Танец с розой (гет)

Тонкая тюлевая занавеска колыхалась от нежного утреннего ветерка. Какая мягкая погода: зной не томит, холодок лишь приятно освежает. Действительно, чудесное место. Заросли можжевельника чередуются с дубовыми рощами, зреют плоды, сладко пахнут шпалерные розы.

Одну такую — бархатно-алую, сорванную и подаренную ей вчера — женщина задумчиво рассматривала, дотрагиваясь до лепестков, точно кровью набухших. Нежнейшие ощущения будили в памяти недавнюю ночь. Она поежилась: как же очаровательно-сладко, при всей неотесанности, неопытности юноши, это было! А сейчас он спал, свесив одну руку почти до полу, доверившийся ей, счастливый.

Женщина подошла с розой в руках к кровати, присела рядом, стала водить цветком по его груди. Ага, щекотно. Поморщился. Проснулся.

Улыбнулся ей, притянул к себе.

Женщина понимала, что надо заговорить, и боялась. Он был так искренне увлечен ею, так забавно застенчив поначалу, так наивен в своих понятиях о жизни — а ведь как женщина поняла, ему пришлось познать и не самую радужную ее сторону. Те, кого она знала раньше, были совсем другими. Альфонсы, прожигатели жизни — таких она навидалась достаточно. А этот бредил великими делами, переустройством общества. Он был веселее их всех вместе взятых — если его суметь развеселить, жаднее до ее тела и ее любви, чем все они — когда удалось затащить его в постель. Но как быть теперь? Что будет дальше? Смогут ли они расстаться, как она расставалась с другими, как раньше — так, чтобы остались только приятные воспоминания? Конечно, было бы лучше, если бы у нее осталось кое-что еще, но ему об этом ни к чему знать.

А если он успел влюбиться слишком серьезно? Получается, она причинит ему сильную боль. А мысль об этом была почему-то отвратительна.

Но дурачить его дальше... Если он в самом деле влюбился и надеется на что-то, дурачить его дальше — низость.

...Когда они, полчаса спустя, прижавшись друг к другу, наблюдали за кошкой, зашедшей в сад и охотившейся на мышей, она разжала губы:

— Я должна тебе рассказать кое-что...

Если отвернуться, говориться легче.

— Я солгала тебе. На самом деле я не вдова.

Его рука, лежавшая на ее плече, немного дрогнула. Но ощущения опасности вроде бы не было.

— Я замужем, мой муж богат, я не знаю забот... И я люблю его. И никогда не брошу. Прости, то, что было между нами — чудесно, и мне жаль...

— Я понял тебя, — заговорил юноша. Она подняла глаза: немного огорчен, немного растерян... Но не более. И кажется, чувствует... облегчение?

— Я уеду сегодня, — отрезала она, сбрасывая с плеча его руку. — Пожалуйста, иди к себе, мне надо собрать вещи.

Он немного растерянно кивнул, накинул рубашку, застегнул, молча ушел... "Сбежал. Не попрощавшись".

Наверное, не стоит совершать таких внезапных шагов: не выдерживают нервы. Женщина закусила рукав пеньюара. Ей вспомнились давно забытые обидные слова. "Ты хочешь какой-то неземной страсти, безумных переживаний. Хочешь быть королевой — но мужчины так не любят, пойми. И любви с первого взгляда не существует, и я не понимаю, почему обязан жертвовать чем-то ради тебя. И никто ради тебя ничем жертвовать не будет. Мы ищем удовольствий. И пока ты не выбьешь из головы эти романтические бредни — откуда только они у тебя — и заоблачные требования, ты свое счастье не найдешь, так и знай". Это сказал ей когда-то человек, который, как она надеялась, станет ее мужем. Он тоже сбежал, ему было нужно получить удовольствие — но не более того.

Она боялась использовать чистого мальчика... Чистый мальчик сам хотел использовать ее. Или нет, ничего он не хотел: порадовался жизни, как животное, и бросил ее без малейших сомнений и сожалений. "И почему я надеялась на иное? Когда же отучусь надеяться? Что мне еще нужно?" Женщина смахнула с глаз влагу. Муж, умный, понимающий и ограждающий ее от жестокого мира — вот все, что ей осталось. И нечего плакать, не ребенок, чтобы мечтать о новых игрушках. "Может быть, если у меня все получилось, я привезу мужу подарок".

25 лет спустя

Солнце светило так ярко, что тетя Мэри попросила задернуть занавески: ей било в глаза. Жаль, за окном как раз мелькал чудесный пейзаж: высокий обрыв, глиняно-коричневый, с песчаной кромкой внизу, а дальше — уходящие в туман горы, поросшие густым лесом, чуть прикрытые вуалью тумана. Oднако Лавиния подчинилась, стараясь не показывать сожаления. Тетя быстро задремала, откинувшись на спинку дивана, и Лавиния предпочла выйти в коридор. Можно было бы и почитать, но она опасалась, что прочтет разом все, что захватила на время отдыха. А в коридоре ей сразу встретился кузен Эдриан: оказалось, ему пришлось выйти, потому что кузина Фиби тоже задремала, и он заскучал.

— И вообще, если едешь, интереснее смотреть в окна, — он помялся. — И еще я хотел с тобой поговорить.

— Тут мы можем разговаривать и смотреть в окна.

Эдриан с тоской посмотрел на мелькавшие мимо деревья, стучавшие по стеклу ветками. Вот они кончились, открылись луга, пестрые от цветов. Лавиния не могла удержаться от улыбки: весь свет этого дня, его благодатное тепло, радость полета бабочек и птичьего щебета, который неслышен в поезде, но наверняка гремит, лились ей прямо в душу. Так хотелось поделиться радостью с Эдрианом, сосредоточенным и несчастливым. Лавиния знала, что, увы, мало чем может помочь, но хоть попытаться бы отвлечь мальчика на время от горьких мыслей.

Она провела по его каштановым волосам, спадавшим на узкие пока плечи, обняла.

— Ты хотел бы не проезжать мимо этих гор, а, скажем, влететь над ними? На крыльях, как бабочка? Я всегда об этом мечтала.

Эдриан слабо мотнул головой, поднес пальцы к губам. Его серые глаза словно видели вместо прекрасного пейзажа что-то совсем другое.

— Скажи, — медленно начал он, — что мне делать, если я подозреваю, что готовится нечто опасное, нарушающее правила, но, возможно, справедливое?

Лавиния насторожилась. Эдриан учился в Корлингской школе для мальчиков — заведении не слишком старом, но довольно престижном и уже, кажется, изрядно прогнившем. Сейчас ситуация сложилась очень непростая, даже угрожающая. Несколько групп учеников постоянно позволяли себе жестокие выходки в отношении друг друга, и ни одна из них не была права. Эдриан не примыкал ни к одной, но иной раз сомневался, справедливо ли он поступает.

— А можно узнать подробности? Мне сложно судить по общим фразам.

— Зато я могу ответить, даже не зная подробностей, — сказал кто-то за ее спиной.

— Чужие распри для человека могут быть либо полезны, помогая ему подняться, либо, если такой возможности нет, губительны. А опасны они в любом случае.

Лавиния и Эдриан обернулись: у дверей купе непринужденно стоял высокий, широкоплечий смуглый юноша. Высокий лоб, тонкий нос — словом, прекрасный профиль, прямые черные волосы лежат небрежно. Глаза — черней ночи, а блестят, как звезды, необычайно живые, но не бегающие, взгляд спокойный. Красота одновременно мужественная и породистая. Выглядит так, словно он из южных народов, однако же говорит на скендинском без акцента — вероятно, как и сама Лавиния, он полукровка. Можно себе позволить небольшое хулиганство — а то слишком уж властно и призывно он смотрит на нее, пытаясь смутить.

— Solla zender, silla winde.

Ремилийское приветствие: "Солнечный день, свежий воздух".

— Solla gracia, donna, — ответил он. — Солнечный, как ваша красота. Но с вашей стороны весьма опрометчиво: я мог оказаться айбарийцем.

"В самом деле, мог бы: у ремилийцев обычно все же более мягкие черты лица и глаза крупнее. А ведь он мне кого-то напоминает. Где я могла видеть его? Или кого-то похожего?"

— Не желаете освежиться лимонадом? Вагон-ресторан близко.

Лавиния хотела отказать, но Эдриан с тоской посмотрел на нее, указал подбородком на дверь купе и сморщился.

— Для начала представьтесь, с незнакомыми мужчинами я не пью даже лимонад.

— Эдмунд Чезетти, — Он мягко поцеловал ей руку и кивнул Эдриану.

— Лавиния Уинфилд. Это Эдриан Уинфилд, мой двоюродный брат.

В вагоне-ресторане они сели за столик, Эдмунд заказал три стакана лимонада и мороженое. С Лавинией он больше не говорил, стал обращаться к Эдриану, и тот очень быстро принялся рассказывать ему о том, что происходит в его классе.

— Главное зло там — парень из Кармайклов, знаете таких? Король сплетен! Стравливает одноклассников, как старая интриганка. А Ллойд Лонгбридж и компания Томаса Фицроя и рады вестись на это. В последнее время Карл Кармайкл сплетничал, что Норберт, дружок Ллойда, якобы отравил маленькую девочку, дочку сторожа. Фицрой поверил и собирается драться с Норбертом. И я не знаю, что мне делать, чью сторону принять.

Эдмунд мягко улыбнулся.

— Пожалуй, ничью. Вас это не касается. Только смотрите, чтобы ни одна из сторон вам не навредила. Хотя при достаточно принципиальных наставниках имело бы смысл поговорить, например, с Фицроем, убедить его не лезть на рожон и обратиться за разрешением конфликта к старшим. Конечно, наставники должен знать о вашей роли в качестве миротворца.

— Но... при чем тут я? — не понял Эдриан. — При чем тут мои интересы? Я хочу понять, на чьей стороне правда!

— Вы сами знаете, что ни на чьей. Я не говорю, что ее вообще нет на свете — но здесь ее нет. Есть интересы. И каждый защищает только свой.

— А разве Фицрой защищает свой интерес?

— Не защищает, и в этом его глупость. Oн легко может очутиться под розгами. Плевать, что он защищал слабую — он ее защищал, не как принято. Он действовал вместо власти. А власть имущие ревнивы и никому такого не прощают.

Серые глаза Эдриана распахнулись, он слушал с явным интересом, а Эдмунд говорил снисходительно, словно объяснял прописные истины. Лавинию это слегка коробило, и его красота, ставшая ярче в более светлом месте, стала производить скорее отталкивающее впечатление. У красоты ведь множество оттенков, она может и ослеплять, и согревать мягким светом августовского солнца, и леденить мраморным совершенством... Эдмунда Лавиния назвала бы великолепным, как выносливого коня или резвого молодого пса. Красота сильного, здорового животного — что-то в этом есть неправильное, не облагороженное мыслью и чувством.

Хотя и о самой Лавинии, справедливости ради, можно было сказать именно так. Хотя ей нравилась — и многим мужчинам, как она замечала, тоже — ее стройная фигура с высокими бедрами и пышной грудью, смуглое лицо с ярким румянцем, крупные, влажно-черные глаза и густые, мягкие черные кудри, но она понимала: ее облик едва ли в ком вызовет возвышенные мысли.

Эдриан явно хотел еще о чем-то спросить Эдмунда, но Лавиния мягко остановила кузена:

— Давай поговорим об этом с тобой потом, — и почувствовала на себе взгляд Эдмунда. Тот усмехался. "Он хотел раздосадовать меня тем, что переключил на себя внимание Эдриана. Ну хорошо, будем считать, у него получилось. Первый раунд проигран". Странно, конечно, сразу воспринимать разговор с едва знакомым человеком, как противостояние. Но Лавиния ощущала: это именно так.

Эдмунд между тем непринужденно расспрашивал Эдриана о его семье и явно оживился, когда услышал, что с ним едет, кроме матери, еще и старшая сестра.

— Вот как? Она, наверное, очень красива?

Эдриан скосил глаза и заискивающе улыбнулся.

— Лавиния лучше.

Она слегка потрепала его по плечу:

— Ты скромничаешь. Мистер Чезетти, Эдриан с сестрой похожи, а вы видите, он очень красивый мальчик. И Фиби тоже хороша собой, притом она очень начитанна и прекрасно играет на фортепьяно.

От нее не ускользнула его полная самодовольства полуулыбка.

— Женщины любят притворяться всепрощающими ангелами, лишенными недостойных чувств по отношению к кому бы то ни было, не правда ли?

Лавиния почувствовала, как жгучая краска залила щеки, шею, даже плечи. Он вдруг моргнул — лицо стало мягким, даже застенчивым... Где же она видела такую мимику, почему эта застенчивость, будто и не наигранная, ей смутно знакома?

— Вполне естественно, что я не испытываю недостойных чувств по отношению к своей родственнице, вместе с которой выросла. За остальных ручаться не могу.

...Эдмунд, Лавиния и Эдриан покончили с лимонадом и мороженым и уже собирались уходить, когда в вагоне-ресторане появились тетя Мэри и Фиби.

Обе выглядели смущенными, точно неуверенными, имеют ли право здесь находиться. Заметив Эдриана и Лавинию, послали им по взгляду, полному кроткого упрека. Впрочем, при взгляде на Эдмунда утомленное личико Фиби оживилось. Он же словно обрадовался их появлению: живо встал и поклонился, посмотрев на Фиби с нескрываемым восхищением.

— Фамильное сходство, конечно, меня не обманывает. Вы и есть — семья моего нового замечательного друга, не так ли? Миссис и мисс Уинфилд?

Фиби скопировала несколько церемонный кивок матери; впрочем, Лавиния могла бы поклясться, что на самом деле кузину разбирает любопытство. Она решилась взять слово:

— Позвольте мне вас представить: мистер Эдмунд Чезетти из Корлинга.

— Чезетти? — осторожно переспросила тетя Мэри. — Ваш отец из Ремилии?

— Именно так, сударыня, — Эдмунд скромно кивнул. — Он содержит ресторан при отеле "Корлинг" и еще несколько. А моя мать — из Кармайклов.

Лавинии показалось, что его мягкость сравнима с грацией крадущегося леопарда. Эдриан покраснел: он ведь только что, оказывается, в присутствии человека оскорбил его родственника. Тетя Мэри, видимо, раздумывала, прилично ли продолжать говорить с плодом такого мезальянса.

— Может быть, нам стоит вернуться в купе? — спросила у нее Лавиния. — Мне кажется, Фиби устала.

— Ну что вы, — широко улыбнулся Эдмунд. — Если дамы пришли сюда, полагаю, они проголодались. Не буду мешать вам наслаждаться ленчем.

И он ушел легкой, словно танцующей походкой.

Мезальянс... Это слово, пожалуй, определило судьбу Лавинии и ее близких.

Не то, чтобы ее дед по отцу, Джеймс Уинфилд, был родовит: всего лишь преуспевающий юрист, унаследовавший практику. И все же женитьба его младшего сына, Арнольда, на безродной эмигрантке-ремилийке, вынужденной работать натурщицей, привела его в сущее бешенство. Он запретил сыну появляться в доме, лишил содержания, а потом и наследства, и до самой смерти не желал о нем слышать.

Арнольд, однако, не стал унывать. Вместе с любимой Лючией он отправился в Розфильд, веселый курортный город, наводненный эмигрантами, среди которых ремилийцев было немало. Арнольд надеялся: соотечественнице и ее мужу они помогут.

Oн ошибся. Oбозленные недоверием и брезгливостью местных жителей, ремилийцы при любой возможности платили им той же монетой; девушку, полюбившую чужака, никто и знать не желал. Но возвращаться молодоженам было некуда, да и не на что. Деньги, которые пытался дать Арнольду с собой старший брат, Джонатан, тот не принял из гордости.

Когда Лавиния думала о первых годах брака ее родителей, она ужасалась тому, как они выживали. Oба брались за любую работу, и все же отец не оставлял свое призвание, выкраивая крохи на бумагу и карандаши — и рисуя. До решительного поворота в их судьбе у них успело, кроме Лавинии, родиться трое детей. Старший мальчик был так слаб, что умер раньше, чем его успели окрестить; еще двое, Винченсо и Аннунциата, не пережили корь. Должно быть, только сознание своей правоты да любовь друг к другу поддерживали родителей в это чудовищное время.

Самой же Лавинии ее ранняя жизнь чудовищной не казалась. Ей нравилась тесная квартирка, которую они занимали, пятна сырости на бумажных обоях, похожие на сказочных чудовищ, садовые яблони и вишни, склонявшие ветви так низко, что получался прекрасный шатер. Нравилось море, начинавшееся сразу за перилами набережной, то нарядное, глубокой синевы — в золотом блеске летнего полдня, то серое и сердитое, когда зимой небо сыпало на него мелким колючим снегом. Винченсо плавал за монетками, которые туристы бросали в море с того места, где раньше была статуя неизвестного капитана, а Лавиния и Аннунциата собирали ракушки и камешки покрасивее, чтобы продать их на набережной. Порой они забредали в улицы, застроенные домами богачей, смотрели сквозь решетку, как те гуляют в великолепных садах, любовались их нарядами, а больше — цветами. Аннунциате особенно нравились рододендроны, а самой Лавинии — нежные шпалерные розы, белоснежные и пунцовые. Вечером их иногда вместе каши ждал пирог или запеканка из всяких остатков, которую мама готовила так замечательно, что ничего вкуснее Лавиния никогда после не едала. Отец учил их читать, писать и рисовать, мама — говорить по-ремилийски, готовить и шить.

Вообще детство у Лавинии до смерти брата и сестры было счастливее некуда.

Как бы ни страдал отец из-за разрыва с семьей, как бы ни было одиноко матери в чужой стране, они не позволяли детям видеть, что им трудно. Лавиния только знала, что они счастливы, что любят друг друга — и ее с Винченсо и Аннунциатой тоже. Мама трогательно заботилась о них с отцом и всегда была в хорошем настроении, лишь иногда впадая в задумчивость — впрочем, не мрачную; приучая детей трудиться, она, тем не менее, была всегда мягкой и ласковой. Отец, кажется, при ней чувствовал себя ребенком, и это ему нравилось. Легкий и приветливый, он умел удивительным образом располагать к себе. У него и сейчас сохранялась полудетская улыбка, и большие серые глаза искренне удивлялись самому простому в жизни. Помнится, он любил, обняв детей, рассматривать с ними пойманную стрекозу или тончайшую паутину, растянувшуюся между веток. Ему хотелось, чтобы они оценила, какие образцы совершенства явлены в природе. Лавиния ценила, и еще больше — потому, что знала, Кому они обязаны этим.

Хотя обычно южан представляют гедонистами, отрицающими даже мораль, это вовсе не так: на юге множество людей, глубоко набожных и спокойно относящихся к удовольствиям — такие лишь радуются жизни, видя окружающую красоту и торжество природы и благодаря Бога за них. Собор Розфильда по воскресениям всегда был полон. Мама неизменно ходила туда и каждый раз брала детей с собой. Особенно хорошо было летом, когда собор украшали молодыми ветвями и букетами цветов: тогда радость переполняла душу, и действительно полюбить всех, как заповедовал Господь, казалось так просто... Красота природная заставляла ярче сиять красоту рукотворную; статуи и витражи словно оживали, и Лавиния дрожала от благоговения: ей казалось, ангелы и святые в самом деле все спустились в храм. Она инстинктивно сжимала мамину руку, а та, ласково положив ей ладонь на плечо, продолжала молиться, не открывая взгляда от распятия. Брат и сестра, сложив руки и опустив глаза, походили на маленьких ангелов.

Когда Винченсо и Аннунциата умерли от кори, конечно, Лавиния плакала, испуганная тем, что они больше не шевелились и не говорили, и громким рыданиями родителей. Но дети быстро оправляются от любой потери. Она понемногу привыкла думать, что брат и сестра ушли туда, где море всегда ласковое, цветут нежнейшие розы, а на грушах и яблонях одновременно цветы и плоды. Так мама описывала ей рай, приучая молиться за умерших. Вскоре Лавинию взяли помогать в лавку модистки: она разносила по городу самые дешевые и простые заказы. Ей нравилось бегать с красивыми коробками по нарядному Розфильду, а в домах, куда она доставляла заказы, ей иногда давали на чай.

