Здравствуй, папа! (джен)

Десятый бокал поставил жирную точку в их безумном вечере.Таунхаус стремительно наполнялся голосами прибывающих гостей, а в воздухе уже танцевали тончайшими нотами парижские духи, едва уловимый шлейф дорогого виски и тонкий табачный аромат кубинских сигар, что нес в себе намек на чувственность и легкую авантюрность вечера.

Приглашенные — воплощение безупречного вкуса и аристократической элегантности — скользили между колонн, их наряды казались живописными полотнами: мужчины в безупречных костюмах цвета полночи, женщины в шелковых платьях, что переливались подобно расплавленному серебру. Запонки сверкали, как молнии, шелковые галстуки струились невесомыми водопадами, золотые подвески и бриллиантовые колье играли в мягком свете люстр, создавая калейдоскоп мерцающих отражений.

Их приветствия были не просто словами — каждая фраза была маленьким искусством, каждая улыбка — посланием. Звуки множились и переплетались — от тихого журчания легкого смеха до звонких, как колокольчики, реплик дам и глубоких баритонов мужчин. Голоса гостей перетекали один в другой, создавая плотную, почти осязаемую ткань вечера — с тончайшими складками интриг, острыми гранями остроумия и мягкими переливами комплиментов.

Джаз струился по залу, подобно густому, янтарному виски — медленно, обволакивающе, с глубиной и характером, что заставлял трепетать самые тонкие струны души. Каждая нота оркестра звучала так, будто была куплена на аукционе человеческих эмоций, где ценой служила сама страсть. Музыканты — живые скульптуры в безупречных смокингах — извлекали из своих инструментов такие звуки, от которых кружилась голова и перехватывало дыхание. Саксофон стонал, как раненое сердце, контрабас нашёптывал свои темные истории, а барабаны били такт самой жизни — яростной, непредсказуемой, опьяняющей. Мелодия текла, растворялась в хрустальных бокалах, отражалась в глазах гостей. Казалось, музыка — это не просто звуки, а целая вселенная, где каждый аккорд — это судьба, каждая пауза — затаённый вздох, каждая импровизация — маленькое откровение.

Официанты — точно балетные танцовщики — скользили между гостей, их движения были настолько изящны и продуманы, что каждый шаг казался частью сложной хореографической композиции. Белоснежные пиджаки развевались легче шелковых шарфов, серебряные подносы держались с такой точностью, будто были продолжением их рук. Фужеры с шампанским искрились, словно целая россыпь крошечных бриллиантов, пойманных в хрустальный плен. Пузырьки танцевали внутри, переливаясь в мягком свете люстр, создавая иллюзию живого, трепещущего напитка. Закуски — миниатюрные кулинарные шедевры — были настолько изящно выложены, что казались не едой, а настоящими произведениями искусства.

Гости разбивались на изящные группы — небольшие острова оживленной беседы, где правилимногозначительные намёки, вышколенные улыбки и смех. Он перекатывался от одной группы к другой, срываясь то тихими нотками светской иронии, то внезапными серебряными всплесками откровенного веселья. Пробки взлетали к потолку с таким изяществом и легкостью, будто их выпускали не руки официантов, а сама атмосфера праздника. Белоснежные облачка пены оставляли после себя призрачный след, а новые хлопки шампанского разлетались серебристыми брызгами, рассыпаясь легкими, почти невесомыми каплями, которые мерцали в воздухе, словно крошечные драгоценные камни.

Джеймс скользил между группами гостей, воплощение безупречной светскости и обаяния. Каждый его шаг был продуман, каждая улыбка — отточена годами практики. Он легко переключался от одной компании к другой, как опытный дирижер, что управляет сложной партитурой светского вечера. Джеймс умел мгновенно считывать настроение собеседников: здесь требовалась легкая ирония, там — сочувственный кивок, а где-то — едва заметный намек, способный вызвать приглушенный смех. Острые шутки срывались с его языка легко и непринужденно, комплименты дамам были настолько изящны, что казались искренними.

Его роль хозяина была отработана до мельчайших нюансов — радушие без навязчивости, внимание без приторности. Джеймс знал каждый поворот этого негласного сценария: улыбнуться там, поддержать беседу тут, подлить шампанского, бросить многозначительный взгляд. Когда беседа начинала затухать, он появлялся словно из воздуха — с острой репликой, захватывающим анекдотом или многозначительной шуткой. Когда же разговор становился слишком напряжённым, его улыбка моментально гасила назревающее противоречие, переводя общение в русло изящной болтовни. Он был одновременно и центром вечера, и его невидимым дирижером, который незаметно направлял общий ритм и настроение.

Каждый гость чувствовал себя особенным, каждый был уверен, что именно ему Джеймс уделяет максимум внимания. Пожилой банкир ловил его понимающий взгляд, в котором читалось глубокое уважение к его многолетнему опыту. Джеймс слушал его рассказ о финансовых стратегиях с такой сосредоточенностью, будто речь шла о величайшем откровении современной экономики. Каждый кивок, каждая реплика подчеркивали: этот молодой человек не просто вежлив — он действительно впитывает мудрость опытного собеседника. Молодая светская львица чувствовала его восхищение и тонкий комплимент, который казался откровением только для неё. Начинающий спортсмен перехватывал его короткую, но многозначительную улыбку, которая обещала покровительство и признание. Несколько фраз о квиддиче, брошенных, между прочим, звучали как напутствие от старшего товарища, который видит потенциал и готов помочь.

