Танец с розой (гет)

25 лет спустя

Солнце светило так ярко, что тетя Мэри попросила задернуть занавески: ей било в глаза. Жаль, за окном как раз мелькал чудесный пейзаж: высокий обрыв, глиняно-коричневый, с песчаной кромкой внизу, а дальше — уходящие в туман горы, поросшие густым лесом, чуть прикрытые вуалью тумана. Oднако Лавиния подчинилась, стараясь не показывать сожаления. Тетя быстро задремала, откинувшись на спинку дивана, и Лавиния предпочла выйти в коридор. Можно было бы и почитать, но она опасалась, что прочтет разом все, что захватила на время отдыха. А в коридоре ей сразу встретился кузен Эдриан: оказалось, ему пришлось выйти, потому что кузина Фиби тоже задремала, и он заскучал.

— И вообще, если едешь, интереснее смотреть в окна, — он помялся. — И еще я хотел с тобой поговорить.

— Тут мы можем разговаривать и смотреть в окна.

Эдриан с тоской посмотрел на мелькавшие мимо деревья, стучавшие по стеклу ветками. Вот они кончились, открылись луга, пестрые от цветов. Лавиния не могла удержаться от улыбки: весь свет этого дня, его благодатное тепло, радость полета бабочек и птичьего щебета, который неслышен в поезде, но наверняка гремит, лились ей прямо в душу. Так хотелось поделиться радостью с Эдрианом, сосредоточенным и несчастливым. Лавиния знала, что, увы, мало чем может помочь, но хоть попытаться бы отвлечь мальчика на время от горьких мыслей.

Она провела по его каштановым волосам, спадавшим на узкие пока плечи, обняла.

— Ты хотел бы не проезжать мимо этих гор, а, скажем, влететь над ними? На крыльях, как бабочка? Я всегда об этом мечтала.

Эдриан слабо мотнул головой, поднес пальцы к губам. Его серые глаза словно видели вместо прекрасного пейзажа что-то совсем другое.

— Скажи, — медленно начал он, — что мне делать, если я подозреваю, что готовится нечто опасное, нарушающее правила, но, возможно, справедливое?

Лавиния насторожилась. Эдриан учился в Корлингской школе для мальчиков — заведении не слишком старом, но довольно престижном и уже, кажется, изрядно прогнившем. Сейчас ситуация сложилась очень непростая, даже угрожающая. Несколько групп учеников постоянно позволяли себе жестокие выходки в отношении друг друга, и ни одна из них не была права. Эдриан не примыкал ни к одной, но иной раз сомневался, справедливо ли он поступает.

— А можно узнать подробности? Мне сложно судить по общим фразам.

— Зато я могу ответить, даже не зная подробностей, — сказал кто-то за ее спиной.

— Чужие распри для человека могут быть либо полезны, помогая ему подняться, либо, если такой возможности нет, губительны. А опасны они в любом случае.

Лавиния и Эдриан обернулись: у дверей купе непринужденно стоял высокий, широкоплечий смуглый юноша. Высокий лоб, тонкий нос — словом, прекрасный профиль, прямые черные волосы лежат небрежно. Глаза — черней ночи, а блестят, как звезды, необычайно живые, но не бегающие, взгляд спокойный. Красота одновременно мужественная и породистая. Выглядит так, словно он из южных народов, однако же говорит на скендинском без акцента — вероятно, как и сама Лавиния, он полукровка. Можно себе позволить небольшое хулиганство — а то слишком уж властно и призывно он смотрит на нее, пытаясь смутить.

— Solla zender, silla winde.

Ремилийское приветствие: "Солнечный день, свежий воздух".

— Solla gracia, donna, — ответил он. — Солнечный, как ваша красота. Но с вашей стороны весьма опрометчиво: я мог оказаться айбарийцем.

"В самом деле, мог бы: у ремилийцев обычно все же более мягкие черты лица и глаза крупнее. А ведь он мне кого-то напоминает. Где я могла видеть его? Или кого-то похожего?"

— Не желаете освежиться лимонадом? Вагон-ресторан близко.

Лавиния хотела отказать, но Эдриан с тоской посмотрел на нее, указал подбородком на дверь купе и сморщился.

— Для начала представьтесь, с незнакомыми мужчинами я не пью даже лимонад.

— Эдмунд Чезетти, — Он мягко поцеловал ей руку и кивнул Эдриану.

— Лавиния Уинфилд. Это Эдриан Уинфилд, мой двоюродный брат.

