищей по несчастью. Его чутьё, мои деньги и дар убеждения позволили меньше чем за полгода отыскать и купить первых артистов.

Мало кто может представить, с какими унижениями обычно сопряжено существование этих людей. В бродячих цирках и цыганских таборах, испокон веков занимавшихся демонстрацией уродов, их считали примитивными и опасными животными не только номинальные хозяева, но и публика, которая приходила на представления. Заложники доходного промысла смирялись со своей участью и не ждали перемен. Жизнь на цепи или в клетке, скверная кормежка, побои — все это было неотъемлемыми атрибутами пребывания бедолаг на грешной земле.

Зная это, я действовал от противного. С каждым из претендентов я долго разговаривал, рисуя перед униженным и забитым существом невозможные для его спящего разума перспективы. Отсутствие наказаний, хорошая еда и право на небольшую часть выручки от выступлений казались им манной небесной. Не веря своему счастью, они были готовы лизать мои сапоги, чтобы только я взял их к себе. Но сразу оговорюсь: я набирал только самых уродливых, необычных и сравнительно молодых — мне не хотелось, чтобы приобретение через несколько месяцев испустило дух и вогнало меня в убытки.

Постепенно я становился рабовладельцем. Слепая покорность, желание угодить, чтобы остаться в моем цирке, делали членов труппы моей собственностью, которой я мог распоряжаться так, как хотел. Они видели во мне шанс облегчить уготованную им судьбой боль и поэтому безоговорочно слушались меня.

Я ломал стереотипы и первым в Европе (а может быть, и мире!) понял одну простую вещь: чтобы начать зарабатывать, необычным артистам нужно вернуть самоуважение. Только тот, кто ощущает себя внутренне свободным, способен притягивать деньги. Зеваки, приходившие на выступления моего цирка, не могли взять в толк, как могут уроды ставить себя на одну доску с ними — обычными людьми?! Мыслимое ли это дело? Неужели презренные отбросы общества, за грехи отцов наказанные отталкивающей внешностью, претендуют на то, чтобы называться одними из них? Контраст видимого и ощущаемого поражал их настолько, что они возмущались моими порядками и «выскочками» актерами, но, протестуя, платили деньги и приходили снова и снова.

Одним из первых ко мне попал Пол-Чарли. Двадцатипятилетний парень, у которого полностью отсутствовала нижняя часть туловища, обошелся мне в круглую сумму, но быстро возместил все затраты на его приобретение. В глазах окружающих он тоже был уродом, хотя его лицо было на редкость привлекательным. Если бы не случай, отказавший ему от рождения не только в ногах, но и в нормальной жизни, Пол-Чарли с его выразительными светлыми глазами и мягкими каштановыми кудрями наверняка очень нравился бы женщинам.

Он обладал самым миролюбивым и кротким характером из всех, что я знал, а также поразительной силой воли. Пол-Чарли научился так быстро передвигаться на своих мускулистых руках, что мог легко обогнать любого прохожего, имеющего комплект обычных человеческих ног. Водрузив обрубок тела на специальную подставку, он без видимых усилий жонглировал мячами и кольцами или, взяв флейту, извлекал из инструмента такие чистые, волнующие звуки, что публика, глазеющая на него, временами забывала, кто перед ней, и награждала артиста искренними аплодисментами.

У его лучшего друга Дамьена, которого зеваки прозвали Бешеным Крабом, ноги были в порядке, как и лицо, но красные и лишенные пальцев руки с вздувшимися на предплечьях венами более всего походили на клешни краба. Артисты шептались, что матерью Дамьена была благородная женщина. По просьбе этой дамы акушерка, принимавшая роды, отнесла ребенка в приют, надеясь, что новорожденное чудовище вскоре предстанет перед Господом. Но Дамьен оказался живуч как клоп. Когда мальчику исполнилось двенадцать, он сбежал из приюта и присоединился к табору, с которым кочевал несколько лет. Ко мне он попал в двадцатилетнем возрасте. Озлобленный, с затравленным взглядом, он был дик, как выросший на цепи волчонок, и разве что не кусался. Я мог только догадываться, что с ним произошло в таборе. Но Дамьен подчинялся мне, считая цирк меньшим злом, чем пребывание у цыган. Он самостоятельно обслуживал себя и принимал пищу с помощью специально сделанных для его клешней приборов.

