Чтоб ты сдох (гет)

Он аппарирует сразу в гостиную. Бережно, как хрустальную вазу, кладет ее на диван. Мог бы и сразу в спальню, джентльмен хренов.

Через минуту у Панси под носом оказываются стакан воды и флакон с зельем. Общеукрепляющим. Характерный запах. Спасибо декану-предателю, хорошо вышколил, и в любой ситуации знания автоматически всплывают в голове. И даже вон Невилл запомнил, что нужно в таких случаях. Она вдруг вспоминает, как неуклюжий совсем еще мелкий Невилл взрывал котлы на уроках. Ей почему-то становится тепло, когда она видит тени этой детской угловатости в его силуэте сейчас. Только вот не надо всего этого, Панси. Думай о деле.

Он заклинанием разжигает огонь в камине. Она неловко садится на диване. Незаметно разглядывает комнату. Спартанская довольно обстановочка. Книжные полки, какие-то горшки со всевозможными растениями-уродцами. Кажется, не к ней одной испытывает жалость этот гриффиндорец. Панси живописным жестом кутается в принесенный им плед. Почему-то вдруг щеки рдеют от возникшей неловкости положения. Но у нее есть роль.

— На самом деле, мне и на Аллее-то появляться было нельзя, — говорит она тихим, проникновенным голосом. — Я просто пыталась достать ингредиентов для лекарства. Аптеки нас тоже не обслуживают, только спецприемники. Но там ничего нет.

— Достала? — окаменевшим голосом спрашивает он.

— Нет, — качает она головой. — Мне не продали.

Он сердится. Так по-настоящему сердится, что ей становится вдруг тепло. И от его беспокойного взгляда, и от такой искренней злобы в адрес тех, кто обижает ее. Не может же быть, чтобы ты верила ему на самом деле? Ты же умная девушка, Панси.

Устав стоять посреди комнаты, он осторожно садится на краешек дивана. Как будто других мест в комнате нет. Хотя, окинув помещение быстрым взглядом еще раз, она убеждается — и правда, нет.

— А ты что — совсем один тут живешь? — спрашивает она удивленно.

Когда они узнавали подробности о его житье-бытье, она не подозревала, до какой степени он один. Даже стула нет для гостя. И чашка, поди, на кухне только одна.

— Ну, так получилось. Ты пойми, противно мне все это как-то. Как будто никто не понимает, до чего это все неправильно, — глядя куда-то в пустоту, говорит он. Такое впечатление, что он разговаривает сам с собой. — Я никак не могу понять: все решили сделать вид, что ничего ужасного не происходит, или они и правда не понимают? Мы же идем к тому самому, от чего спасали этот мир…

Она не выдерживает. Притягивает его поближе, горячими жадными губами дышит прямо в шею.

— Ну иди уже ко мне скорее, спаситель.

И целует его, пока он оторопело смотрит на нее, пока не успел вымолвить ни одного лишнего слова. Он отвечает удивительно охотно.

«Неужели некому было приголубить победителя?» — проносится в голове бессвязная мысль и тает в разливающемся в крови желании.

Она думала, ей будет противно. Думала, надо перетерпеть и заставить себя. А сейчас голову кружит от желания. Сладостью дышит каждая клеточка тела. Отчего? Может быть, Панси великолепная актриса? Может быть, так ощущает себя нашедшая выход ненависть в предчувствии скорого триумфа? Или ее вот так просто покорили неожиданное тепло, участие и ласка? Почему она так безоглядно верит ему? Почему так хочется, чтобы эти сильные неловкие пальцы стиснули ее плечи еще раз и не отпускали никогда?

— Панси, ты и правда уверена? Мне ничего не нужно, тебе не надо так платить, — внимательно глядя в глаза, серьезно говорит он, отстраняя ее от себя.

Она морщится, потому что понимает, как ей физически недостает его тепла, как неправилен мир, где она не может прильнуть к большому нежному мужчине, обвить его диким живописным плющом и не выпускать никогда. Умница девочка. Плющ ведь душит то, что обвивает.

— Глупости какие, — шепчет она ему в самое ухо. Томно, сладко. — Королевы собой не платят. Мне просто нужен ты.

«Ты и тут не солгала», — говорит кто-то на задворках ее сознания голосом слизеринского декана.

— Только отнеси меня в спальню, там удобнее, — шепчет она Невиллу в шею и тут вдруг натыкается носом на маленький серебряный рожок, закрепленный за его ухом.

— Что это? — удивленно спрашивает она, глядя на него большими темно-зелеными, даже болотными глазами.

— Так, ерунда. Это для слуха, — смущенно отвечает он ей. — Когда сильно бьют по голове, возможен разрыв чего-то там в ухе. Наши медики бессильны.

— Кэрроу, да?

Он кивает.

— Меня бы ваши медики даже лечить не стали, — прикусив губу в бессильной ярости, шепчет она.

На глаза лезут дурацкие слезы. Почему так больно сейчас? Почему так плохо? Невозможная, неуязвимая громадина оказывается такой доверчивой, простодушной и уязвимой. Или это сама Панси позволяет себе быть такой? Покупается на слезливые сказочки победителей.

— Я знаю. Прости, — тихо и серьезно говорит он, и слезы прорывают все заслоны, градом льются по лицу.

Он медленно слизывает их теплым шершавым языком. Он думает, это слезы ненависти. А она с ужасом понимает, что это слезы жалости и щемящей любви.

Оказавшись в спальне, они синхронно снимают и осторожно кладут на тумбочку у кровати: он — свой серебристый рожок-аппарат, она — массивные бабушкины сережки. Чтобы не дай Мерлин. Мало ли как сработает.

Ночные тени не расскажут, что было дальше. Океан страсти ли, похоти ли, отчаянья. Никто не поведает, что искали они и что нашли. Прижимаясь к другому, чужому, такому теплому, такому живому телу ближе и ближе, Панси с ужасом понимает, что теряет голову по-настоящему. Ночью, наверное, все мы немного сходим с ума.