Выздоровление Анны (гет)

* * *

«Вот что я хотела сказать. Не удивляйся на меня.

Я всё та же... Но во мне есть другая,

я её боюсь — она полюбила того, и я хотела

возненавидеть тебя и не могла забыть про ту,

которая была прежде. Та не я.

Теперь я настоящая, я вся»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Что же со мной творится? Всё разрешилось. Всё разрешилось! Отчего же так душно и тяжко дышится, отчего эта тяжесть на сердце?

Какая-то звериная, мощная боль призывала меня немедленно встать и тотчас же отправиться к Алексею, и боле не возвращаться в этот опостылевший дом. Мне казалось, что в объятьях Алексея я найду покой.

Но его собственные слова отдавались в моей голове на сто голосов — "И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас" — а насмешливая и беспощадная память указывала, что полчаса назад объятия Алексея не принесли мне ни покоя, ни счастья.

Что со мной, что со мной? Я не хочу, не хочу боли. Я устала страдать. Я больше не могу страдать. Я выплакала всю свою жизнь, я всё выплакала, нет больше моих сил на боль. Я и рыдать толком уже не могу — захожусь кашлем.

Я сделала усилие, встала и подошла к зеркалу, ненавидящим взглядом охватывая свой облик. Я выглядела кошмарно. Я знаю, где встречаются такие лица — у психических больных. Я видела однажды молодую девушку, у которой прямо на улице случился припадок. Она выла и рвала на себе волосы, раздирала ногтями лицо в кровь, а глаза её имели точь-в-точь такое выражение, как у меня сейчас. Значит это — моё будущее? Выть и рвать своё лицо на части?

Я взглянула на свои ладони и в ужасе почувствовала желание вцепиться ногтями в лицо.

Отшатнувшись от зеркала, я упала на кровать, запрятав руки под подушку, чтобы не видеть их и не чувствовать больше этого страшного желания.

"Алексей!" — хотелось позвать мне. Приказать слуге? Может, он не уехал ещё далеко?

Но Алексей не поможет. "Спокойствия я не могу вам дать". Счастье, сказал он, он даст мне счастье — да, да, тысячу раз да! Какой счастливой делает меня его любовь... и какой болью отдаётся она во мне. Будет ли иначе, когда мы уедем вместе? Будет ли там счастье без боли?

Мне хотелось думать, что будет иначе, но я не верила в это. Неожиданно и резко я поняла, что здесь ли, в Италии ли — моё положение не изменится. Я буду несчастна. Я сойду с ума. Я уже схожу с ума. То различие, которого я не могла уловить всё это время, ставило меня перед фактом: я не успокоюсь. Да, у других женщин получается иметь связь и наслаждаться ею, — но это не мой удел. Что-то не так в самой сути моей. Что-то ломает меня изнутри, не давая успокоиться в объятьях Алексея.

Больно, слишком, слишком больно. Я не могу этого выносить. Я перешла все пределы и больше не выдержу. Смерть жестока — она не пришла забрать меня. Поторопить её?

Как я хочу умереть. Если бы не дети...

Если бы не дети.

Не Алексей?

Я замерла от ужаса этого открытия. Любовь не стоит того, чтобы ради неё жить. Если бы не Серёжа и девочка — я бы убила себя.

Потому что моя жизнь причиняет мне слишком много страданий, и то счастье, которое мне дарит Алексей, ничего не стоит перед этими страданиями. Я больше не способна этого выносить.

Только одна мысль билась в моём сознании — я больше не способна этого выносить.

Не способна, не способна этого выносить.

Быстрее, пока не раздумала, пока не ослабела, я села за записку.

"Если вы любите меня, поезжайте в Ташкент не прощаясь, и боле не ищите со мной встреч. Заклинаю вас всем святым, выполните эту просьбу. Анна".

Я писала эту записку больше часа, не имея сил к этим жестоким и холодным словам. Мысль о том, что он почувствует, получив это письмо, сводила меня с ума. От боли я задыхалась.

Я поняла, что никогда, никогда не смогу послать эту записку.

Я вызвала лакея и велела ему передать Алексею Александровичу, что мне необходимо нужно тотчас же иметь с ним беседу. Сама позвать его я не имела сил.

* * *

«Вот мое положение.

Вы можете затоптать меня в грязь,

сделать посмешищем света,

я не покину её и никогда слова упрека

не скажу вам, — продолжал он. — Моя обязанность

ясно начертана для меня: я должен быть с ней и буду»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Я знал, что её любовник только что заходил к ней; несмотря на общее настроение духа моего и принятые решения, меня всё же задевало это обстоятельство. К своему неудовольствию, я чувствовал, что мирное состояние моё было нарушено этим свиданием. И всё же я был твёрд: дать Анне Аркадьевне развод, отдать ей дочь, не препятствовать встречам с Серёжей.

Моё недоумение было весьма велико, когда Пётр передал мне просьбу о беседе. Я полагал, меж нами всё сказано и решено. Более того, не помню, чтобы она сама искала беседы со мной с той памятной телеграммы, которой она вызвала меня из Москвы.

Сколь ни был я удивлён самим желанием видеть меня, ещё более я удивился, придя к ней. Она стояла в дальнем углу своего кабинета, спиной ко мне, и явно не собиралась поворачиваться. Ей стыдно говорить со мной? — зачем же тогда просить встречи, есть письма. Или встреча с любовником прибавила ей дерзости, и она хочет продемонстрировать мне, что мы боле не связаны друг с другом?

Моё вежливое приветствие она проигнорировала, и я начал было раздражаться этим странным поступком. Но тут раздался её голос — сбивающийся, прерывающийся, слабый голос, и дрожащей рукой она указал куда-то на свой секретер:

— Передайте ему. Передайте вы, я не смогу, я не имею сил. Сжальтесь надо мной, мне не в ком больше искать опоры.

Чем дальше, тем меньше я понимал в её поведении, но жалобный, умоляющий её голос тронул меня. Я почувствовал, что происходит что-то важное для неё.

Произнеся свою невнятную просьбу, она осела на пол — не поворачиваясь ко мне, но её поза исключала подозрение обморока, поэтому я не бросился к ней, а подошёл к секретеру, на который она мне указала.

Там лежала записка, едва взглянув на которую, я вполне понял причину её странного, болезненного состояния. Она… борется? Она… всё-таки начала что-то понимать в своём состоянии?

Мне стало до острой боли жалко её. С глубоким сочувствием к ней я осознал, что переживает сейчас эта женщина, всё ещё являющаяся моей женой.

Я взял записку и вышел с намерением как можно скорее передать её по адресу. Каждая минута ожидания приносит лишь новые муки ей. Нужно разрешить это дело быстрее. Я велел лакею как можно скорее отыскать графа Вронского и передать ему её письмо лично в руки.

Прошло едва ли десять минут, как я вернулся в её комнату, но мне казалось, что я оставил её на невыносимо долгий срок.

Она сидела всё там же, на полу, и тихо плакала. Она не была похожа на ту женщину, что восемь лет была моей женой. Она не была похожа на ту женщину, которая предала меня, которая бросила мне в лицо злые слова: «Я его любовница!» Она не была похожа на ту умирающую, обессиленную Анну, какой я застал её в ночь после родов. Я словно видел её впервые — несчастное, измученное, больное страстью существо, из последних сил протягивающее руки к свету в надежде спастись, выбраться из той пучины, где она тонула.

Она обернулась резко и неожиданно, и на секунду мы встретились глазами — чего не случалось уже давно, она избегала моего взгляда. Она и тут мгновенно отвела глаза, но я успел увидеть в них отражение всех чувств, которые угадал в ней. Звериный страх перед болью, страх передо мной, отчаяние — я содрогнулся от глубины тёмных чувств, терзающих её.

— Позволите помочь вам добраться до софы? — мягко спросил я по-французски, стараясь не напугать её еще больше.

Она не ответила, лишь лёгкий полукивок обозначил согласие. Я подошёл и одним движением поднял её с пола, почувствовав, как она вздрогнула и напряглась под моей рукой. Я давно заметил, что мои прикосновения стали ей невыносимы. Пусть это и было открытие неприятное, ранящее моё самолюбие, я не собирался мучить её. Как только нам удалось добрести до софы, я отпустил её и отошёл. Мне показалось, она вздохнула с облегчением.

— Вы... отправили?... — через силу, с видимым трудом и страхом выдавила она терзающий её вопрос.

— Да, — лаконично ответил я.

Она глубоко вздохнула, сдерживая рыдание. По лицу её прошла судорога страха. Она невольно в поисках опоры вскинула взгляд на меня и, кажется, решилась:

— Алексей Александрович, — тихо и лихорадочно проговорила она, — я передумаю, я знаю, что не выдержу и передумаю.

Она осеклась, смешалась, но я и без слов понял, какую мысль она спешила высказать мне — и не смогла.

— Анна, — я перешёл на русский. — Я могу и хочу помочь тебе. Но я ничего не смогу сделать, если ты сама не примешь мою помощь.

Она закрыла глаза, её теребящие складки платья пальцы успокоились.

Я ждал ответа на невысказанный мною вопрос. От её решения зависит всё.

— Я приму вашу помощь, — наконец тихо ответила она.

* * *

«Да, как видишь, нежный муж, нежный,

как на другой год женитьбы,

сгорал желанием увидеть тебя, — сказал он своим

медлительным тонким голосом и тем тоном,

который он всегда почти употреблял с ней,

тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Я думала, хуже быть не может, самое дно ада уже открыто мне, — я ошибалась. Ад был впереди.