Благородное происхождение (слухи о нём явно оказались небеспочвенными) наделило его необычными и редко встречающимися в среде уродов качествами — болезненным самолюбием и неукротимым чувством собственного достоинства. Артисты промеж себя называли его Аристократом, чем он очень гордился и принимал прозвище как признание его непохожести на других. В том, что осталось от его рук, он научился держать не только вилку с ложкой, но еще и кисть с палитрой. В те дни, когда он пребывал в особенно хорошем расположении духа, Дамьен писал картины. Окружающим они казались бесформенной мазней, но сам художник видел в них, пусть это и прозвучит высокопарно, отражение собственной души. Наверное, он представлял себя обычным человеком, воображал себе лицо матери, которую никогда не видел, и на короткое время между представлениями обретал ту жизнь, к которой стремился, но никогда не мог получить.

Бешеный Краб имел большой успех у зрителей. Когда он ненавидяще сверкал глазами и угрожающе поднимал свои клешни, на которых постоянно шелушилась и облезала кожа, люди вскрикивали от ужаса. В наших самодеятельных пьесках он обычно играл роли злодеев, отводя душу в яростных выкриках и язвительных репликах. От него исходила мощная, ощущаемая кожей волна страдания, замешанного на неполноценности и протесте против собственной судьбы. Почтеннейшей публике это очень нравилось.

Хотя Дамьен и приносил неплохие деньги, хлопот с ним было тоже немало. Получая крохотное — но для него чрезмерное — жалованье, он быстро пристрастился к выпивке. «In vino veritas», — говорили римляне, знавшие свойство виноградной лозы развязывать язык и даровать забвение. Им вторили евреи, считавшие, что подлинная натура человека открывается через выпивку, деньги и ярость. Терзавшие Дамьена демоны могли захлебнуться только в вине. Для него-то я и соорудил «конуру» — клетку, в которой он отсыпался после очередного загула, а потом проводил несколько трезвых дней. Любопытно, что эту меру он, несмотря на свою дьявольскую гордость, считал допустимой. Ведь если бы я не следил за своей собственностью, Дамьен очень скоро окончил бы свои безрадостные дни в какой-нибудь подворотне.

Единственной дамой в моей постепенно пополнявшейся труппе долго оставалась Бетси-Две-Головы: безобразных женщин я встречал меньше, чем мужчин. Я нашел её в публичном доме Ле-Мана, где её держали для ублажения клиентов, которых возбуждало уродство. В своей высокой шляпке с проделанными в тулье несколькими отверстиями, замаскированными дешевыми лентами и перьями, она ничем не отличалась от других женщин. Полная, с теплыми карими глазами и добродушным лицом, которое немного портили мясистые щеки, она выглядела еще не растерявшей свежести дамой, зарабатывающей продажей собственной плоти. Но эта иллюзия исчезала, как только Бетси снимала свою знаменитую шляпку.

Из её головы торчала еще одна голова — крохотная и лысая, как у новорожденного младенца. Между тем черты лица у паразитирующего существа были вполне сформировавшимися. Оно могло шевелить губами, моргать, корчить смешные и обиженные гримасы и даже плакать, но делало это бесшумно.

Я не мог пройти мимо такого бриллианта и не пополнить им мой паноптикум. Бетси на мои уговоры согласилась не сразу. Она привыкла ублажать клиентов, и извращенцы хорошо платили хозяйке заведения за возможность переспать с двухголовой женщиной. Бетси немного перепадало от их щедрот. Она была сыта, одета и вполне довольна жизнью. Чтобы уломать сомневавшуюся в своей выгоде дурочку, я припугнул её тем, что дамы её положения быстро старятся. Сказал, что она окажется без работы, как только перестанет привлекать мужчин. Бетси задумчиво пожевала губами, переспросила про размер гонорара за будущие выступления (в этот момент голова-паразит беззвучно скорчила недовольную гримаску) и согласилась. Отступные хозяйке борделя превысили её самые смелые запросы, и она продала Бетси, хотя и не без сожаления.

