Без благословения церкви (джен)

— О, Мария-заступница, Иисус, сын божий, святые угодники, святые апостолы, Иуда Искариот! Выходит, Гатито не окрещён?

— Не окрещён, — отрезает Франческо. — Кабы он был окрещён, у него было бы христианское имя, а не дворовое.

— И что, тебя это не заботит, да? Да ведь это дитя божье, Франческо! — возмущается сеньора Имельда.

— Божье? Как же, божье! Это дитя зачато во грехе, сестра моя: его мать — девица, а отец — продажный богохульник, который её обесчестил.

— Впервой, что ли, чтобы девица спуталась с невестивцем?

— Он утащил из алтарной расшитый стихарь, чтобы продать его и пропить до последнего медяка, Имельда!

— Значит, за его ребёнка нужно молиться вдвойне. Я, может, и не так-то умна, но считать умею!

Гатито, глубокомысленно чихнув, суёт палец в рот: вчера у него хрустнул и выпал первый молочный зуб, когда он пил из миски. Мама каждое утро наливает ему молоко, пока доит коров, — она носит яркие платки, и имя у неё красивое, Габриэлла: Гатито в восторге от мамы, даже когда она выкручивает ему ухо и кричит «каналья», и сеньора Имельда, жена сапожника, то и дело ругает её за непочтительность.

Жалко, что мама скоро выйдет замуж и уедет в Кордову, — Гатито разревелся, когда узнал об этом, и мама дала ему хлеб с сыром, повязала на голову красную мантилью, приказала не шалить и ушла к сеньоре Имельде. Гатито пробрался в птичник и подсмотрел, как мама разговаривает с сеньорой Имельдой, а та вытирает её мокрое лицо её же мантильей: от сеньоры Имельды пахнет дублёной кожей и цыплятами, и Гатито радуется, что не поедет в эту глупую Кордову, где, по словам отца Франческо, всё воняет маврами. И коров, наверное, в Кордове не доят.

«Там другие мавры, чужие», — объясняет отец Франческо, когда мыловар Веласкес возражает, что те торгуются с ним за каждый медяк и дважды в день умываются.

«Отец Франческо — тупица», — подытоживает мама и сплёвывает вслед шелухой от тыквенных семечек.

«Только не вздумай учить этому ребёнка, Габи, — добавляет сеньора Имельда. — Гатито, ты ведь не будешь так говорить, верно?»

Гатито клянётся, что не скажет отцу Франческо ни одного дурного слова, а затем показывает ему язык во время воскресной проповеди.

— Сестра моя! Молиться-то я не перестану, — настаивает Франческо, — но крестить не буду. Он рыжий и рябой! Сама ведь знаешь, что это бесовские отметины.

— Ох, Франческо, так ведь это веснушки! У благородного Сантьяго Отранто дель Альмавидо есть веснушки, но я никогда не видала сеньора благочестивее, а ведь его прабабушка родилась в Гранаде и была из неверных. И у госпожи Вильямайор — тоже: разве вы не заметили, когда она прошлой весной гостила в наших краях и молилась здесь в воскресенье?

— Тц! Ты хоть понимаешь, о ком речь? Альмавидо и Вильямайоры…

— Прекрасно понимаю! Они такие же люди, как и Гатито, — фыркает сеньора Имельда, подхватывает Гатито на руки и целует в висок, прижав к мягкой груди. — Цыц, нельзя бегать в божьем доме, пречистую деву расстроишь. Понял? Нельзя!

Гатито дует губы, — впрочем, больше для вида, чем искренне: деревянный образ пречистой девы взирает на него с алтаря, а сеньора Имельда тёплая, как прогретая летом земля, и Гатито любит сидеть у неё на руках.

Франческо, раздувшись, как индюк, упирает кулаки в бока.

— Так вот, раз не понимаешь, так я растолкую: Альмавидо и Вильямайоры гостят при королевском дворе и носят меч при одежде.

— И оттого ты будешь вылизывать им сапоги, хоть бы они славили самого чёрта?

— Имельда, сестра моя! Сантьяго Отранто дель Альмавидо дал обет построить церковь в Малаге во имя апостола Хуана!

— А я даю обет, что мой эль Гатито Рохо вырастет и будет ничуть не хуже Сантьяго Отранто дель Альмавидо. Сам увидишь, он переплюнет всех наших королей, — с гордостью заявляет сеньора Имельда и, задрав подбородок, идёт к порогу церкви.

Солнце играет в цветастой розетке, кружит пыльцой, заливает церковь через распахнутые двери, обжигая веки, и Гатито щурится, прикрыв ладонью глаза.

— Имельда! Сестра моя!

— Отведу его в другой приход, — громко, так, чтобы слышала вся улица, возвещает сеньора Имельда. — Будешь ещё локти грызть, что не ты окрестил это горе египетское, Франческо!

Гатито зевает по весь неполный набор молочных, по-кошачьи мелких зубов и кусает сеньору Имельду за ухо.

— Цыц, — говорит та, шлёпнув его по щеке.

— Матушка Имельда, почему он будет грызть локти? — жадно интересуется Гатито.

— Потому что ты вырастешь и совершишь больше достойных дел, чем идальго Альмавидо, вот почему.

— А мне тоже надо будет построить церковь?

— Не-е-ет, — смеётся сеньора Имельда, подхватив его покрепче. — Просто будь чуть-чуть благочестивее, благодари бога за всё, что он тебе послал, и проси прощения за грехи. Этого достаточно.

— Грехи?

— Ну, за богохульство и воровство, например. Или за то, что ты спутался с честной девушкой и целуешь её, а жениться не хочешь.

— Мой отец так сделал, — замечает Гатито, — и потом родился я.

— Вот видишь!

Гатито ковыряет ногтем в выбитом зубе, думает о маме, которая доит коров, о рыжем отце-наёмнике, о своём нехристианском имени и тайком отпитой из фляги мыловара Веласкеса малаге, — и решает отныне и впредь просить прощения за грехи, которые ему суждено совершить.

Так, на всякий случай.