Джеймс заметил группу молодых волшебниц и мгновенно просканировал их взглядом — опытным, цепким, который за долю секунды считывает все детали. Три девушки лет двадцати-двадцати двух, одеты по последней моде: каждая словно сошла с обложки журнала.

Брюнетка в темно-изумрудном шелковом платье от лондонского модельера выглядела безупречно: асимметричный крой подчеркивал её стройную фигуру, серебряная вышивка по подолу играла в свете магических светильников. На запястье — тонкие часы, явно фамильная драгоценность, которая стоила больше, чем годовая зарплата среднего служащего Министерства Магии. Блондинка в платье цвета шампанского с объемными рукавами-фонариками олицетворяла легкость и молодость. Её наряд был продуман до мельчайших деталей: корсетный верх с кружевной отделкой, юбка-годе, которая едва касалась пола, и серьги-каскад, играющие малиновыми искрами при каждом повороте головы. Рыжеволосая в строгом черном платье выглядела более сдержанно, но не менее эффектно. Минималистичный крой с открытой спиной и глубоким разрезом создавал образ современной волшебницы — уверенной и немного дерзкой.

Джеймс поправил воротник мантии и направился к ним с той легкостью, с какой охотник в квиддиче летит за квоффлом — целеустремленно, но без малейшего намека на суетливость. Его движения были подобны отработанной до автоматизма тактике: корпус чуть наклонен вперед, плечи расправлены, взгляд — прямой, уверенный, но не вызывающий. Расстояние между ним и девушками таяло медленно и при этом неумолимо. Джеймс не спешил, но и не медлил — его приближение было похоже на маневр опытного игрока, который знает каждую траекторию полета и каждый возможный поворот событий. За несколько шагов до группы он чуть заметно улыбнулся — той самой улыбкой, которая столько раз помогала ему на светских раутах: обаятельной, многообещающей, но не навязчивой.

Девушки заметили его приближение практически одновременно. Брюнетка чуть повернула голову; блондинка мимолетно поправила прическу — едва уловимое движение, которое было скорее инстинктивным, чем осознанным; а рыжая бросила быстрый оценивающий взгляд.

— Добрый вечер, — поздоровался Джеймс, чуть склонив голову. Его голос звучал негромко, с легкой хрипотцой, которая делала интонации мягче и глубже. — Надеюсь, я не помешал вашей беседе.

Брюнетка первой повернулась к нему — медленно, с той изящной небрежностью, которая была признаком безупречного воспитания. Вблизи она выглядела совсем юной — восемнадцать лет, не больше, — тот прекрасный возраст, когда девушка уже не ребёнок, но ещё только учится быть взрослой. Тонкие черты лица, большие миндалевидные глаза, нежный овал щек. И в этот момент Джеймс вдруг отчетливо увидел сходство — с кем-то из прошлого, из далеких воспоминаний. Что-то в её взгляде, в легком изгибе бровей напоминало его давнюю знакомую — то ли подругу матери, то ли кого-то из родственников, образ которой давно стерся в памяти.

— Мистер Поттер, — произнесла она, чуть прищурившись, с легкой интонацией, в которой чувствовалась насмешка. — Какая честь.

Рыжеволосая придвинулась ближе к нему — плавно, с той откровенной настойчивостью, которая была свойственна девушкам, находящимся в расцвете юности и собственной привлекательности. Её движения выдавали естественную уверенность молодой женщины, которая знает себе цену и не боится этого демонстрировать.

— Джеймс Поттер, — протянула она, чуть прикусив нижнюю губу. — Ваш бросок в последние три секунды на матче в прошлое воскресенье был просто невероятным!

Блондинка тут же вклинилась в разговор, азартно свернув глазами. Несмотря на первый взгляд — нежную, почти воздушную внешность, в ней таилось что-то первозданно хищное. Словно под тонким слоем фарфоровой глазури пряталась сталь дикой птицы — готовой в один миг сорваться с места, распахнуть крылья и схватить добычу точным, выверенным движением.

— Я была на том матче, — сказала девушка, её голос зазвучал мягко, с еле уловимой интонацией восхищения. — Когда вы развернулись и послали квоффл между кольцами… — она чуть замедлила темп, давая понять, что восхищается не только броском, — трибуны просто взорвались.

Джеймс прекрасно понимал игру, которую вели эти девицы. Их тактика была настолько очевидна, что казалась почти комичной — как хорошо отрепетированный, но слишком явный спектакль. Блондинка с её хищным взглядом и рыжеволосая с напором опытных охотниц — обе были настроены решительно, каждая по-своему. Он давно научился распознавать подобные сценарии. Годы светских раутов, три брака и более десятка мимолетных романов сделали его настоящим экспертом в подобных играх. Обычно попытки подобных девушек казались ему забавными — как детские шахматы перед настоящим поединком гроссмейстеров. Но стоило им перейти грань тонкой игры и начать откровенное восхищение, как вся их красота потеряла магию. Женское изящество моментально обернулось дешевой подделкой — словно тонкое кружево, которое небрежно измяли грубыми руками.