---

*уменьшительное имя (Филипп). Также Филу, Филь, Фифи

Если бы я захотел написать пространные мемуары, они наверняка оказались бы самыми циничными в истории, и ни одно издательство не рискнуло бы их опубликовать. Но что поделать? Жизнь со всеми её темными, неприглядными сторонами и частым биением пульса нельзя подчистить до мёртвой стерильности. Чтобы преуспеть, мне необходимо было трезво смотреть на вещи, избавляться от чистоплюйства и помнить, что прекраснодушие и моё дело — антиподы.

Невозможно чистить Авгиевы конюшни и не испачкать рук. Особенно если разгребанием нечистот ты зарабатываешь себе на кусок хлеба.

Когда я только начинал, то не мог представить, насколько мои новаторские идеи поглотят меня. Я из любопытства перешёл незримую черту, отделявшую обычный мир от его гротескного двойника. Область, в которую я попал, можно было уподобить потешному зеркалу, искажающему изображение. Любой, кто смотрелся в такое стекло, видел, как привычное отражение меняло самую свою суть, примеряя всё новые и новые личины. И уж наверняка никто не захотел бы узнать себя в вытянутой или сплющенной фигуре с размытыми чертами лица и вываливающимися из орбит глазами. Но я оказался тем безумцем, кто добровольно шагнул в иллюзию и оказался по ту сторону зеркала. Вот только найти выход в прежний мир оказалось невозможно. Он попросту отсутствовал.

Мое предприятие набирало обороты, труппа становилась известной за пределами Франции. Фортуна бежала впереди меня, обнажала в улыбке свои крепкие зубы и мелодично трясла над ухом кошелем с золотом, но все же я подспудно ощущал некий дискомфорт. Словно случайно занозил палец, и тот ныл, не давая мне покоя. Можно было, конечно, расковырять собственную плоть и избавиться от надоедливой занозы, либо подождать, пока боль утихнет сама. Я предпочел второе, полагая терпение добродетелью.

Не поймите меня превратно: я не жалею о том, чем занимался. Человеку нужны деньги, будь он незамысловат по своему происхождению или рожден с серебряной ложкой во рту. Поэтому люди ищут способ заработать много, хотя никогда не получают достаточно. А те, кому не повезло, опускаются до скотства, виня в своих неудачах кого угодно, но только не себя. Я же никого не винил, а упрямо двигался вперед, невзирая на проблемы и неизбежную изоляцию от «приличного» общества (сердце моей бедной матушки не выдержало бы известия о том, что её сын занимается недостойным образованного человека делом).

Но если бы я мог начать свою жизнь заново, я снова стал бы хозяином цирка. А это занятие, поверьте на слово знатоку, по силам единицам. Несмотря на то, что мой способ заработка в глазах окружающих выглядел постыдным, я был честнее многих. Да, я охотно спекулировал чужим уродством, вкладывал в него деньги, а потом ждал, когда оно поднимется в цене, после чего выгодно продавал. Это, по моему глубокому убеждению, было лучше финансовых афер или эксплуатации трудяг беспринципными дельцами.

Я не тратил деньги впустую и не занимался благотворительностью. Артисты меня поддерживали. Ведь если был в выигрыше я, то не оставались внакладе и они.

Я жил для себя и давал жить другим. Что в этом зазорного? Пусть циркачи (в отличие от меня) не добились богатства, однако они сумели вырваться из прежней беспросветной среды существования: обнаружив этот десятый круг ада в земной жизни, сам старик Данте сошел бы с ума.

К слову сказать, когда артисты смекнули, что их уродство способно приносить доход, они как будто смирились с ним и даже стали его ценить. Это можно счесть парадоксом, но на деле разгадка проста. Не получившие образования, забитые, низведенные до уровня бессловесных животных, совершенно не приспособленные к жизни и отринутые обществом, они всё же понимали, что единственный шанс обрести крепкую опору заключался в демонстрации собственной ущербности. На деньги, которое приносило им уродство, они могли купить подобие свободы и независимости, пусть и ограниченные стенами нашего передвижного балагана. Для людей, которые прежде не имели ничего, это уже было предостаточно.