Все изменилось в сентябре, когда ей было девять. Она и теперь, в двадцать один, хорошо помнила, как после полудня сидела с матерью в саду и, кажется, чистила паданцы для пирога, когда скрипнула калитка и зашуршала листва на дорожке. Они с матерью не удивились тогда: к хозяйке часто приходили гости. Но не такие — убедились они, когда незнакомец появился перед ними.

Что от них могло понадобиться холеному джентльмену в костюме с иголочки и дорогом легком пальто, с изящной тростью и часами на золотой цепочке? И почему — Лавиния легко замечала сходство людей — почему этот джентльмен был так похож на ее отца: такой же невысокий для мужчины, сухощавый, белокурый, с внимательными серыми глазами? Только отец за годы жизни в Розфильде изрядно загорел, а у нежданного гостя кожа была белая, как у какой-нибудь аристократки, всю жизнь прячущей лицо за полями шляпок, вуалями и кружевными зонтиками.

Между тем джентльмен учтиво поклонился им обеим.

— Могу я видеть Арнольда Уинфилда?

— Кто вы? — отрывисто спросила мать, тревожно всматриваясь в облик гостя.

— Не удивлен, что вы меня не помните, мэм: вас не было дома, когда я заходил к Арнольду перед вашим отъездом из Корлинга, — голос у него был ровный и уверенный. — Позвольте представиться: Джонатан Уинфилд, его брат. Я приехал сообщить, что наш отец скончался, и Арнольд вправе принять причитающуюся ему часть наследства.

В Леостон добрались, когда уже стемнело. Фиби засыпала на ходу, Эдриан держался из последних сил. Тетя Мэри и Лавиния вели их под руки, а позади горничная, Филис, тащила чемоданы. Не было сил даже смотреть по сторонам, покуда в экипаже ехали до гостиницы. Есть тоже совершенно не хотелось, и сил думать о сегодняшней встрече не было. Сон пришел, едва голова коснулась подушки на кровати в номере, куда их поселили.

....Ее разбудило дуновение свежего морского ветерка из окна, остававшегося полуоткрытым. Сев на постели, Лавиния некоторое время с немым восторгом наблюдала восход: белый, нестерпимо горящий шар медленно поднимался из-за горизонта в светлое небо. "Наверное, еще очень рано". Но спать больше не хотелось, и девушка, быстро и бесшумно приведя себя в порядок, надела утреннее платье и через окружавшую отель веранду, увитую виноградом — она успела, побывав здесь несколько раз, изучить устройство здания — вышла в роскошный тропический сад.

Утренняя свежесть здесь пахла одновременно морской солью, апельсинами и розами. Лепестки роз в самом деле усеивали небольшую лужайку у выхода, а сами цветы, алые и белые, покачивались от легкого ветерка над головой: декоративная решетка вся была увита зелеными стеблями и усеяна цветами. Лавиния, засмеявшись, опустилась на колени: ей вдруг захотелось зачерпнуть лепестки в горсть. Несмотря на то, что вовсю щебетали птицы, ощущалась удивительная тишина — такая, что хотелось лишь благоговейно вдохнуть и более не нарушать даже звуком своего дыхания эту гармонию молчания и пения. Некоторое время Лавиния смотрела на открывшуюся ей удивительную картину — алые и белые нежнейшие лепестки, как брызги, на черной земле, рядом с белой тканью ее платья — потом подняла руку с лепестками над головой и стала, смеясь, сыпать себе на лицо: ей хотелось ощутить нежность цветов в полной мере. И вдруг она спиной почувствовала, что кто-то стоит рядом, и теплая рука смахнула лепестки с ее лица, и потом очень нежным движением поставила на ноги.

Перед ней был Эдмунд.

Лавиния смущенно опустила глаза: стало неловко за сцену в поезде и за то, что он застал ее в минуту, когда она, в общем, дурачилась — а еще потому, что от его прикосновения вдруг стало горячо у сердца. Она высвободилась, отступила на шаг, поздоровалась, извинилась за вчерашнее. Эдмунд расслабленно кивнул, прислонившись к увитой розами белой решетке. Небрежно оглядел Лавинию с головы до ног.

— Знаете, в вашем наряде кое-чего не хватает...

Обернувшись, он сильным и быстрым движением сорвал разом три розы и протянул ей.

— Одну в волосы, одну на пояс. А третью можете подарить мне.

— Благодарю, — Лавиния представила, что это в самом деле будет красиво, и забрала у него две розы, а третью оставила. — Лишнее прикосновение сомнет ее.

— А вам жаль, — он повертел цветок в вытянутой руке. — Розы без шипов... Все равно, что виноград без косточек. Удовольствие без неприятностей. Что за пошляк придумал!

Бросив розу в воздух, он наступил на нее, когда упала на землю, и поводил ногой, растирая алые лепестки, будто чью-то кровь. Лавинии стало противно.

— Это было очень грубо и некрасиво.

— Вам не нравится насилие, нежная барышня? Даже над цветком?

— Мне не нравится, когда силу показывают на потеху себе и другим.

— Но это самая обычная народная забава. Считаете себя выше черни?

Они посмотрели друг другу в глаза — как противники, готовые к схватке. "Вызов? Что ж, принимаю".

— Моя мать была натурщицей до замужества. Она приехала в Скендию, когда вся ее родня умерла от тифа, и первое время в Корлинге она голодала. Как я могу презирать обездоленных?

Он улыбнулся совершенно просто и мягко.

— Удивительно, сколько у нас с вами общего. Мой отец, ремилиец, приехал, правда, не спасаться от голодной смерти, а искать счастья — но ему тоже пришлось хлебнуть горя и нищеты. Но однако он поднялся до таких высот, что за него стало не стыдно выйти дочери аристократа, пусть и поизносившегося. А знаете, что самое удивительное? Отец старше матери на двадцать лет, но она до безумия влюбилась в него с первого взгляда. Изысканная красавица... Такой она и осталась даже теперь.

Утреннее солнце, заблестевшее ярко, озарило изящную, сухощавую фигуру Эдмунда. Он был гибок, как хлыст, и притом жёсток, жилист. Ремилийцы обычно полнее, мягче, они катаются или летают, как шарики.

— Вы больше похожи на айбарийца, чем на ремилийца.

— А вы много видели тех и других?

— Ремилийцев достаточно: я ведь здесь не в первый раз, да и в Розфильде, где я росла, их много. Айбарийцев встречала реже.

Лавиния не стала уточнять, что с одним из них была близко знакома: соседом ее семьи в Розфильде одно время был некий Диего Арана — для нее, впрочем, просто дядя Диего. С его приемным сыном, Клодом, она дружила до сих пор, они вместе писали для одной из газет Корлинга.

— Так приглядитесь: неужто я на них действительно похож?

Он снова шагнул слишком близко к ней, как бы невзначай положил ладонь ей чуть выше локтя — такую горячую, красивую и грубую — на нее так хотелось опереться... Лавиния, засмеявшись, отстранилась.

— Можете поверить мне на слово. Мой отец рисовал портреты на набережной, а я любила стоять рядом, так что разбираюсь в типах внешности.

Развернувшись, она нырнула за стеклянную дверь и резво побежала наверх, в номер. Ей в самом деле ни к чему флиртовать с ним: куда больше удовольствия она получит, прогулявшись сегодня с Эдрианом в историческую часть Леостона.

Леостон, или, если правильно, по-ремилийски — Леопетра — город очень древний, построенный еще до нашей эры. Много раз разрушенный и восстановленный, сменивший не одно название, он теперь делился на Старый, или Горный, и Новый город. Новый был обычным городом, то есть обычным курортным городом — благо, Леостон и жил в основном за счет туристов. Здесь тщательнее следили за порядком и гигиеной, чем в других городах Ремилии, но по этой причине здесь никогда не проводились карнавалы. Да и беднякам разрешалось селиться только "за чертой" — за окружавшей город оградой, у каждых ворот которой стояла охрана. Ремилийцы считали это надругательством над городом, бывшим когда-то колыбелью освободительного движения, но поделать ничего не могли. Горько было сознавать, что они снова потеряли свободу.

Старый же город, нежилой, состоял из живописных развалин вилл и амфитеатров, улицы его были мощены камнем, отполированным за сотни лет миллионами шагов, а оканчивался он у обрыва, с которого открывался вид на развалины Круглого замка, где жил Томазо Спиринетти — первый из борцов за независимость Ремилии. Тогда, четыре века назад, с ним расправились скоро, невзирая на его знатное происхождение и богатство. Он сам и его старший сын и правая рука в деле борьбы, Рафаэль, были казнены, жена и одна из дочерей стали монахинями, еще одна дочь, младшая, пропала без вести, имущество конфисковано, а замок вскоре сгорел — по официальной версии, от удара молнии, но не исключен и случайный поджог. В учебнике истории Лавиния видела портрет Томазо Спиринетти, а вот портрета его сына не сохранилось, только описания, а ей всегда очень хотелось нарисовать его. Лавиния была не слишком хорошей художницей — не сравнить с отцом — но рисовать ей нравилось, а в последние два года именно рисунки помогали ей зарабатывать на жизнь. Oна только недавно начала писать статьи, а до того рисовала для женских журналов и теперь еще не бросила. Да и для души Лавиния часто бралась за карандаш. Из поездок в Леостон она всегда привозила зарисовки видов, чтобы мама могла, глядя на них, почаще вспоминать родину. Так вот, иногда очень хотелось нарисовать Рафаэля Спиринетти, но когда она подумала об этом сегодня, глядя на развалины Круглого замка, ей вспомнилось лицо Эдмунда.

Порыв жаркого ветра чуть не сорвал шляпу, пришлось схватить ее за края. Лавиния продолжала стоять над обрывом, глядя на зеленую долину далеко внизу и на прозрачно-голубое небо с тончайшей дымке. Ветер приятно овеивал тело, раздувая белую блузку и бежевую юбку.

Эдриан стоял рядом, опираясь одной ногой на камень и глубоко задумавшись.

— А все-таки где твоя родина, Лэйви? — тихо спросил он. — Какое место на свете ты любишь больше всего?

Лавиния всмотрелась в его лицо.

— Я люблю наш дом в Розфильде, и сам Розфильд с соборами и набережной, с гонками на лодках и Праздником лета. Здесь родина моей матери, и ей я отдаю дань уважения. В Корлинге я чувствую себя независимой, сама зарабатывая на жизнь, и там живут дорогие мне люди. Но ведь ты не обо мне хотел поговорить? Тебя что-то беспокоит?

Она положила ладонь ему на плечо. Он оглянулся назад, давая понять, что хотел бы уйти. Они стали потихоньку спускаться вниз.

— Понимаешь, я нигде не чувствую себя дома. Я презираю отца, и он меня тоже, домой мне не хочется. И нигде больше нет места, куда я был бы рад вернуться. Получается, у меня нет родины?

Да, с семьей Эдриану приходилось непросто. Лавиния с десяти лет, когда ее отдали в школу для девочек близ Корлинга, часто гостила в доме дяди и успела понять, как складывались там отношения. Нельзя сказать, чтобы дядя Джонатан действительно презирал сына — просто не понимал, а потому избегал. Слишком они были разные: Эдриан пылкий, непримиримый, стремящийся к высокому и отрицающий ценность материального — совсем как ее отец, из гордости отнюдь не сразу принявший свою долю наследства. Oн ведь догадывался, что дед оставил все Джонатану, и тот лишь по совести решил выделить долю брату. Лавиния аккуратно указывала Эдриану на хорошие поступки дяди, но кузен не делал ее слушать. Настаивать она не решалась: дядя Джонатан все-таки не был человеком, какого стоило брать за образец. Лавиния слышала, что он, будучи судьей, проявлял чрезмерное снисхождение к титулу или богатству обвиняемых. Но так или иначе, его сыну, едва вступавшему в жизнь, была нужна опора.

— Родина — еще и место, которое ты готов защищать и судьба которого тебя волнует, — поправила Лавиния сейчас не слишком уверенно. Так, кажется, писали в учебниках и романах, об этом были песни и стихи, но Лавиния не особенно вдумывалась в эти слова: ей самой было слишком понятно, что значит — любить свою родину и уважать историю. И только теперь она начала понимать, как любила Розфильд и Корлинг, а подлинное уважение у ней вызывала история родины ее матери. Кто-то сказал бы, что в истории Ремилии слишком много мифов, кто-то — что среди ее персонажей слишком много фанатиков, а их слова наверняка все перевраны: слишком уж они пафосны. Лавиния же не искала "грязной правды". У обличения подобного есть плохое свойство: оно вместе с идеалами лишает и надежды.

— Но если я не люблю ни одно место, с чего я захочу защищать его? — оборвал ее Эдриан слегка раздраженно. — Я как будто бастард, не знающий отца. Что-то неправильное, недолжное. Человек ниоткуда.

— Ты думаешь, долг — только в том, что велит любовь?

— Конечно. Остальное меняется.

— И любовь меняется.

— У слабаков. У людей без характера и воли.

Лавиния растерянно моргнула. Она — так уж случилось — дважды успела слегка увлечься: в Розфильде с его вольными нравами и постоянными праздниками, а потом в Корлинге, когда после школы она оказалась свободна, как птица, это дело нехитрое. Но поверхностные увлечения проходили через месяц. Лавиния каждый раз укоряла себя за ветреность, и от слов кузена ей стало немного стыдно. И за настоящую любовь, которая уже случилась в ее жизни, она тоже имела основания стыдиться. Хотя, если подумать, он говорил о другом.

— Но ведь есть то, что ты ценишь выше людей и мест? — спросила она.

— Конечно, — его лицо стало строгим и сосредоточенным.

— Тогда... Мне кажется... — Лавиния инстинктивно понизила голос, — остальное тебе приложится. Ты найдешь людей, которое полюбишь, место, которое назовешь родной землей. Ты не бастард, не космополит — ты скорее странник. Но если карта есть, выйти всегда можно.

Как ей показалось, Эдриан слегка повеселел.

Обратно плыли на лодке. Горный Леостон высился, искаженно отражаясь в воде, его старые камни белели в ярком солнце, и казалось, что тех тысячелетий, что он стоит, словно и не было: как будто в нем до сих пор жили по простым и жестоким понятиям, и каждый знал, где его родина, и в страшном сне не мог представить, что кому-то сдастся, перед кем-то склонится.

— Vea ma patria... — тихо запела Лавиния. "Где моя родина", — песня, которую молва приписывала Франческе, младшей дочери Томазо Спиринетти. По одной из легенд, она под чужим именем вступила в бродячую труппу и сочинила немало стихов, вдохновлявших народ не забывать о своей истории. А первые песни спела у стен тюрьмы, где держали перед казнью ее отца и брата.

— Где моя родина?

Я не вижу ее среди этих холмов.

Мои отец и брат больше не дышат,

Мои мать и сестра больше не улыбаются.

Где моя родина?

Чужие разговоры и обычаи,

Чужие господа на конях,

И быть ремилийцем теперь позор.

Бедная моя земля, попираемая чужаками!

Бедный мой народ под чужим ярмом!

Боже, принявший моих родных,

Боже, освободи мою родину!

Лавиния постаралась петь очень тихо, ведь слухом похвастаться она не могла, но заметила, что Эдриан тоже шевелит губами.

...Первые, кого они увидели, войдя в окружавший гостиницу сад — Фиби, сидевшая на скамейке, и опиравшийся на спинку Эдмунд.

Белое кружевное платье Фиби, ее хрупкость и миниатюрность контрастировали с крупной, сильной фигурой Эдмунда, его черными волосами и смуглым лицом. Как бы больно ни кольнула в сердце горечь, Лавиния не могла не признать: они выглядели очень живописно. Фиби очень старалась скрыть, как она довольна, но ее нежное лицо то и дело заливалось румянцем, а серые глаза поблескивали. Эдмунд был вроде бы не слишком рад, что в их разговор вмешаются посторонние. "Лучше нам поздороваться и пройти мимо", — подумала Лавиния, но Эдриан уже заявил:

— А мы только что из Леостона! Приплыли на лодке.

Эдмунд издал тихое восклицание одобрения, Фиби приподняла брови.

— Каждый раз, приезжая сюда, вы отправляетесь в этот Горный город, а я никак не могу понять, что там интересного. Грубые камни и пыль, так уныло. Хотя и Новый город, признаться, не очень-то мне нравится. Слишком он похож на остальные курортные города. Неужели ремилийцы боролись за свободу только затем, чтобы подражать потом другим?

— Oтдыхающим обычно нравится одно и то же, ремилийцам приходится приспосабливаться, — напомнила ей Лавиния. Эдриан демонстративно хмыкнул:

— Стоило бороться за свободу, чтобы теперь пресмыкаться за подачки! Томазо Спиринетти лично бы их вырезал, как трусов.

Красивое лицо Эдмунда стало задумчивым. Он медленно проговорил:

— Знаете, я часто думаю о нем, как и вообще о тех, кого считают великими людьми, называют героями... Все же хорошо, что о Томазо Спиринетти почти не осталось сведений. Если бы сохранились рассказы о том, что он, как всякий вельможа того времени, бил за провинность слуг, думаю, поклонников бы у него резко поубавилось.

Фиби снова приподняла тонкие брови:

— Вы верите, что он так поступал? Нет, этого не может быть. Это... Это несовместимо с его делами, с его смертью.

— Именно! — подхватил вспыхнувший Эдриан. — В любом обществе, в любое время были люди, которые... Словом, они были лучше. Лучше понимали, что можно и что нельзя. Может, Спиринетти был именно таким?

Эдмунд щелкнул языком:

— Таких, как правило, очень мало, если мы и о них знаем всю правду, в чем я не уверен. Но большинство просто не задумывается, что поступает не так.

Лавиния слегка смутилась оттого, что ей захотелось согласиться с ним. С другой стороны, что ей мешало, если он говорил правду? И она решилась его поддержать:

— Мне кажется, нужно брать во внимание, понимали ли люди в то время, что поступать каким-то образом нехорошо. Если у них перед глазами был пример кого-то добрее, гуманнее, но они ему не следовали — конечно, это их вина. Но если нет... Их так же странно винить, как странно винить первобытных людей, что они не обладают манерами лордов.

В глубине души она инстинктивно рассчитывала на некоторую благодарность с его стороны, но, конечно, не стоило обманывать себя. Эдмунд лишь хитро ухмыльнулся:

— К примеру, нынешние буржуа, промышленники, конечно, виновны, что не следуют примеру социалистов? И все, к услугам которых буржуа прибегают,чтобы подавить рабочее двидение, виновны тоже?

"Неужели он что-то слышал про дядю Джонатана?" Лавиния промолчала: если бы она согласилась, это означало бы, что она осуждала и родственника, а это было не в ее правилах. Зато Эдриан с вызовом ответил:

— Да!

Эдмунд удовлетворенно кивнул:

— Что ж, логично. Но остается вопрос о том, как же быть с героями, которые вели себя... м-м... не лучшим образом? Развенчивать ли, или утаивать горькую правду?

Лавиния снова не смогла промолчать, слишком о важном он сейчас говорил:

— Думаю, стоит говорить всю правду сразу. Пусть люди сами оценивают, что им важнее — добрые или дурные поступки человека. Только не творить кумира, чтобы, действительно, не было разочарований. Ведь того, кто нее оправдал ожиданий, легко можно возненавидеть.

— И по заслугам! — воскликнул Эдриан.

Фиби вздохнула:

— Почему? Разве человек обязан оправдывать чьи-то ожидания? Oн, может, жил себе и сам не знал, что придется совершить какой-нибудь подвиг. Справедливо ли спрашивать с него за то, что вся его прошлая жизнь этого подвига достойна не была?

— Да к слову, — заметил Эдмунд, — и подвиги-то порой преувеличивают. Я не о Спиринетти сейчас говорю, но...

— И это тоже зло, мне кажется, — возразила Лавиния. — Сведения должны быть предельно точными.

— Именно! — горячо согласился Эдриан. — Просто человек всегда обязан жить так, чтобы его жизнь любого подвига была достойна. Oн всегда должен стремиться к идеалу и никаких поблажек себе не давать.

— Ты хочешь, чтобы искра божественного в каждом сразу засияла ярко и никогда не тускнела, — вздохнула Лавиния. — Но ведь ты не можешь обещать, то она не потускнеет в тебе. А разве справедливо требовать от других то, что самому не по силам?

— Эдриану все по силам, — хихикнула Фиби. — Ведь он ни разу не взял без спросу сладкое.

— Вы остроумны, — с уважением сказал Эдмунд. — Не ожидал подобного от столь юной, поэтичной девушки.

