Без благословения церкви (джен)

— О, Мария-заступница, Иисус, сын божий, святые угодники, святые апостолы, Иуда Искариот! Выходит, Гатито не окрещён?

— Не окрещён, — отрезает Франческо. — Кабы он был окрещён, у него было бы христианское имя, а не дворовое.

— И что, тебя это не заботит, да? Да ведь это дитя божье, Франческо! — возмущается сеньора Имельда.

— Божье? Как же, божье! Это дитя зачато во грехе, сестра моя: его мать — девица, а отец — продажный богохульник, который её обесчестил.

— Впервой, что ли, чтобы девица спуталась с невестивцем?

— Он утащил из алтарной расшитый стихарь, чтобы продать его и пропить до последнего медяка, Имельда!

— Значит, за его ребёнка нужно молиться вдвойне. Я, может, и не так-то умна, но считать умею!

Гатито, глубокомысленно чихнув, суёт палец в рот: вчера у него хрустнул и выпал первый молочный зуб, когда он пил из миски. Мама каждое утро наливает ему молоко, пока доит коров, — она носит яркие платки, и имя у неё красивое, Габриэлла: Гатито в восторге от мамы, даже когда она выкручивает ему ухо и кричит «каналья», и сеньора Имельда, жена сапожника, то и дело ругает её за непочтительность.

Жалко, что мама скоро выйдет замуж и уедет в Кордову, — Гатито разревелся, когда узнал об этом, и мама дала ему хлеб с сыром, повязала на голову красную мантилью, приказала не шалить и ушла к сеньоре Имельде. Гатито пробрался в птичник и подсмотрел, как мама разговаривает с сеньорой Имельдой, а та вытирает её мокрое лицо её же мантильей: от сеньоры Имельды пахнет дублёной кожей и цыплятами, и Гатито радуется, что не поедет в эту глупую Кордову, где, по словам отца Франческо, всё воняет маврами. И коров, наверное, в Кордове не доят.

«Там другие мавры, чужие», — объясняет отец Франческо, когда мыловар Веласкес возражает, что те торгуются с ним за каждый медяк и дважды в день умываются.

«Отец Франческо — тупица», — подытоживает мама и сплёвывает вслед шелухой от тыквенных семечек.

«Только не вздумай учить этому ребёнка, Габи, — добавляет сеньора Имельда. — Гатито, ты ведь не будешь так говорить, верно?»

Гатито клянётся, что не скажет отцу Франческо ни одного дурного слова, а затем показывает ему язык во время воскресной проповеди.

— Сестра моя! Молиться-то я не перестану, — настаивает Франческо, — но крестить не буду. Он рыжий и рябой! Сама ведь знаешь, что это бесовские отметины.

— Ох, Франческо, так ведь это веснушки! У благородного Сантьяго Отранто дель Альмавидо есть веснушки, но я никогда не видала сеньора благочестивее, а ведь его прабабушка родилась в Гранаде и была из неверных. И у госпожи Вильямайор — тоже: разве вы не заметили, когда она прошлой весной гостила в наших краях и молилась здесь в воскресенье?

— Тц! Ты хоть понимаешь, о ком речь? Альмавидо и Вильямайоры…

— Прекрасно понимаю! Они такие же люди, как и Гатито, — фыркает сеньора Имельда, подхватывает Гатито на руки и целует в висок, прижав к мягкой груди. — Цыц, нельзя бегать в божьем доме, пречистую деву расстроишь. Понял? Нельзя!

Гатито дует губы, — впрочем, больше для вида, чем искренне: деревянный образ пречистой девы взирает на него с алтаря, а сеньора Имельда тёплая, как прогретая летом земля, и Гатито любит сидеть у неё на руках.

Франческо, раздувшись, как индюк, упирает кулаки в бока.

— Так вот, раз не понимаешь, так я растолкую: Альмавидо и Вильямайоры гостят при королевском дворе и носят меч при одежде.

— И оттого ты будешь вылизывать им сапоги, хоть бы они славили самого чёрта?

— Имельда, сестра моя! Сантьяго Отранто дель Альмавидо дал обет построить церковь в Малаге во имя апостола Хуана!

— А я даю обет, что мой эль Гатито Рохо вырастет и будет ничуть не хуже Сантьяго Отранто дель Альмавидо. Сам увидишь, он переплюнет всех наших королей, — с гордостью заявляет сеньора Имельда и, задрав подбородок, идёт к порогу церкви.

Солнце играет в цветастой розетке, кружит пыльцой, заливает церковь через распахнутые двери, обжигая веки, и Гатито щурится, прикрыв ладонью глаза.