Через несколько лет существования цирка они все стали для меня чем-то вроде семьи. Никогда бы не подумал, что мне придется сделаться для этих людей не только хозяином, судьей и антрепренером, а еще и всем комплектом родственников сразу. Ко мне приходили с обидами, лестью, просьбами, вопросами, жалобами, и я их наставлял и иногда даже жалел, словно добрая матушка, но чаще был суровым отцом, вправляя неразумным «детям» мозги и заставлял их усерднее работать на наше обще благо.

* * *

Сложнее всего оказалось понять и принять то обстоятельство, что мои артисты могут не только мыслить, но и чувствовать. Что способны закатывать истерики, предаваться меланхолии, погружаться на дно самой черной тоски и напиваться до потери сознания, ненавидеть, дружить, строить козни друг другу и любить. Каждое движение их бесхитростных душ бросалось в глаза, потому что было непривычным для меня и подчас ставило в тупик.

Когда между двумя физически неполноценными людьми возникали серьёзные отношения, это становилось испытанием для всей труппы. Кто-то завидовал им, а кто-то осуждал за безрассудство. Но было гораздо хуже, если пара страдала от вмешательства еще одного заинтересованного лица, и на свет появлялся самый настоящий любовный треугольник, который своей устойчивостью и накалом страстей мог посрамить многие романы, написанные исключительно для чувствительных дам. Один такой случай закончился трагедией и привел к потере артиста.

В Польше к нашему цирку прибилась девушка. Она сама пришла ко мне и умолила остаться, сказав, что дома из-за её «особенности» не стало житья. Высокая, хорошенькая, с черными живыми глазами, в которых то и дело вспыхивали искры смеха, Лия совсем не походила на отверженное всеми существо, нуждающееся в помощи. Она казалась более чем нормальной — обычной девчонкой с простоватым выговором, выросшей на лоне природы. Если только не заглядывать ей под юбку, под которой прятался хвост, чрезвычайно похожий на обезьяний.

Найдись хороший хирург, девушка, возможно, распрощалась бы с уродливым отростком и смогла бы вести ту жизнь, которую заслуживала, но у родителей Лии (очень скоро мы стали звать её просто Ли) не было денег на такого врача. Она мечтала уехать подальше от родной деревни, где «добрые» соседи считали её уродкой и относились соответственно. Попав в мой цирк и оказавшись среди себе подобных, она впервые вздохнула свободно и поняла, что обрела новый дом.

Её появление внесло нешуточное волнение в ряды актеров-мужчин. Сложно сказать, чем больше привлекала и располагала к себе Ли — то ли своей миловидностью и легкостью характера, то ли тем, что её уродство было почти незаметно. По крайней мере, оно было полностью скрыто от глаз вне выступлений (все её сценические наряды, в отличие от повседневных, имели отверстие для хвоста).

Гигант Джерри, чей рост превышал два с половиной метра, и Джозеф-Верблюд, на спине которого возвышались два неотличимых друг от друга горба, не устояли перед новенькой. Я молча наблюдал за разворачивавшейся у меня на глазах драмой. Ли, как я и предполагал, предпочла нашу «Башню». Великан сажал «обезьянку» к себе на плечо и, осторожно придерживая ношу огромной ладонью, ходил по улицам, вызывая восторженный визг возлюбленной и столбняк прохожих.

Джозефу оставалось исходить желчью от зависти. Он пресмыкался перед девушкой, караулил после выступлений, попробовал было завоевать её расположение подарками и покупкой сладостей, на которые та была падка, как сорока на блестящие побрякушки, но отношения Ли к нему это не переменило. Она с удовольствием принимала его знаки внимания, а потом возвращалась к Джерри, обладавшему титаническим телосложением и беззлобностью слабоумного ребенка. Ей льстила покорность самого большого и сильного человека в нашей труппе.