Фиби бросила на него игривый взгляд.

— Разве поэтичность — синоним глупости?

"Зачем я тут стою?" — подумала Лавиния с досадой и вслух сказала:

— Простите, мне пора. Эдриан, ты идешь или останешься?

Эдриан поколебался: он ощущал ее недовольство, но с Эдмундом поговорить хотелось.

— Я... Я, пожалуй, останусь, если никто не против?

Фиби ласково улыбнулась брату, Эдмунд приветливо кивнул. Лавиния ушла: ей больше нечего было здесь делать. У себя в комнате она села на кровать и застыла, сложив на коленях руки. Ее мучила непонятная досада, обида, еще более горькая из-за своей незначительности: словно она была шестилетней девочкой, которую демонстративно обнесли мороженым, когда всех угощали. Хотя такого с ней в детстве не было никогда. И речи не было, чтобы родители ее обделяли, и даже сейчас, когда она стала взрослой, а в Розфильде подрастали малыши Джакомо и Паола, родители постоянно ей писали и присылали что-нибудь.

Вспомнив о доме, Лавиния почувствовала, что ей стало легче, и решила, прихватив шитье, пойти в общую комнату. Там она застала тетку, выглядевшую печальнее обычного. "Неужели она переживает, что Фиби кокетничала с Эдмундом?" Догадка тут же подтвердилась.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты оставляла мою дочь наедине с этим... молодым человеком, — смогла наконец выговорить тетка. — Oн мне совсем не нравится, и не только потому, что он не нашего круга. Мне кажется, он из тех, кого называют опасными.

Oна с трудом подбирала слова, точно сама необходимость обсуждать подобное с молодой девушкой страшно смущала ее. Видимо, она не вполне понимала, что, если начинаешь жизнь в бедности и после выбираешь путь самостоятельности, понятия о должном и недолжном, приличном и непристойном меняются. Но так или иначе, к тетке Лавиния была искренне привязана. Когда-то, перед поступлением в школу, та забрала ее в первый раз погостить и мягкими наставлениями, а больше примером смогла хоть немного сделать Лавинию похожей на будущих одноклассниц. И после тетя часто навещала ее и много помогала советами. Так что теперь Лавиния пообещала сделать все возможное, и тетя Мэри чуть повеселела. Даже принялась обсуждать, какие подарки лучше привезти для Джакомо и Паолы.

...Вечером, прогуливаясь вокруг гостиницы, Лавиния увидела, как Эдмунд играет в мяч с какими-то двумя девицами. Те взвизгивали и хохотали, а он бил по мячу молча, но с веселой улыбкой, и тонкая ткань рубашки почти не скрывала, как округлялись и напрягались все его мускулы. Волосы растрепались, он шумно дышал, блестела от пота смуглая кожа, блестела белозубая улыбка. Наверное, он воплощал в себе природу, но было ли в нем что-то человеческое? Он был, безусловно, умен и расчетлив... Настолько ли, что предугадал реакцию Лавинии на его флирт с Фиби? "Хотя почему я решила, что он добивается моего внимания? Не слишком ли много я возомнила о себе?" Вздохнув, она решила на другой день отправиться с Эдрианом на пляж и не думать об Эдмунде больше. Впрочем, позволит ли он ей это, не на пляже ли ему самое место? И в Розфильде, и здесь, в Леостоне, полоски золотистого и белого песка у ярко-синей воды служили не только для отдыха купающихся: те еще и показывали себя, вели беседу, развлекались спортом чтением, фотографировались, пили лимонад. Но в Розфильде все-таки соперничество было добродушным, скорее номинальным, и развлечениям отдавались искренне, а здесь был настоящий пир тщеславия. Люди и плавали, и играли в мяч, и останавливались поговорить с явно читавшейся целью быть увиденными, оцененными.

После обеда Эдриан отправился на пляж один. Лавиния не стала ему мешать — тем более, морская вода не слишком хорошо влияет на волосы. Она предпочла сесть за письма: родителям брату с сестрой — и Клоду.

Ей всех их не хватало сейчас, но Клода — в особенности. оожет, он единственный бы смог достойно отвеить Эдмунду, даже осадить его. Клод выглядел скромным, незаметным, но в спорах всегда держался смело, говорил твердо и не боялся даже дерзких парадоксов. Лавиния только удивлялась, когда он успевал заниматься самообразованием. Ведь ему с детства приходилось работать, чтобы помогатть приемному отцу.

Клоду Лавиния написала в первую очередь, а когда отправила письмо, почувствовала, что была бы не против посидеть в летнем ресторане на большой площадке перед гостиницей.

Площадка была умело стилизована под архитектуру древности. Четыре колонны поддерживали навес, защищавший посетителей от дождя. Под навесом в каменных вазонах цвели розы. Вдоль перил стелился плющ. Заказы официанты приносили, взбегая по маленьким лестницам. Оркестр находился также на отдельной лестнице. Столики располагались по периметру, а желающие потанцевать выходили на середину зала.

Лавиния попросила мороженое с фруктами и задумалась, любуясь открывавшимся видом на море. Красота и однообразие, свобода и отчаяние — все это море воплощало собой; в его безграничности было и нечто обнадеживающее, и пугающее. У всего должен быть, в общем, берег, недаром к нему стремятся моряки. Край — это цель и точка опоры. Люди, отрицающие границы, наверное, чувствуют себя несчастными, но не понимают, что призывают на свою голову несчастье еще большее — отчаяние моряка после кораблекрушения, цепляющегося за доску и понимающего, что у него нет ни надежды, ни опоры, кругом — пустота. "Но Томазо и Рафаэль Спиринетти были, вне сомнения, счастливыми людьми, отчаяние им было незнакомо. Да — но они границ не сносили, а лишь защищали свою страну и выступали против бесчеловечности".

— У вас всегда одна дума, не так ли?

Лавиния вздрогнула от неожиданности: перед ней непринужденно уселся Эдмунд. В его длинных смуглых пальцах была алая роза.

Девушка невольно вспомнила, осталась ли довольна своим отражением перед тем, как выйти. Да, шелковое оранжевое платье было смелым, но весьма ей шло, как и венчавшая узел черных воломс золотистая шляпка.

— Я заказал музыку для танца с розой и приглашаю вас.

Стало жарко и трудно дышать под его взглядом, точно нежно прикасавшимся к ее плечам и груди, прикрытой лишь тонкой тканью. Однако Лавиния поняла, что не простит себе, если не потанцует с ним.

— Я согласна.

Музыка заиграла — неспешная, грустная, покачивающаяся, как лодка от легчайших прибрежных волн. Эдмунд встал, поклонился и протянул Лавинии цветок. Она поднялась и взялась за стебель.

Танец с розой изначально был народным идальгийским, но несколько веков назад ремилийцы его заимствовали и приспособили под себя. Мужчина и женщина весь танец делали разные фигуры и па, держась оба за одну розу, но не касаясь друг друга. Финал мог быть разным: или они роняли розу и брались за руки, даже обнимались — любовь побеждала, или партнер уступает, откидываясь назад, будто его убили, а партнерша оставалась с цветком. Oн жертвовал собой ради нее, но она могла его "воскресить", если дотрагивалась цветком до его груди.

...Сперва Эдмунд стал отступать, быстро, извилистым шагом, и потянул Лавинию за собой — ей поневоле пришлось повторять его движения. На середине зала они остановились и по очереди сменили руки, державшие цветок. Размеренным шагом пошли по кругу, не сводя глаз друг с друга — Эдмунд смотрел мягко, ожидающе, но что-то беспощадное было в глубине его глаз. Лавиния, однако, не испугалась, только пуще вскинула голову. Резкий аккорд — и они сменили руки снова, каждый выгнул свободную, и стали быстрым шагом отходить в сторону. Они были невероятно близко, но не касались друг друга даже кончиками пальцев: роза, как будто соединяя их, на самом деле разделяла. Сближение, не до касания — и снова прочь друг от друга, сближение — отдаление... Им было так легко коснуться друг друга, когда, подняв розу высоко над головами, покачивая бедрами, они по периметру обходили зал — но расстояние в несколько сантиметров по-прежнему их разделяло. Она видела, как вырисовывался рельеф его мускулистого тела под тонкой рубашкой, развевавшейся от все ускорявших движений, как раздувались его ноздри, когда он следил за ее движениями, то вьющимися, то скользящими — и щурилась от желания прижаться к ему и бесконечно ласкать; она словно тонула в теплых и благоухающих волнах. И вдруг она поняла, что мелодия приближается к окончанию. "Чем он закончит?"

Он дернулся, отшатнулся, откинулся назад — она осталась с розой в руке. Жертвенный, трогательный финал. "Он знает, что я люблю жалеть", — вдруг отстраненно подумала Летиция и слегка дотронулась розой до его груди.

Он молча взял ее за руку, повел назад к столику. Принесенное мороженое успело подтаять, но Лавинии сейчас было не до того. Она понимала, что не стоит спрашивать, но все-таки спросила:

— Вы сказали, что у меня всегда только одна мысль — какая же?

Его лицо стало хитрым и насмешливым.

— Пожалуй, сейчас я вам этого не скажу. Приходите сегодня в десять вечера к решетке с розами — там мы и обсудим это с вами. И спасибо, что спасли мне жизнь.

Слегка коснувшись губами ее руки, он ушел, беспечно напевая.

После ухода Эдмунда Лавиния некоторое время сидела, обхватив себя руками. Сердце билось так, что она не слышала ни музыки, ни разговоров окружающих. Жаркая кровь прилила к щекам, билась в жилках на висках — казалось, сейчас ей станет дурно. Переведя дыхание, Летиция выпила воды — сладкой воды, подававшейся вместе с мороженым. Привкус сахара был противен, но это помогло прийти в себя.

"Он просто пригласил меня на свидание. Я могу и не ходить, если не захочу. Отчего же мне так... неописуемо?" Красная роза все еще лежала рядом, слегка растрепавшаяся в танце; один лепесток выпал и алел, будто капля крови, на белой поверхности стола. Пульсирующая точка — казалось, если Лавиния дотронется до лепестка, заново ощутит горячее прикосновение рук Эдмунда и почувствует его гибкое и сильное тело совсем близко... Охватила такая истома, что девушка не могла заставить себя подняться, не могла и пальцем пошевельнуть — хотелось закрыть глаза и застонать мучительно и сладко. Раньше с ней такого не было.

"Я не должна идти на свидание. Смогу ли я держать себя в руках?" Но она уже знала: пойдет.

Ей так хотелось больше о нем узнать, поговорить с ним, понять, что он на самом деле умный и храбрый человек... Но почему-то темно было на душе, она не чувствовала себя счастливой.

Перед родными Лавиния с трудом сохранила спокойствие, но не могла вновь и вновь мысленно не возвращаться к тому, что будет вечером. На юге было вполне допустимо, чтобы девушка уходила из дома на всю ночь, не предупредив родных. Когда стало темнеть, Лавиния надела дорожные юбку и блузку, накинула на плечи тонкую шаль и снова выскользнула в коридор. Сердце стучало тяжело и медленно, ноги замирали.

...У решетки с розами никого не было. Лавинии на секунду стало необъяснимо страшно. Она заставила себя остаться на месте, потом, чтобы скрыть волнение, принялась прохаживаться по лужайке.

В общем-то, она ведь и сама немного опоздала. Неужели Эдмунд не стал ждать? Нет, кажется, небольшое опоздание ему должно понравиться. Она чего-то не понимает о нем? Почему она решила, что разбирается в том, что чувствуют и думают другие?

"А если он сейчас наблюдает за мной из-за угла и смеется?" Лавиния сникла, прислонилась к решетке — шипов можно не бояться, их не бывает у шпалерных роз. Она слишком многое о себе вообразила.

Минуты еще ползли, как улитки. Вздохнув, Лавиния поднялась к себе и легла.

Утреннее солнце не порадовало ее. Чувство униженности, горькая обида камнем лежали на сердце, заставляя все видеть в черном свете. А перед родными снова надо притворяться спокойной и беззаботной.

Лавиния предпочла уйти к себе: невыносимо стыдно было представить, как она столкнется с Эдмундом после его грубой шутки, поставившей ее в такое глупое положение. Не хотелось читать, потому что взятые с собой книжки вдруг показались фальшивыми и глупыми; не было сил написать хоть строчку родителям или друзьям... Конечно, она должна это преодолеть, но не сию секунду. И она дала себе ровно час на то, чтобы погоревать.

Но час еще не истек, когда в комнатке послышался голос с акцентом — видимо, это горничная. — Я оставлю на столе, вы позволите?

Нет, не время изображать гордость! Лавиния бросилась в общую комнату: она чувствовала, что сейчас узнает что-то крайне важное. Но развернуть лист бумаги она постаралась как можно спокойнее.

Почерк одновременно небрежный и твердый.

"Должен попросить прощения: дела заставили покинуть гостиницу сразу же после нашего вчерашнего танца, я не успел вас предупредить. Полагаю, что через три дня вернусь. Искренне преданный Вам, Эдмунд Чезетти".

Первое, что почувствовала Лавиния — пьянящую, окрыляющую радость. Эдмунд и не думал смеяться над ней. Три дня спустя она его увидит, и тогда... Она подняла глаза. Фиби, сидя в кресле, тяжело дышала, готовая заплакать. Тетя Мэри с горечью смотрела на дочь. Стало вдруг стыдно перед теткой и кузиной, Эдмунд не стоил ссоры с ними.

Лавиния спрятала записку в карман, извинилась и объяснила, что отправляется на прогулку.

— Я иду одна, — добавила она очень мягко. — Может быть, ты тоже хочешь освежиться?

Фиби выбежала из комнаты. Тетя Мэри тяжело вздохнула. Да, лучше было уйти.

Спустившись к морю, Лавиния достала записку от Эдмунда и перечитала снова. Радость успела остыть, и теперь ей уже кое-что казалось подозрительным. Почему, собственно, записку ей передали только сейчас? Ведь явно оставить он ее мог лишь вчера вечером. Горничная была слишком занята? Или он нарочно попросил с запиской повременить? "Стало быть, это действительно была шутка, игра со мной — тем более отвратительная, что я могла и не догадаться. К тому же он успел, кажется, вскружить голову Фиби. Ну хорошо же". Лавиния сжала записку и хотела бросить под ноги, но передумала — смастерив самолетик, запустила его в море. Размах у нее был слабый, но ветер подхватил бумажку, немного покачал, уронил в волну. "Если бы можно было сейчас же уехать, а то придется еще пять дней терпеть его, когда он вернется. А хотя ничего страшного, потерплю. Можно внушить себе, что его тут и нет вовсе".

В первый день Лавиния упорно старалась занять себя, и об Эдмунде удавалось не думать... Почти удавалось. Она закончила все письма, на пляже вволю поплавала и поиграла в мяч, наконец продолжила чтение взятого с собой нового романа. В то время, как все зачитывались Морисом, Летиция предпочитала Джулию Валенсен: да, детективы, зато без излишней жестокости, а какое погружение в быт! И характеры прописаны великолепно. И главный герой обладает умением проникать в суть событий и раскрывать ее читателям.

Ночью отчего-то не спалось. Насколько было бы легче, если бы Эдмунд просто не вернулся. Но желать простого исхода малодушно, не правда ли?

...Утро пришло, как будто ничего и не было, как будто этот отдых ничем не отличался от того, что был в прошлом году.

После завтрака Эдриан снова убежал гулять один, а Фиби неожиданно позвала Лавинию пойти делать вместе с ней зарисовки. Кузине захотелось изобразить фонтан во дворике у левого крыла, украшенный очень милыми статуями танцующих детей.

Дворик был, что странно, пуст. Возможно, постояльцам не нравилась его излишняя аккуратность, или они не находили его достаточно оригинальным. Светлые стены гостиницы, окружавшие его с двух сторон, кусты жасмина, аккуратно подстриженные, ажурные скамейки — в любом городе найдется немало подобных мест; во всяком случае, Розфильд ими изобиловал. Хотя для занятий рисованием, пожалуй, неплохо.

Обе уселись на скамейке с альбомами и карандашами. Лавиния покосилась на кузину: той явно хотелось что-то сказать, но Фиби, как и тетя Мэри, редко решалась сама завести разговор.

— Ты считаешь, мне есть дело до этого... молодого человека из поезда, — наконец начала Фиби, сморщив вздернутый носик.

— Я не настолько хорошо разбираюсь в твоих вкусах, — ответила Лавиния осторожно.

— Он недурен, конечно... — протянула Фиби, вертя в пальцах карандаш. — Но я отлично понимаю, что, будь он мне даже ровней, из него вышел бы дурной муж.

Лавиния подавила горький вздох и тут же мысленно посмеялась над собой. Фиби была, безусловно, права в отношении Эдмунда, и если она, изнеженная и не знающая жизни, оказалась умнее, винить следует только себя.

— Но ты была чем-то расстроена, когда мне пришло письмо. У тебя что-то случилось?

— Эдриан совсем отбился от рук. Боюсь, как бы он не связался с разными... социалистами. Он уже сейчас говорит ужасные вещи про нашего отца, говорит их маме... Никогда не думала, что он вырастет таким неблагодарным.

"Не буду напоминать, что, когда я вошла, Эдриана в комнате не было". Жалобы на него стали в последний год общим местом в разговоре и сейчас явно служили отговоркой.

— Я слышала, куда уезжал этот человек, — выпалила она наконец. — Развлекается с дурными женщинами где-нибудь в Леостоне. А может, даже за городской чертой, там они совсем дешевы.

Да, кузина явно знала о жизни больше, чем могла заподозрить тетушка. И вмест того, чтобы, как сама Лавиния, погружаться в раздумия и мечты, расспросила горничных и завсегдатаев этой гостиницы. Душу наполнили стыд и горечь. Но следовало не показывать своих чувств.

— Фиби, — Лавиния смогла ответить снисходительно, — давай не будем верить клевете на человека и обсуждать его за спиной.

Oна ушла, храня в душе горькое осознание: то, о чем говорит Фиби, более, чем возможно. И вызвать на свидание, а самому нарочно отправиться за продажной любовью... Oскорбленная гордость заставляла сердце обливать болью и яростью.

Утром Лавиния решила отправиться снова в Леостон — одна, на лодке. Она уже спускалась к пристани, когда увидела, как к берегу кто-то причаливал. Пригляделась — и застыла: из лодки на берег соскочил Эдмунд.

Захотелось развернуться и уйти — хотя зачем от него прятаться? Он всего лишь их сосед по гостинице. Лавиния продолжила спускаться. Поравнялись — взял за руку. "Не от чего так задыхаться. Сохраняй спокойствие. И не отворачивайся, посмотри на него, как того требует вежливость".

В его глазах — нежность, надежда, просьба, что-то даже униженное. А от кожи, от волос пахнет дешевыми духами. На воротничке — след помады.

Ей стало вдруг противно. "Зачем ему опускаться до того, чтобы покупать любовь этих бедных девушек?" Эдмунд потянул ее за руку, привлекая к себе.

— Мне очень жаль, что пришлось так внезапно уехать...

— Боюсь, я не могу сожалеть о том же. Простите, у меня дела в городе.

— Неужели они настолько неотложны? Мы ведь хотели поговорить.

Как же он играл низкими тонами голоса...

— Боюсь, у меня это желание прошло.

Она легко отстранила его и быстро спустилась к лодкам. Больно? Ничего, пройдет.

Отчего-то сегодня она не решилась отправиться в Горный город. Побродила по магазинам Нового, присмотрела подарки родным и подругам, но не сумела ничего выбрать.

Ее тянуло наблюдать за девушками, работавшими в лавках и кафе. Бойкие, быстроглазые, аккуратные, подвижные, старательные. Как и чем они живут? Туристы так естественно принимают их внимание, порой навязчивое, а кто знает, что у них на душе? И — которую из них Эдмунд выбрал два дня назад? "Если в самом деле выбрал кого-то, а может статься, я просто ревнивая дура". Но зря утешать себя не хотелось. Если бы можно было сразу уехать...

В следующие дни Лавинии понадобилось все ее терпение. Она раз за разом выкидывала, не читая, письма от Эдмунда, отправляла назад горничных и посыльных с букетами. Вечером она даже слышала странный шорох около окна, но не стала подходить, а ушла в общую комнату, заперев свою спальню снаружи и решив при более подозрительных звуках поднять шум — а то вдруг в самом деле грабители. Нет, некоторое время спустя все стихло, но до утра Лавиния все же не решилась вернуться к себе. Зато — о чудо! — завтрак прошел без того, чтобы ей принесли записку и букет. "Нет, мне ни капли не грустно. Так гораздо легче. Еще немного, мы уедем, и я забуду обо всем. И он, надеюсь, забудет".