Прошло всего два дня, и моя воля стала отказывать мне. Я не могла выносить этого положения. Постоянно, непрерывно колющей иглой терзала моё сердце мысль о том, какую боль я причинила Алексею — Алексею, который уже поверил в мой развод, поверил, что скоро мы соединимся наконец в счастливом браке. Моя записка хуже предательства, хуже поступка Иуды! Как я могла, как я посмела так поступить с ним?

Всё, чего я хотела теперь, — бежать к нему, рухнуть у ног его, поливать их слезами и умолять простить меня. Ах, если бы он простил меня! Ах, если бы он снова привлёк меня к своей груди! Какое бы это было счастье!

Счастье, счастье! Снова увидеть его глаза! Почувствовать его поцелуи! Слиться с ним в едином порыве нежности и ласки! Ах, счастье, острое, пронзительное счастье, такое доступное, такое возможное!

Ведь он ещё не уехал, правда? Не мог он отправиться в Ташкент так скоро! Он сидит в своём доме, может, содрогается от боли разлуки так же, как и я. Все мысли его сейчас обо мне, я уверена в этом. Боже! каким счастливым могла бы я сделать его! Только подумать — в этой глубине отчаяния и боли вдруг открывается дверь… и я вхожу к нему, и вот уже в его объятьях, и смех, и радость, и нежность!

Я рассмеялась при мысли об этой дивной, счастливой картинке!

Решено! Сейчас же еду к нему!

Напевая, с искрящимися счастьем глазами, я любовалась собою в зеркало, когда готовилась к встрече. Когда я была такой красивой! Как давно я не видела себя такой!

Я трижды меняла наряд — то вспомнилось, будто бы он не любит лиловый, то выбрала слишком закрытый фасон. Увы, причёску сделать не получится столь красивой, как я привыкла, но очаровательная шляпка скроет этот недостаток.

Кажется, я была так хороша, как никогда не была! На губах моих сияла самая нежная улыбка — я предвкушала, какую радость доставит Алексею мой визит, как нежен и ласков он будет со мною, как изменится моя жизнь! Счастье, счастье, счастье! Впереди лишь счастье!

В наилучшем расположении духа я сбежала по лестнице в залу… и растеряно замерла.

У двери стоял Алексей Александрович. Строгий в своём чёрном костюме, он сложил руки на груди, опёрся плечом на косяк и смотрел на меня задумчиво-нечитаемым взглядом. Я смешалась. Сердце в груди билось испуганной мышью о рёбра, в мыслях царил хаос.

— Куда ж вы собрались, моя дорогая? — раздался обманчиво-мягкий французский говор. — Такой наряд!

Я почувствовала, что стремительно краснею. Это ужасное, пошлое ma chere вывело меня из себя.

— Вы следите за мной! — обличающее возмутилась я.

Он нахмурился, оторвался от своего косяка и подошёл ко мне. Я чувствовала, что он пытается поймать мой взгляд, но упорно отводила глаза. Не добившись успеха, он сказал:

— Да. Я за вами слежу. — И добавил прежде, чем я успела выразить своё негодование: — Смиритесь, дорогая. Графа Вронского вы сегодня не увидите. И я позабочусь о том, чтоб вы не увидели его никогда.

Никогда! Никогда в жизни меня так не раздражал французский язык, как сейчас!

Я развернулась и бросилась в свою комнату, не желая видеть этого ужасного, подлого, мерзкого человека. Слёзы душили меня, я едва нашла силы высвободиться из своего столь тщательно подобранного наряда, и лишь потом ничком упала на кровать и проплакала до самой ночи, так и не уловив момент, когда заснула.

…наутро я была готова всеми силами бороться за своё счастье. Сперва я дождалась, когда этот ужасный человек уедет в министерство, и лишь после этого предприняла новую попытку к побегу. Была унизительно поймана слугой, которому оказалось велено не выпускать барыню из дому.

Великолепно! Промаявшись пару часов, я вспомнила, что на первом этаже достаточно большие окна, вполне можно попытать счастья там.

Окна обнаружили свежеприобретённое свойство — были намертво заколочены, мои слабые руки не сумели пробиться.

Следующим ходом была попытка выйти через кухню, которая закончилась ещё плачевнее и унизительнее попытки выйти главным входом.

Казалось бы, этот дом стал идеальной тюрьмой, из которой мне нет хода. Но именно сравнение с тюрьмой навело меня на мысль: герои многих романов оказывались на моём месте и находили прекрасный выход с помощью… верёвочной лестницы!

У моей комнаты был балкон. Конечно, в самом отчаянном случае можно было бы рискнуть спрыгнуть с него и так, но перспектива меня пугала, существовала опасность получить перелом, какой тогда побег. Но ведь лестницу можно приставить снаружи! Осталось только придумать, как дать знать Алексею, что я нуждаюсь в спасении.

Недолго думая, я села за письмо, в котором трогательные извинения сочетались с нежнейшими признаниями. Я рассказала Алексею, в каком бедственном положении оказалась, и поведала о плане моего освобождения. Уверена, если сегодня ночью он сумеет принести мне лестницу, я наконец сделаюсь свободна! И — счастье, счастье, Италия, любовь!

Передать письмо оказалось проще простого — моя Аннушка была достаточно предана мне. Она без лишних слов забрала мою записку и вскоре вернулась с известием, что граф осуществит мой план.

Ах! Пронзительное, небесное счастье захватило меня с головой! Как просто! Я избавлюсь от этого ужасного человека, от этого угнетающего дома, от этой постылой жизни!

Моё воодушевление не знало границ. Я с трудом дождалась вечера, стараясь не выдать своё приподнятое настроение, чтобы не вызвать лишних подозрений. Я сделала вид, что раньше легла спать, отослала всех и надела достаточно практичный наряд, собрала некоторые драгоценности и безделушки, которые были мне дороги. Потом устроилась у окна; света пришлось не зажигать, чтобы не выдать моего ожидания. Пусть все думают, что я сплю.

В тишине прошёл час, другой. Я не замечала времени, потому что вся была занята сладкими и волнующими мыслями о нашем будущем с Алексеем. Моё сознание туманили волнующие образы и предвкушение грядущего счастья. Как давно я не видала его! Как же я счастлива, что скоро мы соединимся!

…в напряжённом ожидании я сразу услышала шорох — я выскочила на балкон — ночь была безлунная, но звуки подсказали мне, что под моим балконом кто-то есть, а руки нащупали приставленную лестницу.

Я еле дождалась, когда он поднимется. С трудом различая его фигуру в темноте, я бросилась в столь желанные и дорогие объятья.

Он подхватил меня, и наши губы слились в долгом поцелуе.

Как нежен, как невозможно ласков он был! О, я и не сомневалась, что он так же тосковал по мне, как и я, так же томился! Но лишь этот поцелуй, столь нежный и страстный, развеял все мои сомнения! Я позабыть успела, как нежен бывает Алексей со мной, как ласковы его губы, как хорошо с ним!

— Ты пришёл! — прошептала я, уткнувшись носом в его шею. — Как я счастлива!

Он молча гладил меня по волосам; эта была новая ласка, которую я раньше не встречала в нём, и восторг и трепет охватил мою грудь.

— Подожди, я захвачу свои вещи! — тихо улыбнулась я, выскальзывая из его объятий в комнату.

Он двинулся за мной, придержав дверь, поддержал за локоть, а я радостно трепетала, убеждаясь всё больше в том, как он скучал и тосковал по мне.

В темноте я никак не могла найти собранный мною узелок, и всё же решилась затеплить свечу — уверена, то теперь моему побегу уж ничто не помешает.

От волнения и радости руки мои тряслись, и спичка всё никак не давалась. Послышался тихий вздох, и Алексей забрал их у меня и стал зажигать свечи. Я хотела остановить его — хватило бы и одной — но тут подняла глаза и замерла в ужасе.

Передо мной стоял Алексей Александрович Каренин.

Я моргнула, в страхе понимая, что сошла с ума. Или это кошмар? да, это кошмарный сон! Я задремала, ожидая Алексея, вот мне и приснилась эта фантасмагория! Надо сейчас же проснуться!

— Вы не спите, — заметил этот страшный призрак, и я поняла, что пробормотала последнюю фразу вслух.

— И я предупреждал вас, что позабочусь о том, чтобы вы больше не увидели графа Вронского.

Я пыталась справиться с мыслями и чувствами и понять, что происходит.

Момент ошеломления прошёл, и я стала осознавать реальность.

Очевидно, эта дура, предательница Анька передала письмо не Алексею, а Каренину. И тот, вместо честного обличения в лицо, ночью, как вор…

Боже.

Я приняла его за Алексея! Я целовала его так, как целовала бы Алексея!

От отвращения и ужаса я отшатнулась.

Он засмеялся каким-то сухим, болезненным смехом.

— Полноте, дорогая! — приблизился он ко мне. — Поздно разыгрывать отвращения после того, как оказалось, что в темноте вы не способны отличить вашего мужа от вашего же любовника!

— Вы чудовище! — я постаралась передать голосом всю свою брезгливость. — Это подлый, гадкий обман, недостойный дворянина!

От стыда, боли, обиды, негодования и шока меня трясло. Я задыхалась, я сходила с ума.