Что до Джозефа, то он не решился открыто соперничать с Джерри. И тогда обида незадачливого поклонника обрушилась на виновницу несчастья. Тот, кто еще недавно был готов на все, чтобы заслужить благосклонность девушки, вдруг обнаружил отменную злопамятность. Его стремление во что бы то ни стало уязвить Лию, учинить над нею обидную насмешку не раз доводило бедняжку до слез.

А потом в Джозефе как будто что-то сломалось, точно он исчерпал весь запас колкостей и снова вспомнил, что Лия ему небезразлична. Увы, я слишком поздно узнал, что он пристрастился к выпивке. Зелье, которое черным роком довлело над несколькими поколениями семьи Джозефа, прибрало и его самого. Он спился ужасающе быстро, желая забыться, но не имея сил противостоять напасти.

Однажды он не вышел на репетицию представления. Посланный за ним Пипо в ужасе прибежал обратно и, схватив меня за руку, проговорил, запинаясь больше обычного: «Джозеф спит. Он очень-очень крепко спит. Я не смог его разбудить».

Вызванный мною врач констатировал смерть артиста, объяснив, что тот скончался от апоплексического удара, случившегося ночью. «Бедняга может благодарить судьбу, — задумчиво проронил доктор, разглядывая бездыханное тело с двумя безобразными горбами. — По крайней мере, он умер, как человек. И почти не мучился». Но прозвучавшая в его голосе сердобольность не помешала ему содрать с меня деньги за визит к мертвецу.

После смерти Джозефа я стал тщательнее контролировать своих артистов. На выпивку был наложен строжайший запрет. Я пообещал, что выгоню тех, кто посмеет его нарушить, из цирка. Угроза помогла. Теперь, если мои уроды пили, то делали это изредка и тайно, не решаясь искушать в моем лице судьбу. Возвращаться туда, откуда они попали в цирк, как и терять такого опекуна, как я, никто не желал. Порознь мы были никому не нужны, а вместе делали деньги.

* * *

Сейчас я стар, одинок и болен. Главное занятие жизни, державшее меня на плаву, исчерпало себя и оставило одни воспоминания. Мысленно я часто возвращаюсь в те дни, когда был полон сил, планов и радовался тому, что мой замысел создать шоу для демонстрации необычных людей воплотился почти в трех десятках уникальных человеческих экземпляров. Не я открыл способ обращать уродство в деньги, но я был первым, кто сумел его преподнести должным образом. И этим достижением я по праву гордился и горжусь. Я был гигантом. И поэтому любому, кто захочет подхватить выпавшее из моих рук знамя терпимости и особого отношения к обезображенным людям, нужно будет вскарабкаться мне на плечи, чтобы преуспеть.

Конечно, я слышал, что в Америке появился цирк, который пресса назвала величайшим шоу уродов всех времен. Но это не так. Если бы кто-нибудь вел летопись моих приключений и открытий, этот документ неопровержимо свидетельствовал бы о том, что я был лучшим в своей области. Моему собранию редкостей позавидовал бы любой коллекционер. Кроме того, ни одно дело не терпит дилетантизма. Чтобы достичь поставленной цели, можно идти к ней прямо или окольными путями, но главное — двигаться в одном и том же направлении, не щадя себя. Моё утверждение в одинаковой мере справедливо для лавочника, промышленника и хозяина балагана.

Будь последователен, и успех не заставит себя ждать. Эту нехитрую формулу я вывел через несколько лет работы цирка, когда ко мне стали стекаться соискатели мест в труппе.

Одним из тех, кто пришел ко мне по своей воле, оказался Касьен. Хотя применительно к нему «пришел» может вызвать только кривую ухмылку. Его привезли на тележке. Он был завернут в одеяло, как младенец, но за малыша его не принял бы и перебравший вина сапожник. На круглой, рыхлой физиономии, заросшей щетиной, сверкали злые маленькие глаза. Некрасивая женщина, чьи чрезмерно развитые плечи напоминали мужские, подняла его и положила на стол, а затем с извиняющимся выражением лица распеленала гостя, который был облачен в некое подобие полотняного мешка, стянутого внизу тонкой веревкой.