День прошел так спокойно, словно и в самом деле Эдмунда не существовало на свете — словно он приснился ей. Наверное, так было правильно, и неразумно грустить — она ведь сама этого хотела. Не стоит беспокоиться, что она ранила его сердце: разве искренне влюбленный сможет так расчетливо играть с девушкой?

Зато Фиби, кажетс, успокоилась: проснулась в добром настроении, весело болтала с матерььюи братом, а после обеда даже прошла в развлекательный зал, где стояло фортепьяно, и играла целый час для всех, кто был там, сонаты Гольдсона. Нежные и печальные, они заставляли вспомнить дожди в Корлинге, капли, бьющие по стеклу, и ручейки меж булыжников, и стало отчего-то пронзительно грустно, так что захотелось плакать, но то была мирная грусть. Поселившийся в душе покой, хрупкий и печальный, не хотелось открывать жизнерадостному дню, но все-таки Лавиния поддалась уговорам Эдриана и отправилась с ним на пляж — а то еще кузен начнет беспокоиться за нее.

...На пляже Эдриан сразу поплыл от нее, все дальше и дальше, не обращая внимания на окрики Лавинии. "Наверняка ему приглянулась какая-то девочка, вот и рисуется", — подумала она, вздохнула и поплыла, как всегда, вдоль берега. Потом перевернулась на спину, и в этот момент раздался крик. Лавиния с ужасом поняла, что кричит Эдриан.

— Тону! Тону! На помощь!

Ей показалось, она услышала, что он захлебывается.

Снова перевернувшись, Лавиния попыталась разглядеть, куда же он заплыл. Различила у самого буйка отчаянно бьющуюся фигурку. Вот почти ушел под воду... Как можно быстрее она поплыла к нему, с ужасом понимая, что преодолевать толщу воды становится все тяжелее.

Она должна была добраться... Но когда снова вскинула голову, То заметила, что Эдриан опять показался над водой, и теперь он не один. Человек крупнее и сильнее поддерживал его, толкая к ним.

...Потом они сидели на песке, растираясь полотенцами и тяжело дыша. Эдриан то и дело принимался кашлять. Лавиния боялась выпустить его руку, сердце страшно колотилось. Он согнулся пополам, совсем измученный; пожалуй, ему следовало немедленно лечь в постель, а лучше бы показаться врачу. Уговаривая его, далеко не сразу Лавиния обернулась к Эдмунду — а он тихо стоял рядом, выравнивая дыхание.

* * *

Адриан быстро пришел в себя; он, кажется, почти не испугался. Oт матери и сестры ему здорово досталось за лишнее геройство; к счастью, обе не стали грозиться, что пожалуются дяде Джонатану, иначе вышла бы крупная ссора. Теперь же, напившись горячего чаю, укутавшись в одеяло, кузен мирно уснул. Когда Лавиния покинула спальню, то на столе в общей комнате нашла записку от Эдмунда. Он снова приглашал ее на свидание, на сей раз на площадке ресторана, в шесть вечера. Теперь, когда она была ему обязана жизнью Эдриана, она не могла не прийти. Прежние злые чувства вытеснила благодарность и доля жалости.

...Эдмунд ждал ее за столиком, нервно сплетая пальцы. Он был сильно смущен, и Лавинии даже показалось, что он немного похудел за это время — скулы обозначились резче.

— Не бойтесь, я не буду докучать пошлостями, — пробормотал он и внезапно покраснел. — Я только хотел попросить прощения за свое непозволительно наглое поведение.

— Прощения? О чем вы? — Лавиния не хотела ничего, кроме того, чтобы он улыбнулся. Выговаривать ему теперь за прежнее поведение было бы бессовестной неблагодарностью.

— Я...

— Вы спасли жизнь Эдриану. Больше я ничего не хочу знать.

Он вздохнул с облегчением.

— Это счастье, что мы расстаемся, по крайней мере, не врагами.

— Скоро я вернусь в Корлинг, — осторожно предположила Лавиния. — Может быть, мы и увидимся.

Он моргнул.

— Если вы этого захотите, то, конечно...

— И вы тоже.

На прощание они обменялись адресами.

В Корлинге Лавиния снимала крохотную квартирку в квартале Западного вокзала, населенном в основном молодежью: студентами — благо, здесь поблизости был университет — мелкими клерками, начинающими артистами, журналистами и коммивояжерами. Здесь было прелестно: высокие дома рвались к небу островерхими крышами, а во двориках шумели липы и сирень, толстые коты, обитатели подвалов, лениво наблюдали за купающимися в лужах стаями голубей и воробьев. По вечерам горели окна и мансарды, слышался смех, хрип патефонных пластинок и вздохи гитары, и звонкие песни, а по утрам пахло дешевым кофе, картофельными булочками и жареными колбасками, и подогретой вчерашней кашей, и чем угодно, что только могла себе позволить на завтрак молодежь с пустыми карманами, еще не научившаяся дрожать за свой желудок. В доме и на соседних улицах у Лавинии было много добрых знакомых, и бывало, она опаздывала в редакцию или слишком поздно приходила домой, потому что слишком часто останавливалась поболтать, бросить крошки птицам или покормить и поласкать кошек.

Лавиния слушала и чувствовала пульс Корлинга, его сердцебиение, ощущала его жизнь каждой клеточкой. В нем кипела тихая, подспудная борьба, тянувшая к себе, и Лавиния хотела бы выбрать правильную сторону, помочь хотя бы словом. Увы, пока ей не доверяли писать на серьезные темы. Она надеялась, Клод со временем научит ее говорить о них.

Он жил в том же квартале, но когда Лавиния вернулась из Леостона, он как раз отправился в Розфильд навестить приемного отца. Оставалось коротать время, вернувшись к статьям и прогуливаясь по Корлингу, по любимым местам, которые Лавиния выделила вскоре после того, как приехала.

Старый крепостной вал, несколько особняков, где теперь были частные квартиры — за ними располагался Южный рынок — а еще Корлингский собор, старейший в стране.

Собор высился неподалеку от двух главных городских каналов, на открытой площадке, вымощенной булыжником. Вокруг — ни скамеек, ни кустов, ни клумб, какие привыкла видеть Лавиния у церквей в Розфильде. Он стоял один, серый от ветров, холодный и сумрачный, и лишь кресты горели на солнце. Лавиния помнила, как, перекрестившись, впервые робко вошла внутрь.

Неправдоподобно толстые стены не впускали летнее тепло, захотелось обхватить себя руками. Службы не было, колокола молчали. Тишина стояла такая, что Лавиния слышала свое дыхание. Украшений здесь не было, кроме витражных стекол; падавший сквозь них солнечный свет бросал яркие тени на пол и стены. Но в многоцветье не было веселья — за ним, на противоположной стене, виднелось огромное распятие.

Не было, просто не могло быть поблизости шумного и грязного вокзала, высотных конторских зданий, блестящих стеклами в мелком переплете, вульгарно выставленного напоказ богатства гостиниц и ресторанов и страшной нищеты мелькавших за окнами трамвая трущоб — суета, грехи и пороки остались за порогом. На ум ничего не шло — и девушка просто стояла, чувствуя, что ее Видят. Собор она покинула тогда, ощущая полный покой.

Позже Лавиния побывала и на крепостном валу. День был сумрачный, тучи нависали низко, и даже удивляло, что она не сможет дотронуться до них — Клод, наверное, уже смог бы. Перед ней была гигантская впадина рва, вся поросшая высокой травой, по другую сторону березовая роща начиналась несколько в отдалении, и можно было себе представить стародавние времена, когда этой рощи еще не было, а вместо нее расстилалось бескрайнее поле. Когда-то Корлинг, говорят, осаждали идальгийцы. Можно было и теперь представить мрачных смуглых рыцарей, неизвестно что забывших в краю болот и холодного ветра, скачущих по краю этого рва, их вьющиеся черно-бело-алые знамена.

Вернувшись теперь из Леостона, Лавиния решилась снова навестить собор и вал, чтобы понять, изменился ли ее взгляд на привычные вещи. Oна уже знала, что даже при легком увлечении будто бы меняется мир вокруг. Но удивительное дело: собор и вал все так же величественно молчали, навевали те же мысли. Выходит, и влияние влюбленности меняется с годами? Или Лавиния была недостаточно влюблена?

Но ведь она столько думала об Эдмунде, так хотела поговорить о нем, так волновалась, не решаясь написать ему или позвонить. Oна бесконечно вызывала в памяти его плавные движения и жаркие прикосновения во вермя танца с розой — и сердце замирало, а тело томилось. И когда она думала, что без помощи Эдмунда погиб бы Эдриан, мурашки пробегали по коже. Разве она может не любить человека, который спас ее брата?

Но крошечный червячок сомнения, присосавшись один раз к сердцу, все-таки не хотел отставать.

Паровоз ворвался к вокзалу, обдавая встречающих клубами белого дыма и пугая гудком до дрожи в коленях. Лавиния невольно схватилась за отворот своего легкого осеннего пальто, потом отдышалась и стала всматриваться в толпу, хлынувшую с поезда. Вот наконец заметила знакомую долговязую фигуру, светлый плащ и оранжевую ленту на шляпе: Клод любил некоторую экстравагантность в одежде. Кинулась к нему, проскальзывая между других встречающих. Клод тоже поспешил ей навстречу. Вот наконец они добрались друг до друга, он обнял Лавинию одной рукой — другой придерживал чемодан — и быстро поцеловал в щеку. Когда никто на них не смотрел, они позволяли себе обращаться друг с другом, как брат и сестра.

Вскинув лицо, Лавиния радостно улыбнулась, всматриваясь в родные черты. Клода никто не назвал бы красавцем, не назвал бы даже броским, но Лавиния всегда любовалась тем, как вглядываются в собеседника, точно пытаясь понять душу, умные серые глаза ее друга, как небрежно он оправляют упавшие на лоб русые волосы, прямые и тонкие, но все равно непослушные.

— Как там дядя Диего?

— Что ему сделается... Помогает ремилийцам из местных гостиниц, они хотят профсоюз создать.

Клод улыбнулся со сдержанной гордостью, и Лавиния понимающе кивнула. Дядя Диего всегда поражал ее бескорыстным стремлением помочь другим, не слабевшим, хотя порой с ним случались тяжелые и несправедливые вещи.

Еще когда он приютил подкидыша, оставленного ночью на его крыльце, по городу поползли слухи, будто бы это его незаконнорожденный сын. Сплетни утихли, только когда Клод подрос и стало ясно, что в нем ни капли идальгийской крови быть не может. Но жить спокойно и воспитывать сына у дяди Диего все равно не получилось.

По образованию он был юристом. Когда рабочие в Розфильде стали выступать за свои права, он поддержал их: сначала тем, что выступал в судах в их защиту — денег, конечно, не брал — потом стал помогать составлять требования, а после и организовывать выступления. За такой помощью его однажды пригласили в Корлинг, а там на митинге произошло несчастье: один из рабочих выстрелил в управляющего. Дядя Диего был не при чем, но его осудили за соучастие на четыре года. Клода на время забрала сестра дяди Диего. Случилось это примерно за месяц до того, как в в Розфильд приехал дядя Джонатан, принеся большие перемены в жизни Лавинии и ее семьи. Удивительное и печальное совпадение.

По счастью, дядя Диего стойко выдержал все испытания и вернулся к приемному сыну, а Клод и Лавиния сумели сохранить дружбу. Не одну дружбу с ее стороны... Но о том Лавиния старалась не думать.

— А как дела здесь, Лэйви?

Лавиния с опаской оглянулась и ответила вполголоса — она уже давно поняла, что о многом лучше не говорить вслух:

— Говорят, кренны и ремилийцы могут объединиться. Это пока только слух, и, согласись, невероятный, но...

Кренны — народ, живший здесь еще до прихода скендов — отличались суровым нравом и нетерпимостью. Они скендов-то называли "проклятые чужеземцы", а приезжих из других стран порой вовсе не считали за людей. Однако они сами страдали уже от нетерпимости скендов, которые, если и брали креннов на работу, платили вдвое меньше, чем полагалось бы.

— Но его стоит принять во внимание. Спасибо, что рассказала.

Конечно, Лавиния пригласила Клода пообедать у нее, но он отказался. Он всегда отказывался, если она предлагала помочь, с тех самых пор, как два года назад Лавиния призналась, что любит его. Тогда не было такого волнения, трепета, как даже с Эдмундом, просто Лавиния осознала, что у них с Клодом как будто одни на двоих мысли, одна жизнь, и не встречался ей никто умнее и чище его. Она бы промолчала, но в то время он как раз начал встречаться с другой, с прелестной молодой актрисой, и Лавиния не выдержала того, как каждый раз от боли и ревности рвется и мечется сердце, когда Клод говорил о своей Эстелле.

Он выслушал Лавинию спокойно, но вроде бы огорчился, а потом грустно, но твердо сказал:

— Нет, Лейви. Если хочешь, чтобы мы остались друзьями, тебе нужно в себе убить это. А пока нам лучше не видеться. Ты соблазнительна, и я боюсь однажды не устоять, но ведь я не люблю тебя и не хочу изменять Эстелле.

Они не виделись полгода. Лавиния мучительно осознавала, что он прав, что она заслуживала наказания, посягнув на чужое счастье, но от того ее одиночество не становилось менее горьким. Она сто раз пожалела о своем признании, и если бы могла, взяла бы свои слова назад, но теперь ничего не могла сделать. Клод снова стал ее другом, только когда Эстелла ушла к другому, но до сих пор держал на некотором расстоянии. Что ж, его можно было понять. Чувство Лавинии, как ей казалось, тоже постепенно угасло, сменилось новым, куда более поверхностным увлечением. А вот теперь, вернувшись домой и найдя письмо от Эдмунда, где он звал ее на свидание, она оказалась способна думать только об Эдмунде — притом, что Клоду о нем рассказать забыла.

Ну что ж, оставалось только идти навстречу судьбе. Эдмунд написал, что хочет видеть ее сегодня же вечером. Часы после обеда Лавиния провела сначала у гардероба, выбирая наряд — не слишком броский, чтобы Эдмунд не догадался о том, как ей важно это свидание, как бы будничный, но красивый, подчеркивающий все достоинства ее внешности — потом у зеркала, продумывая прическу и думая, не стоит ли напудриться. Она уже и забыла, насколько волнительно собираться на свидание — да, признаться, и не волновалась так никогда раньше. Только когда признавалась Клоду... Нет, тогда всё было в разы страшнее. Как прыгать с тонущего корабля в ледяную воду, наверное — кто не слышал о несчастных пассажирах "Горделивого"?

Они снова встретились с Эдмундом у фонаря на Театральной площади. Он был одет все с той же красивой небрежностью, улыбался расслабленно и мечтательно. Его можно было бы принять за поэта, но слишком много силы было в его фигуре. Поцеловал ей руку, улыбнулся искренне и чуть застенчиво — как же эта застенчивость трогала сердце. Вручил букет алых роз.

— Как же я рад вам. Все эти недели я и верил, и не верил, что вы вспомните обо мне.

— Как же мне не вспомнить о вас, если вы спасли жизнь Эдриану?

— Да, это было счастье — что я смог оказать вам услугу.

В его черных глазах на секунду мелькнула грусть.

— Вы не хотите прогуляться по Трамвайному мосту?

Рискованно, однако: Лавинии всегда было жутковато переходить трамвайный мост. Просто Клод в Розфильде однажды на спор прибежал на Железнодорожный мост, перелез через перила и прошелся по узкой выступающей кромке. Лавинию тогда пригласили быть свидетельницей исполнения спора, но о сути не предупредили; она чуть с ума не сошла, наблюдая за Клодом, балансирующим над рельсами, и понимая, что своим вмешательством скорее навредит. С тех пор на железнодорожных мостах она начинала слегка паниковать. Но показывать себя трусихой перед Эдмундом не хотелось.

Когда они были на середине моста, внизу зазвенел трамвай. Лавиния вздрогнула, и тут же сильная рука сжала ее талию.

— Обопритесь мне на плечо. Сейчас это закончится.

Когда спустились с моста, Эдмунд извинился:

— Простите, я не знал, что вы испугаетесь. Должен был подумать...

— Я сама должна была вас предупредить.

Солнце клонилось к закату, и его розовые отсветы, сама нежность, лепестками ложились на грубые камни домов и мостовых. Стоя в начале пешеходной улицы, резко сбегавшей под гору, Эдмунд и Лавиния наблюдали за бесконечным пестрым потоком, спускавшимся вниз, к Дворцовым лугам.

— Город кажется таким огромным, — удивилась Лавиния, — а на самом деле люди как будто опутаны множеством нитей, тянущихся от одних к другим, и когда они тесно связаны, оказывается, их не так уж много. Даже у нас с вами есть общие знакомые.

— Да, — согласился он. — Ваш Эдриан учится в одном классе с кузеном Карлом. Правда, насколько я понял, терпеть его не может — вполне заслуженно. На Карла плохо влияет кое-кто из нашей родни, мальчишка растет невыносимым.

Эдмунд купил себе и Лавинии по мороженому — отменное развесное клубничное, в вафельном стаканчике. Они шли мимо витрин, мимо домов, причудливо украшенных лепниной. Наблюдали за другими: вон городской сумасшедший — видимо, бывший музыкант — прошел в грязном светлом фраке, приплясывая и играя на алюминиевых ложках, пролетела, весело галдя, стайка студентов — первокурсников, судя по разговорам и еще не опавшим розовым щечкам — а вон в кафе сидят юная девушка и седой старик — и кажется, это не дедушка с внучкой.

— А ведь моя мать так же познакомилась с отцом, — просто сказал Эдмунд. — Ей было девятнадцать лет, у него в чайной ей назначил свидание молодой человек — чтобы сказать, что они расстаются. Она плакала. Отец подсел к ней и заговорил — и всего после пяти минут разговора ей стало гораздо легче. Он очень веселый и легкий в общении человек, хотя старше ее на целых тридцать лет и уродлив, как обезьяна — не морщитесь и не упрекайте меня за невежливость, я его очень люблю. Бабушка была в ужасе, когда узнала, с кем мать теперь встречается, но дедушка сам съездил в чайную господина Чезетти, познакомился с ним и разрешил матери выйти за него.

— Романтичная история, — согласилась Лавиния. — И необычная.

— Не забывайте, что тогда семья матери нуждалась в деньгах. Что не отменяет любви родителей друг к другу.

Когда совсем стемнело, он проводил ее до трамвайной остановки.

Они виделись почти каждый день. Эдмунд был мягок, предупредителен и очень мил и забавен. Он дарил Лавинии цветы, водил в кафе, показывал красивые виды, один раз даже прокатил на лодке по каналу. Иногда он как бы невзначай касался ее талии или плеча, но пока вел себя в целом скромно, поэтому Лавиния не считала нужным его осаживать. Жаркое волнение первых встреч скоро прошло, она могла беспристрастно наблюдать за ним, однако рядом с ним было пока было приятно и спокойно, поэтому она не торопилась предсказывать развитие их отношений.

Oднако когда он настоял, чтобы она познакомилась с его родителями, ей это не понравилось.

— Тебе не кажется, что это преждевременно?

Пусть они уже неделю, как перешли на "ты", но все-таки...

— Я часто знакомлю своих девушек с родителями. Не придавай этому слишком большого значения.

...Дом высился над набережной Продольного канала, старинный, из темно-серого камня, с узкими окнами, небольшой, но тяжеловесный. Лавиния удивленно моргнула: конечно, происхождение человека не определяет его вкус, однако же она привыкла, что ее матери нравятся яркие краски и ощущение легкости. А от этого дома веяло сыростью и холодом.

— Отец всегда потакал вкусам мамы, — объяснил Эдмунд. — Наверное, ей кажется, что подобные здания более аристократичны, чем уютные современные дома. На юге такого нет, правда?

Лавиния улыбнулась, вспомнив нежную, кружевную архитектуру Розфильда.

— На юге такое было бы неуместно, а в Корлинге смотрится очень живописно.

Их встретила горничная, помогла повесить плащи.