Джеймс мгновенно остыл. Их восторженность убила всю интригу, превратив многообещающую встречу в банальный, унылый диалог. Но все же ему, вопреки здравому смыслу, было приятно. И пусть восторг девиц был слишком явным, слишком навязчивым, слишком наигранным, но глубоко внутри Джеймс ловил себя на том, что этот поток восхищения греет его самолюбие.

— Ну что ж, — протянул он с показной небрежностью, — видимо, мой бросок был куда эффектнее, чем сам матч, — Джеймс усмехнулся, и его усмешка была той особой разновидностью мужского торжества — чуть хищной, чуть снисходительной, но настолько обаятельной, что невозможно было не залюбоваться.- Честно говоря, самым опасным соперником в тот день была моя собственная метла. Остальные игроки были просто декорацией.

Рыжая и блондинка с готовностью рассмеялись. Их смех был натянутым, вымученным, с заметной фальшью, которую Джеймс мгновенно уловил. Брюнетка лишь скучающе улыбнулась, даже не пытаясь притворяться, что разделяет их искусственное веселье.

Джеймс решил остановить свое внимание на брюнетке. Не в его правилах было связываться со вчерашними школьницами, но больше ничего стоящего не было. Джеймс окинул её оценивающим взглядом. Слишком юна, определённо. Но в ней было что-то такое, что заставляло против воли задержать взгляд — характер, который не спрячешь за дорогим платьем и свежестью молодости.

Девицы принялись что-то щебетать, но Джеймс их уже не слышал. Он почувствовал ее взгляд — прежде чем увидел, прежде чем повернулся. Это было как внезапное электричество, пробежавшее по позвоночнику, как молчаливый зов, который невозможно игнорировать. Джеймс знал этот особый импульс — тот самый древний, первобытный сигнал, который срабатывает быстрее мысли. Словно тонкая магическая нить натянулась между ними, вибрируя от едва уловимого напряжения. Поттер почувствовал её присутствие раньше, чем повернул голову — за долю секунды до визуального контакта.

Снежок была воплощением редкой, почти неземной красоты. Высокая, с безупречной осанкой, она двигалась, словно парила над паркетом — легко и величественно. Белоснежные волосы цвета расплавленного серебра спадали идеальными волнами, обрамляя овал лица, который можно было списать с полотен старых мастеров. Её кожа отливала перламутром — нежная, почти прозрачная, с таким тонким свечением, словно внутри неё горел мягкий, еле уловимый огонь. Черты лица были настолько совершенны, что казались высеченными из белоснежного мрамора. Точёный нос — без малейшего изъяна, с едва уловимой горделивой линией — был настолько совершенен, что казался скульптурной работой величайшего мастера. Высокие скулы играли игру света и тени, создавая абсолютно безупречный профиль, от которого было невозможно оторвать взгляд. Губы цвета спелой вишни — чуть полные, с едва заметной насмешкой в уголках — были словно созданы для того, чтобы произносить самые нежные и опасные слова.

Её взгляд — отдельная история. Голубые глаза цвета арктического льда, в которых играли серебристые блики, могли одновременно притягивать и отталкивать. Они менялись мгновенно — от ледяного безразличия до обжигающей страсти, от хрупкой нежности до первобытной, животной силы. В них таилась дикая, первобытная сила её магической природы — сила, которую невозможно было укротить светскими условностями. Они были подобны замёрзшему океану — настолько глубокими, что в них можно было утонуть, настолько холодными, что от одного взгляда перехватывало дыхание. Серебристые блики двигались внутри радужки, словно призрачные молнии, создавая впечатление, будто в её взгляде живёт собственная, неукротимая стихия.

Подле Снежка преданно семенил ее муженек, напоминающий упитанного домовика в человеческом обличье. Его лицо было словно написано рукой опытного карикатуриста — круглое с пухлыми щеками, которые румянились от едва сдерживаемого волнения, складками сбегая к аккуратно повязанному галстуку, короткий вздёрнутый носик и усики — идеально выбритые, подкрученные на манер старомодных французских джентльменов — были настолько аккуратны, что казались не то живыми существами, не то частью парадного костюма. Глазки — две живых пуговицы цвета какао — то и дело бегали, выдавая внутреннюю суетливость. Они были удивительно подвижными, способными уловить малейшее движение, — точно два испуганных мышонка, вечно настороже, вечно готовые шмыгнуть в безопасное убежище. Маленькие пухлые руки суетливо двигались — то поправляли очки, то теребили край пиджака, то нервно сжимали элегантную трость, а короткие ножки еле поспевали за величественной походкой Снежка. Они семенили с такой торопливой суетливостью, что создавалось впечатление живого волчка — быстрого, юркого, но абсолютно подчинённого центру своего вращения.