В вагоне-ресторане они сели за столик, Эдмунд заказал три стакана лимонада и мороженое. С Лавинией он больше не говорил, стал обращаться к Эдриану, и тот очень быстро принялся рассказывать ему о том, что происходит в его классе.

— Главное зло там — парень из Кармайклов, знаете таких? Король сплетен! Стравливает одноклассников, как старая интриганка. А Ллойд Лонгбридж и компания Томаса Фицроя и рады вестись на это. В последнее время Клод Кармайкл сплетничал, что Норберт, дружок Ллойда, якобы отравил маленькую девочку, дочку сторожа. Фицрой поверил и собирается драться с Норбертом. И я не знаю, что мне делать, чью сторону принять.

Эдмунд мягко улыбнулся.

— Пожалуй, ничью. Вас это не касается. Только смотрите, чтобы ни одна из сторон вам не навредила. Хотя при достаточно принципиальных наставниках имело бы смысл поговорить, например, с Фицроем, убедить его не лезть на рожон и обратиться за разрешением конфликта к старшим. Конечно, наставники должен знать о вашей роли в качестве миротворца.

— Но... при чем тут я? — не понял Эдриан. — При чем тут мои интересы? Я хочу понять, на чьей стороне правда!

— Вы сами знаете, что ни на чьей. Я не говорю, что ее вообще нет на свете — но здесь ее нет. Есть интересы. И каждый защищает только свой.

— А разве Фицрой защищает свой интерес?

— Не защищает, и в этом его глупость. Oн легко может очутиться под розгами. Плевать, что он защищал слабую — он ее защищал, не как принято. Он действовал вместо власти. А власть имущие ревнивы и никому такого не прощают.

Серые глаза Эдриана распахнулись, он слушал с явным интересом, а Эдмунд говорил снисходительно, словно объяснял прописные истины. Лавинию это слегка коробило, и его красота, ставшая ярче в более светлом месте, стала производить скорее отталкивающее впечатление. У красоты ведь множество оттенков, она может и ослеплять, и согревать мягким светом августовского солнца, и леденить мраморным совершенством... Эдмунда Лавиния назвала бы великолепным, как выносливого коня или резвого молодого пса. Красота сильного, здорового животного — что-то в этом есть неправильное, не облагороженное мыслью и чувством.

Хотя и о самой Лавинии, справедливости ради, можно было сказать именно так. Хотя ей нравилась — и многим мужчинам, как она замечала, тоже — ее стройная фигура с высокими бедрами и пышной грудью, смуглое лицо с ярким румянцем, крупные, влажно-черные глаза и густые, мягкие черные кудри, но она понимала: ее облик едва ли в ком вызовет возвышенные мысли.

Эдриан явно хотел еще о чем-то спросить Эдмунда, но Лавиния мягко остановила кузена:

— Давай поговорим об этом с тобой потом, — и почувствовала на себе взгляд Эдмунда. Тот усмехался. "Он хотел раздосадовать меня тем, что переключил на себя внимание Эдриана. Ну хорошо, будем считать, у него получилось. Первый раунд проигран". Странно, конечно, сразу воспринимать разговор с едва знакомым человеком, как противостояние. Но Лавиния ощущала: это именно так.

Эдмунд между тем непринужденно расспрашивал Эдриана о его семье и явно оживился, когда услышал, что с ним едет, кроме матери, еще и старшая сестра.

— Вот как? Она, наверное, очень красива?

Эдриан скосил глаза и заискивающе улыбнулся.

— Лавиния лучше.

Она слегка потрепала его по плечу:

— Ты скромничаешь. Мистер Чезетти, Эдриан с сестрой похожи, а вы видите, он очень красивый мальчик. И Фиби тоже хороша собой, притом она очень начитанна и прекрасно играет на фортепьяно.

От нее не ускользнула его полная самодовольства полуулыбка.

— Женщины любят притворяться всепрощающими ангелами, лишенными недостойных чувств по отношению к кому бы то ни было, не правда ли?

Лавиния почувствовала, как жгучая краска залила щеки, шею, даже плечи. Он вдруг моргнул — лицо стало мягким, даже застенчивым... Где же она видела такую мимику, почему эта застенчивость, будто и не наигранная, ей смутно знакома?

— Вполне естественно, что я не испытываю недостойных чувств по отношению к своей родственнице, вместе с которой выросла. За остальных ручаться не могу.

...Эдмунд, Лавиния и Эдриан покончили с лимонадом и мороженым и уже собирались уходить, когда в вагоне-ресторане появились тетя Мэри и Фиби.