— Мы не держим много слуг, — заметил Эдмунд. — Но пятеро-шестеро есть неизменно. Семья дедушки и до переезда сюда жила богато. Так что — горничная, кухарка, шофер отца, две приходящие поденщицы... Ну и секретарь отца, хотя он и не слуга, наверное.

Они шли по коридору, отделанному в серых тонах. Украдкой посматривая вокруг, Лавиния должна была признать, что обстановка отличалась не претенциозностью, как можно было бы ожидать, а скорее сдержанностью и своеобразным вкусом. "Ну что ж, разве человек, разбогатевший за счет ума, таланта и энергии, непременно должен быть мещанином во дворянстве?" — Лавиния покачала головой, удивившись про себя, насколько шаблонно привыкла мыслить.

В небольшой, сумрачной из-за голубовато-серых тонов гостиной их ждали четверо. Первой бросилась в глаза еще не старая женщина яркой красоты: стройная фигура, гладкая кожа, умное и выразительное лицо, зеленовато-голубые глаза и золотисто-рыжие волосы. Рядом с ней на небольшом диванчике сидели двое: чрезвычайно аккуратный и энергичный белокурый юноша с веселым и простым лицом, и еще один, с виду его ровесник, более коренастый, темно-рыжий, в веснушках, в тяжелых роговых очках. Лавиния, впрочем, тут же перевела взгляд туда, куда указывал ей Эдмунд: в дальний угол, где развалился в кресле старичок наружности пугающей, но чрезвычайно занятной.

К маленькому, сгорбленному тельцу были словно неловко приделаны длинные и тонкие ручки и ножки, производившие впечатление складных. Седая голова была взлохмачена, смуглое сморщенное лицо действительно по безобразию не уступало обезьяньему, но все на него хотелось смотреть и смотреть: гримасы в самом деле забавляли, ехидная усмешка почему-то располагала к себе, а черные глаза горели молодым огнем.

Эдмунд учтиво поклонился отцу и поставил Лавинию перед ним.

— Лавиния Уинфилд, моя возможная невеста. Антонио Чезетти, мой отец.

Хотя его заявление было неожиданно, Лавиния смогла сохранить спокойствие. Oн не делал ей предложение, она не была уверена, то отвеит согласием, но если ему так хочется щегольнуть дерзостью — пусть.

— Лихо же ты определил ее положение! — воскликнул старик. — Вы, сударыня, не обидитесь на моего сына за его... хм... поспешность и нескромность?

— Его поспешность мне лестна, а его нескромность не выйдет за пределы родительского дома, я надеюсь, — Лавиния слегка поклонилась. — Я рада познакомиться с вами, мистер Чезетти.

— Я также рад. Вы хороши собой, и вы почти ремилийка. Сынок, представь теперь, хм, возможную невесту своей матери. Марианна, тебе ведь нравится эта девушка?

Марианна Чезетти посмотрела на девушку внимательно, но довольно благожелательно. После Лавинию представили секретарю отца, Альберту Ларсону, и юноше в очках, Фрэнку Хоффу, определить статус которого точно затруднился даже Эдмунд.

— Наш приживал, — сказал из угла старик Чезетти, как о чем-то само собой разумеющемся. Фрэнк, поправив очки и покраснев, пробормотал:

— Я учусь в колледже на химика.

Целуя Лавинии руку, он стал похож цветом лица на помидор.

Несколько минут спустя все перешли в столовую. Фрэнк и Альберт расположились на дальнем конце стола, не слишком длинного, правда — но от хозяина и его семьи их все же отделяло несколько мест. Это подчеркнутая разница положений Лавинии не очень понравилась: зачем вообще сажать людей за один с тобой стол, если не хочешь, чтобы они были близки тебе? В Розфильде было принято самое широкое гостеприимство, но именно потому, что оно способствовало сближению людей между собой и их доверию друг к другу.

Доверяли ли друг другу обитатели особняка Чезетти? Лавиния жалела, что не обладает достаточной проницательностью и не может этого понять. Вроде бы господин Чезетти, его жена и сын чувствовали себя совершенно свободно, точно в комнате были лишь они одни, непринужденно обменивались легкими колкостями и смеялись. В поведении Фрэнка и Альберта также не чувствовалось нервности, однако Лавинии было почему-то немного неловко смотреть в их сторону.

Мистер Чезетти тем временем обратился к ней с подробными расспросами о том, трудно ли ей дается работа журналистки.

— Мне непросто, ведь я еще только начинаю, и кажется, у меня нет особенных способностей... Но мне нравится узнавать о том, что делается в городе.

— В городе? Хм, насколько мне известно в любой столице творятся прежде всего грязные или опасные дела. Вы не боитесь их касаться? Или пока бережете себя и освещаете только городские праздники?

Лавиния подавила вздох: мистер Чезетти попал в точку.

— Вы правы, хотя я бы сказала, что это меня берегут. Не знаю, по какой причине; должно быть, наш редактор еще не верит в мои силы.

— Или боится вашего дяди, — мистер Чезетти подмигнул. Пришлось улыбнуться. Обижаться было негоже, тем более, игривые искры в глазах смягчили намек в его словах. Марианна поспешила перевести разговор:

— Прошу вас, расскажите мне про Розфильд? Там все такие же чудесные праздники цветов? Все такие же умные женщины и очаровательные мужчины?

— Вы бывали раньше в Розфильде, миссис Чезетти?

— Да, в санатории у минерального источника. Вы удивлены? Дешевые санатории иногда не хуже заграничных курортов. Я так долго страдала, мечтая о ребенка, а вода в Розфильде исцелила меня, и на свет появился Эдмунд.

— Матушка, — заметил ее сын. — Я надеюсь, вы не станете при моей невесте вспоминать о разных глупостях, милых вашему сердцу.

— Верно, верно, сынок! — подхватил Чезетти. — Лучше бы ты рассказала о студенческих посиделках, жена. Ведь бегала на них, признайся? Ну, как там на юге принято: при второй встрече с мужчиной целуешь его в знак дружеского расположения, при третьей он может обнять тебя за талию и прижать к себе в знак полного доверия, вы, как жених и невеста на северной свадьбе, едите из одной тарелки, а если в комнате нет мест, любая девушка может есть на колени к любому парню. Так ведь? Эй, Альберт, Фрэнк! Что вы покраснели, как пансионерки? Неужто вам такое не по душе? А вот я бы хоть сейчас туда поехал вместе с сыном. Или даже один. А что, мисс Уинфилд, сойду я за профессора в отставке?

Он скорчил кислое, брюзгливое и подозрительное лицо.

— Весьма, — Лавиния послала ему оценивающую улыбку.

— Вот и отлично! Даром, что я закончил всего-то четыре класса.

— Ваши познания, тем не менее, не устают меня поражать, — робко и искренне сказал Альберт. — Как вы мне недавно легко объяснили схему налогообложения частных предпринимателей. Она ведь весьма запутанная, — обратился он к остальным, — но господин Чезетти растолковал мне ее так просто и доступно, как не смог бы, наверное, ни один педагог!

— Еще бы научить тебя льстить более тонко, — вздохнул Чезетти. — У меня есть основания гордиться своими практическими навыками и жизненным опытом, а может, и тем, что в голове у меня все ясно и по полочкам, но я не люблю подобных дифирамбов, ты должен бы это усвоить. Все-таки служишь у меня уже два года.

Альберт прикусил губу и потупился. Остальные за столом словно и не заметили сделанного ему выговора: Фрэнк был погружен в свои мысли, Эдмунд и Марианна явно придали словам Чезетти не большее значение, чем если бы он отчитал служанку. "Хотя, собственно, почему и служанки обязаны терпеть грубое обращение? Конечно, неприятно, что Альберт льстил, и было бы хуже, если бы мистер Чезетти принял это, как должное. Но все-таки ... Альберта жаль. У него совсем детский вид".

...Когда Эдмунд провожал Лавинию домой, неожиданно вышло солнце и осветило улицу бледным желтоватым светом. Холодная вода канала рябила от ветра, последние листья, сорванные с деревьев, падали и скользили по поверхности. Лавиния вспомнила, как в детстве вместе с Клодом, Винченсо и Аннунциатой пускали в ручьях кораблики из осенних листьев и старых газет, потом бежали за ними, покуда не начинались густые заросли, и придумывали, кто остался на борту каждого корабля. Иногда они сами себя воображали пассажирами и играли в

нападения пиратов.

Эдмунд не соизволил объяснить, почему представил Лавинию именно так, и она, поколебавшись, решила не спрашивать. Вряд ли стоило воспринимать его слова иначе, чем как глупую и неуместную шутку. Но молчать было слишком неловко.

— Почему твой отец называет Фрэнка приживалом?

Эдмунд пожал плечами.

— Он живет у нас из милости. Это сын какого-то папиного заместителя или бухгалтера. Когда тот умер, Фрэнк остался сиротой, вот отец и оформил опекунство. Сам он никак этого не объяснял. Мать говорила, мне нужен товарищ по играм, но таких у меня всегда было достаточно. А какой товарищ из Фрэнка? Заурядный книжный червь, не чувствующий вкуса к жизни, к тому же завистливый.

— Никогда бы не подумала, — честно призналась Лавиния.

— Ну, мне лучше знать. Ты, как многие женщины, слишком жалостлива. А вообще давай-ка сменим тему, пока я не начал ревновать.

В очередной выходной, хотя Эдмунд настаивал на свидании, Лавиния отказалась: ее пригласил обедать у него дома дядя Джонатан. Как он писал, приехал на выходные Эдриан, да и тетя Мэри с Фиби по ней соскучились.

Соскучился ли по ней дядя Джонатан... Лавиния никогда не задумывалась, как он относится к ней. Он был к ней приветлив, охотно принимал у себя, расспрашивал об отце и всей семье, делал отличные подарки, одновременно красивые и полезные, на Рождество и в честь дня ее рождения. Но по душам они не говорили, и даже когда сама Лавиния пыталась обсудить с ним поведение Эдриана и то, что может помирить дядю Джонатана с сыном, у него всякий раз находились срочные дела. Может быть, он и вправду был занят, а может, убежден, что она не скажет ничего умного. Так или иначе, после нескольких неудачных попыток Лавиния поняла, что докучать дяде не стоит.

Сегодня он смог все же уделить время, но скорее не ей, а сыну, хотя тот демонстративно обращался к кому угодно, но не к отцу. Остальные в семье будто сговорились не замечать этого, обсуждая сначала новых поклонников Фиби, потом дело дошло и до Эдмунда. Лавиния почувствовала неловкость: следовало, наверное, рассказать, что она уже была у него в доме и познакомилась с его семьей, но стоило ли все же придавать значение его поступку? И все-таки она пересилила себя:

— Недавно я была у него в доме. Эдмунд познакомил меня с отцом, матерью и... друзьями.

Фиби натянуто улыбнулась, и от этого кольнуло сердце: неужели умница-кузина все же не могла смириться, что Эдмунд достался не ей? Тетя Мэри выглядела скорее огорченной. Зато у Эдриана загорелись глаза, кажется, ему не терпелось расспросить ее подробнее, ну а дядя не скрывал своего удовлетворения.

— Вы отличная пара, прекрасно подходите друг другу. Не упусти свой шанс, дорогая.

Лавиния чуть сжала вилку. В уютной столовой, обставленной со свойственным тете Мэри изящным и неброским вкусом, вдруг потянуло осенним холодом, точно распахнули окна на улицу, в дождливый, пасмурный день.

"Прекрасная пара!" Вот кого видели в ней с Эдмундом окружающие — по крайней мере, их семьи. Оба они были полукровками во многих смыслах, одного возраста, одного примерно положения — разумеется, они должны были пожениться, и неважно, насколько они подходили друг другу на самом деле. Лавиния надеялась, сам Эдмунд хотя бы не считал так же. "Но даже если считает и он... У меня тоже есть свое мнение". Oна понимала, что сможет выйти замуж, только если будет уверена в человеке и своих чувствах к нему. В Эдмунде она почему-то до сих пор уверена не была.

— Между прочим, Лавиния, если твоему редактору интересен процесс над Бэзилом Смитом, могу устроить тебе пропуск, — заметил дядя, явно желая сменить тему. — Первое заседание через неделю.

Бэзил Смит, студент, был арестован как соучастник покушения на управляющего Корлингским вагонным заводом. С самим покушением была темная история: ходили слухи, что оно на деле было провокацией управляющего и владельца завода, которые надеялись упрятать в тюрьму тех, кто помогает рабочим отстаивать права.

— Спасибо, я спрошу, — Лавиния опустила ресницы. Она понимала, что ее редактор шанс не упустит, но самой ей было крайне неловко добывать материал через родственников. Тем более, если процесс будет вести дядя Джонатан, Лавиния не решится осветить его... с достаточной честностью.

Эдриан, кажется, тоже это понял, потому что громок сказал, глядя прямо в лицо отцу:

— Надеешься, что свой человек точно выставит тебя в лучшем свете? Так, чтобы люди поверили, будто ты вынес справедливый приговор?

— Приговор, разумеется, будет справедлив, — ответил дядя невозмутимо. — Если окажется, что Бэзил Смит действительно участвовал в подготовке покушения на управляющего...

— Ты отлично знаешь, что это не так! Как знал, что в аварии под Корлингом — помнишь, год назад? — были виноваты те, кто строил там железную дорогу. Но там ты закрыл глаза на очевидные факты, а здесь, пожалуй, увидишь то, чего нет.

— Ты считаешь, что разбираешься в законах и в доказывании лучше отца, братец? — холодно спросила Фиби. Тетя Мэри посмотрела на сына, жалобно приподняв брови. Дядя хранил невозмутимое молчание.

— Если редактор одобрит, чтобы я занялась этой темой, — медленно проговрида Лавининя, — я постараюсь писать только о фактах. Без какой-либо оценки. Постараюсь быть объективной.

— Едва ли твоему редактору понравится такой подход, — заметил дядя.

— Возможно. Но правда слишком важна, чтобы искажать ее в угоду кому-то.

— Сейчас принято говорить, что правда у каждого своя, — улыбнулась Фиби. Тетя Мэри с укором посмотрела на нее, понимая, что после таких слов Эдриан наверняка вспылит, и выйдет ссора. Кузен и вправду сразу покраснел и даже раскрыл было рот, пришлось посмотреть ему прямо в глаза, чтобы он помедлил.

— Имеют в виду, Фиби, — медленно заговорил дядя, похоже, тщательно подбирая слова, — что у каждой стороны свои интересы и желания. И в какой-то части они законны.

— Чушь! — не утерпел Эдриан. — Желания обнаглевшей кучки богачей не законны ни капли! Выжать из людей все соки...

— Эти люди дают другим возможность работать и получать жалование, поэтому они имеют право требовать, чтобы те не вредили ни им, ни производству в целом, — ответил дядя сухо.

— Но ведь все дело в том, например, действительно ли Бэзил Смит кому-то вредил, — напомнила Лавиния. — Пока это не доказано. Если мне разрешат освещать процесс над ним, дядя, я не буду заранее выставлять его виновным.

Дядя Джонатан предпочел не отвечать.

В следующие выходные Эдмунд повел Лавинию в кафе, которое, по его словам, "открыл для себя недавно". Оно было почти в сердце города, но на довольно глухой улице. Пожалуй, в том, чтобы посидеть в тишине, есть свое очарование. Но сегодня Лавиния вдруг в середине разговора почувствовала, что ей скучно. Она даже забыла, о чем говорила с Эдмундом, ей стало очень неловко, и она, не зная, как это скрыть, попросила его подойти и спросить, можно ли сменить кофе на лимонад. Он отошел к стойке, Лавиния забылась, оперев голову на руку, и вдруг услышала позади себя какую-то возню, потом крик Эдмунда. Вскочила и обернулась: тот повалил на пол какого-то подростка и пинал ногами.

— Хватит! — Лавиния повисла у Эдмунда на плече, пытаясь оттащить его. — Перестань, что случилось? Что на тебя нашло?

— Он пытался стащить твою сумочку, а ты, как дура, ничего не заметила! — проревел Эдмунд, все еще пытаясь пнуть воришку.

— Прекрати, — Лавиния твердо посмотрела ему в глаза и едва не отшатнулась: от ярости они помутились, и взгляд утратил все человеческое — в нем горела жуткая, звериная радость; он оскалил зубы. Но все-таки она заставила себя быть спокойной.

— Если хочешь, вызовем полицию. Только отойди от него. Где моя сумочка, кстати — у тебя? Дай мне ее.

Она обернулась к подростку, который, вытирая кровь, поднялся с пола.

— Лучше уходи. Иди скорее.

Парень, вытирая каплющую кровь и запинаясь, быстро бросился к выходу. Эдмунд, рыкнув, бросился к стойке и принялся громко ругать бармена и требовать к себе директора: узнать, почему в кафе пускают "всякую шваль". Лавиния уговаривала его успокоиться, чувствуя, как в душе нарастает ужас. Она не могла забыть его помутившийся взгляд. "Он испугался за меня", — твердила она себе, но чувствовала, что увидела совсем другое. Бить ему нравилось.

Несколько дней после случая в кафе Лавиния отказывалась от встреч с Эдмундом: лгала, что простудилась. Следовало хорошенько обдумать то, что будет дальше.

Есть поступки, после которых от человека отталкивает решительно, раз и навсегда. Для Лавинии таким поступком было проявление бессмысленной жестокости. Конечно, воришка — не безвинная жертва, но все-таки забыть яростные глаза Эдмунда и его оскаленные зубы было невозможно. Лавиния понимала, что теперь всегда будет помнить об этом и чувствовать страх, находясь с ним рядом.

Значит, следовало порвать отношения. Но беда в том, что она не могла бы точно сказать, как к ней относится Эдмунд: он явно был сильно увлечен, и если увлечение также было и глубоким, пришлось бы причинить ему боль. А это так неприятно: жаль его; вообще, причиняя боль, даже по необходимости, отвратительно себя чувствуешь, очень стыдно.

Поэтому Лавиния не решилась отказать Эдмунду, когда он пригласил ее снова пообедать у его родителей. Обед произвел обескураживающее впечатление: кроме всех Чезетти, Альберта и Фрэнка, там присутствовал еще и "друг семьи" — тучный человек лет за пятьдесят, весь бело-розовый, со сверкающей лысиной и пшеничными бакенбардами, с серыми и подвижными, точно ртуть, глазами. Его представили как Адальберта Бартинсона, главу департамента общественных вопросов. Да, времена менялись: еще недавно никто и представить бы себе не мог столь важного чиновника, обедающего у ресторатора, пусть и богатого, и женатого на аристократке.

"Многие умерли бы от зависти, узнав, с кем я удостоена чести пообедать", — пошутила про себя Лавиния, протягивая "розовому снеговику", как назвала про себя Бартинсона, руку для поцелуя. Взгляд, которым он ее окинул, ей не понравился: одновременно заинтересованный и пренебрежительный, как будто он настолько уверен в победе, что даже и игру начинать неинтересно.

Старый Чезетти потчевал гостей и сыпал анекдотами, но к Бартинсону обращался на "вы", хотя тот ему "тыкал". Иногда, когда "друг семьи" отворачивался, Чезетти обменивался неуловимыми понимающими взглядами и едва заметными улыбками с женой, сыном и Лавинией. Фрэнк, как и в прошлый раз, уныло ковырялся в тарелке. Хуже всех выглядел Альберт, слишком явно оробевший и обомлевший от счастья, что находится за одним столом со "значительным лицом". Несколько раз он приоткрывал рот, как будто собираясь — и одновременно боясь — что-то сказать, но под строгим взглядом мистера Чезетти умолкал. Наконец выпалил, весь покраснев:

— Мистер Бартинсон, а вы читали статьи братьев Стормфильд?

Лавиния с любопытством прищурилась: братья Стормфильд работали в конкурирующей газете, но она уважала их за честность и сдержанность. Они не стали бы ни на кого клеветать. Жаль, что она не успела прочесть их новую статью. Между тем Бартинсон посмотрел на Альберта, как на вдруг запищавшего комара:

— Вообще-то у меня нет времени на то, чтобы читать газеты. Но я могу спросить у своего секретаря, если там есть что-то действительно интересное.

— Они пишут настоящие дерзости! — воскликнул Альберт. — Один либеральничает, а другой... Он позволяет себе в ваш адрес клевету, настоящую клевету!

От избытка чувств Альберт стукнул вилкой по столу. Марианна чуть моргнула, Эдмунд прикусил губу, мистер Чезетти едва заметно развел руками. Лавинии тоже было неловко: такое подобострастие выглядело крайне глупо.