— Имельда! Сестра моя!

— Отведу его в другой приход, — громко, так, чтобы слышала вся улица, возвещает сеньора Имельда. — Будешь ещё локти грызть, что не ты окрестил это горе египетское, Франческо!

Гатито зевает по весь неполный набор молочных, по-кошачьи мелких зубов и кусает сеньору Имельду за ухо.

— Цыц, — говорит та, шлёпнув его по щеке.

— Матушка Имельда, почему он будет грызть локти? — жадно интересуется Гатито.

— Потому что ты вырастешь и совершишь больше достойных дел, чем идальго Альмавидо, вот почему.

— А мне тоже надо будет построить церковь?

— Не-е-ет, — смеётся сеньора Имельда, подхватив его покрепче. — Просто будь чуть-чуть благочестивее, благодари бога за всё, что он тебе послал, и проси прощения за грехи. Этого достаточно.

— Грехи?

— Ну, за богохульство и воровство, например. Или за то, что ты спутался с честной девушкой и целуешь её, а жениться не хочешь.

— Мой отец так сделал, — замечает Гатито, — и потом родился я.

— Вот видишь!

Гатито ковыряет ногтем в выбитом зубе, думает о маме, которая доит коров, о рыжем отце-наёмнике, о своём нехристианском имени и тайком отпитой из фляги мыловара Веласкеса малаге, — и решает отныне и впредь просить прощения за грехи, которые ему суждено совершить.

Так, на всякий случай.

— Ну-ка, Катарина Терезия, отвечай: сколько реалов нужно, чтобы выменять песо?

— Восемь, — без раздумий отвечает Ката, подперев кулаком подбородок.

— Дуро?

— Двадцать.

— А как насчёт мараведи и эскудо?

— Отец, ты ведь обещал мне, что я могу погулять после того, как на Сан-Пабло прозвонят к «Ангелу», — настойчиво-вкрадчиво напоминает Ката, склонив к плечу голову, не прикрытую ни гребнем, ни мантильей, и толстая коса соскальзывает с её плеча. — И присмотреть себе новый платок. Так ведь?

Отец, бородатый и тяжёлый, вздыхает, бормочет под нос «так, господь милостивый» и крестится, и Ката воодушевляется при виде этого жеста. У ремесленника Мауро Мельчора пятеро детей, и лишь одна — девчонка, в которой Мауро Мельчор души не чает: в его жилах течёт кипячёная бискайская кровь, но с тех пор, как двенадцать лет назад в их доме родилась Катарина Терезия, Мауро Мельчор ни разу не прикрикнул ни на жену, ни на детей.

— Ката, у меня ведь уже не те глаза, что прежде. Что, если какой-нибудь негодяй — упаси господь его несчастную душу! — расплатится со мной фальшивыми монетами? На днях такой негодяй заходил к Колону.

— Ничего дурного не случится, если я погуляю, — ещё настойчивее уверяет Ката. — Я всего лишь пройдусь по мосту и куплю платок, клянусь!

— И ни с кем не поссоришься?

— И ни с кем не поссорюсь.

— Поклянись, — строго говорит отец.

— Умоля-я-яю, — складывает Ката руки, сцепив пальцы в не очень-то искренней мольбе.

«Ты балуешь нашу отраду, как кошку, — упрекает мать, когда Ката бездельничает, разлёгшись в кровати под утренним солнцем, и старательно делает вид, что спит. — Вчера она не пошла на проповедь, не зашила корсаж и не подмела в лавке, а ты слова ей поперёк не говоришь».

«Пожалуй, отдам её в ученицы меняле. Всё равно мою лавку унаследует Маурисио, — поразмыслив, отвечает отец, — а у Катарины кошачьи уши и мягкие руки. Веришь ли, она вчера выгребла все монеты и нашла четыре реала, в которых меньше серебра, чем положено. Нет, нет, нельзя колоть такие пальцы швейной иглой!»

Ката валяется в меховых одеялах и думает, что из Маурисио получится хороший портной. Больше некому, — один из братьев присягнул на службу короне, другой — копейщик, третий переписывает документы в соборной канцелярии. Интересно, сколько у неё будет сыновей, когда она подрастёт и выйдет замуж? Вдруг у неё родятся только девочки?

«И ещё, помнишь, его сын на год младше Катарины», — добавляет отец, словно услышав её размышления, и Ката, фыркнув, зарывается в одеяла с головой: сын менялы — трус и тихоня, совсем не похожий на мальчишек с её улицы, и драться с ним не очень-то интересно.

«Тот глазастый, рябой после оспы?»