Внезапно он сменил тон на проникновенный и ответил на мои обвинения:

— Да, это было недостойно дворянина. Примите мои извинения, Анна Аркадьевна. Я действительно хотел подшутить над вами, придя этой ночью под ваш балкон, но я и в мыслях не имел намерения выдавать себя за графа Вронского. Должен с огорчением признать, что своего мужа вы никогда не встречали с таким пылом, и я не мог предположить, что не успею вам открыть себя вовремя.

Стыд затопил меня с ног до головы. Это было невыносимо.

— Уйдите… — взмолилась я. — Оставьте меня одну…

Неожиданно он твёрдой рукой приподнял мой подбородок, заставляя смотреть ему в глаза, что было бы мучительной пыткой, если бы не странная теплота, с которой он смотрел на меня.

— Ты не одна, Анна, — сказал он по-русски. — Ты больше никогда не будешь одна.

После чего он исполнил мою просьбу и откланялся, уйдя тем же путём, что и пришёл.

Я ещё долго сидела у трюмо, не в силах понять, что же произошло этой ночью.

* * *

«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы

о её чувствах и так далее — суть вопросы её совести,

до которой мне не может быть дела.

Моя же обязанность ясно определяется.

Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею,

и потому отчасти лицо ответственное:

я должен указать опасность, которую я вижу,

предостеречь и даже употребить власть.

Я должен ей высказать»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Мне не было никакой возможности уснуть этой ночью. Волнение и смятение слишком глубоко захватили меня, не позволяя взять себя в руки. До рассвета я мерил шагами собственную комнату, не в силах остановиться.

О чём я только думал! Почему не обличил её днём, тотчас же, как Аннушка принесла мне эту проклятую записку! Чем только я руководствовался!

Сейчас, когда я смотрел на свой выбор задним числом, становилось неопровержимо очевидно, что не могло быть идеи глупее и нелепее, чем прийти к ней под балкон. Что за охота мне взбрела играть в эти психологические реверансы! Почему только я решил, что лучше дать Анне Аркадьевне время до ночи, и лишь тогда открыть ей несостоятельность её плана! Почему мне казалось неправильным и невозможным открыться ей тотчас же, как мне принесли эту записку!

В конце концов, что за нелепый, смешной и жалкий для моего возраста и положения романтизм! Зачем мне понадобился этот спектакль с лестницей! Я спокойно мог войти через дверь и поведать, что тайна её раскрыта, и любовника своего она не дождётся.

Нет, это всё романтизм, романтизм, глупый, неоправданный, жалкий романтизм! Что я хотел этим доказать? Я что же, хотел ей доказать, что не хуже её любовника, и тоже способен взбегать на балкон любимой женщины по лестнице, ночью, тайком? Хорош! Хорош!

Как я ни кипятился и ни возмущался, именно этим я и руководствовался, выбирая этот жалкий план с ночным посещением. Доказать, победить, самоутвердиться. Что за нелепость, что за прискорбное отсутствие самоконтроля! Что ж, я получил по заслугам; она вправе презирать меня за этот обман.

…но как мне теперь забыть эти минуты, когда она была покорной и нежной в моих объятиях? Что за муки ревности и блаженства одновременно! Принимать от жены ласку, предназначенную любовнику! Какое унизительное, смешное положение! Я жалок, жалок!

Какой порыв, какая искренность, что за открытое чувство! Никогда она не была такою со мной. Но что же она нашла в своём любовнике, чего нет у меня? Да она даже раскрыть меня не смогла! Так ли ей важно, у кого виснуть на шее!

Что за дикая случайность, что за жалкая, отвратительная ситуация. Как мне теперь говорить с нею? Как мне позабыть то, какой она была в эти минуты?

Умолкнувший давно огонь чувства оскорблённого достоинства снова вспыхивал во мне. Я всегда почитал ревность чувством унизительным и недостойным — как же я допустил, чтоб этот адов огонь зажёгся во мне?

Но как не ревновать, зная наверняка, как именно она ведёт себя со своим любовником! Как здесь сохранить бесстрастность! Господи, Господи, за что это мне?

Я пытался молиться, но молитва не шла. Сердце колотилось, как сумасшедшее, и впервые в жизни я не умел овладеть собой. Меня пугало то чувство, которое росло и крепло внутри меня. Где это тихое, благостное спокойствие, каким я наслаждался недавно?

Само воспоминание о том благостном состоянии, в которое я пришёл после полноты прощения, успокоило меня. Волнение стало отступать, взамен пришли мысли о дальнейших действиях. Остыв, я признал, что ситуация в общем пошла к благу. Возможно, этот случай заставит Анну Аркадьевну задуматься, настолько ли фатальны её чувства к графу Вронскому, если в темноте ей может заменить его любой мужчина. Возможно, Господь потому и попустил это нелепое положение, что в конечном итоге оно приведёт к пользе моей жены.

Да и для меня самого этот случай открыл, что моё чувство к жене не ограничивается рамками общечеловеческого желания помочь и защитить. Задача моя усложнилась: теперь мне было важно не только вывести жену из-под власти пагубной, тёмной страсти к графу Вронскому, но и желательно пробудить в ней самой нежные чувства ко мне. Курьёзная идея — добиваться расположения женщины, на которой давно и прочно женат. Но я не мог не признать внутри себя: душа моя трепетала при мысли, что, возможно, эта женщина однажды будет с такой же нежностью встречать меня из министерства и дарить мне то же тепло, что я обнаружил в ней этой ночью. Надежда завоевать любовь Анны зародилась во мне и захватила мою душу.

Однако ж было неясно, как выйти из сложившегося положения. Уже на следующий день стало очевидно, что Анна Аркадьевна упорно меня избегает. Не найдя решения лучше, я вечером пришёл к ней с визитом.

Она заметно напряглась, прятала глаза и явно не знала, куда себя деть и как себя вести. Мы обменялись вежливыми французскими фразами, которые не говорят ровным счётом ни о чём. Я решительно не знал, как начать разговор. Она столь явно избегала перехода к серьёзным темам и так отчаянно цеплялась за новости о Серёже, что мне было совестно заставлять её от этой комфортной для неё темы перейти к важному разговору.

Она была заметно взвинчена, нервничала и напрягалась, в каждом её движении сквозило перенапряжение и страх. Мне показалось разумным вначале как-то успокоить её и уверить, что она в безопасности, и бояться ей нечего, и незачем нервничать. Господи, но как же это сделать? Само моё присутствие является источником раздражения и страха для неё! Как можно успокоить женщину, когда разговор с тобой её нервирует!

Что ж, попробовать успокоить её не разговором? Но как?

Взмолившись небесам, чтобы моя затея удалась и не сделала ещё хуже, я предложил жене расположиться на софе, сел рядом — кажется, она напряглась ещё сильнее, — и попросил дать мне свои руки.

Она была удивлена такой просьбой, но я заметил, что в её коротком взгляде на меня сверкнуло любопытство — нетипичность моего поведения задала ей загадку, и она немного отвлеклась от своих переживаний, пытаясь понять, что я задумал.

Её хрупкие, похудевшие руки в моих ладонях смотрелись особенно беззащитно и нервно. Я принялся лёгкими успокаивающими движениями массировать её ладони. Это не было привычным для нас действием. Помнится, когда-то давно ей случалось массировать мои ладони после трудного дня, когда мне приходилось писать так много, что пальцы сводило судорогой. Сейчас я вспомнил, что в те времена это действие не имело для нас выраженного эротического подтекста, поэтому, возможно, я смогу помочь Анне немного расслабиться в моём присутствии.

Сперва, когда я только взял её руки в свои, она чуть дёрнулась, а выглядела так, как будто готова в любой момент отдёрнуть руки и сбежать. Когда она перестала поминутно вздрагивать, я отважился тихо, успокаивающим тоном, произнести:

— Попробуйте просто закрыть глаза и расслабиться. Я не причиню вам ни зла, ни обиды, Анна.

В её глазах мелькнул страх, но сразу она кивнула и послушно зажмурилась. Даже и это движение у неё получилось нервным и резким.

Однако постепенно напряжение стало спадать. Не желаю знать, о чём — или о ком — она думала в эти минуты, однако мне удалось добиться желаемого результата: она явно стала чувствовать себя спокойнее и комфортнее.

— Расскажите, что вас тревожит, — попросил я.

Она мгновенно напряглась и дёрнулась. Я расслабил свои ладони, показывая, что она свободна и вольна забрать свои руки, если ей того угодно. Поколебавшись, она всё-таки вернула мне руки и вздохнула.

— Я полагаю, — продолжил я, — вам станет легче, если вы поговорите с кем-нибудь о своих переживаниях. Конечно, я не лучший кандидат на роль вашего конфидента, но…

— Но, — резко перебила она меня, — вы уже в курсе основных событий, а также я могу быть уверена, что сказанное мною вам не станет достоянием света. Я поняла вашу мысль.

Она замолчала, а я не торопил её, продолжая массировать её ладони.

— Это слишком сложно, — наконец жалобно призналась она. — Я сама с головой тону в этих эмоциях и переживаниях. Мне самой сложно их осознать, а уж произнести — совсем невыносимо.

По крайней мере, она не отказалась от откровенного разговора со мной, а это уже радует.

— Попробуем начать с простого, — мягко предложил я. — Расскажите, что вы чувствуете прямо сейчас.

Она снова вздрогнула и дёрнулась, а я вновь отпустил её руки, давая свободу.

— Почему вам сложно рассказать об этом мне? — задал я новый вопрос, когда она вернула мне свои руки.