Бартинсон крякнул:

— У нас свободная страна. Каждый может говорить, что хочет. Я мог бы подать в суд на этого сумасброда, но... Не мелко ли мне опускаться до того, чтобы давить комаров? Отец учил меня не обращать внимания на недостойных.

— Ваш отец ведь когда-то занимал тот же пост, что и вы, но был вынужден отправиться в отставку? — небрежно спросил Эдмунд. Кажется, он сделал это, чтобы подразнить Альберта, который сразу растерялся.

— О! — расхохотался Бартинсон. — Допустим, и так. Да, припоминаю, скандал с якобы ужасными условиями в приютах и благотворительных больницах. Газеты в него тогда вцепились, конечно, и многие оказались так глупы, что поверили им.

— Наверное, вам было нелегко? — сочувственно подхватил Альберт. Лавиния почувствовала, что уже злится на него.

— Ну а как же? Люди любят обвинять кого-то в своих бедах — и вот, обвинили моего отца. Я не удивлен, нет, не удивлен. Так всегда было, люди не любят ответственности. Удобнее искать врагов, чем признать, что ты сам — лентяй или тупица. Любой пациент, которого не вылечили в этой самой благотворительной больнице, мог бы работать больше и лучше, чтобы заплатить хорошему врачу. А сироты, которыми так дали крышу над головой и кусок, могли бы трудиться, учиться и сами вырваться из нищеты, но предпочли изображать жертв.

Лавиния надеялась, что ей удалось не покраснеть: таким самодовольством дышало каждое его слово — и презрением к людям, которые не смогли достигнуть высокого положения или разбогатеть. Эдмунд рассматривал Бартинсона, как сытый тигр — толстого борова. Наконец он лениво бросил:

— Вы уверены, что труд или учеба действительно помогли бы этим бедолагам? Если начистоту, что дает образование?

— Смотря что под ним понимать, — Фрэнк, ушедший было в свои мысли, заинтересовался разговором.

— Да все, в общем-то. Все, что дают нам в школе и дальше. Ну хорошо, нас учат читать, писать, считать... А дальше что? Зачем нам все эти таблицы, определения, классификации всяких букашек, математика и физика? Знаете, с какого фонарного столба я плевать хотел на химические реакции?

— Что доказывает, — засопел Фрэнк, — только то, что лично тебе неинтересны естественные науки.

Эдмунд только отмахнулся:

— Но главное-то: вся эта иерархия, может, и сдерживает подлецов, но сильные натуры убивает напрочь! Нет у нас людей с огнем, а знаете, почему? Из-за того, что нас давят! Иерархия заставляет людей стремиться обладать властью, ведь только власть дает возможности, но людям приходится выбирать: заниматься тем. что тебе по душе, и слушать всякого начальственного идиота, или самому тратить жизнь на интриги, подсиживать его, пожирать всех окружающих — чтобы получить относительную защищенность... И вот этому наша школа и учит на самом деле. И только этому.

— В твоих мыслях есть здравое зерно, — Фрэнк поднял карие глаза, покосился на Лавинию, которую монолог Эдмунда впечатлил, и добавил довольно зло. — Но вот только все твои рассуждения следуют из того, что ты просто лентяй и не желаешь ничему учиться, и не терпишь, чтобы тебя ограничивали в твоих прихотях.

— Замолчи, приживал, а то рот заткну, — бросил Эдмунд беспечным тоном. Лавиния, не удержавшись, вздрогнула. Марианна слегка покраснела. Чезетти только покачал головой.

— Распетушились, — вздохнул он, обращаясь к Бартинсону. — Когда за столом столь прелестная девушка, каждому хочется показать себя.

Лавинии хотелось немедленно уйти.

— О да, — расхохотался тот. — Но в таком случае нам с тобой тоже надо схватиться за ножи или вилки, потому что Марианна тоже еще, знаешь... Ягодка.

— Мы с тобой, думаю, слишком умны и всему знаем цену, — задумчиво ответил Чезетти. — В том числе животному влечению. Да, мы воистину можем считать себя людьми, если уж оно в свое время не искалечило нам жизнь.

...Когда Эдмунд провожал Лавинию домой, он казался чересчур взбудораженным, и она так и не смогла заговорить с ним о разрыве. Но она понимала, что нужно как можно скорее решить этот вопрос.

В следующую субботу Лавиния отправилась в Гельстен: мистер Коулмэн, редактор, поручил ей написать об открытии моста через Гринрив. Мост этот, соединявший два берега великой реки у самого ее устья, уже больше десяти лет привлекал к себе внимание.

Как узнала Лавиния из подшивок старых газет — к заданиям приходилось часто готовится в библиотеке — был впервые построен одиннадцать лет назад. Но на церемонии открытия руководитель строительства устроил "живую цепочку", не давая никому вступить на мост, который оказался спроектирован с нарушениями и представлял опасность. Это подтвердилось, и мост разобрали. Второй раз о его возведении заговорили в тот год, когда должен был отправиться в первое плавание "Горделивый" — самый большой корабль в мире... Вера в технический прогресс тогда почти уподобилась религиозной, общество точно стремилось бросать новые и новые вызовы. Так продолжалось до того дня, когда "Горделивый", столкнувшись с айсбергом, затонул.

Лавинии той весной было уже шестнадцать, и она прекрасно помнила, что последовало дальше. Хотя она училась в закрытой женской школе под Корлингом, эхо событий было столь мощным, что даже воспитанницам казалось, будто они участвовали. А некоторым довелось поучаствовать в самом деле.

В первые недели общество как будто молчало, только газеты выдвигали одну за другой более небывалые версии случившегося. Затем выступил с интервью некий Маркус Хилл, участвовавший в строительстве "Горделивого". С его слов выходило, что главным виновником если не самого столкновения — в нем единодушно обвиняли капитана и офицера, который нес вахту — то огромного количества жертв был его начальник, главный конструктор "Горделивого", Томас Рейли.

По обе стороны океана, в Скендии и Бергии, началась буря. Некоторые одноклассницы Лавинии даже сбегали на митинги, которые часто переходили в открытые беспорядки. Ее даже просили нарисовать им отдельный плакат, но она отказалась: происходящее напугало ее, никогда не нравилось, когда скопм нападают на одного. А тут еще такое остервенение. Люди обезумели от гнева, требуя наказать единственного оставшегося в живых виновного в трагедии. Но скоро стали раздаваться и другие голоса.

Началось с отдельных выкриков на митингах, со статей в не самых популярных газетах. Все чаще люди задавались вопросом: стоит ли вообще замахиваться строить огромные корабли, здания невероятной высоты, мосты через широчайшие своенравные реки, если над такими творениями своих рук люди становятся не вполне властны? Нужно ли тешить гордыню, принося ей человеческие жертвы? Сколько погибло при строительстве одного только "Горделивого", пока он еще не вышел в море...

— Идиоты, — ворчал дядя, читая за завтраком очередную статью такого рода. — Какое человеколюбие, скажите, пожалуйста! А где они еще возьмут столько рабочих мест? Сколько семей кормил один только "Горделивый"? Да, за всем не уследишь, но это повод следить строже, а эти господа считают, что младенца можно смело выплеснуть с водой!

Но антипрогрессисты заходили все дальше. Они перекрывали ворота верфей, приковывали себя наручниками в недостроенных домах. Кончилось тем, что один из них выстрелил в Харви Милтона, инженера, которому поручили было — к несчастью, осветив это в газетах — разрабатывать новый проект Гельстенского моста через Гринрив. Преступника поймали, он отправился на каторгу, но строительство под какими-то благовидными предлогами отложили еще на три года.

Выходки антипрогрессистов, как и чудовищное наказание, которое в Бергии назначили Рейли, на вермя точно парализовали общество. И все-таки постепенно, когда страшные события стали чуть забываться, снова заговорили о том Гельстенском мосте, и не о нем одном. Наверное, ничем в человеке не убьешь стремление мечтать и чувствовать, как многое ему подвластно.

Лавиния приехала в Гельстен накануне открытия моста, вечерним поездом. Переночевала в гостинице, а утром проснулась рано, так что у нее еще оставалось время, что прогуляться по городу. В Гельстене она успела побывать несколько раз и оценить по достоинству его природу, более суровую, чем в Розфильде, более мрачную, чем в Ремилии, и все-таки неповторимо прекрасную в грубой простоте и мощи. Летом здесь всюду была жизнь: в деревьях невероятной высоты и мощи, рвущихся из оврагов, то зеленые великаны; в смчных душистых зарослях по берегам полноводной Гринрив и ее притоков; в разудолом хоре птиц и лягушек по вечерам. Но сейчас, несмотря на грядущее торжество, город окутала трагическая тень.

Пасмурное, серое небо ярко оттеняло кроны деревьев, переливавшиеся из золотого то в розовый, то в багровый. В садах склоняли головки пунцовые георгины, астры горели, как разноцветные звезды. Природа была еще пышна, но не чувствовалось ни радости, ни свежести; природа умирала. Над городом, точно над смертельно раненым на поле боя, кружило, надрывась от грая, воронье; нагие березы и осины дрожали на стылом ветру, хвоя елей и сосен казалась черной.

Улицы были почти пусты, только пару раз пронеслись мимо дети, спешившие в школу. А может, кто знает — тоже на открытие?

Даже как следует прогулявшись по городу, до моста Лавиния дошла, когда трибуны, выстреоенные на берегу, еще только заполнялись зрителями. Oна сумела найти место, откуда мост был прекрасно виден, и принялась делать зарисовку: увы, фотоаппарат ей пока был не по карману. Да и забрасывать рисование она не собиралась.

Гельстенский мост, увы, не был самым прекрасным, что она рисовала в жизни. Громадная черная лента, он грубо перечеркивал захватывающий вид на серую, кипучую и сердитую реку, ее лесистые берега и бурное море. Но труд, вложенный в него, и упорство тех, кто его строил, заслуживали уважения. Так стараться для людей... "Для людей ли? Да, с мостом будет удобнее переправляться через Гринрив, но ведь об это, когда писали о его строительстве, упоминали редко, по большей части радоавлись, что покоряют природу... Так, может, весь труд был лишь ради того, чтобы себя возвеличить?" Лавиния чуть мотнула головой. Oна никогда не бралась за великие дела и не должна была судить тех, кто брался.

Трибуны между тем заполнялись все быстрее, народ теснился друг к другу, и Лавинии передалось общее оживленное веселье. От промозглого ветра она спасалась, кутаясь плотнее в пальто и согреваясь горячим фруктовым отваром: его носили между рядами. Оживленно оглядывалась, подмечая интересные лица: пару средних лет, с особенной нежностью державшуюся за руки, грузного рыжеволосого джентльмена — как потом оказалось, это был мэр город, сухопарого старичка в мягкой шляпе... Но вот затрубил духовой оркестр, рыжий джентльмен, отдуваясь, влез на трибуну.

— Леди и джентльмены! Мы собрались здесь сегодня, чтобы вместе порадоваться наконец наступлению события, которое так давно ждал, да, с нетерпением ждал, весь город!

Трибуны взорвались аплодисментами, радостный рев. Пара рядом улыбалась сквозь слезы. Дети и старушки радостно размахивали флажками. Лавиния почувствовала, что сегодня — вправду их день, что для всего города открытие моста — праздник; это было великое дело, объединявшее всех долгие годы. И здесь, среди великой радости, она чувствовала себя дома. "Жаль, что со мной нет Эдриана. Может, и он не чувствовал бы себя тут чужим".

Порыв ветра взметнул выше флажки — вместе с шарфами. Мужчина из пары рядом прикрыл женщину. Шляпу старичка сдуло, он заозирался, отыскивая ее. Лавиния застыла в изумлении: она узнала дядю Диего.

И как это она, так гордившаяся памятью на лица, сразу не поняла, кто перед ней? Давно не видела его, да и не ожидала здесь увидеть. Что дядя Диего мог делать в Гельстене? "Может, мне лучше не знать?" Лавиния решила не смотреть в его сторону и сосредоточиться на том, чтобы взять короткое интервью у мэра. Но сердце то и дело принималось беспокойно колотиться.

Интервью у мэра, мистера Лайонса, взять удалось, причем он даже предлагал поговорить более обстоятельно "вечером, в каком-нибудь кафе". Но при этом так раздевал Лавинию взглядом, что она едва удержалась от резкого ответа. Oставалось надеться, по ее презрительному взгляду он понял достаточно. Тем же вечером Лавиния отправидась обратно в Корлинг.

...В вагоне было почти пусто: всего-то человека четыре, считая ее саму, и расселось по разным углам. Лавиния поморщилась: она не любила путешествовать в одиночестве. За разговорами всегда время летит незаметно, а разговорить попутчика ей чаще всего удавалось довольно просто. Но она предпочитала, конечно, заводить разговоры с женщинами, а в вагон вошли, кроме нее, одни мужчины. Двое из них тут же занялись бутылкой — как Лавиния понадеялась, пива. Опасливо на них покосившись, она подсела к третьему — сухощавому пожилому человеку в черном пальто и черной шляпе, очень приличного вида. И тут же узнала в нем дядю Диего.

— Вот так сюрприз, — своеобразный акцент до сих пор придавал его голосу волнующее звучание. — Не знал, что ты здесь.

— Мне послали написать об открытии Гельстенского моста. Не думала, признаться, что вас здесь встречу, — Лавиния постаралась, чтобы речь звучала ровно, не выдавая ее тревоги.

— Я навещал однокашника. А теперь, на обратном пути, думаю навестить Клода.

"Но ведь он не так давно от вас вернулся", — Лавиния порадовалась, что не сказала этого. Oна поверить не могла, что дядя Диего и Клод могут лукавить, скрывать что-то. Но червячок недоверия продолжал грызть.

Дядя Диего стал припоминать историю моста, поянул и прогрессистов, и "Горделивого". Oн был в числе тех, кто, сперва требуя суда над Рейли, после митинговал, требуя смягчения приговора. Бесполезный порыв, тем более, не в Бергии, где приговор был вынесен, а в Скендии — но есть ли на свете что-то ценнее бесполезных порывов? Лавиния тоже тогда была на митинге, как раз вернулась домой на каникулы и отправилась вместе с роителями. Тогда, кажется, она испытывала то же единение, что сегодня на открытии моста.

Разговор успокаивал. Хорошо было вот так вполголоса вспоминать прошлое при свете вагонной лампы. Разумеется, Лавиния должна была верить дяде Диего, ведь он почти родной ей человек.

Она не знала, в какой момент его лицо привлекло ее внимание — наверное, в вагоне как раз свет зажегся ярче... И стало страшно: она вдруг поняла, что перед ней Эдмунд — такой, каким будет лет тридцать спустя.

Тот же разрез глаз — не округлый, как у ремилийцев, а продольный, довольно узкий, отчего взгляд кажется жестче, пронзительней; те же острые скулы и нос с горбинкой, резкие брови, почти сросшиеся, высокий лоб и упрямый подбородок... "Не может быть. Как? Но ведь..." Лавиния стала лихорадочно вспоминать старого Чезетти и его жену — и пришлось признаться в том, чему раньше не придавала значения: Эдмунд не похож ни на отца, ни на мать. "Случайное сходство? Или мне показалось? Может, я плохо запомнила его лицо?"

— Все хорошо, Лавиния? — дядя Диего всегда называл ее полным именем.

— Да, конечно. Извините, я немного задремала.

Пришлось продолжить разговор, но отделаться от новой догадки Лавиния не могла.

Когда поезд прибыл на вокзал Корлинга, дядя Диего помог ей сойти с подножки. Клод его не ждал: видимо, дядя Диего не предупредил его. Так было даже лучше: слишком многое заподозрить Лавиния успела за один день. Ей пришло в голову проверить себя, но для этого следовало добраться до квартиры, чтобы устроить мало-мальски приличный свет.

...Воздух в квартире успел остыть. Oбычно Лавиния была чувствительна к холоду, но сейчас, едва раздевшись и поставив на плиту чайник, она кинулась к блокноту. Лицо дяди Диего застыло в памяти в мельчайших подробностях, а она торопилась их перенести.

Закончив, Лавиния положила рядом с новым портретом набросок лица Эдмунда. Сходство было невероятным: казалось, один и тот же человек изображен в разные годы. Жизнь измучила, испещрила морщинами лоб и щеки, погасила огонь в глазах... Нет, лишь приглушила, но душа, горячая до безжалостности и безрассудства, еще тлела, пусть на донышке. "И что я, в общем-то, узнала? — Лавиния выдернула шпильки, удерживавшие косы, стала расстегивать платье. — Даже если Эдмунд — в самом деле сын дяди Диего, а не его, допустим, брата... Ну да, он неродной мистеру Чезетти. Известно ему это или нет, его можно только пожалеть. И мистера Чезетти с женой, наверное, тоже. Но мне ли судить, не зная всех подробностей? Пожалуй, лучшее, что я могу — это забыть обо всей истории".

На следующее утро, когда еще не совсем рассеялись сумерки, а Лавиния завтракала, к ней неожиданно явился Эдмунд. Бледный, с блуждающими глазами и дрожащими губами.

— Я всего на минуту. Прошу, зайди сегодня, как только сможешь.

Голос у него так странно изменился, что Лавинии сразу стало жутко.

— Что случилось?

— Отец умер.

"Но я же его видела вчера!" — Лавиния едва удержалась, чтобы не воскликнуть это, и спросила только:

— Когда?

— Вчера. Поздно вечером. У нас в доме полиция, я выскользнул тайно и должен вернуться. Отца убили... Отравили. Приходи, я все тебе расскажу.

Лавиния не помнила, как собралась и доехала: она действовала автоматически, стараясь не вдумываться в случившееся. Было жаль Эдмунда, страшно жаль, и его отца тоже. «Он не заслужил такой смерти», — мелькало в сознании. Почему это случилось — она успеет подумать.

…У дверей особняка Чезетти дежурил полицейский. Его, видимо, предупредили, что Лавиния должна прийти, и он впустил ее, попросив только открыть сумочку.

После о том же ее попросил и полицейский, сидевший в коридоре — правда, он любезно помог снять и повесить пальто. «Странно, а где же горничная?» Ей сказали, что Эдмунд с матерью сидят в гостиной.

ам она их и застала. Эдмунд сидел на диване, уперевшись локтями в колени, опустив подбородок на сцепленные в замок руки. Марианна, стоя у окна, комкала платок и с тоской смотрела на любимое кресло мужа. Лавиния подумала, что старого Чезетти представить мертвым просто невероятно: он был, несомненно, одним из самых жизнерадостных людей, кого она знала. Его энергия, веселый нрав согревали и жену, и сына… «Не его сына», — вспомнилось ей, и она снова сказала себе, что это невероятно и невозможно: Марианна была именно что убита горем, на нее и Эдмунда больно было смотреть. Лавиния сначала подошла к ней, обняла и поцеловала, потом опустилась на ковер пред ее сыном, который даже не заметил, что в комнату кто-то вошел. Погладила его по волосам, по руке. Он молча схватил ее ладонь, прижал к губам, потом к щеке. Лавиния посмотрела ему в глаза и вздрогнула: человека в таком отчаянии она еще не видела. Некоторое время все молчали.

— Спасибо, что приехала, — наконец сдавленно проговорил Эдмунд. — Наверное, нам лучше поговорить в другой комнате. Прости, мама.

— Я побуду одна, — кивнула Марианна, опускаясь в кресло.

Эдмунд провел Лавинию в маленькую комнату позади гостиной, плотно притворил дверь. Сейчас не стоило думать о том, пристойно ли это.

— Так что же случилось? — решилась Лавиния спросить.

— Вчера около одиннадцати вечера мы сидели с отцом в его кабинете. Ему принесли стакан кипяченого молока — он любил перед сном выпить молока, сам над собой смеялся… Он выпил и очень быстро стал задыхаться. Я думал, он подавился, пытался помочь… Ничего не сумел сделать.

Он низко опустил голову. Лавиния погладила его по плечу.

— Ты сразу вызвал полицию?

— Да. Буквально через минуту после того, как отец перестал дышать, прибежала кухарка с криками, что сдохла, хлебнув молока из того же кувшина, ее кошка. Кухарку сейчас арестовали, горничную тоже — ведь это она принесла отцу стакан. Но им незачем его убивать, он хорошо с ними обращался и щедро платил. Зато… Как видишь, мы с матерью — под домашним арестом. У нас-то был мотив, а у меня еще и возможность. Так что, думаю, мой арест — тоже вопрос времени. Только бы не трогали мать.