Обе выглядели смущенными, точно неуверенными, имеют ли право здесь находиться. Заметив Эдриана и Лавинию, послали им по взгляду, полному кроткого упрека. Впрочем, при взгляде на Эдмунда утомленное личико Фиби оживилось. Он же словно обрадовался их появлению: живо встал и поклонился, посмотрев на Фиби с нескрываемым восхищением.

— Фамильное сходство, конечно, меня не обманывает. Вы и есть — семья моего нового замечательного друга, не так ли? Миссис и мисс Уинфилд?

Фиби скопировала несколько церемонный кивок матери; впрочем, Лавиния могла бы поклясться, что на самом деле кузину разбирает любопытство. Она решилась взять слово:

— Позвольте мне вас представить: мистер Эдмунд Чезетти из Корлинга.

— Чезетти? — осторожно переспросила тетя Мэри. — Ваш отец из Ремилии?

— Именно так, сударыня, — Эдмунд скромно кивнул. — Он содержит ресторан при отеле "Корлинг" и еще несколько. А моя мать — из Кармайклов.

Лавинии показалось, что его мягкость сравнима с грацией крадущегося леопарда. Эдриан покраснел: он ведь только что, оказывается, в присутствии человека оскорбил его родственника. Тетя Мэри, видимо, раздумывала, прилично ли продолжать говорить с плодом такого мезальянса.

— Может быть, нам стоит вернуться в купе? — спросила у нее Лавиния. — Мне кажется, Фиби устала.

— Ну что вы, — широко улыбнулся Эдмунд. — Если дамы пришли сюда, полагаю, они проголодались. Не буду мешать вам наслаждаться ленчем.

И он ушел легкой, словно танцующей походкой.

Мезальянс... Это слово, пожалуй, определило судьбу Лавинии и ее близких.

Не то, чтобы ее дед по отцу, Джеймс Уинфилд, был родовит: всего лишь преуспевающий юрист, унаследовавший практику. И все же женитьба его младшего сына, Арнольда, на безродной эмигрантке-ремилийке, вынужденной работать натурщицей, привела его в сущее бешенство. Он запретил сыну появляться в доме, лишил содержания, а потом и наследства, и до самой смерти не желал о нем слышать.

Арнольд, однако, не стал унывать. Вместе с любимой Лючией он отправился в Розфильд, веселый курортный город, наводненный эмигрантами, среди которых ремилийцев было немало. Арнольд надеялся: соотечественнице и ее мужу они помогут.

Oн ошибся. Oбозленные недоверием и брезгливостью местных жителей, ремилийцы при любой возможности платили им той же монетой; девушку, полюбившую чужака, никто и знать не желал. Но возвращаться молодоженам было некуда, да и не на что. Деньги, которые пытался дать Арнольду с собой старший брат, Джонатан, тот не принял из гордости.

Когда Лавиния думала о первых годах брака ее родителей, она ужасалась тому, как они выживали. Oба брались за любую работу, и все же отец не оставлял свое призвание, выкраивая крохи на бумагу и карандаши — и рисуя. До решительного поворота в их судьбе у них успело, кроме Лавинии, родиться трое детей. Старший мальчик был так слаб, что умер раньше, чем его успели окрестить; еще двое, Винченсо и Аннунциата, не пережили корь. Должно быть, только сознание своей правоты да любовь друг к другу поддерживали родителей в это чудовищное время.

Самой же Лавинии ее ранняя жизнь чудовищной не казалась. Ей нравилась тесная квартирка, которую они занимали, пятна сырости на бумажных обоях, похожие на сказочных чудовищ, садовые яблони и вишни, склонявшие ветви так низко, что получался прекрасный шатер. Нравилось море, начинавшееся сразу за перилами набережной, то нарядное, глубокой синевы — в золотом блеске летнего полдня, то серое и сердитое, когда зимой небо сыпало на него мелким колючим снегом. Винченсо плавал за монетками, которые туристы бросали в море с того места, где раньше была статуя неизвестного капитана, а Лавиния и Аннунциата собирали ракушки и камешки покрасивее, чтобы продать их на набережной. Порой они забредали в улицы, застроенные домами богачей, смотрели сквозь решетку, как те гуляют в великолепных садах, любовались их нарядами, а больше — цветами. Аннунциате особенно нравились рододендроны, а самой Лавинии — нежные шпалерные розы, белоснежные и пунцовые. Вечером их иногда вместе каши ждал пирог или запеканка из всяких остатков, которую мама готовила так замечательно, что ничего вкуснее Лавиния никогда после не едала. Отец учил их читать, писать и рисовать, мама — говорить по-ремилийски, готовить и шить.