Она кинула на меня настороженный и глубокий взгляд.

— Я… — заговорила она. — Мне… мне стыдно… — она прятала глаза, произнесла эти слова еле слышно и вся сжалась в комочек. Я постарался рукопожатием ободрить её.

— Вам стыдно — что ж, это очень человеческое чувство, которое говорит о том, что у вас чуткая душа. Однако ж, отчего ваш стыд так мучает вас? У вас есть моё прощение; или вы сомневаетесь в моей искренности?

Она задумчиво закусила губу. Я вновь не стал торопить её. Наконец она заговорила:

— Это правда, вы простили меня, и я чувствую, что вы искренне в этом, Алексей Александрович. Однако ваше прощение только грузом легло на мою душу. Мне даже тяжелее от того, что вы простили меня, чем если бы вы этого не сделали.

Эта была одна из тем, о которых нам нужно поговорить. Я чувствовал, что моё новое отношение тяготит её, и нам нужно было разобраться, в чём причина этой тяжести. Я решил тоже быть откровенным:

— Признаюсь, Анна Аркадьевна, я чувствовал, что сделал вам только новую тяжесть своим прощением, и это вводит меня в изрядное недоумение. Поверьте, я всеми силами желаю облегчить ваше положение и помочь вам. Давайте попробуем понять, что происходит между нами настолько тяжёлого для вас.

Кажется, моё признание произвёло на неё благоприятное впечатление. Она замолчала, заметно стало, как она прислушивается к самой себе и перебирает в уме причины, которые рождают у неё такую тяжесть. Наконец она нерешительно заговорила:

— Мне кажется… мне кажется, дело в том, что я люблю его… Алексея… — зачем-то уточнила она жалобно, и вдруг заговорила лихорадочно и скоро, вцепившись в мои руки: — Я люблю, люблю его, а вы мне простили и добры ко мне, но я всё равно люблю его, а не вас, хоть вы и добры, и чем добрее вы становитесь, тем мне мучительнее, что я не вас люблю, потому что вы не заслуживаете, никак не заслуживаете такого холодного отношения, как я к вам имею, Алексей Александрович, но я не в силах… — она оборвала фразу, по лицу её текли слёзы, но она по-прежнему крепко держалась за мои руки: — И мне всё более стыдно, и я всё люблю его, и я не могу ничего, ничего изменить…

Я дождался, когда она выговорится, бережно переложил её левую ладонь к правой, чтобы держать их одной рукой, а освободившейся рукой стал аккуратно вытирать её слёзы. Кажется, эта ласка потрясла её до глубины души: она словно зачарованная смотрела на меня, впервые таким долгим и открытым взглядом, и даже забыла плакать.

— Я понял ваши переживания, Анна, — я постарался сделать свой голос как можно более спокойным, чтобы не спугнуть её. — Но они не стоят ваших слёз.

— Как…? — в её глазах мелькнуло недоумение, и я позволил себе слегка улыбнуться, вновь возвращаясь к успокоительному массажу ладоней.

— Вы не вольны в своих чувствах, Анна, — принялся я объяснять ей. — Вы не нарочно же полюбили графа Вронского? — она испуганно замотала головой, отрицая подобные намерения. — Сейчас вы находитесь во власти чувств, которые оказались сильнее вас. Вы не виноваты, что эти чувства слишком сильны для вас. Они вам не подвластны. Вы не можете обвинять себя в этих чувствах, они выходят за рамки вашей ответственности.

Она смотрела мне прямо в глаза — впервые столь откровенно и долго — явно пытаясь на взгляд определить, насколько искренен я и можно ли верить моим словам.

Наконец она отвела глаза и задумалась.

Я продолжил:

— Для меня ценно то, Анна, что вы начали бороться с этими чувствами и призвали меня на помощь. Вот он, ваш осознанный выбор, вот то, за что вы отвечаете. Вы поняли, что ваши чувства враждебны вам, вы осознали, что не в силах с ними справиться самостоятельно, — и вы обратились за поддержкой к человеку, которого Бог назначил вам в защитники. Вот что важно для меня, вот что я ценю в вас.

Молчание длилось долго.

— Мне надо это обдумать, Алексей Александрович, — потрясённо заговорила она. — Я раньше не думала об этом так.

— Что ж, я рад, если смог хоть немного вам помочь, — засим я откланялся и оставил её наедине с её размышлениями.

* * *

«Каждый раз, как он начинал думать об этом,

он чувствовал, что нужно попытаться ещё раз,

что добротою, нежностью, убеждением

ещё есть надежда спасти её,

заставить опомниться, и он каждый день

сбирался говорить с ней»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Я была чрезвычайно обескуражена поведением Алексея Александровича. Я не могла понять: то ли этот человек настолько сильно изменился за несколько последних недель, то ли я просто никогда не знала его? Впрочем, наш последний разговор несколько пролил свет на его метаморфозы. Пожалуй, теперь его поведение снова вписывается в мои представления. Если рассматривать ситуацию с той точки зрения, которую он предложил, его поступки становятся логичными и обоснованными. Его долг мужа призывает его позаботиться обо мне, тогда как мой долг жены, в его представлении, заключается во внутренней борьбе с моими чувствами к Алексею.

Что за нелепость! Разве я борюсь? Я люблю Алексея! Видит Бог, как я люблю Алексея! Если бы я могла прямо сейчас бежать к нему, оказаться в его объятьях, снова почувствовать всю полноту его нежности ко мне!

Постойте... мысли мои путаются... ведь я и вправду послала ему эту чудовищную записку... и попросила Алексея Александровича заняться этим делом... Как я ошибалась! Что за странные движения чувств! Я вовсе не этого хотела! Я не хотела, чтобы Алексей Александрович понял меня так! Так что же, он только потому удерживает меня от встречи с Алексеем, что так странно и нелепо истолковал мой глупый порыв? Но я уже раскаялась в этой минуте слабости, я уже не думаю так! Я не понимаю, что на меня нашло в ту страшную минуту! Мои нервы были совсем расстроены, и я не понимала, что творю. Алексей Александрович воспользовался моим тяжёлым состоянием. Надо объясниться.

Непременно надо объясниться. Я расскажу ему, что то была минута слабости и расстройства, и она не отвечает моим чувствам и намерениям. Я объявлю ему, что желаю уехать с Алексеем. Если он и впрямь желает мне счастья, как он говорит, — он отпустит меня. И я буду счастлива!

Я засыпала в самом радостном расположении духа, предвкушая завтрашний разговор с Алексеем Александровичем, который расставит всё на свои места. Возможно, уже завтра вечером я буду засыпать в объятиях любимого! Ах, последний день моего плена и несчастья! Завтра начнётся новая, счастливая жизнь!

...по случаю моего нездоровья мы не принимали гостей к обеду, поэтому у меня возникло затруднение: попытаться ли поговорить с мужем сразу после его возвращения из министерства — или дождаться конца обеда? В конце концов я пришла к выводу, что лучше сделать этот разговор раньше, ведь, скорее всего, я уж не захочу обедать в этом доме и сразу отправлюсь к Алексею.

Мне показалось, что он чуть улыбнулся, когда я вошла к нему, и приветствовал меня с большей сердечностью, чем это случалось когда-либо. Это виделось мне добрым знаком: он в хорошем расположении духа, следовательно, и разговор наш пройдёт хорошо.

Я не стала откладывать своего дела и сразу заговорила о том, что меня тревожило:

— Алексей Александрович, мне кажется, между нами произошло некоторого рода непонимание.

Он слегка приподнял брови, весь его вид выражал внимание и готовность слушать, что приободрило меня, и я продолжила:

— После родов мои нервы находятся в расстроенном состоянии, и я была несколько не в себе, когда писала ту записку графу Вронскому. Вы неверно истолковали мои чувства и намерения, то была минута слабости. Я не собиралась и не собираюсь бороться со своими чувствами к Алексею. В этих чувствах вся моя жизнь и моё счастье. Надеюсь, теперь, когда это недоразумение разрешилось, вы боле не будете удерживать меня. Я полагаю, я бы могла отправиться к нему уже сегодня.

Всё время, что я говорила, он молчал, внимательно глядя на меня. Молчание продолжилось и после того, как я закончила. Я подумала, что он несколько удивлён и пытается справиться со своими чувствами. Что ж! К сожалению, мне нечем его утешить, но, мне кажется, только лучше для него будет, если это положение наконец разрешиться.

Он вздохнул, отвёл от меня глаза, потёр лоб знакомым движением.

— Анна, присядьте, — тихо попросил он, что меня насторожило, но всё же я исполнила эту просьбу.

Он отошёл куда-то к рабочему столу и опёрся на него рукой, вглядываясь в меня из полумрака кабинета. Его взгляд тревожил и раздражал меня, а затянувшееся молчание нервировало. Я поймала себя на том, что тереблю оборку платья; это разозлило меня, и я резким движением сложила руки на коленях.

— Так значит, вы ожидаете от меня, что я сейчас же отправлю вас к вашему любовнику? — уточнил Алексей Александрович, от которого явно не укрылось моё нервное состояние, что меня раздражило ещё сильнее.

— Да. Мне кажется, всем нам будет лучше, если эта ситуация закончится наконец.

Он опять рассеянным движением потёр лоб и пробормотал:

— Но она не закончится... — повторил громче: — Анна, вы не понимаете простой вещи. Если я сейчас отпущу вас — ситуация не закончится, а, наоборот, усугубится. Закончиться она может только единственным образом — прекращением ваших сношений с графом Вронским.