Джеймс хотел к ним подойти, но досадливо прикусил губу. Секунда — и возможность была упущена. Толпа иностранных магов мгновенно поглотила супругов. Послышались французские словечки — легкие, как шелест шампанского в хрустальном бокале: «Mon Dieu, c'est incroyable!»⁽¹⁾. Итальянские шутки срывались звонким каскадом смеха, перемешанным с театральными жестами, а немецкие фразы звучали четко и размеренно. Справа от Снежка французский дипломат небрежно постукивал по запястью магическими часами с танцующими стрелками. Слева итальянский квиддичный тренер что-то горячо доказывал, размахивая руками и периодически вызывая в воздухе крошечные голографические модели метел. Немецкие финансисты слушали с той особой сосредоточенностью, которая была присуща только им — абсолютно бесстрастные, с холодным расчетливым блеском в глазах.

От дальнейшего общения с девицами Джеймса неожиданно спас Барти Крауч-младший. Они никогда не приятельствовали, но Барти достался ему в наследство от второй жены. Грейс, будучи дочерью легендарного Хеймиша МакФерлена⁽²⁾, если не дружила, то неплохо ладила с детьми высокопоставленных чиновников. Представляя мужа в своем кругу, она делала это настолько изящно и естественно, что казалось — они все были знакомы с детства.

Барти подошел к Поттеру с наигранной, почти театральной ухмылкой. Его губы растянулись в подобии любезной гримасы, не затрагивающей холодных глаз.

Рыжеволосая и блондинка мгновенно расцвели улыбками. Их реакция была моментальной и синхронной, доведенной до автоматизма. Однако Барти даже не посмотрел в их сторону. Его взгляд был прикован к брюнетке. Она чуть заметно кивнула, её пальцы на бокале чуть дрогнули — едва уловимый жест, адресованный Краучу.

— С днем рождения, Джеймс, — произнес он с легкой издевкой. — Желаю тебе в этом году… быть предусмотрительным. Некоторые решения, — он чуть заметно улыбнулся, — имеют неожиданные последствия.

— Благодарю за пожелание, Барти, — кивнул Поттер, но сам напрягся.

Он прекрасно понимал: Крауч — хитрый лис, который поддерживал связь и с Грейс, и с кем угодно, кто мог быть полезен. Его голос был подобен шелковой петле — мягкой, но способной затянуться в любой момент. Во фразе не было прямой угрозы, но каждый звук намекал: Барти знает нечто такое, о чем Джеймс даже не подозревает.

Поттер, с безупречной улыбкой светского льва, небрежно повернулся к Барти.

— Не составишь дамам компанию? — попросил Джеймс, поднимая бокал шампанского и легким движением руки заставляя янтарную жидкость плавно скользить по стеклу. — Боюсь, без должного внимания они могут заскучать.

Рыжеволосая и блондинка вытянулись, словно придворные фрейлины, получившие высочайшее внимание. Их взгляды метнулись к Барти с откровенным любопытством и плохо скрытым расчетом. Брюнетке явно не нравилась перспектива провести остаток вечера в компании Крауча.

— С превеликим удовольствием, — выдержав паузу, проговорил Барти, приняв эстафету. — Хотя боюсь утомить дам министерскими историями.

Джеймс медленно отклонился, окидывая взглядом зал в поисках своих старых друзей — мародеров. Его глаза скользили между гостями, выхватывая знакомые силуэты. Первым он заметил Бродягу — тот стоял, чуть ссутулившись, словно огромный хищник, которого загнали в тесные условности светского общества. Сам он выглядел слегка потерянным, послушно кивал, улыбался в нужный момент.

Его жена, Вивьен Блэк, держала его за локоть с такой силой, будто боялась: стоит ослабить хватку — и муж немедленно сорвется. Высокая, безупречно одетая, с безупречно уложенными волосами цвета воронова крыла, она контролировала каждое его движение. Каждое его движение встречала цепким, контролирующим взглядом. Стоило Сириусу чуть повернуть голову — и она уже настороже, готова одернуть малейшее проявление независимости.

Хвост — Питер Петтигрю — суетился неподалеку. Он метался между группками гостей, явно пытаясь заключить очередную сделку и двигался резкими, нервными движениями, напоминая перепуганную птицу. Руки не переставали жестикулировать — то сжимались в кулаки, то нервно поправляли воротник, то судорожно доставали визитки. Улыбка — до боли натянутая, фальшивая — моментально менялась в зависимости от собеседника. То заискивающая, то хищная, то подобострастная. Джеймс знал: за суматошностью Питера скрывается цепкий ум и редкостное чутье на возможности. Это был тот самый человек, который мог превратить случайный разговор в выгодный контракт, а светский прием — в плацдарм для новых проектов.

Джеймс наблюдал за ним с едва заметной усмешкой. Как же они изменились. Бродяга — некогда дикий и неукротимый, теперь прирученный женой, но всё ещё хранящий искорку прежнего бунтаря. Хвост — когда-то робкий, незаметный паренек теперь источал энергию делового хищника, и все же где-то глубоко внутри оставался прежний Питер — немного неуверенный, немного напуганный, но готовый на всё ради друзей. Джеймс видел их прежних — школьных друзей, мародеров, готовых на всё друг за друга. Их связь была крепче светских условностей, жизненных обстоятельств и внешних перемен. Они были его командой — теми, кто знал его насквозь, кто прошёл через огонь и воду, кто был ближе, чем братья.