«Он, он! Может, неплохо было бы поженить их, когда Катарина станет взрослой?»

«Бог мой, намучается он с такой женой!»

— Пересчитай выручку. И смотри, только попробуй припрятать хоть один мараведи!

— Не припрячу, клянусь богом, — протяжно поёт Ката, ловко перебирая в подоле юбки серебро с медью, и прячет одну из монет в рукав, пока Мауро Мельчор корпеет с иглой над рукавом, нацепив очки: что ж, никто не запрещал ей взять реал с профилем императора Карла.

— Помнишь, в воскресенье в город приехали торговцы из Памплоны?

— Забудешь такое-то. Я видела среди них маррана и кале.

— Ты с тем, косым, не разговаривай.

— О-о. Сглазит, да? — хихикает Ката, и монеты рассыпаются по каменному полу.

— Катарина Терезия, поклянись, — повышает тон отец, перекусив нить зубами. — Колон говорит, что он еретик. Из этих… м-м… вальденсов.

— Еретик? Он не ходит в церковь и не признаёт Христа, да?

— Даже не вздумай к нему подходить.

— Клянусь, — обещает Ката, собирает рассыпавшиеся мараведи, подкалывает волосы под гребень и, переступив порог, бежит по улицам Сарагосы, — вверх, по мощёной дороге, туда, где текут воды Эбро.

Ката влюблена в Сарагосу: Сарагоса пахнет сухим жарким летом, маслом, мылом и жирной свининой, бранится на наваррском, тулузском и арагонском одновременно, зовёт к площади и мосту, где проповедь мешается с богохульством. Ката не любит проповеди, — во всяком случае, когда их читает священник, который так напивается, что не может отличить гимн от стиха: с чего бы ей, грамотной горожанке, дочери зажиточного честного ремесленника, благоговеть перед нерадивым пастырем?

«Он не умеет молиться, — жалуется Ката, когда мать упрекает её за зевоту в божьем доме, — даже я смогу проповедовать, если мне дадут в руки писание».

«Не сможешь. Ты не священник», — отрезает Маурисио, потянувшись за кувшином с водой.

«Сдался мне этот священник, если я и сама умею читать по-латыни!» — рявкает Ката, и брат, вспыхнув румянцем от щёк по самые уши, заливает водой столешницу.

«Катарина Терезия, так нельзя», — тихо говорит мать, сложив мокрые руки на коленях.

«Чем я хуже, матушка?»

«Тем, что никто не позволит тебе толковать писание без благословения церкви».

Ката сердится, накручивает на палец кончик косы, встряхивает серьгами-кольцами, успокаивается, кладёт реал в ладонь старухи-ткачихи Пилар и вертится возле прилавка медника, любуясь на себя в полосатом платке, и замечает в отражении памплонского еретика, который пьёт из фляги, — памплонец сутул, тощ и обожжён солнцем, подобно маврам, и в нём нет ничего страшного.

— Хороший у вас крест, сеньор, — говорит после недолгого молчания Ката, не сводя взгляда со шнурка с деревянным распятием на его шее.

— Беги, рыжий!

— Ставлю на рыжего андалузца! На рыжего!

— На Гато!

— Два против одного! — кричит Гато, воздев над головой пальцы на манер рогатой козы, и жмётся спиной к ограде, пропуская вперёд себя быка: загнанный бык мычит, и с его рта капает пенная слюна, и Гато, хмыкнув, пихает его сапогом в бок. — Да разве ж это хвалёные памплонские быки? Коровы в моей деревне — и те злее! Я таких обгонял, когда у меня был полон рот молочных зубов!

Миловидная девица за оградой смеётся и взвизгивает, когда нить раскрашенных бус цепляется за подпиленный рог быка: Гато наваливается на шею быка локтями, и девица пытается сдёрнуть украшение с рога, но нить рвётся, и цветные бусины рассыпаются по песку, — под оградой, копытами, сапогами, чьими-то босыми ногами.

— Ох, — жалобно говорит девица.

— Я соберу, Лала, не горюй, — оживляется один из парней подле неё, чернявый и безусый, торопливо бухается на колени и роется в песке. — Все-все соберу!

Вздыхает по ней, поди. Бедняга, вряд ли это взаимно, — Лала вместо благодарности лишь закатывает глаза, подхватывает юбку и наклоняется, чтобы сгрести бусы в передник.

Гато, чуть-чуть помедлив, склоняется следом, не очень-то ненароком ткнувшись лбом в её лоб, и загребает последнюю бусину в горсть с песком прямо из-под её пальцев: Лала отвечает на это сердитым «эй!», а Гато стреляет взглядом исподлобья, цокает через щель меж клыком и зубом, кладёт добычу Лале в ладонь, зажимает пальцы, накрывает их своими и выдыхает «простите, сеньорита» прямо в её губы.