В гневе я вскочила.

— Так вот ваша цель! — обличила я его. — Вы не желаете мне счастья, как пытались уверить меня вчера! Вы хотите запереть меня при себе, вот и всё! Мои чувства вас не волнуют!

Он выглядел слегка растерянным, и я продолжила атаку:

— Что за бессердечие! Я говорю вам, что люблю его! Я люблю его! — я впала в исступление. — Слышите, вы?! Я его выбрала, я его жена, а не ваша, и я уеду к нему, уеду, уеду, и вы меня не удержите!

Он сложил руки на груди и холодно ответил:

— Боюсь, вы находитесь в заблуждении, мадам. По человеческому и Божьему закону вы моя жена.

— Так дайте мне развод!

— Развод возможен лишь по человеческим законам. Даже если я дам вам этот несчастный развод, пред Богом вы останетесь моей женой.

— Мне нет дела до Бога!

— Не богохульствуйте! — его голос стал так резок, что я испугалась и замолчала, почувствовав, как мой запал сходит. — Не богохульствуйте! — повторил он медленно, гипнотизируя меня своими тёмными глазами.

— Господь милостив, — тихо и твёрдо ответила я, — Он послал мне эту любовь, пред Ним я и отвечу.

— Безумная! Вами владеет страсть, а вы утверждаете, что это дарованное Богом чувство!

— Что вас потянуло на проповеди! — снова раздражилась я. — Вы, никак, собрались в семинарию поступать?! Или, может, вас привлекает монашеский путь?! Тогда разочарую: я не монашка и не собираюсь ханжествовать на пару с вами! Я уезжаю!

Я гордо пошла к двери, но он резким движением загородил мне путь. Мне пришлось остановиться, чтобы избежать соприкосновения с ним.

— Пропустите! — потребовала я, чувствуя, как гнев разгорается во мне.

— Анна, вы останетесь здесь, — твёрдо ответил он. — С детьми и мужем.

— Я уйду! — зло повторила я. — И я не прошу вас отпустить, я ставлю вас перед фактом! Я ухожу!

Я уверенно двинулась вперёд, зная, что он не осмелится меня задержать. Велико же было моё удивление и негодование, когда этот ужасный, отвратительный человек осмелился применить ко мне силу! Это чудовище посмело удерживать меня и не давать пройти к выходу!

— Пустите! — прошипела я в злости. — Или я закричу, и сюда сбежится весь дом!

Я была уверена, что его остановит страх огласки и позора перед слугами; однако он явно решил испытать границы моего терпения.

— Вы вольны кричать, коль вам угодно, — холодно сказал он, по-прежнему не давая мне проходу, — но этим вы только вынудите меня заткнуть вам рот.

— Что?! — мне показалось, что я ослышалась. — Вы не посмеете!

Что-то в его глазах заставило меня поверить, что посмеет.

— Мне действительно не хотелось бы этого делать, — мягко согласился он. — Однако что заставило вас думать, будто бы вы с помощью угроз и шантажа сможете управлять мною?

От недоумения я даже перестала гневаться. Что? Какие угрозы? Какой шантаж? Я защищаюсь, и только!

— Я лишь пытаюсь защититься от вашей тирании! — воскликнула я и вновь сделала рывок к двери — Пустите!

— Пустить вас навстречу вашей погибели?! — вдруг заметно разозлился он, и это меня напугало, потому что я никогда не видела его вышедшим из себя. — Что ж! Что ж! — горячился он. — Отлично! Посмотрите мне в глаза и скажите, что вы уверены, что отношения с графом Вронским не приведут вас к гибели! — грозно потребовал он.

Я гордо вскинула голову и по возможности холодно и твёрдо взглянула ему в глаза:

— Я абсолютно уверена, — спокойно произнесла я, — что отношения с графом... Вронским... — почему-то моё сердце колотилось, как сумасшедшее, — не приведут... — боль начала затоплять меня изнутри, — не приведут... — вновь попыталась я, смешалась, отвела глаза, попыталась ещё раз, — к... к гибели.

— Попытка не засчитана, пробуйте ещё раз! — велел его беспощадный голос.

— Да вы издеваетесь надо мной! — возмущение переполняло меня до краёв. — Зачем вы мучаете меня?! Пустите!

— Издеваюсь? Мучаю? Что творится в ваших мыслях, дорогая? — снова это отвратительное ma chere! — Вы являетесь ко мне с бесстыдным требованием позволить уехать к вашему любовнику, а когда я наконец уступаю вашему напору, вы говорите, что я мучаю вас, лишь оттого, что я просил вас заверить меня, что эти отношения вас не погубят! Вам не кажется, что вы уже перешли всякие границы?

Его слова звучали разумно. Я была обескуражена. Действительно, он же уже уступил мне. Всё, что отделяет меня от свободы, — одна фраза!

Я постаралась глядеть ему в глаза твёрдо:

— Я уверена, — титаническое усилие воли изгнало дрожь из моего голоса, — что отношения с... с графом...

Я закрыла глаза и опустила голову.

— Почему же у меня не получается этого сказать! — в сердцах вырвалось у меня.

— Потому что это ложь, и в глубине души вы знаете это, — спокойно ответил он.

— Это не ложь! Это не ложь! — я чувствовала, что из глаз моих потекли слёзы, но это меня не остановило. — Я уверена, я уверена, что это не ложь!

— Отношения с графом Вронским губят вас, — безжалостно оборвал меня он, — и вы это прекрасно знаете. И чем сильнее вы будете сопротивляться принятию этой правды, тем больнее вам будет. Вам не будет покоя, пока вы хотя бы сами с собой не признаете этого.

Покоя! Я хотела покоя!

Но не ценой предательства. Не ценой отказа от моей любви!

— Я не предам его, — твёрдо произнесла я, чтобы самой укрепиться в своей уверенности.

— Кого вы не предадите, дорогая? — резко спросил Алексей Александрович, продолжая злить меня этим французским. — Кого вы не предадите? Этого человека, который столь мало ценит вас и ваши чувства, что собирался малодушно уйти из жизни, оставив вас одну?!

— Не смейте! Не смейте! — взорвалась я и, не помня себя от гнева, залепила ему пощечину.

Звук удара оказался неожиданно громким. Я в ужасе отшатнулась, как зачарованная глядя на его руку, которую он поднёс к своей щеке, где уже расходилось красное пятно.

Моё сердце исходило таким истошным стуком, что мне казалось, будто оно выскочит из горла. Оно давило на меня, давило невыносимо, сдавливало лёгкие, мне нечем было дышать. Я почувствовала, что падаю, но уже ничего не успела сделать — беспамятство накрыло меня.

* * *

«… Алексей Александрович замечал,

что Анна боялась его, тяготилась им

и не могла смотреть ему прямо в глаза.

Она как будто что-то хотела и не решалась сказать ему и,

тоже как бы предчувствуя,

что их отношения не могут продолжаться,

чего-то ожидала от него»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Я отстранённо наблюдал, как она падает в обморок. Пытался понять, что с нами сейчас произошло.

Я гневался. Я позволил себе разгневаться на неё — и вот во что это переросло. Я потерял контроль над ситуацией и вместо того, чтобы успокоить её, только распалил ещё больше. Зачем я пытался доказать ей очевидные вещи, которых она пока не понимает? Я знал, что она меня не услышит.

Едва я успел перенести её в кресло, как она пришла в себя. Со вздохом открыв глаза и обнаружив меня в непосредственной близости, она вся сжалась и остановила на мне полный ужаса взгляд. Я находился достаточно близко, чтобы почувствовать, как быстро колотится у неё сердце.

Я на секунду прикрыл глаза, стараясь сперва успокоиться самому. Лишь почувствовав, что гнев вполне отпустил меня и что я снова спокоен, я позволил себе взглянуть на неё.

В её глазах был не только ужас; я уловил и оттенок ожидания. Это был переломный момент в наших отношениях. От моей реакции на эту пощечину зависит то, как всё будет строиться дальше.

В голове моей мелькали мысли и варианты поведения. У меня не было заготовки на этот случай: даже в самые дикие минуты мне не могла прийти в голову мысль, что жена опустится до такого поступка. Нужно было и подчеркнуть недопустимость такого поведения, чётко обозначить границы недозволенного, и при этом быть снисходительным к её состоянию и не оттолкнуть её от себя окончательно.

Я долго, долго смотрел в её глаза, как на охоте рекомендуют смотреть в глаза дикого зверя, чтобы утвердить своё превосходство. Она не выдержала и с выражением стыда отвела взгляд; но я взял её за подбородок и заставил вновь посмотреть мне в глаза, и только потом произнёс по-русски, очень медленно, делая акцент на каждом слове:

— Это был абсолютно недопустимый поступок, Анна. Ты больше никогда не позволишь себе поднять на меня руку.

Я отпустил её подбородок, и она тут же отвела взгляд.

— Вы меня поняли? — холодно спросил я по-французски.

— Да, я вас поняла, — тихо ответила она.

Поскольку я и не подумал отойти и дать ей возможность подняться из кресла, она начала нервничать и бросать на меня испуганные взгляды.

— Вы позволите...? — наконец не выдержала она, робко испрашивая разрешения уйти.

— Твои извинения, Анна, — непреклонно напомнил я. — Я их пока не услышал.

Её взгляд был полон удивления — как будто она не ожидала, что я потребую извинений. Что ж, определённо в отношениях с женщиной необходима некоторая твёрдость.