Джеймс неспешно пересек гостиную, успев переброситься парой фраз с членами команды. Другие игроки не стали подходить к нему сами, а только смотрели издалека — настороженно, с едва скрытым напряжением. Короткий кивок Бродмуру — быстрое, почти механическое движение головы. Натянутая улыбка в сторону запасного вратаря — Гаджена, парнишки лет девятнадцати, который жаждал доказать себя. Безразличное движение головы в сторону охотников — Бирч и Ричардс, два молодых волка, которые были давно готовы разорвать его и уже примеряли на себя его славу. Формальность каждого жеста кричала о дистанции. Джеймс больше не был центром команды — он стал её периферией, тенью прошлого. Каждый кивок, каждая улыбка были похожи на прощальный салют — вежливый, но окончательный.

Раздражение накатило волной — последний сезон давался ему особенно тяжело. Квиддичная карьера отнимала последние силы. Мировой уровень — это не просто игра, это война, где каждый матч может стать последним. Травмы множились, словно проклятие. Левое плечо — его главная проблема. Старая травма, полученная два сезона назад в матче с французской сборной, так и не зажила до конца. Малейший резкий бросок — и острая боль пронзает от лопатки до кончиков пальцев. Синяки, которые не проходили неделями: на бедрах — следы от удержания метлы, на спине — синие разводы от столкновений с другими игроками. Колено — отдельная история. Хроническое воспаление, которое не проходило уже несколько месяцев. При резких поворотах — острый укол боли, предательская слабость в мышцах.

Тренер уже не скрывал досады. Очередной разговор о замене звучал как приговор — Джеймс слишком хорошо понимал, что его звездный час близится к концу. Молодые игроки напирали, их напор был голоден и беспощаден. А он — ветеран, легенда — чувствовал, как уходит азарт, как притупляется та самая звериная реакция, которая когда-то делала его непобедимым.

Наконец-то он поравнялся с четой Блэк — Сириусом и Вивьен, которые стояли в дальнем углу гостиной, словно две идеально высеченные статуи светского раута.

Джеймс тепло хлопнул Бродягу по спине. Хлопок получился громким, резким — тот еще мародерский стиль, от которого некоторые гости даже вздрогнули. Сириус чуть качнулся вперед от силы удара, но тут же выпрямился, и в его глазах мелькнула озорная усмешка — та самая, что была знакома еще со школьных времен. Вивьен, стоявшая рядом, чуть заметно поджала губы.

— Бродяга, рад встрече, — негромко произнес Джеймс, крепко пожав руку друга. Затем он повернулся к миссис Блэк — коснулся её руки легким поцелуем, безупречно соблюдая приличия. — Вивьен, великолепно выглядишь.

— С днем рождения, — проговорила она, чуть заметно наклонив голову.

Сириус, напротив, широко улыбнулся — та самая обезоруживающая улыбка, что некогда заставляла девчонок в школе терять голову.

— Сохатый, старина! — воскликнул он, обнимая друга. — Тридцать лет — серьезная дата. Помнишь, как мы в Хогвартсе думали, что к тридцати будем величайшими волшебниками всех времен? — он хитро прищурился. — А теперь ты знаешь, что такое настоящая магия — уговорить ребенка съесть брокколи.

Джеймс делано рассмеялся, пряча досаду. Его улыбка застыла на лице мгновенной гримасой. Как всегда, с Блэками разговор неумолимо скользил на тему детей — тему, которую он терпеть не мог. Внутри него что-то скрежетало — острое, как наждачная бумага. Трое сыновей от двух бывших жен, и каждый — как незаживающая заноза в его идеально выстроенной жизни. Джеймс невольно вспомнил своего вечернего гостя — мальчика Гарри, утверждающего, что он — его отец. Мальчишка явился прямо домой — в его безупречный, выверенный мир — и заявил о родстве так просто, будто речь шла о погоде.

Сириус продолжал что-то говорить о детях, голос звенел восторженными нотками отцовской гордости. Каждое слово было наполнено такой искренней теплотой, что казалось — он буквально купается в родительском счастье.

Джеймс же чувствовал, как внутри нарастает глухое раздражение. Внутри всё было каменно-холодно. Дети для него были не больше, чем досадной необходимостью, статьей расходов, элементом биографии. А тут Гарри буквально вынудил его поклясться научить играть в квиддич.

— Дети… — процедил Джеймс, растягивая слово и пробуя его на вкус. — Какая… прелесть.

В его голосе была такая откровенная фальшь, что даже Сириус на мгновение замолчал, но потом продолжил с новым запалом:

— Представляешь, Джеймс, — он театрально развел руками, — Вчера Алфи взял книжку Бэрдля Бардда и давай комментировать каждую сказку так, что я чуть со смеха не упал, — Сириус закатил глаза, демонстрируя восхищение маленьким сыном. — А Юффе уже такие фокусы на метле выделывает! Представляешь?

Джеймс не представлял, ему было все равно и на трехлетнего Альфарда, и на пятилетнюю Юфимию, которые в силу возраста не могли представить большого интереса ни для кого, кроме собственных родителей.

— Угу, — рассеянно отозвался Джеймс, даже не потрудившись скрыть полнейшее равнодушие.