Рук и ног у Касьена не было от рождения. Каким-то чудом он выжил, сначала находясь на попечении своей несчастной матери, а потом и старшей сестры. Преодолев естественную брезгливость, Каролин научилась за ним ухаживать. Научилась не краснеть, когда маленький уродец вырос и стал беспомощным мужчиной, которого, как и прежде, требовалось ежедневно кормить, купать и отмывать от испражнений. Нежелание оставить брата в богадельне отказало Каролин в возможности выйти замуж. Никто не желал взять невесту с таким «приданым».

Касьен и ухаживающая за ним сестра остались в цирке. Его номер назывался «Человек-гусеница». Специально для выступлений ему сшили полосатый костюм, в котором он поразительно напоминал огромное насекомое. Отсутствие конечностей озлобило Касьена, но его ум от несчастья не пострадал. Он развлекал публику солёными остротами и отвечал на вопросы так находчиво и едко, что зеваки только ахали. Пожалуй, из всех моих уродов его и Пол-Чарли принимали наиболее благосклонно. Если Пол-Чарли был трогателен, то Касьен, несмотря на свои похабные шуточки, выглядел настолько беззащитным в одеянии в черную и зеленую полоску, что это давало дополнительный повод зрителям ощутить над неполноценным созданием свое безоговорочное превосходство.

Впрочем, такая реакция быстро перестала меня удивлять. Как я уже говорил, люди любят уродов. Имея перед собой наглядное доказательство данному тезису и время, чтобы рассуждать, я пришел к неожиданному выводу, который может многим показаться спорным.

Я уверен, что уроды есть не что иное, как попытка творения, доступная людям. Полноценный человек — это произведение Господа, созданное по его образу и подобию. Бог не может делать свою работу грубо, иначе все усомнились бы в его могуществе. Он — мастер, тогда как человек — всего лишь ленивый подмастерье, которому никогда не освоить всех секретов процесса. И тогда неуч идет по простому пути: там, где у Бога просчёт невозможен, подмастерье сознательно допускает возможность ошибки. И получившуюся поделку он гордо показывает учителю, заставляя его давать деформированной глине дыхание жизни. Но часто Создатель противится такой самоуверенности, и тем образцам, которые слеплены слишком грубо, он почитает за лучшее послать смерть еще в утробе или сразу после рождения.

Распространенная ситуация: потомственный пьяница дает свое гнилое семя такой же опустившейся, отупевшей от спиртного женщине, как он сам. Хорошо, если у таких родителей появится ослабленный, но обычный отпрыск. Но велика вероятность того, что новорожденный окажется неполноценным — если не физически, то умственно. Не говоря уже о том, что, по меткому выражению Плутарха, «ebrii ebrois gignunt»*.

А почтенные отцы семейств, охотно посещающие бордели и заражающие своих чистеньких и добродетельных жен позорными болезнями? Неужели никто из них не повинен в рождении уродов? Неужели кто-то скажет, что появление зараженных и изувеченных сифилисом младенцев — божий промысел? Не логичнее ли предположить, что они — следствие исключительно человеческой похоти?

Или возьмем другой случай. Беременная служанка в богатом доме, чтобы не потерять места, туго перетягивает живот, стремясь подольше скрыть свое положение от хозяев. Знает ли она о том, что это опасно для младенца? Бесспорно. В результате сдавленный в матке зародыш развивается неправильно. Если не происходит выкидыша, через отмеренный природой срок еще одним уродом становится больше, а женщина начинает оправдывать рождение обезображенного ребенка тем, что, дескать, сильно испугалась, увидев на улице уродливого калеку. И сказка об «испуге» кочует из столетия в столетие и служит индульгенцией многим нерадивым мамашам, которые производят на свет маленьких чудовищ.