Она скомкано пробормотала извинения, я принял их и отпустил её, напомнив, что вот-вот позвонят к обеду, и ей не мешало бы привести себя в порядок к этому времени.

...весь обед я то и дело ловил на себе её виноватые взгляды. Что ж! Её извинения действительно не звучали искренними, но видно было, что она раскаивается в своём поступке и ищет возможность загладить свою вину. Она непривычно стремилась мне угодить, то ласково прося служанку подогреть для меня моё любимое блюдо, то рассказывая об интересе Серёжи к истории нашей семьи, то интересуясь моим рабочим проектом. Я сдержанно принимал столь непривычное внимание с её стороны, хвалил блюдо, хвалил Серёжу, охотно рассказывал о своей работе. Выглядело так, будто она искала со мной мира — я был готов дать ей этот мир.

Обед закончился, и я было собрался испить кофий в одиночестве, как обыкновенно делал, но заметил, что она мешкает, как будто имеет что-то невысказанное ко мне, но не умеет этого выговорить.

Я окликнул её уже в дверях:

— Анна Аркадьевна, постойте!

Она обернулась с такой готовностью, как будто ждала моего оклика.

— Сегодня на удивление тёплый день для столь поздней осени, — заметил я. — Возможно, вы окажете мне честь разделить со мной вечернюю прогулку в саду?

Она вспыхнула от удовольствия: как я вспомнил, она не выходила уже давно, с тех пор, как слегла перед родами. Она радостно отправилась переодеваться, а решительно отложил кофий. Семейная прогулка! Кто ожидал? Это был чистой воды экспромт, я не планировал этого приглашения. Но, кажется, это было хорошим решением, чтоб примириться с ней.

Вскоре она была готова, я вызвал извозчика и отвёз её в сад, где деревья уже сбросили свою листву, а тонкий осенний воздух уже начинал звенеть первым морозом, создавая ощущение полнейшей чистоты и прозрачности.

Мы прогуливались вдоль пруда молча; она не смотрела на меня, но я чувствовал отсутствие обычной для неё настороженности.

— Как вольно здесь дышится! — наконец проговорила она.

"Лишь бы вам не застудиться, вы ещё не вполне оправились от болезни", — хотел сказать я, но почему-то вместо того произнёс:

— У вас достаточно тёплая шаль?

Она поглядела на меня удивлённо и кивнула.

— Тогда славно, — отметил я.

Мы немного прошли молча, она вновь заговорила первой:

— Вы очень добры ко мне, Алексей Александрович. Я... — заметно смутилась она. — Я... благодарна вам.

Она была такой трогательной в этот момент, что сердце моё дрогнуло от нежности. Я снял перчатку с левой руки и осторожно заправил ей выбившуюся прядь волос под шляпку, погладив по виску. К моей большой неожиданности, она перехватила мою руку своей и прижала её к губам. Я был ранен искренностью её порыва; у меня перехватило дыхание и я не смел отнять своей руки.

Не знаю, сколько длился этот момент небывалой интимности меж нами, но вот она отпустила мою руку, и я вновь надел перчатку. Больше мы не сказали друг другу ни слова, закончив нашу прогулку в молчании.

* * *

«Во всем разговоре этом не было ничего особенного,

но никогда после без мучительной боли стыда

Анна не могла вспоминать всей этой короткой сцены»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Это было удивительное утро — самое удивительное за последние месяцы. После вчерашней прогулки с Алексеем Александровичем у меня на душе стало спокойно и тихо, как не было давно, давно, а может, и вовсе никогда не было. Я так легко уснула! Господи, я так давно не засыпала с такой лёгкостью! И сны были невесомыми и тихими, не тревожили меня. Я проснулась свежей, отдохнувшей и в добром расположении духа — как будто произошло что-то очень хорошее, но я не могу вспомнить, что именно.

Только к обеду я уловила, что же изменилось в моём состоянии.

Я перестала чувствовать ту отвратительную, давящую натянутость. Последний год мои внутренние струны словно натягивали на колки всё туже — казалось, ещё немного, и всё во мне прорвётся и лопнет. Тогда со мной словно случилась катастрофа — сейчас она словно перестала надо мной висеть.

Я была не в состоянии разобраться, что именно со мной произошло и откуда такие изменения, но я могла наслаждаться лёгкостью, и я наслаждалась вполне!

Чувство особой нежности к Серёже и Анечке переполняли меня; я весь день возилась с ними и чувствовала себя совершенно счастливой. Когда внизу хлопнула входная дверь, возвещая о возвращении Алексея Александровича, это не напугало меня, как бывало раньше. Я даже поймала себя на странном, непривычном желании выйти к нему для приветствия, но удержалась, до того дико это показалось мне.

Мы увиделись лишь перед обедом. Он от дверей сразу увидел меня, улыбнулся и подошёл, здороваясь. Кажется, я приподняла руки, чтобы прикоснуться к нему, но тут же опомнилась; кажется, он готов был подхватить моё движение.

Что-то в его ласковом, ясном взгляде заставляло меня приятно смущаться. Он хвалил мои непослушные короткие локоны, а я смеялась, — как давно я не смеялась!

Кажется, судьба дала мне передышку. Я не чувствовала ни боли, ни обычного напряжения. Словно всё разрешилось, как-то наладилось — и мне не хотелось задумываться, как это так получилось. Я подсознательно ощущала, что попытка разобраться в своих чувствах всё разрушит. А я не хотела, не могла отказаться от этой лёгкости.

…и только вечером я осознала, что ни разу за этот день не вспомнила Алексея.

Это привело меня в ужас.

Как! Неужто я стала столь бессердечной, неужто позволила этому мещанству настолько овладеть мною, что уже готова предать свою любовь?

Я испытующе заглянула в глубины своего сердца, и обнаружила там волнующееся море нежности, готовой перейти в горячую страсть. Нет, всё в порядке! Я всё так же люблю Алексея… одна мысль о нём вызывает у меня каскад эмоций и переживаний.

Какой ужас! Я целый день жила без мысли о любимом! Я целый день не дышала!

Это неприятное открытие вновь наполнило меня неприязнью к Алексею Александровичу — это он своими театральными поступками сбил меня с толку! Острая, небывалая враждебность к мужу затопила меня. Коварный, злой человек, он подкрадывается ко мне в минуты слабости, пользуется моим состоянием духа! Как это низко — впрочем, что я ожидала от этого бессердечного камня? Он думает лишь о себе! Лишь о себе! Что ему до моих чувств! Он никогда и никого не любил, кроме себя!

И он имеет власть надо мной, имеет право удерживать меня! Как… унизительно, как мерзко!

Должен быть выход. Я не рабыня ему. Мы живём в XIX веке, в конце концов! Это время прогресса, всюду говорят о женском вопросе! Я имею права сама строить свою жизнь! Я лучше знаю, в чём для меня счастье, и я не позволю это счастье у меня отнять!

Однако, мне надо как-то выбраться из дома, и сделать это нужно непременно до отъезда Алексея в Ташкент. Мне нужен план. Мне нужно придумать, как добиться свободы.

Если Алексей Александрович считает, что его домостройные порядки и тирания удержат меня — он ошибается!

То, что вчера он позвал меня с собой на прогулку, внушало мне надежду. Шансы выбраться из дома есть. Осталось только придумать, как отделаться от его сопровождения.

В голове моей мысли путались, планы один за другим рождались в моём мозгу, и каждый из них я была вынуждена отвергнуть. Мои идеи не выдерживали никакой критики, и моё притворство было бы открыто с первой минуты. Я проворочалась до поздней ночи, но так и не придумала толкового плана. Решила действовать по ситуации и ухватиться за подвернувшийся шанс; пока же стараться усыпить бдительность моего цербера своей послушностью и кротостью. Пусть думает, что я вполне смирилась и оставила всякую мысль о побеге.

Итак, я старалась сохранять в нашем общении мирный лад, всячески демонстрировать своё расположение и всеми силами стараться вызвать к себе доверие. В то же время я постоянно искала случая осуществить свой план. Как узник, я грезила о свободе, и в каждом происшествии видела возможность свободу обрести.

Господь вознаградил моё терпение.

Выпал первый снег, и заметивший это Серёжа радостно воскликнул:

— Мама! Снег! Когда же мы пойдём на каток?

В голове моей вспыхнул яркий огонёк: вот это, мой шанс! Идеальная ситуация! План созрёл в считанные минуты. Уговорить Алексея Александровича пойти на каток мне не стоило больших усилий — достаточно было сказать, что Сережа соскучился по конькам. Объяснить, почему я не буду кататься, а лишь постою в сторонке, ещё проще — списать всё на обычное женское недомогание. А дальше — дождаться, когда они отъедут подальше, и поскорее уйти. Пока Алексей Александрович поймёт, что я не просто отошла поговорить со знакомыми. Пока они с Серёжей переобуются. Пока он отправит сына домой — не оставит же он его одного! А там — ищи меня! Я буду уже далеко! Свободна, свободна!

Мой план был разыгран как по нотам. Алексей Александрович с видимым удовольствием принял идею совместного катка в ближайшую субботу. Моя отговорка была воспринята без тени недоверия. Момент, когда они с Серёжей были достаточно далеко от меня, выдался скоро. Я ужасно боялась, что знакомые задержат меня и не дадут улизнуть незаметно, но и тут всё обошлось. Я легко выбралась из толпы любителей зимних развлечений и устремилась к извозчикам.