Вообще детство у Лавинии до смерти брата и сестры было счастливее некуда.

Как бы ни страдал отец из-за разрыва с семьей, как бы ни было одиноко матери в чужой стране, они не позволяли детям видеть, что им трудно. Лавиния только знала, что они счастливы, что любят друг друга — и ее с Винченсо и Аннунциатой тоже. Мама трогательно заботилась о них с отцом и всегда была в хорошем настроении, лишь иногда впадая в задумчивость — впрочем, не мрачную; приучая детей трудиться, она, тем не менее, была всегда мягкой и ласковой. Отец, кажется, при ней чувствовал себя ребенком, и это ему нравилось. Легкий и приветливый, он умел удивительным образом располагать к себе. У него и сейчас сохранялась полудетская улыбка, и большие серые глаза искренне удивлялись самому простому в жизни. Помнится, он любил, обняв детей, рассматривать с ними пойманную стрекозу или тончайшую паутину, растянувшуюся между веток. Ему хотелось, чтобы они оценила, какие образцы совершенства явлены в природе. Лавиния ценила, и еще больше — потому, что знала, Кому они обязаны этим.

Хотя обычно южан представляют гедонистами, отрицающими даже мораль, это вовсе не так: на юге множество людей, глубоко набожных и спокойно относящихся к удовольствиям — такие лишь радуются жизни, видя окружающую красоту и торжество природы и благодаря Бога за них. Собор Розфильда по воскресениям всегда был полон. Мама неизменно ходила туда и каждый раз брала детей с собой. Особенно хорошо было летом, когда собор украшали молодыми ветвями и букетами цветов: тогда радость переполняла душу, и действительно полюбить всех, как заповедовал Господь, казалось так просто... Красота природная заставляла ярче сиять красоту рукотворную; статуи и витражи словно оживали, и Лавиния дрожала от благоговения: ей казалось, ангелы и святые в самом деле все спустились в храм. Она инстинктивно сжимала мамину руку, а та, ласково положив ей ладонь на плечо, продолжала молиться, не открывая взгляда от распятия. Брат и сестра, сложив руки и опустив глаза, походили на маленьких ангелов.

Когда Винченсо и Аннунциата умерли от кори, конечно, Лавиния плакала, испуганная тем, что они больше не шевелились и не говорили, и громким рыданиями родителей. Но дети быстро оправляются от любой потери. Она понемногу привыкла думать, что брат и сестра ушли туда, где море всегда ласковое, цветут нежнейшие розы, а на грушах и яблонях одновременно цветы и плоды. Так мама описывала ей рай, приучая молиться за умерших. Вскоре Лавинию взяли помогать в лавку модистки: она разносила по городу самые дешевые и простые заказы. Ей нравилось бегать с красивыми коробками по нарядному Розфильду, а в домах, куда она доставляла заказы, ей иногда давали на чай.

Все изменилось в сентябре, когда ей было девять. Она и теперь, в двадцать один, хорошо помнила, как после полудня сидела с матерью в саду и, кажется, чистила паданцы для пирога, когда скрипнула калитка и зашуршала листва на дорожке. Они с матерью не удивились тогда: к хозяйке часто приходили гости. Но не такие — убедились они, когда незнакомец появился перед ними.

Что от них могло понадобиться холеному джентльмену в костюме с иголочки и дорогом легком пальто, с изящной тростью и часами на золотой цепочке? И почему — Лавиния легко замечала сходство людей — почему этот джентльмен был так похож на ее отца: такой же невысокий для мужчины, сухощавый, белокурый, с внимательными серыми глазами? Только отец за годы жизни в Розфильде изрядно загорел, а у нежданного гостя кожа была белая, как у какой-нибудь аристократки, всю жизнь прячущей лицо за полями шляпок, вуалями и кружевными зонтиками.

Между тем джентльмен учтиво поклонился им обеим.

— Могу я видеть Арнольда Уинфилда?

— Кто вы? — отрывисто спросила мать, тревожно всматриваясь в облик гостя.

— Не удивлен, что вы меня не помните, мэм: вас не было дома, когда я заходил к Арнольду перед вашим отъездом из Корлинга, — голос у него был ровный и уверенный. — Позвольте представиться: Джонатан Уинфилд, его брат. Я приехал сообщить, что наш отец скончался, и Арнольд вправе принять причитающуюся ему часть наследства.