— Нахал, — заливается румянцем Лала.

— Вы когда-нибудь ели настоящий гаспачо?

— Прекратите, сеньор!

От Лалы пахнет женщиной, пóтом и кислым сыром, и Гато, живо сообразив, что к чему, решает, что сейчас не время её целовать. К чему, если он выиграет последний забег на энсьерро, и Лала сама его обнимет, если ей захочется?

— Выводи Куцего, Лоренсо! Не подходи близко!

— Два к одному, помнишь? — игриво напоминает Гато, подкрутив выгоревший ус: Гато молод, ему идёт девятнадцатый год, и усы у него редкие, как у мальчишки, — и бежит прочь, подметив ревнивый взгляд кавалера.

— Выпускай!

Гато не спешит, пока бык бежит всё ближе, ближе, ближе, — Гато милостиво позволяет себя обогнать и перемахивает через Куцего, по-кошачьи ловко скакнув через хребет, чтобы тут же отшатнуться, опереться на ограду, отвести дух и кинуться вслед.

Гато кричит «ха!», обойдя быка в очередной раз, и с гордым видом оборачивается, — Лала тревожится, навалившись локтями на ограду, и не сводит с него глаз.

Гато умолкает, когда Куцый бьёт его лбом в бок, затем — в грудину, выбивая весь крик тяжестью бычьего тела, с хрустом разрывает рубаху и, дёрнув шеей, вскидывает его на рога: рога у Куцего не спилены, и лишь на песке, пытаясь вдохнуть полной грудью и пялясь в небо, Гато слышит плач и крики, жалко всхлипывает и давится слюной.

— Рыжий!

— Мг-гх-р-р, — урчит Гато, подразумевая под этим «ишь, ещё чего», переваливается на живот и, дрожа, пытается ползти на четвереньках.

— Повезло, — говорит кто-то, протягивая обе руки, и Гато вцепляется в них, как младенец — в материнскую грудь, ногтями и чуть ли не зубами. — Ну-ну, не кусайся, лезь к нам. Жить будешь.

— Подойди, поцелуй храброго андалузского тореро, Лала, — смеётся женщина.

— Тётушка!

Худые руки чужака обмотаны тряпьём от ногтей до локтей, лицо — шарфом, под которым не видать ни носа, ни глаз, а босые, жилистые, дочерна загорелые ноги зарываются пальцами в пыль.

«Прокажённый!» — вздрагивает Гато, брезгливо отталкивает его, обмякает и, облизав губы, пялится на пропитанный кровью подол рубахи. Красная, как маков цвет, — значит, печень цела: Гато молод, но ему уже доводилось смотреть на то, как жизнь капает сквозь пальцы через проколотое ножом брюхо.

— Покажи-ка, — садится перед ним небритый цирюльник и, задрав рубаху по грудь, так давит костяшками по рёбрам поверх ссадин, что Гато шипит, скалит зубы и пытается вцепиться ногтями в его лицо. — Ишь, и рёбра-то не переломаны. Вперёд ногами родился, поди?

— Прокажённый…

— Что?

— Прокажённый, — хрипит Гато, тыча пальцем в плечо цирюльнику. — Он… он…

— О, господи! — визжит кто-то.

Босой прокажённый уходит тенью, никем не замеченный, ссутулив крепкую спину и широкие плечи.

— Бог с тобой, Марсело, где ты нынче видел прокажённых? Тут и бога, и чёрта увидишь, когда бык на рогах протащит.

— Да, — отвечает Гато, снова облизывая губы, и кладёт ладонь на грудь, слушая, как колотится сердце, — пустое это всё, привиделось.

— Ох, сеньор, с ним ведь всё будет в порядке, правда? — допытывается перепуганная Лала. — Сеньор, год назад на празднике святого Фермина погибли двое. Он не умрёт? Столько крови!

— А то! — без раздумий отвечает цирюльник. — Лет через сорок, когда у императора Филиппа родятся внуки. От царапин и ушибов у меня ещё никто не умирал, Лала!

— О-о-ох, господи!

Гато вытирает разбитый рот, ощутив на дёснах привкус железа, и смотрит на девицу с видом победителя. Плевать, кто сегодня первым добежит до площади: сегодня он, Гато, напоролся на рога и отделался лишь разорванной рубахой, а ссадины — чепуха, заживут к воскресенью.

— Так ты любишь гаспачо, Лала?