Минута — и коляска увозит меня к любви и свободе!

Свобода! Свобода!

Моя голова кружилась от счастья; хотелось жить и дышать; смех вырывался наружу. Я была сполна вознаграждена за свои страдания! Господь Всеблагой! Ты всегда помогаешь любящим!

До квартиры Алексея было недалеко. Я вихрем поднялась по знакомым ступеням. Моё сердце трепетало и билось громко-громко, близость момента встречи сводила меня с ума от ослепительного счастья. Сейчас! Сейчас он откроет, увидит меня! Ах! Можно ли умереть от счастья?! Я умру, умру, не выдержу этой глубокой радости!

На мой звонок открыла дверь незнакомая женщина. На мой вопрос о графе Вронском она ответила, что барин получил назначение в Ташкент и съехал.

Я молча вышла на улицу, под снег.

Опоздала.

* * *

«Алексей Александрович видел, что она плакала

и не могла удержать не только слёз,

но и рыданий, которые поднимали её грудь.

Алексей Александрович загородил её собою,

давая ей время оправиться.

— В третий раз предлагаю вам свою руку, —

сказал он чрез несколько времени,

обращаясь к ней»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Я не мог поверить в это до последнего.

Не потому, что был так уж убеждён в её порядочности.

Я просто не мог принять и поверить, что она использовала в своих целях Серёжу.

До какой степени обезумела эта женщина, если сын стал для неё лишь средством добиться возможности свидания с любовником?

Теперь мне стало понятно её поведение в последние дни. Лицемерно, лживо она пыталась задобрить меня, успокоить мою бдительность, чтобы в неожиданный момент нанести удар.

Что ж! Разве я не ожидал этого?

Ожидал.

Но использовать сына… Этого я ей простить не могу.

На секунду у меня мелькнуло искушение — оставить всё как есть, не вмешиваться. В отличие от Анны, я знал, что граф Вронский покинул Петербург. Возможно, стоит ей дать прочувствовать все последствия её недальновидного поступка — куда ей идти теперь, что ей делать?

Я выкинул эту недостойную мысль из головы.

Я и не думал, что с нею всё будет просто.

Следовала ожидать чего-то в этом роде, и я ожидал. Но так обойтись с Серёжей…

Оставив сына на попеченье прислуги, я нанял извозчика и отправился к дому, где раньше квартировал граф Вронский. В сердце моём жило два опасения: что она уже скрылась оттуда в неизвестном направлении или, что ещё хуже, что она пыталась сделать что-то над собой.

К моему облегчению, она обнаружилась у дома. Просто сидела на снегу и даже не плакала, молча уставившись взглядом в пустоту. Её состояние меня напугало.

— Анна Аркадьевна… — обозначил я своё присутствие, поскольку на звук моих шагов реакции не последовала.

Она подняла на меня пустой и абсолютно безвыразительный взгляд.

— А, это снова вы пришли меня мучить, — в её голосе не было ни тени эмоций.

Я подал ей руку, чтобы помочь подняться, но она лишь взглянула на мою ладонь, и тут же снова уставилась в пустоту перед собой, не делая попыток к движению.

— Анна, вставай! — поторопил её я.

— Бессмысленно. — Ответила она. — Я опоздала. Теперь всё бессмысленно.

Ситуация стала чрезвычайно сложной. Нас могли тут увидеть — а я не желал, чтобы мою жену видели в таком состоянии. Однако ж она явно не собирается идти мне навстречу. Что делать?

— Анна, дай мне руку! — попробовал настоять я.

— Бессмысленно, всё бессмысленно, — был мне прежний ответ.

Что ж! Надо решаться на что-то! Она и заболеет так, сидя на снегу! Сколько она уже тут сидит?

Что мог я сделать? Оставалось лишь одно: поднять её на руки и донести до кареты извозчика.

Это оказалось делом непростым, но, по крайней мере, она не пыталась сопротивляться. Просто повисла безжизненной куклой, как будто находилась в обмороке; но я видел, что она была в полном сознании.

Так я и доставил её домой и донёс до её комнаты. Я решил не вмешивать в это дело слуг и обойтись собственными силами. Принялся освобождать её от верхней одежды — она никак не реагировала. Мои попытки заговорить не привели к успеху. Лишь однажды взгляд её сделался осмысленным; она оглядела свою комнату и зло рассмеялась:

— В тюрьме! Я снова в тюрьме! — и эта минута оживления тотчас сменилась прежним безразличием.

Я находился в полной растерянности. По всему моя жена выглядела абсолютно безумной, и я не имел представлений, что можно сделать теперь для облегчения её положения.

По здравым размышлениям я пришёл к выводу, что рассудок Анны всё же в порядке: она узнала и меня, и свою комнату. Её состояние, видимо, вызвано глубоким шоком, который она пережила, узнав об отъезде своего любовника.

Что ж! Что ж! Нужно как-то вывести её из этого состояния. Но как, как?

Невыносимо было видеть её такой безжизненной. Она показалась мне замёрзшей, и я сел рядом и обнял её. Сопротивления или негодования не последовало. Я попробовал заглянуть ей в глаза, но всё, что нашёл там — отчаяние и одиночество. Она словно вымерзла изнутри, и мне захотелось согреть её, вдохнуть в неё жизнь. Я провёл ладонью по её виску, ласково погладил по волосам — какими приятными, льнущими к ласке стали её короткие локоны! Она замерла под моей рукой, но я продолжил гладить ей волосы, лоб, виски нежными и невесомыми движениями. Пусть хоть оттолкнёт — всё будет живое чувство!

Она не отталкивала.

Она обернула ко мне лицо, и в глазах её мелькнуло чувство — её умоляющие глаза смотрели мне прямо в сердце, и в них читалась такая отчаянная жажда любви и утешения, что я, не задумываясь, наклонился и прильнул к её губам в долгом поцелуе.

Она не отвечала, но и не отталкивала. А я не мог остановиться и целовал и целовал её снова и снова — в губы, в щёки, в лоб, в волосы, снова в губы, в глаза! Меня отрезвил лишь её тихий умоляющий голос:

— Алексей Александрович… остановись, пожалуйста…

Краем сознания я отметил, что она со времён своих родов впервые обратилась ко мне на «ты».

Я отстранился и посмотрел в её глаза; она плакала. Она больше не была той бесчувственной холодной куклой, какой я привёз её.

Неожиданно для меня, она прижалась ко мне и разревелась у меня на груди. Всё, на что у меня хватило сил, — обнять её покрепче, тихо гладить по голове и молчать.

* * *

«— Я муж твой и люблю тебя.

На мгновенье лицо её опустилось,

и потухла насмешливая искра во взгляде;

но слово «люблю» опять возмутило её.

Она подумала: «Любит? Разве он может любить?

Если б он не слыхал, что бывает любовь,

он никогда и не употреблял бы этого слова.

Он и не знает, что такое любовь».

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Возможно, у Алексея Александровича есть то несомненное достоинство, что рядом с ним распространяется атмосфера спокойствия. Раньше я полагала, это связано с его холодностью и рассудительным подходом к жизни. Он никогда не беспокоится, вот и спокоен. Однако сейчас его спокойствие не казалось мне холодным; наоборот, рядом с ним я отогревалась от того отчаяния, которое словно превратило меня в кусок льда.

Я бы соврала, если бы сказала, что предпочла бы отплакаться в одиночестве. Я много плакала в последнее время, и уже знала, что плач мой лишь расходится сильнее и сильнее, пока не перейдёт ту грань, где я начну задыхаться, кашлять и терять сознание. Мои ночные слёзы не приносили мне облегчения, только дополнительным камнем ложились на моё сердце.

Сейчас же успокоительная атмосфера, царящая возле Алексея Александровича, ровно действовала и на меня. Вместо того, чтоб распаляться плачем всё сильнее и сильнее, как это обычно со мной бывало, если уж я давала волю слезам, я начинала успокаиваться.

В моих чувствах и мыслях царил полнейший сумбур, и я боялась, что сейчас начнётся очередной тяжёлый разговор, который сдвинет меня с хрупкой точки равновесия. Поэтому, лишь почувствовав, что Алексей Александрович набирает воздух в лёгкие, чтобы что-то сказать, я испуганно вскинулась и приложила ладонь к его губам:

— Молчи! Пожалуйста, не говори мне ничего!

В его спокойном взгляде на меня я увидела понимание; он поцеловал мою ладонь и прижал мою голову обратно к своей груди, гладя по волосам.

Из груди моей вырвалось единичное рыдание, вызванное потрясением от его нежности. Я ничем не заслужила такой доброты от него. Я не смела рассчитывать даже на понимание — а он не только понял, но и угадал мою нужду в поддержке.

Я знала, что он великодушен, и видела, что теперь его великодушие по отношению ко мне не знает никаких границ. Это сбивало меня с толку, но не причиняло боли. Вместо жгучего стыда, в котором я жила долгие месяцы, сейчас я спокойно и отчётливо осознавала: да, я недостойна его доброты. Я не заслужила его доброты. Он дарит мне и прощение, и нежность, и поддержку просто потому, что я его жена, и он не может иначе. Сколь бы скверной женщиной ни стала я — он не может иначе.

Это потрясало меня до глубины души. Я была бы раздавлена осознанием его великодушия, если бы не его тихая бесстрастная ласка, которая ободряла меня и изгоняла страхи.