Сириус не заметил интонации. Его восторг лился через край, заполняя пространство между ними восторженными историями о детских подвигах. Вивьен гладила мужа по руке — легким, почти невесомым движением. Её пальцы касались его запястья так нежно, словно успокаивали, контролировали, направляли.

К счастью, на них налетел Хвост. Метнувшись от группы важных гостей, Питер моментально переключился, выныривая навстречу с торопливой, чуть нервной улыбкой.

— Джеймс, — выпалил он, — как раз хотел тебя перехватить. У меня кое-какая информация…

Сириус чуть заметно нахмурился, Вивьен чуть отстранилась — её движение было настолько плавным и естественным, что со стороны казалось легким поворотом плеча. Но для посвященных это было очевидное желание дистанцироваться, отгородиться от назойливого присутствия. Словно Питер был мелким раздражающим насекомым, случайно залетевшим в безупречно убранную гостиную.

— Потом, — грубо бросил Поттер, — все дела потом.

Официант в белоснежных перчатках подошел к ним с серебряным подносом, уставленным напитками. Джеймс залпом осушил бокал огненного виски, что был привезен специально для него из Ирландии — янтарная жидкость с легкой дымкой и послевкусием торфяных болот. Виски обожгли горло, принося мгновенное облегчение от назойливости Питера.

Сириус, наконец-то уловив настроение друга, мгновенно переключился. Мгновенно его лицо снова преобразилось — моментальный переход к беззаботному весельчаку. Широкая, лучезарная улыбка озарила его лицо, обнажая белоснежные зубы. Эта улыбка могла бы соперничать с солнечным сиянием — настолько она была яркой и заразительной.

— Именинник прав, — подмигнул он Питеру, — сегодня праздник! — Сириус развернулся к Джеймсу, его рука легла тому на плечо, и он негромко спросил: — Лунатик придет?

Поттер неопределенно пожал плечами. Год назад Ремус Люпин, вопреки всем советам друзей, совершил поступок, который казался им безумием — женился на женщине с ребенком. Пара месяцев назад случилась трагедия. Жена погибла, оставив Ремуса наедине с чужим ребенком и клубком тяжелых юридических проблем. Теперь он был вынужден биться за опеку — человек-оборотень, с клеймом существа, которого боятся и презирают, против системы магического правосудия, что смотрела на него с откровенной неприязнью.

Джеймс не понимал его благородства. Для него забота о чужом ребенке казалась абсолютно бессмысленной тратой времени и сил. Зачем тратить столько энергии на приблудыша? Зачем рисковать репутацией, биться в судебных инстанциях, унижаться перед чиновниками? Ремус мог бы просто махнуть рукой, списать всё как досадное недоразумение и жить дальше — свободно, без этой тяжелой ноши за детскую судьбу.

Джеймс точно знал — он никогда бы не смог полюбить чужого ребенка. Для него существовали только кровные связи, только прямое родство. Собственных детей он и то всегда видел урывками — между тренировками, матчами, вечеринками. До развода — несколько часов в неделю, редкие завтраки, мимолетные объятия перед сном, теперь остались только алименты и встречи пару раз в год.

Нет, он мог сочувствовать, мог помочь, но полюбить — никогда. Ремус же выбрал невозможное. Для Поттера это выглядело почти безумием — таким непрактичным, таким нелогичным подвигом.

— Лунатику сейчас не до вечеринок, — сказал Питер, — судебные слушания. Министерство не даст ему шанса. В опеке считают, — он сделал паузу и понизил голос, — что опасно доверять ребенка оборотню.

— Они не знают Ремуса! —заспорил и мгновенно завелся Сириус, сжав руки в кулаки. — Он любит мальчика, как родного сына.

Вивьен мягким движением сжала его локоть. Сириус — словно подчиняясь негласному приказу, которому невозможно сопротивляться, — медленно выпрямился. Его плечи опустились, острые линии лица смягчились, но глаза всё ещё продолжали сверкать — теперь уже не яростным огнём, а холодным блеском.

Джеймс скептически хмыкнул и отвел взгляд.

От друзей его начинало тошнить. Не физически — нет. Это была особая, почти брезгливая усталость. Тошнота души, что накатывает, когда вокруг слишком много искренности, слишком много эмоций. Когда люди говорят о том, что для него — пустой звук.

Разговор опять съехал на этих проклятых детей — их проблемы, их судьбы, их бесконечные истории. Приемные или родные, они одинаково портили жизнь. Словно паразиты, высасывающие время, энергию, свободу. Каждый ребенок — это маленький тиран с непредсказуемой логикой, существо, способное разрушить самые точные планы одним истерическим воплем или неожиданной болезнью. Ночные кормления, бесконечные слезы, постоянная готовность жертвовать собой — все это казалось Джеймсу какой-то извращенной формой добровольного рабства.

А для человека главное — свобода.

Свобода выбирать, куда пойти или поехать. Сегодня — Лондон, завтра — Париж, послезавтра — неизвестно где. Никаких якорей, никаких обязательств. Свобода не оглядываться на чужие слезы и капризы. Истерики, болезни, бесконечные требования — нет, это не про него. Джеймс не создан для того, чтобы утешать и успокаивать. Его мир — это мир взрослых удовольствий, острых ощущений, моментальных решений. Свобода быть эгоистом, наслаждаться моментом, не неся ответственность за чью-то крошечную, хрупкую жизнь. А дети — это приговор беззаботности, смертельный приговор индивидуальности.

