Без благословения церкви (джен)

— Ну-ка, Катарина Терезия, отвечай: сколько реалов нужно, чтобы выменять песо?

— Восемь, — без раздумий отвечает Ката, подперев кулаком подбородок.

— Дуро?

— Двадцать.

— А как насчёт мараведи и эскудо?

— Отец, ты ведь обещал мне, что я могу погулять после того, как на Сан-Пабло прозвонят к «Ангелу», — настойчиво-вкрадчиво напоминает Ката, склонив к плечу голову, не прикрытую ни гребнем, ни мантильей, и толстая коса соскальзывает с её плеча. — И присмотреть себе новый платок. Так ведь?

Отец, бородатый и тяжёлый, вздыхает, бормочет под нос «так, господь милостивый» и крестится, и Ката воодушевляется при виде этого жеста. У ремесленника Мауро Мельчора пятеро детей, и лишь одна — девчонка, в которой Мауро Мельчор души не чает: в его жилах течёт кипячёная бискайская кровь, но с тех пор, как двенадцать лет назад в их доме родилась Катарина Терезия, Мауро Мельчор ни разу не прикрикнул ни на жену, ни на детей.

— Ката, у меня ведь уже не те глаза, что прежде. Что, если какой-нибудь негодяй — упаси господь его несчастную душу! — расплатится со мной фальшивыми монетами? На днях такой негодяй заходил к Колону.

— Ничего дурного не случится, если я погуляю, — ещё настойчивее уверяет Ката. — Я всего лишь пройдусь по мосту и куплю платок, клянусь!

— И ни с кем не поссоришься?

— И ни с кем не поссорюсь.

— Поклянись, — строго говорит отец.

— Умоля-я-яю, — складывает Ката руки, сцепив пальцы в не очень-то искренней мольбе.

«Ты балуешь нашу отраду, как кошку, — упрекает мать, когда Ката бездельничает, разлёгшись в кровати под утренним солнцем, и старательно делает вид, что спит. — Вчера она не пошла на проповедь, не зашила корсаж и не подмела в лавке, а ты слова ей поперёк не говоришь».

«Пожалуй, отдам её в ученицы меняле. Всё равно мою лавку унаследует Маурисио, — поразмыслив, отвечает отец, — а у Катарины кошачьи уши и мягкие руки. Веришь ли, она вчера выгребла все монеты и нашла четыре реала, в которых меньше серебра, чем положено. Нет, нет, нельзя колоть такие пальцы швейной иглой!»

Ката валяется в меховых одеялах и думает, что из Маурисио получится хороший портной. Больше некому, — один из братьев присягнул на службу короне, другой — копейщик, третий переписывает документы в соборной канцелярии. Интересно, сколько у неё будет сыновей, когда она подрастёт и выйдет замуж? Вдруг у неё родятся только девочки?

«И ещё, помнишь, его сын на год младше Катарины», — добавляет отец, словно услышав её размышления, и Ката, фыркнув, зарывается в одеяла с головой: сын менялы — трус и тихоня, совсем не похожий на мальчишек с её улицы, и драться с ним не очень-то интересно.

«Тот глазастый, рябой после оспы?»

«Он, он! Может, неплохо было бы поженить их, когда Катарина станет взрослой?»

«Бог мой, намучается он с такой женой!»

— Пересчитай выручку. И смотри, только попробуй припрятать хоть один мараведи!

— Не припрячу, клянусь богом, — протяжно поёт Ката, ловко перебирая в подоле юбки серебро с медью, и прячет одну из монет в рукав, пока Мауро Мельчор корпеет с иглой над рукавом, нацепив очки: что ж, никто не запрещал ей взять реал с профилем императора Карла.

— Помнишь, в воскресенье в город приехали торговцы из Памплоны?

— Забудешь такое-то. Я видела среди них маррана и кале.

— Ты с тем, косым, не разговаривай.

— О-о. Сглазит, да? — хихикает Ката, и монеты рассыпаются по каменному полу.

— Катарина Терезия, поклянись, — повышает тон отец, перекусив нить зубами. — Колон говорит, что он еретик. Из этих… м-м… вальденсов.

— Еретик? Он не ходит в церковь и не признаёт Христа, да?

— Даже не вздумай к нему подходить.

— Клянусь, — обещает Ката, собирает рассыпавшиеся мараведи, подкалывает волосы под гребень и, переступив порог, бежит по улицам Сарагосы, — вверх, по мощёной дороге, туда, где текут воды Эбро.

Ката влюблена в Сарагосу: Сарагоса пахнет сухим жарким летом, маслом, мылом и жирной свининой, бранится на наваррском, тулузском и арагонском одновременно, зовёт к площади и мосту, где проповедь мешается с богохульством. Ката не любит проповеди, — во всяком случае, когда их читает священник, который так напивается, что не может отличить гимн от стиха: с чего бы ей, грамотной горожанке, дочери зажиточного честного ремесленника, благоговеть перед нерадивым пастырем?

«Он не умеет молиться, — жалуется Ката, когда мать упрекает её за зевоту в божьем доме, — даже я смогу проповедовать, если мне дадут в руки писание».

«Не сможешь. Ты не священник», — отрезает Маурисио, потянувшись за кувшином с водой.

«Сдался мне этот священник, если я и сама умею читать по-латыни!» — рявкает Ката, и брат, вспыхнув румянцем от щёк по самые уши, заливает водой столешницу.

«Катарина Терезия, так нельзя», — тихо говорит мать, сложив мокрые руки на коленях.

«Чем я хуже, матушка?»

«Тем, что никто не позволит тебе толковать писание без благословения церкви».

Ката сердится, накручивает на палец кончик косы, встряхивает серьгами-кольцами, успокаивается, кладёт реал в ладонь старухи-ткачихи Пилар и вертится возле прилавка медника, любуясь на себя в полосатом платке, и замечает в отражении памплонского еретика, который пьёт из фляги, — памплонец сутул, тощ и обожжён солнцем, подобно маврам, и в нём нет ничего страшного.

— Хороший у вас крест, сеньор, — говорит после недолгого молчания Ката, не сводя взгляда со шнурка с деревянным распятием на его шее.