Мы сидели рядом довольно долго, возможно, около часа, но он никак не выказывал нетерпения или беспокойства, не пытался заговорить и не торопил меня. Его спокойствие передавалось мне. Я словно пропитывалась этим спокойствием, и оно изгоняло страх и боль из моего сердца.

Наконец я осмелилась произнести то, что мучило меня сильнее всего:

— Но особенно я виновата тем, что использовала Серёжу.

Хотя я заговорила неожиданно, он не вздрогнул и не переменил положения, всё также гладя меня по голове, но я услышала его тихий и строгий ответ:

— Да, именно это было дурнее всего.

Я не почувствовала в его голосе гнева или осуждения. Он сказал это строго и сухо, но это не прозвучало обвинением или упрёком.

— Я словно с ума сошла, — решилась поделиться я, — мне казалось, что нет ничего важнее, чтобы вырваться к... к Алексею... — почему-то упоминание о нём виделось в данный момент сверхнеуместным. — Всё потеряло значение, кроме возможности встречи. Я не думала о Серёже. Тогда мне казалось, что... что это неважно, даже если я больше никогда не увижу сына...

Я сжалась в страхе перед его реакцией на мои слова. Почувствовала, как он глубоко вздохнул:

— Успокойся, — велел мне его голос. — Я благодарен тебе за доверие и не причиню тебе дополнительной боли. Твоё состояние и без того болезненно до крайности, чтобы ещё усугублять его нотациями со стороны мужа.

Странно, но от этих слов — либо от его успокаивающих интонаций — напряжение и впрямь стало покидать меня.

Когда я вполне успокоилась, он разомкнул объятие и взял мои руки в свои. Затем принялся тихо объяснять, массируя мои ладони уже знакомыми нежными движениями:

— Анна, твоя беда в том, что ты всецело объединяешь свои представления о счастье со своими отношениями с графом Вронским. Ты убедила себя, что для тебя это одно и то же. Ты сделала себе кумира — даже не из графа, а из самих ваших отношений. И теперь последовательно жертвуешь этому кумиру всё, что у тебя есть: своё честное имя, отношения с мужем, любовь к сыну. Ты отдаёшь всё больше и больше, а желанного счастья нет. Но тебе всё кажется, что если отдать ещё больше — ты достигнешь своей цели. И ты готова на новые и новые жертвы.

Он был во всём прав, и я удивилась, как это человек столь хорошо понял, что происходит со мной и что я чувствую. Сама я не сумела бы сказать этого так просто и ясно. Одно смущало меня.

— Ты говоришь, я сделала кумира из самих отношений? Но как это можно? Разве ж бывает так? Я думала, это наша связь с... с Алексеем... — я снова запнулась на упоминание о нём.

— Нет, Анна. Ты рвёшься именно в отношения, придуманные тобой. Дело не в личности графа Вронского. На его месте мог оказаться любой другой мужчина.

— Нет, нет! — возмутилась я. — Дело не в отношениях, а в Алексее и в наших чувствах! Никто не смог бы заменить мне Алексея!

По губам Алексея Александровича скользнула нехарактерная для него лукавая усмешка:

— Кажется, мы с вами развеяли миф о незаменимости графа Вронского однажды ночью на вашем балконе.

Я вспыхнула; волна жгучего стыда захватила всё моё существо; я попыталась отшатнуться, но он неожиданно удержал мои руки и торопливо сказал:

— Прости. Я не должен был дразнить тебя этим, Анна. — И неожиданно снова сменил тон на шутливый, а язык на французский: — Мадам, простите вашему старому и некрасивому мужу, что он не удержался от хвастовства той редкой минутой, когда ему выпало счастье изведать вашей ласки.

— Вы смеётесь надо мной! — обличила его я.

— Я смеюсь над собой, — поправил он.

В тоне его послышалась грусть, и моё сердце сжалось. Единым махом, без предупреждения, на меня свалилось осознание его положения в этой ситуации.

Раньше я не задумывалась о его чувствах; мне казалось, что Алексей Александрович слишком сухой и расчётливый человек, чтоб испытывать чувства. Он всегда был так верен долгу и приличиям, что невозможным было представить его свободным от оков безразличия, которые накладывало на него его положение. Мысль о том, что он может переживать, чувствовать, казалась странной.

— Неблагодарное дело, быть моим мужем, — вздохнула я.

Мне показалось, или в его глазах мелькнула грусть?

— Неблагодарное... Знаете, Анна, если человек в ответ на своё доброе отношение рассчитывает получить что бы то ни было — пусть даже и благодарность — это уже не любовь.

Его слова и его тон глубоко потрясли меня.

— Не хотите же вы сказать, что любите меня! — возмутилась я такому повороту разговора.

Передо мной словно захлопнулась дверь; он отстранился и вмиг стал чужим и непонятным человеком. Он резко встал со словами:

— Всегда забываю, что некоторые элементарные вещи абсолютно недоступны вашему пониманию. — И уже от дверей обернулся и добавил мягко: — За вами ещё извинения. — И вышел.

Я осталась в полнейшей растерянности. Почему мне кажется, что он только что признался мне в любви?

* * *

«Она знала его привычку,

сделавшуюся необходимостью, вечером читать.

Она знала, что, несмотря на поглощавшие почти

всё его время служебные обязанности,

он считал своим долгом следить за всем замечательным,

появлявшимся в умственной сфере»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Она пришла вечером. Долго робко стояла в дверях, наконец поймала мой взгляд:

— Можно?..

— Проходи, — кивнул я, закладывая книгу, с которой коротал время.

Села на софу. Она была в простом домашнем платье, которое я особо любил у ней. Она явно была смущена и не решалась начать разговор. Я облегчил ей задачу:

— Ты устала сегодня, Анна. Не хочу указывать тебе, но стоит сегодня лечь раньше.

— Да, я так и сделаю, Алексей Александрович, — послушно согласилась она и, помолчав, добавила: — Я пришла... я...

Понимая, зачем она пришла и что мучит её, я протянул к ней руку ладонью вверх через тот стол, что сейчас разделял нас. Она легко и сразу поняла мой жест и тотчас дала мне свою руку. Я ободряюще поглаживал её большим пальцем, отстранённо заметив, что раньше она не давала мне своих рук с такой охотой. Прогресс ли это или единичный случай?

— Прости меня, Алексей! — решившись, махом выдала она и тут же смутилась и испугалась нечаянной фамильярности, быстро добавила: — Александрович.

— Ты прощена, — отрадно было видеть, как она тут же успокоилась. — Однако я настоятельно прошу тебя впредь не вмешивать в это дело детей.

Она пристыженно кивнула, кинула на меня быстрый взгляд из-под бровей, потом спросила деланно-безразлично по-французски:

— Можно я посижу сегодня вечером с вами?

Этой просьбы я не ожидал от неё и мало способен был понять, чем она вызвана. Я кивнул, разрешая ей остаться, потом предложил:

— Я нынче читаю Виктора Гюго. — С чувством некоторого сожаления я отпустил её руку и взялся за томик. — Полагаю, если я буду читать вслух, это развлечёт вас.

— Благодарю, — кивнула она, и я открыл книгу. Игнорируя закладку — в начале.

...дни потекли в достаточно мирном ключе. Днём, пока я был в министерстве, Анна занималась детьми; вечером после обеда мы читали или ездили на прогулку. Анна заметно избегала общества, и я не настаивал на её выездах, ожидая, когда она вполне оправится.

Через неделю одно обстоятельство помешало нашим чтениям: я застудил горло. Деловито замотав меня в шерстяной шарф и напоив какими-то полагающимися в данном случае снадобьями, Анна всё равно увлекла меня в мой кабинет, усадила рядом с собой на софу и сказала, что она прекрасно сможет читать и через моё плечо.

Сперва я всякий раз выжидал время и спрашивал у неё, дочитала ли она, но уже через пару страниц мне стало очевидно, что совместное чтение было для неё лишь предлогом. Она не читала и не пыталась этого делать. Сердце моё забилось быстрее, когда я осознал, что она искала моей близости — пусть полуинстинктивно, как замёрзшее существо тянется к теплу, пусть ей нужны были для этого глупые предлоги, пусть она и сама не понимала, что с ней происходит.

Это открытие так взволновало меня, что я напрочь забыл о книге. Спохватившись, я испугался, что она заметит мою рассеянность, но оказалось... что она и сама уже мирно задремала у меня на плече, совершенно не беспокоясь ни о каких книгах. Я боялся пошевелиться, чтоб не спугнуть её сон. Во мне зарождалось робкое, неуверенное чувство, схожее с первой любовью подростка. Я боялся спугнуть это чувство и не верил, что оно происходит со мной.

Украдкой я поцеловал жену в макушку, замирая от страха, что она проснётся и застанет меня за этой глупостью. Сердце моё билось быстро и сильно, словно стремясь вырваться наружу. Она не проснулась, и я с удивлением понял, что ощущаю не только облегчение, но и некоторую долю разочарования. Однако разумом я понимал, что у нас впереди ещё долгий путь, и ещё не один раз её былая страсть к графу Вронскому встрепенётся в ней, тревожа со дна души всё самое тёмное и заставляя её забыть самоё себя. Нет, преждевременной близостью я только усугублю её внутренние конфликты, которые пока не решены, а лишь облегчены.

Но, во всяком случае, в те минуты, когда она ищет моего тепла, я могу ей его дать.

Я вздохнул, отложил книгу и постарался устроиться поудобнее, не разбудив её при этом.