О, женщины прекрасно осведомлены и о том, как избавиться от растущего в животе плода! У любой знахарки найдется свой набор пыточных инструментов, с помощью которых они потрошат своих пациенток, словно куриц. Имеются и проверенные временем зелья, которые при введении в матку способны убить не только ребенка, но и мать. Но иногда знахарское ремесло дает сбой, и изуродованное дитя, рожденное по ошибке, делает первый вдох. Если милосердная рука акушерки не сдавит младенческую шейку, новый урод вольется в жестокую жизнь, как помои в сточную канаву.

Я уже не говорю о тех временах, когда обычных детей превращали в чудовищ специально, чтобы продать их за большие деньги во дворцы правителей или богатые дома. Тень компрачикосов еще витает над Европой, напоминая о том, как уязвима и податлива живая плоть, и как непоправимо способна изменяться под воздействием злой воли. Любой, кого заинтересует история архитекторов чужих тел, теперь может прочесть её у господина Гюго или найти интересующие сведения в публичных библиотеках.

Я мог бы объяснить любопытным, что в реальной жизни все не так, как в романах. Все гораздо проще. Но от непривлекательной прозы могут встать дыбом волосы у самых непробиваемых и закаленных мизантропов.

* * *

С появлением Касьена я сделался еще более привередливым, чем прежде. Как ювелир под лупой рассматривает драгоценные камни, чтобы определить их подлинную ценность, так и я внимательно вглядывался в каждого, кто хотел попасть в моё шоу. Я был щепетильнее и разборчивее богатой невесты и говорил «да» только самым вульгарным образцам человеческой плоти.

Достаточно вспомнить нашего англичанина по кличке Два-Снизу-Вместо-Одного. На самом деле его звали Джоном, но его имя быстро потерялось за хлёстким прозвищем. Он был гермафродитом и от рождения обладал двумя разными комплектами половых органов. По росту и сложению это был мужчина, но у него почти полностью отсутствовал кадык, а проступавшая под рубашкой грудь могла принадлежать только женщине. Джона иногда называли Джоан, на что он не обижался, а только кривил в усмешке свои полные губы.

Двуполое существо, он был похотлив сверх всякой меры и менял постели, любовников и любовниц чаще, чем благородные дамы — свои наряды, а потом с простодушием ребенка рассказывал нам о своих похождениях и сетовал на коварство очередного ухажера или глупость новой пассии.

Но артистом он был отменным. Два-Снизу-Вместо-Одного одинаково убедительно играл женские и мужские роли, причем для того, чтобы полностью войти в образ, ему достаточно было лишь сменить костюм. Он прекрасно копировал голоса и был прирожденным пересмешником. Будь он обычным человеком, из него мог бы выйти известный актер, а сцена стала бы призванием. С другой стороны, склонность к лицедейству могла возникнуть как раз вследствие его необычности и той жизни, что он вынужден был вести.

По части любвеобильности не отставал от него Жак, на чьем узком и розовом, как брюшко вареной креветки, лице было две пары глаз, расположенных друг над другом. Но, что примечательно, видел он превосходно, и мы часто шутили, что в старости ему не нужны будут очки. Жак закрутил бурный роман с нашей скромницей Рогатой Мэри, и настойчивыми ухаживаниями вынудил пасть казавшуюся неприступной крепость её целомудренности. Добившись желаемого, он быстро охладел к Мэри, и бедняжка еще долго лила слезы, проклиная коварство соблазнителя и собственную уступчивость. Отношения между ними так и не потеплели. Зная это, я никогда не включал их в один номер программы во избежание недоразумений.

...Читатель моих записок может спросить, почему я столь подробно рассказываю о своих артистах и не почти не делюсь обещанными секретами своего промысла? Отвечу. Люди, с которыми мне приходилось работать, и есть главный мой секрет. Самым сложным оказалось не найти их, а подобрать к каждому подход, заинтересовать, убедить стать моими единомышленниками. Все они были для меня запертыми замками, и тот ключ, который отпирал один из них, не подходил к остальным. Но как только в моей связке оказались все отмычки, ко мне и моей труппе пришел настоящий успех.

--

*Ebrii ebrois gignunt» — пьяницы рождают пьяниц.

* * *