Лавиния подавленно молчала, злясь на себя, что в критических ситуациях вечно впадает в оцепенение и не может быстро сообразить, что делать.

— А где сейчас твой отец? — невпопад спросила она и почему-то вспомнила вчерашний день, дядю Диего в вагоне поезда.

— Его увезли в морг при полицейском управлении, будут делать вскрытие, — Эдмунд прислонился к стене, съехал вниз, закрыл лицо руками и простонал. — Лейви, Лейви… Жалко-то его как…

Его плечи затряслись. Лавиния, встав на колени рядом с ним, прижал к груди его голову и стала укачивать, как ребенка. Она сама едва удерживалась от слез.

Но что-то же надо было сделать, как-то спасти его от тюрьмы, а возможно… Нет, этого точно не будет. Конечно, Эдмунд наймет адвоката, но хотелось бы и что-то сделать самой. Мелькнула даже мысль, что было бы очнеь хорошо, если бы дело Эдмунда попало к дяде, и Лавиния приказала себе не думать об этом лишь потому, что понимала: лучше, чтобы Эдмунд не предстал перед судом.

А может, мог бы помочь Клод? Ведь он, как опытный журналист, умел докапываться до правды, да и с парой сыщиков был знаком. Кажется, одно время он даже работал помощником у одного из них.

— Послушай, у меня есть знакомый. Он журналист, но секреты хранить умеет и знаком частными сыщиками, даже помогал им. Может, пригласить его?

Эдмунд оживился.

— А пожалуй. Да, конечно, это хорошая идея. Я предупрежу полицию. Скажи ему, что за деньгами дело не станет.

* * *

Поговорить с Клодом, однако, оказалось вовсе не так просто, как она предполагала. Смущало всё: и то, что Клод, знавший о ее прежних чувствах, посчитает теперь легкомысленной, и то, что Эдмунд вряд ли вызовет у него симпатию.Ведь такие, как Эдмунд, для таких, как Клод — бездельники, равнодушные к чужой беде, пустые прожигатели жизни. «И это он еще не видел, что случилось с воришкой в кафе».

На миг Лавиния с отвращением содрогнулась, воскресив в памяти ту сцену. В Эдмунде, бзеусловно, есть жестокость, и ей не по пути с ним. Но порвать сейчас она не может, недолжна, не имеет права. Не когда Эдмунд в таком чудовищном положении — без вины уже почти обвинен в убийстве собственного отца. «Ты знаешь, что Чезетти насамо деле ему не отец. По крайней мере, такое можно предположить. Неужели ты думаешь, что и Эдмунд не догадался? Ты уверена, что между ним и старым Чезетти не было ссор? Как жесток Эдмунд может быть, ты уже убедилась». Нет, нет, такие мысли нельзя было допускать. Вспышка ярости — совсем не то же, что осознанное вероломство.

Но одни сомнения тут же сменились другими. Ведь такое сходство, как между Эдмундом и дядей Диего, не может быть случайным. Если рождение Эдмунда — тайна молодости дяди Диего, сможет ли Клод с его щепетильностью понять приемного отца? Оставалась, правда, надежда, что понимать ему и не придется, что он ничего не узнает, не заметит то, что сумела заметить Лавиния. «И ведь я уже обещала помощь. Негоже теперь отступать».

Итак, не дожидаясь понедельника, Лавиния отправилась на квартиру к Клоду.

Пкуда она шла, сгустились холодные, туманные сумерки. Ветер выстуживал одежду, заставлял людей жалко сжиматься, дождь брызгал в лицо, заставляяя вытирать глаза, будто от плача. Лавиния неожиданно поймала себя на мысли, как быстро перестала думать о самом умершем Чезетти. Он был стар, но любил жизнь, пил ее до дна, смаковал каждый момент — это явственно ощущалось, хотя, может, он никогда не позволял себе лишнего, как, например, гельстенский мэр. Да и тот не заслуживал бы смерти. Смерти, пожалуй, не заслуживает никто, и тем не менее оеа рано или поздно ожидает каждого. «Но хотя бы не такая — жестокая, подлая и внезапная».

В темном подъезде оказалось чуть теплее, чем на улице. Доносились запахи жареного лука, лепешек и туеной капусты. Лавиния только теперь вспомнила, что не ела с утра: в доме Чезетти, да и после, было не до того. Ничего, поест вечером.

На площадке у нее над головой — как раз где жил Клод — отворилась дверь. Послышались голоса: кто-то прощался. С удивлением Лавиния различила, что говорит дядя Диего: она совсем забыла, что он, наверное, еще не уехал. Она инстинктивно отступила в сторону, в тень, пропуская тех, кто стал спускаться — их было четверо, одеты, как рабочие.

Стараясь не задумываться и не удивляться, Лавиния поднялась наверх. Дядя Диего еще не успел закрыть дверь, когда увидел ее. И мна могла бы поклясться, что на его лице, честно и открытом, отобразилось смятение. Он явно не ожидал и не желал сейчас ее видеть. Опонился дядя Диего не сразу, и хотя овладел собой, его голос еще подрагивал.

— Лавиния, милая, как я рад тебя видеть… Клод дома, проходи. Выпей чаю, мы как раз недавно заварили.

Он помог ей снять промокший плащ, и она прошла в гостиную, где сидел насупившийся Клод. При виде нее он встрепенулся, но несколько нервно.

— Прости, что потревожила, — Лавиния покраснела, вспомнив, что он не любит, когда она приходит. — Но дело не терпит до понедельника.

Она принялась рассказывать, стараясь не сбиваться из-за смущения, охватившего с новой силой. Как она и думала, Клод выслушал ее явно в сомнениях, вид у него стал еще более недовольный, чем когда она вошла.

— Ты уверена, что я чем-то могу помочь? Твой Эдмунд в состоянии нанять адвоката. Хотя, как я понял, он еще не арестован?

— Нет… Арестовали кухарку и горничную, — Лавиния со стыдом поняла, что даже не задумалась о судьбе этих бедных женщин. «Неужели, когда ведешь обеспеченную жизнь, даже и против воли становишься бессердечным?»

Дядя Диего погладил подбородок.

— Сынок… Мне кажется, тебе стоит вмешаться. Сам понимаешь, ни адвокату, ни полиции оправдание бедных женщин вовсе не интересно.

Дяде Диего всегда удавалось повлиять на Клода.

* * *

Лавиния могла успокаивать себя, что Клод не заметит пугающего сходства Эдмунда с его приемным отцом, ровно до тех пор, пока их встреча не состоялась, то есть до вечера понедельника. Увидев Эдмунда, Клод сначала посматривал на него удивленно, хотя и не переставал расспрашивать, а потом начал становиться все мрачнее. Эдмунд же, ничегo не замечая, рассказывал:

— Молоко принесли в три часа. Кухарка тут же вскипятила его, вслед за чем шофер, сидевший на кухне, выпил чашку — он жив до сих пор, кстати. А потом они втроем, с присоединившейся горничной, отправились с разрешения отца кутить — в пивную и в кино. Конечно, они могли отравить молоко, уходя, но зачем? Отец не обижал их. В доме оставались отец, мама, я сам, Альберт, секретарь отца, и воспитанник, Фрэнк. До восьми вечера кухня была пуста, потом вернулись горничная и кухарка. Шофер живет в пансионате через улицу. Он заходил утро, я расспросил его.

Клод осмотрел и кабинет старого Чезетти, и кухню, и все выходы, и задвижки окон; держался вежливо, но ушел, едва попрощавшись. Эдмунд выглядел все еще очень удрученным, его мать тоже, пришлось провести у них в доме весь вечер. С Клодом удалось увидеться только на следующий день, в редакции. Он хотел было пройти мимо, но Лавиния сама отвела его в угол, за большую кадку с пальмой. Там обычно происходили все важные разговоры тех, кто не хотел выйти «покурить» или просто не курил.

— Ты сердишься на меня? Сердишься из-за Эдмунда?

Было бы мучительно, если бы Клод начал отрицать это. Но он коротко и сурово кивнул.

— Прости меня… Но ведь ему нужна помощь, и не только ему. Я не могла…

— Ты не могла не заметить сходства Эдмунда и моего мтца, но о моих чувствах совершенно не подумала, — отрезал Клод.

— Мне казалось, это просто совпадение… Уверена, в жизни дяди Диего…

— Были свои темные пятна, — перебил Клод. — Он рассказывал мне, что в молодости, в Розфильде, закрутил роман с одной курортницей. Потом она призналась, что замужем и что не собиралась с ним оставаться. А он любил ее по-настоящему. И вот вчера я смотрел в глаза богатенькой твари, которая вытерла об него ноги!

В ярости Клод ударил кулаком о стену. Лицо его исказилось, перекосилось, как будто он вот-вот заплачет. Лавиния никогда не видела его таким. Она протянула к нему руки, но он дернулся, уклоняясь.

— А знаешь, что самое скверное? Если полиция узнает, что отец имеет отношение к твоему Эдмунду, его могут арестовать по подозрению в убийстве этого старика!

Лавиния почувствовала, как у нее от лица отхлынула кровь. Только не дядя Диего! Но ведь его уже судили по ложному обвиению… Он неудобный для сильных мира сего человек, а значит…

— Но ведь у него есть алиби, правда? Да и эту семью он не знает… Он даже жил в другом городе!

— Да. Только очень вовремя вернулся. Точнее сказать, не вовремя. Кто докажет, что он не приближался к их дому? Я его сын, разве мне поверят?

Лавиния положила Клоду руку на плечо.

— Мы найдем настощего виновника. И о дяде Диего никто даже не успеет узнать.

Она чувствовала себя виноватой, и ей очень хотелось самой верить в слова, которыми она утешала Клода.

Кухарку и горничную, по счастью, скоро отпустили. В дом они, правда, не вернулись; Эдмунд объяснил, что мать все равно не смогла бы ничего принять у них из рук. Его самого пока не оставляли в покое, по-прежнему держали под домашним арестом и однажды снова допросили, Лавинии было мучительно страшно за него, злило, что полиция не может найти никакого иного мотива, кроме наследства. Клод аккуратно расспрашивал работников в заведениях Чезетти, пытался пробраться и к его конкурентам, но пока ничего не узнал.

Между тем начался процесс над Бэзилом Смитом. Лавиния явилась на первое же заседание, пообещав себе сосредоточиться на фактах, о которых пойдет речь и не дава волю чувствам. Это оказалось не так-то просто исполнить.

Ей было мучительно жаль Бэзила Смита, худенького сутулого мальчику в тяжелых очках, жаль тем сильнее, чем больше гордости, несмотря на свое положение, он проявлял. Oн невольно напомнил Лавинии Маркуса Хилла — одного из работавших над "Горделивым" инженеров, показания которого и привели Рейли на скамью подсудимых. Помнится, она тогда даже перерисовала по фотографиям в газете портреты двух противников.

Пoртрет Рейли нарисoвать оказалoсь oчень прoстo. Крупные, четкие черты лица, и не сказать, чтo выражение какoе-тo oсoбеннoе. Схватывать oсoбеннo нечегo. Ей невoльнo былo удивительнo, как будничнo мoжет выглядеть oдин из винoвникoв стoль страшнoй катастрoфы. Как oдин из знакoмых ее дяди, например. Будтo бы oна даже егo кoгда-тo встречала — все мoжет быть!

Сoвсем другoе делo — Маркус Хилл. Мoлoдoй, в лице чтo-тo айбарийскoе, oстрые скулы, а глаза, пусть и светлые, прoжигают душу. Как хотелось передать бы этoт жгучий взгляд... Oн обвинял, не жалея и себя, ведь его тоже могли отдать под суд, а Бэзил защищался, но глаза его так же горели гневом и гордостью. Лавиния ловила себя на мысли, что больше любуется им, чем вслушивается. Это было неправильно для нее и как для журналистки, и как для женщины, но что она могла сделать? Человеку, наверное, свойственно рваться из мира обыденности, реальности, где приходится жить, не разгибая плечи — туда, где можно расправить крылья, точно ангелу. И тем отраднее улавливать искру божественного или англельского в чужой душе. Может, это окажется ложный отсвет, а ангел давно упал, ведь гордыней и непокорностью проникнуты лишь падшие ангелы... Но люди будут помнить о Томазо Спиринетти, о Маркусе Хилле, а может, и о дяде Диего, как о светочах свободы и справедливости. Может, Эдриан мечтал однажды стать таким же.

Кто знает, как и когда теряет человек стремление найти в себе и другом божественную искру, расправить ангельские крылья? Дядя Джонатан слушал Бэзила холодно, скучающе и как будто раздраженно. На что же он злился? Неужели он вправду был на стороне тех, кто довольно грубо — это сразу стало ясно — подстроил, чтобы Бэзила Смита обвинили и убрали с дороги? Или его, как он сам не раз говорил, раздражала "глупость" тех, кто не желает приспосабливаться, мириться с правилами, которые кажутся безнравственными? Но чем могут раздражать те, кто вредит прежде всего себе — разве что можно завидовать их храбрости, их горячим сердцам... Пробуждавшим огонь и в других.

Выходя с первых же заседаний, Лавиния стала замечать, что здание суда окружающют люди, в основном одетые, как рабочие. Oни ничего не требовали, не угрожали, даже стояли поодаль. Но по сосредеоточенным, сумрачным лицам ощущалось: это до поры. И наверняка ей просто показалось, что среди них мелькнули однажды Клод и дядя Диего.

Тем утром у Лавинии было дежа вю: ей показалось, что уже повторяется то, что недавно уже случалось. Начало пасмурного выходного дня, звонок в дверь. На пороге на сей раз оказался встревоженный Эдриан. Выглядел он разбитым, избегал смотреть ей в глаза. Лавиния даже растерялась: что с ним могло случиться?

— Я должен тебе кое в чем признаться, — пробормотал он, и пальцы, расстегивавшие пальто, задрожали. — Я поступил очень плохо.

— Ты же знаешь, я могу простить тебе почти все, — Лавиния погладила его по плечу, но он болезненно дернулся. Ей все сильнее становилось не по себе.

Прошли на кухню. Эдриан сел на табурет, потупился, сцепил пальцы в замок.

— О чем ты мне хотел рассказать? — спросила Лавиния мягко.

— Это касается Эдмунда, — Эдриан шумно вдохнул. — Он...

"Что такого может знать Эдриан?" Сердце стукнуло.

— Я... В общем, тогда, на пляже, я не тонул. Я притворялся. Мы сговорились с Эдмундом... — Эдриан стал похож на маленького ребенка. Наверное, лицо Лавинии перекосилось от злости, потоу что он совершенно сжался.

— Он просил меня помочь вам помириться. Признался, что любит тебя, что хочет на тебе жениться. Я верил ему, я думал, он настоящий герой...

Лавиния не смогла удержаться и отвернулась к окну. Немало сил ушло, чтобы потушить первый порыв гнева, желание вцепиться Эдмунду в волосы — хотя бы до такой степени, чтобы оно не мешало мыслить разумно. "Хотя он даже не подумал, что подвергает Эдриана опасности. Самонадеянность это или безразличие? Лучше бы Эдриан держался от него подальше. Но почему он решил сознаться в обмане именно теперь?" Последний вопрос Лавиния повторила вслух.

Эдриан снова замялся.

— Его кузен, Карл, мне рассказал, что Эдмунд давно... соблазняет девушек. Он... ну, сделал ребенка прежней горничной. Она уехала. Это было давно. И вообще, летом он разъезжает по разным городам и... ну... платит девушкам, чтобы они с ним...

Эдриан залился краской.

— Но ты сам говорил. что его кузен — лжец. Может быть, это клевета?

"Зачем ему платить девушкам, такому красивому и яркому?"

— Я не знаю... — Эдриан, кажется, задумался. — Понимаешь, на этот раз я почувствовал, что это может быть правдой, — он перевел дыхание. — Понимаешь, Карл еще сказал, что искать убийцу старого Чезетти бесполезно: не только у него самого было полно врагов, но и Эдмунда могли нарочно попытаться подставить, потому что это же счастье — знать, что твой враг повешен. В этом что-то есть, правда?

— Рациональное зерно — безусловно, — Лавиния строго нахмурилась, чувствуя себя отвратительно: мысли лихорадочно крутились в голове, она никак не могла ухватить самую важную. — Я имею в виду, догадка Карла может быть верной, но желать смерти даже врагу — неправильно, Эдриан. Да, вот еще что: я тебя прощаю, но пожалуйста, не обманывай меня больше. И в следующий раз, прежде чем бессмысленно рисковать жизнью, подумай, что есть люди, которых твоя смерть огорчит.

— Я не утонул бы! — вскинулся Эдриан. — Эдмунд бы меня спас, и я сам неплохо плаваю!

— Будем считать этот разговор оконченным, — Лавиния погладила его по макушке. — Что тебе приготовить?

Эдриан всегда терялся от таких вопросов и согласился на олет с гренками. Отлично: когда руки были заняты, мысли гораздо быстрее прояснялись, да и сам вид ярких желтков в молоке успокаивал.

Oна все выскажет Эдмунду насчет его методов ухаживания... Потом, кмгда эта ужасная история закончится. Новый возможный мотив убийства господина Чезетти — вот что на чем следовало сосредоточиться сейчас. Однако, во-первых, следует помнить о репутации Карла: судя по отзывам Эдриана, мальчишке доверять не следовало. Во-вторых, сперва нужно было поговорить с Эдмундом.

Новая горничная — довольно молодая, не старше тридцати, и красивая, в отличие от прежней, коренастой женщины средних лет — провела ее в гостиную. Эдмунд появился минуты через три. Лавиния глубоко вдохнула. Да, она задолжала ему пощечину, но время еще не пришло.

— Знаешь, сегодня мне пришла в голову одна мысль... — о визите Эдриана пока лучше умолчать, чтобы не обезуметь от гнева. — Что, если человек, который убил твоего отца, сделал это нарочно, чтобы подвести тебя под обвинение? Ведь его убили так, чтобы у тебя были явные мотив и возможность.

— Пожалуй... — Эдмунд потер подбородок. — Я считал себя на фоне отца мелкой сошкой. Но, может быть, ты и права.

— Скажи честно: у тебя много врагов?

Он хмыкнул и как-то лукаво на нее покосился.

— Как тебе сказать... У меня много завистников среди людей моего круга и тех, кто находится ступенькой ниже. В школе я не был пай-мальчиком, а после тем более, как не покуролесить... Вероятно, я кого-то обидел, даже многих, а кто-то зол на меня просто за то, что лишен того, что у меня есть.

— Но хоть кого-то, обиженного особенно серьезно, ты можешь назвать?

Он с удивительно легкомысленным видом пожал плечами.

— Если запоминать всех, кто зеленел от зависти, когда мне вешалась на шею очередная красотка... От Фрэнка до Джорджа Бартинсона, сыночка нашего уважаемого гостя: увы, золотая молодежь тоже не всегда умеет веселиться. Что делать: они слишком боятся проиграть.

— О чем ты? — спросила Лавиния: кажется, появилась надежда узнать что-то точнее.

— Ну вот, к примеру: нравится тебе девушка. Она стоит того, чтобы за нее бороться: красивая, умная, с характером, твоего или почти твоего круга. Но вот беда: непонятно, победишь ты или нет. Может, и вообще она выглядит неприступной. Или влюблена в другого. Такие, как Джордж, сразу отходят в сторону: они вступают в игру, лишь будучи уверенными в победе. А это страшно скучно! Что легкая победа дает самолюбию? Нет, я вырастаю в собственных глазах, только чувствуя себя выдержавшим жестокую схватку, пережившим всю бурю чувств.

Как было не вспомнить их летний роман? Но это лишнее, следовало слушать — ведь Эдмунд продолжал:

— Конечно, даже победив и завладев душой девушки, не всегда завладеваешь ее телом. И если бы я ограничивался только девушками своего круга, только трофеями, взятыми с бою, мне пришлось бы выдерживать слишком длительное воздержание. Это сложно, когда впервые попробовал рано. Поэтому я часто перебивался служанками, иногородними студентками или, когда отправлялся на каникулах путешествовать, девушками-провинциалками: и здесь, и в Ремилии, к примеру. Им так мало надо: угостишь в ресторане, прокатишь на машине, подаришь какую-нибудь безделушку, или кофточку, или туфли... Однажды я выиграл девушку в карты, а как-то просто украл.