Джеймс отвлекся от своих размышлений, когда заметил, как Снежок и ее муж пробирались к выходу. Ни слова поздравления, ни одной улыбкой, ни еле заметного кивка в его адрес. Её муж, этот ничтожный человечек, даже не удосужился поздороваться. Снежок скользила между гостей — безупречная, как фарфоровая статуэтка. Её профиль — идеальная линия, взгляд — поверх голов, мимо людей. Мимо него. Словно Джеймса Поттера не существовало в природе.

Джеймс почувствовал, как внутри всё сжимается. Желчь моментально поднялась к горлу, а в висках нарастала глухая пульсация. Воздух вокруг него стал густым, липким, будто насыщенный незримым ядом паники, — каждый вдох давался с невероятным трудом. Легкие будто сжимались, превращаясь в два хрупких мешочка, не способных вместить даже крошку кислорода.

Мир вокруг Джеймса превращался в калейдоскоп размытых пятен и искаженных звуков. Смех гостей становился визгливым, режущим, будто кто-то проводил ногтем по стеклу, а их тени казались огромными, уродливыми силуэтами, которые медленно надвигались, сжимая пространство вокруг него. Музыкальные аккорды превращались в болезненные диссонансы, от которых хотелось зажать уши. Каждый звук отдавался острыми иглами где-то глубоко в черепе.

Руки предательски задрожали — сначала легко, едва заметно, а потом всё сильнее и сильнее. Пальцы онемели, превращаясь в чужеродные, негодные конечности. Мелкая дрожь нарастала, превращаясь в настоящую судорогу — от кончиков пальцев до самых плеч. Каждый нерв будто пронзала электрическая молния, заставляя мышцы биться в диком, неконтролируемом ритме.Джеймс инстинктивно вцепился в край колоны, пытаясь удержать равновесие. Холодный мрамор казался единственной точкой опоры в этом сходящем с ума мире. Но даже твердый камень становился зыбким, неустойчивым, будто галлюцинация. Пальцы, впившиеся в мраморную поверхность, не ощущали привычной твердости — казалось, будто они проваливаются сквозь камень, как сквозь желе.

А потом все отпустило. Будто кто-то невидимой рукой выключил панику, сбросил удушающее напряжение. Дыхание постепенно выровнялось — сначала короткими всхлипами, затем — глубокими, размеренными вдохами. Мышечные спазмы отступили, оставив после себя только слабость и противное ощущение разлившейся по телу ватности.

Джеймс медленно выпрямился, чувствуя, как по спине стекает последняя капля холодного пота. Он посмотрел на друзей — Сириус и Вивьен что-то рассказывали, Питер слушал и послушно кивал. Они даже не заметили его состояния. Тоже мне друзья называется.

Поттер быстро окинул взглядом гостиную — брюнетка растворилась в толпе так же внезапно, как и появилась. Барти Крауча тоже не было видно. И почему-то их совместное исчезновение неприятно задело. Хотя Джеймс прекрасно понимал, что между ним и брюнеткой ровным счетом ничего не было: мимолетный взгляд, короткий, почти ничего не значащий разговор и все. Он даже не узнал ее имени, но что-то в ней было такое, что цеплялось за память. Конечно, ей было далеко до Снежка, но как слабое утешение на ночь сгодилась.

Значит оставались блондинка и рыжая.

Блондинка весело щебетала с Бродмуром. Она старательно кокетничала — наклонялась ближе, трогала капитана «Сорок» за рукав, звонко смеялась. Но Бродмур был слишком пьян, чтобы по-настоящему оценить её старания. Его интересовал только спиртное и какие-то свои мысли.

Рыжая скучала с французским послом, который что-то монотонно вещал, явно не замечая её полного равнодушия. Её пальцы нервно барабанили по бокалу с шампанским, а глаза то и дело скользили по залу в поисках хоть какого-то развлечения. Внезапно она перевела взгляд прямо на Джеймса. Их глаза встретились. В её взгляде мелькнуло что-то провокационное — смесь вызова и любопытства. Она чуть заметно приподняла брови, как будто говоря: «Ну что, Поттер, скучаешь так же, как и я?».

Выбор был сделан.

Через минуту они пили уже вместе — края бокалов соприкоснулись, как будто обмениваясь секретом. Джаз становился всё чувственнее, саксофон всхлипывал о чём-то запретном, о страсти, а ее рука случайно коснулась его руки — электрический разряд мгновенно пробежал от запястья до плеча. Джеймс перехватил взгляд девушки — азартный, чуть пьяный, полный скрытых намерений.

Её черное платье с глубоким вырезом чуть-чуть сбилось, оголяя линию ключиц и часть спины. Тонкая ткань соскользнула настолько, что стало видно кружево бретельки. Рыжая знала, что он заметил. И этот момент был частью их игры — молчаливого флирта, происходящего между глотками виски и звуками джаза. Её плечо осталось обнажённым — намеренно или случайно, но это было частью их негласного диалога.

Второй бокал огневиски они пили медленно, с явным наслаждением. Виски обжигал горло, оставляя после себя жар и головокружение. Девушка чуть прикрыла глаза, когда делала глоток, и в этот момент Джеймс смотрел — пристально, изучающе. Её скулы чуть порозовели, дыхание стало чаще. Девушка откинула голову, и прядь рыжих волос скользнула по обнажённому плечу. Музыка становилась всё громче, или это только казалось — пульс бился в висках, заглушая звуки вечеринки.

Третий бокал огневиски стал точкой невозврата. Рыжая взяла бокал твёрдо, без прежней светской изысканности. Пальцы чуть дрогнули, когда виски коснулся губ. Грань между контролем и опьянением размылась, как акварель под каплями спиртного. Джеймс придвинулся ближе — настолько, что она почувствовала тепло его тела. Его рука легла на её талию — чуть ниже талии, туда, где край черного платья встречается с кожей. Прикосновение было едва уловимым, но от него побежали мурашки.

После четвертого бокала грань между осторожностью и страстью окончательно исчезла. Джаз замедлился, будто специально создавая интимное пространство только для них. Девушка чуть прикрыла глаза, когда Джеймс придвинулся совсем близко. Его дыхание — обжигающее, с привкусом виски — коснулось её губ за мгновение до поцелуя. Поцелуй был резким, почти грубым — без предисловий, без нежных прикосновений. Только страсть, алкоголь и азарт момента. Её пальцы впились в плечо Поттера, придерживая равновесие.

Пятый бокал принёс с собой безудержный смех. Они оба понимали — граница между серьезностью вечера и полным абсурдом стерлась. Её смех звенел над приглушённым джазом — звонкий, чуть истеричный, абсолютно не светский. Джеймс подхватил этот смех, становясь соучастником их собственного безумия. Виски окончательно развязал языки и эмоции. Слова сыпались быстро, брызгами шампанского — отрывистые, резкие, хлесткие до боли. Элла, он наконец узнал ее имя, говорила о скуке светских раутов, о том, как ненавидит притворство этого мира. Джеймс ловил каждую её интонацию, вторил, добавляя собственные краски.

Шестой бокал превратился в танец. Джаз внезапно стал их личным ритмом. Элла первой сорвалась с места — резко, без светских церемоний. Её черное платье превратилось в размазанную тень, когда она закружилась между гостями. Джеймс последовал за ней — небрежно, с азартом человека, который больше не притворяется. Их движения были далеки от классических танцев этого вечера. Это было что-то дикое, первобытное — танец двух людей, окончательно освободившихся от оков приличий. Она смеялась — громко, заразительно. Рыжие волосы метались в такт музыке, каблуки черных туфель стучали по паркету яростным, вызывающим ритмом. Джеймс подхватывал её резкие движения, их руки то сплетались, то снова разъединялись.

Седьмой бокал они выпили, поднимаясь по лестнице в его спальню. Джеймс придерживал её за талию — то ли чтобы не дать упасть, то ли из желания чувствовать тепло её тела. Элла чуть откинулась назад, позволяя его руке удержать себя. Её спина коснулась его груди — через тонкую ткань рубашки он ощущал каждый её вздох. Ступеньки казались бесконечными. Их дыхание смешивалось — жаркое, быстрое. Музыка внизу становилась всё тише, уступая место стуку их сердец.

Восьмой бокал стал последней остановкой между реальностью и опьянением. За закрытой дверью воцарилась особая тишина — та, что рождается между словами, между прикосновениями, между дыханием двух людей. Джаз, доносившийся снизу, превратился в далекий шепот. Комната наполнилась другой музыкой — интимной, состоящей из еле уловимых звуков: шороха ткани, прерывистого дыхания, едва слышимых вздохов.

Девятый бокал был не просто глотком виски. Это был глоток свободы — той самой, что жила где-то глубоко внутри, затаившись между социальными масками и приличиями. Свободы, которую они оба так долго прятали за безупречными костюмами и светскими улыбками. Не важно, что будет утром — сейчас был их момент. Абсолютно честный, дикий, неукротимый.

Десятый бокал стал последней каплей. Джеймс резко провалился в темноту — внезапно, как монета, брошенная в бездонный колодец. Мир вокруг него начал расплываться, терять четкие очертания. Его тело стало невесомым и одновременно тяжелым, словно свинцовая статуя, утопающая в густой черноте. Последние проблески сознания были похожи на угасающие искры — яркие, но быстротечные. Он успел почувствовать тепло чьих-то рук, услышать далекий женский смех и острый запах виски. Падение было мгновенным. Как обрыв со скалы в бездонную пропасть. Никаких переходов, никаких промежуточных состояний — только полная, абсолютная темнота.

Десятый бокал поставил жирную точку в их безумном вечере.

1) Боже мой, это потрясающе!

Вернуться к тексту

2) Хамиш МакФерлен — капитан«Стоунхейвенских сорок» в период с 1957 по 1968 год. После завершения успешной карьеры в квиддиче стал главой Отдела магических игр и спорта в британском Министерстве магии

Вернуться к тексту