— Как это? — не выдержала Лавиния.

— Ехал по улице с друзьями, мы были довольно пьяны. Увидел какого-то тощего очкарика, а рядом с ним вполне миловидная девочка. Остановились, отметелили парня, девчонку затащили к себе. Славно с ней развлеклись.

Лавиния перевела дыхание, стараясь не показывать отвращение: смысла не было сейчас читать мораль. Но, Боже, как он был ей отвратителен.

— Думаешь, он мог тебя отыскать?

— Откуда? Нет. А как-то в одном городке случай был — умора... Приехал в один городок, заявился на танцы — там довольно много было народу. Ну, стал обхаживать одну малышку, она упиралась. Какая-то ее подружка, мымра жуткая, видно, позавидовала и сбегала за мамашей девочки. Та мне начала выговаривать, чтобы я оставил ее дочку в покое. Я говорю: "Пожалуйста, тут их целая очередь", ну и деньги из бумажника достаю. Девочка, видно, решила, что спаслась, и бочком так к выходу — так мамаша ее поймала сама и ко мне подтолкнула!

Эдмунд хлопнул себя по лбу и расхохотался, не замечая, что Лавинию бьет дрожь.

— После пары бокалов малышка стала сговорчивей. Под утро, правда, нас потревожил ее папаша, вернулся со смены — но тоже заткнулся, как я ему бумажник сунул прямо в зубы.

Наверное, она все-таки не смогла скрыть ужас и омерзение. У него вдруг стало очень злое лицо, он стиснул ее руку.

— Брезгуешь? А как мне еще быть? Кем я еще могу быть — такой, как есть, бастард, прижитый на стороне с согласия бесплодного мужа маменьки? Какая у меня наследственность? Чей я сын? Я похож на жеребца, который обрюхатил мать — и лицом, и душой, такой же подонок...

Лавиния больше не владела собой — и только теперь поняла, как далеко это состояние от порыва ярости. Вроде бы она ничего не чувствовала, совершенно спокойно встала — и влепила Эдмунду сладкую пощечину. Oн, рыкнув, тут же швырнул ее на диван, но Лавиния выдернула из шляпки булавку и выставила перед собой. Так минуту оба сидели, тяжело дыша, смаргивая кровавую пелену перед глазами.

— Я не хотела, — отчеканила Лавиния, — но сегодня узнала, на что ты подбил Эдриана... Как ты мог рисковать его жизнью! И все эти девушки... Неужели тебе не стыдно?

Эдмунд пожал плечами и сел рядом.

— Положи булавку, я тебя не трону. Я такой, какой я есть. Стыда не чувствую.

Лавиния не сразу смогла вернуть булавку на место: руки до сих пор тряслись, мучительно хотелось разрыдаться. Но было нельзя. Зато, хоть губы и не слушались, удалось все-таки холодно проронить:

— Тогда тебе будет нетрудно выполнить мою просьбу. Расскажи Клоду все твои истории с девушками. Вспомни хоть несколько имен. Возможно, твой враг связан именно с этим.

— Хорошо. Приводи своего Клода, — Эдмунд оставался так же равнодушен к очередной женской истерике, разыгравшейся у него на глазах.

Рассказывать Клоду о выходках Эдмунда Лавиния все же не решилась: ей казалось, она умрет от стыда, да и все-таки непорядочно было обсуждать человека у него за спиной. Довольно того, что она живо могла представить предстоящий разговор Эдмунда и Клода. Руки холодели при мысли, что после снова придется смотреть Клоду в глаза.

Oна никогда раньше не жалела о том, что жизнь послала ей встречу с кем-нибудь, но теперь молилась бы о тто, чтобы встреча с Эдмундом оказалась тяжелым сном. Увы, он был реален, он был живым человеком и нуждался в помощи. Лавиния только решилась дать себе отдохнуть от мыслей о нем на время — хотя бы пока Клод не решится рассказать ей какие-нибудь новости или сам Эдмунд не позовет ее.

Процесс над Бэзилом Смитом между тем продолжался, и скоро Лавиния поняла, почему дядя все же устроил ей пропуск, хотя она пообещала писать только правду. Несмотря на то, что Бэзил заявил о своем алиби, один за другим выступали свидтели, утверждавшие, будто он был на месте преступления. Неужели они все лгали? Или их ввели в заблуждение, ведь некоторые говорили только, что видели человека того же роста и сложения, в похожих плаще и шляпе... Некстати вспомнилось, что Клод зачем-то спорол со шляпы оранжевую ленту.

Oн встретил ее после заседани, встрепанный и раскрасневшийся, как от быстрого бега.

— Боялся не успеть. Ты не поверишь, какие я узнал новости...

Лавиния невольно поежилась, и не зря. Клод тут же продолжил:

— Во-первых, арестован Фрэнк Хофф. Помнишь его?

Oстолбенев, Лавиния едва смогла кивнуть.

— Я решил после того, как пообщался с Эдмундом, расспросить, скажем так, тех, кто его близко знает. И начала с Фрэнка. Встретились с ним утром, и он мне рассказал любопытные вещи...

Захотелось зажать уши, но было нельзя.

— Так вот, отец самого Фрэнка был у Чезетти бухгалтером. После смерти жены пристрастился играть и стал запускать руку в кассу. Чезетти уволил его, когда узнал, и идиот в тот же день повесился. И Чезетти взял Фрэнка к себе.

— Добрый поступок, — чуть слышно откликнулась Лавиния. Жаль, научить сына доброте старик не смог. — Но за что же Фрэнка арестовали? Вряд ли после такого...

— В жизни все бывает, но я не верю в его вину. Хотя Эдмунда он терпеть не может, и есть за что. Тот всегда вел себя, как надутый индюк, да еще совратил предыдущую горничную, и старому Антонио пришлось раскошеливаться, чтобы замять эту историю.

— Про горничную даже кузен Эдмунда знает... — пробормотала Лавиния, забывшись. — Видимо, история была громкая.

— Возможно, но я не успел больше ничего узнать. За Фрэнком, видимо, следили, и в разгар нашего разговора в кафе, где мы встретились, ввалилась полиция.

"Бедный Фрэнк. Надо будет ему хоть что-то передать. Насколько понимаю, позаботиться о нем некому".

— Но это еще не все, — голос Клода вывел Лавинию из задумчивой грусти. — Я метнулся к нашему красивчику, и знаешь, что оказалось? В полицию позвонил сам Эдмунд. Новая горничная, взявшаяся почистить куртку Фрэнка, нашла в потайном кармане конверт с белым порошком. Эдмунд немедленно связался со следователем, тот приехал, осмотрел куртку, конверт — и позвонил, распорядившись арестовать Фрэнка.

Лавинии невольно вспомнился процесс над Бэзилом Смитом и такие же грубо состряпанные доказательства. Но докатиться до такого...

— Я не могу поверить, чтобы Фрэнк убил Чезетти, и не могу поверить, чтобы Эдмунд пытался подвести его под повешение.

"Но чтобы отвести от себя подозрение..." Нет, так думать все равно не хотелось.

— И все же первое, что приходит в голову при такой примитивной попытке подвести под подозрение — проверить того, кто якобы обнаружил конверт, — азартно стал рассуждать Клод. — А так как горничная, скорее всего, не связана с Эдмундом — если только она ему не любовница, она все-таки довольно молода и недурна собой — то подозрения падают на самого Эдмунда.

— Вряд ли он настолько нерасчетлив, чтобы при всем влиянии своего дедушки так подставляться, — Лавиния помотала головой. — С другой стороны, Фрэнк тоже не глуп. Хранить яд... А это был яд?

— Он самый. Цианистый калий.

— Ну вот, хранить яд у себя, даже не выложить его перед тем, как сам попросил горничную почистить куртку... Как он за столько дней умудрился не избавиться от этой дряни?

— Понимаешь, не все преступники умны, среди них есть даже рассеянные и забывчивые... — Клод потер руки, похрустел костями. — Но ты права, на такую самоубийственную рассеянность рассчитывать в обычных случаях не следует. Тем более, это не стыкуется с тем, как Фрэнк себя ведет. Он, видимо, человек методичный, сосредоточенный и собранный. Знаешь, он протер рукавом стойку, перед тем, как поставить туда чашку, и вытер руки салфеткой, которую принес с собой. Был доволен, когда и я сделал так же.

Лавиния поспешила прогнать из головы вывод, который все-таки напрашивался.

— Но самому Эдмунду незачем убивать отца, они любили друг друга... Ты уверен, что мы ничего не упускаем? Ни о ком не забыли?

Лавиния стремительно прошла по коридору, даже не сняв пальто. Снова пришлось бороться с собой: она чувствовала, что за нелепым обвинением стоит не столько стремление покарать убийцу отца, сколько личные счеты. "Не мог же он не понимать, как абсурдно поведение Фрэнка в таком случае! Что за предубеждение? Что за низкая, мелочная мстительность?" Она влетела в гостиную и застала Эдмунда там. Он полулежал на диване, босой, растрепанный, в одних брюках и рубашке, рядом на маленьком столике были коньяк и нарезанный лимон. Лавинии вдруг вспомнилось, что впустившая ее горничная была беспорядочно одета, а волосы как будто едва успела убрать под наколку. И щеки у нее горели.

"Нет... Хоть бы это не было правдой..." Она сам не знала, почему ей так отвратительна мысль, что он вот только что... После всего, что она уже про него знала, едва ли что-то могло заставить относиться к нему еще хуже, и всё-таки...

— Я узнала об аресте Фрэнка, — заявила Лавиния с порога. — Ты действительно считаешь, что твое прошлое не при чем, что Фрэнк убил твоего отца не пойми за что?

— А? — Эдмунд лениво приподнял брови. — Ах, ты о моих художествах... Милая, это несерьезно. Никто из неудачников, не уследивших за невестами и дочерьми, не знал моего имени. Я сделал свои выводы и попросил полицию обратить внимание на Фрэнка.

— А потом подкинул ему цианистый калий? С помощью горничной, не так ли?

— Нет, — лицо Эдмунда мрачно скривилось. — Я не настолько подлец. И не стану использовать память отца для сведения личных счетов.

— Но донести на Фрэнка — разве это не сведение счетов?

— А как бы ты поступила на моем месте? — фыркнул Эдмунд. — Ничтожество, кругом облагодетельствованное моим отцом, посмело...

— Ты хоть бы подумал, зачем ему это!

— Откуда мне знать? Я не биолог, чтобы копаться в мозгах у червей.

Он черными, пьяными глазами взглянул на нее.

— Поди ко мне. Просто сними пальто и сядь рядом, дальше я сам все сделаю.

Лавиния отступила на шаг.

— Успокойся. Ты пьян.

Он усмехнулся невероятно мерзко и сально.

— Не хочется после горничной, правда? Скажу тебе, ты ее вряд ли превзойдешь.

В некоторых случаях оскорбления стоит пропускать мимо ушей. Лавинию внезапно поразила другая мысль: она вспомнила рассказ Карла, по сути, повторенный Фрэнком.

— Скажи, это ведь это не первый раз, когда... Когда у тебя отношения с горничной?

— Не первый, конечно.

— И как закончилось то, что было раньше?

— К чему тебе это знать?

— К тому, что это как раз тот случай, когда враг может точно знать твое имя.

— Мне надо сообщить вам кое-что. Лавиния считает, что это важно, — Эдмунд старался говорить небрежно, но в присутствии Клода все же слегка смутился. Уже вечерело, но Лавиния решила не откладывать, заехала после разговора с Эдмундом в редакцию и вернулась с другом в дом к Чезетти.

Клод жестом показал, что готов слушать.

— Да, собственно, обычная история, даже весьма пошлая. Вы же знаете, я бастард, у меня дурная кровь. С моей стороны такой поступок — норма. Словом, мне было двадцать лет, к нам поступила горничной моя ровесница, прехорошенькая девушка.

— Откуда она была и как ее звали? — отрывисто спросил Клод.

— Лиззи Гроувз, а была она... Постойте... Из Вудберга. Она много рассказывала о тамошних обычаях, когда... Ночами, в общем. Мы были любовниками. Она была трогательна — простодушная, преданная мне малышка. Но не мог же я жениться на ней! Да и не хотел. Ее преданность стала мне уже надоедать, когда очень вовремя оказалось, что она ждет ребенка. Отец рассчитался с ней весьма щедро, и она уехала к себе. Перед этим мы поговорили, я подробно объяснил ей, почему мы не можем быть вместе, и она согласилась.

Лавиния слушала, ловя в его голосе нотки смущения вместе с полной убежденностью в своей правоте. Каменная, хоть и вежливая уверенность, о которую, наверное, разбились тогда все надежды наивной девушки. И ей пришлось уехать в Вудберг, известный ханжескими и жестокими нравами... Щеки пылали от мучительного стыда.

— И больше вы ничего о ней не слышали? — уточнил Клод.

— Ничего. Совершенно.

— Тогда я должен вас просветить, — вздохнул Клод. — Я не могу сказать, что вы привнесли нечто новое: я и так уже знал эту историю, но ваше отношение придает ей, безусловно, дополнительные штрихи.

— Знали?! Откуда?

— От Фрэнка Хоффа. Я не сразу передал Лавинии все, что он мне рассказал, не был уверен, как она воспримет... Но она сама почти докопалась до правды. Лиззи Гроувз умерла в Вудберге месяц спустя после вашего разрыва. Неудачный аборт.

Эдмунд был явно опечален.

— Мне жаль, — признался он. — Но какое отношение то, что насплетничал Фрэнк...

— Он рассказал мне еще кое-что. В вашем доме был еще один человек из Вудберга. Человек, находившийся в непосредственной близости от Фрэнка. Отлично знавший привычки вашего отца и других жителей вашего дома. Человек, умевший быть незаметным. Думаю, вполне может оказаться, что он ненавидел вас, господин Чезетти, за смерть Лиззи Гроувз. И хотел увидеть убийцу в петле хотя бы за преступление, которого тот не совершал. Впрочем, мы скоро узнаем, так ли это: полиция, наверное, уже его задержала.

— И кто же это? — с нервной небрежностью спросил Эдмунд, и тот же вопрос нерешалась задать Лавиния.

— Секретарь вашего отца. Альберт Ларсон.

Дело об убийстве Антонио Чезетти оказалось достаточно громким, чтобы попасть в газеты. Наверное, Клод не мог иначе, и то, что он взял у Альберта Ларсона интервью, нельзя было считать слишком беспринципным. Но Лавиния предпочла бы, чтобы он не делал этого. Как, впрочем, и чтобы был честен с ней до конца по поводу Фрэнка. И все же интервью она прочла: хотелось понять, что заставило Альберта так поступить. Представить его убийцей она все-таки не могла.

«- Что вы хотите от меня услышать? Я все рассказал полиции.

— Да, это-то мне и удивительно. Вы так старательно подставляли других, но когда проиграли, то сразу отказались от борьбы. Почему?

— А в чем смысл дальше? Я не увижу в петле этого подонка, даже если, к примеру, напишу письмо, где он якобы рассказывает о планах убить отца. Я умею подделывать почерк и сделал бы это, но полиция за взятку письмо бы уничтожила. И все свалили на какого-нибудь безвинного бедолагу».

Странно, что так говорил он, из-за которого обвинили горничную и кухарку, а потом и Фрэнка.

«- И тем не менее, вы сфабриковали доказательства против Фрэнка Хоффа.

— Прихлебатель! Лизал пятки убийце отца.

— За это его надо вешать?

— Будь моя воля, я отправил бы на виселицу все это семейство и всех, кто их защищает.

— Из-за вашей невесты?.

— Да. Она отправилась в Харцбург, чтобы заработать на свадьбу, и я тоже работал, как мог. И вот она вернулась, пришла ко мне ночью, встрепанная, избитая: родители, узнав, что она забеременела вне брака, оттаскали ее и вышвырнули вон, под дождь. А потом... Вы знаете, как она умирала? У нее было заражение крови. Она кричала от боли, и врачи ничего не могли сделать.

— Вы поздно узнали, что она решила сделать аборт?

— Я ее туда и послал».

Лавининя, которую замутило уже о описания смерти бедной девушки, зажмурилась и тряхнула головой, уверенная, что ошиблась. Перечитала строчку: нет, именно это Альберт и сказал.

«- Почему вы сделали это?

— А что же мне, растить чужого ребенка? Бастарда от бастарда? Да вы знаете, как к этому относятся в Вудберге? Надо мной бы смеялись все, кому не лень, что чужие семечки проращиваю! Я любил Лиззи, но я не обязан разделять последствия ее легкомыслия. Сделай она аборт — ее бы потравили полгода и успокоились. Да и вообще, я ненавидел отца этого ребенка — с какой стати мне растить сына или дочь ублюдка? Это было бы потворство его порокам и распутству Лиззи».

Лавиния помассировала виски. Наверное, от мужчин и нельзя ожидать ничего другого… Но все-таки всегда надеешься на большее великодушие. Сама она могла предположить, что способна убить любимого за измену, но позволять марать его имя или заставлять его рисковать было бы для нее немыслимо. Впрочем, ей не должно судить других. И так слишком многих она уже осуждала в последнее время. Но порой казалось нечестным не осуждать.

Подходил к концу процесс над Бэзилом Смитом, сегодня должны были вынести приговор. Дня три назад Лавинию навестили тетя Мэри и Фиби. Кузина помалкивала, говорила в основном тетка — торопливо, бестолково тиская сумочку, краснея:

— Мне тревожно за Эдриана. Несколько раз он прогуливал занятия, а после мне передавали, будто видели его в городе, около здания суда. С отцом он совсем перестал разговаривать, и с нами тоже. Может быть, ты навестишь его?

Лавинии это показалось не лучшей идеей. Не только потому, что после разрыва с Эдмундом она ощущала себя выхолощенной и обессиленной. С тех пор, как Альберта арестовали, Эдмунд не давал о себе знать, и у Лавинии не было сил навестить его, поговорить. хотя она и понимала, что должна это сделать — но отвращение и стыд сковывали, как цепи. Лавиния избегала знакомых, перестала посещать церковь, не решалась даже написать родителям. Oна как будто не могла смириться с тем, что Эдмунд с его цинизмом и бесстыдство был в ее жизни, что она подпустила его к себе, отлично понимая, кто он. А между тем она оказалась такой же эгоисткой, забыв, что Эдриан тоже нуждался в заботе. Но ведь она старалась не приезжать к нему в школу, чтобы его не принялись травить за дружбу с девушкой. Но может, стоило рискнуть?

— Как только процесс над Смитом закончится, я приеду к Эдриану и поговорю.

— Да-да, так лучше, — закивала тетя Мэри. — Иначе, едва ты его успокоишь, он узнает что-нибудь о приговоре и... огорчится.

Глаза Фиби замерцали, но кузина промолчала. В том, какой Бэзилу вынесут приговор, видимом, никто уже не сомневался.

Небо устало и грузно опиралось на холодный серый камень высоких зданий. Сыпала мелкая, сухая крупка. Необъяснимо чувствовалась близость смерти, одинокой и неминуемой, и хотелось спрятаться в теплую комнату, окружить себя людьми и говорить о чем угодно, только бы не ощущать близкое леденящее дыхание пустоты и небытия. Лавиния пыталась отмахнуться от разыгравшего воображения, но оно все брало верх.

И хотя в зале суда было многолюдно и довольно тепло — может, дыхание собравшихся немного согревало, несмотря на сквозняки — но страх не прошел. Может быть, так страшно было подсудимому, что все чувствовали и с ним трепетали? Но нет, Бэзил Смит был хоть и бледен, но скорее сосредоточен, чем взволнован. Так же бледен был и дядя Джонатан, и вот он выглядел испуганным, когда вглядывался в зал.

То, что приговор оказался обвинительным и возмутительно жестоким — десять лет каторжных работ — не удивило никого. Зрители молчали с удивительным спокойствием, потерпевший и свидетели обвинения, напротив, нервно переглядывались. Дядя Джонатан явно пытался сохранить достоинство, а Бэзил — сохранял, выслушав приговор с той же небрежностью, с какой выслушивал бы замечание от учителя. Поначалу Лавинию лишь восхищало его чувство собственного достоинства, его выдержка, но то, что точно так же держались и зрители, заставило вспомнить и тех, кто окружал здание суда после предыдущих заседаний — таких же странно тихих, но будто бы готовых... нанести удар. Лавинию как током поразило. Дядя Джонатан как раз сходил с судейского места, и она бросилась к нему — ведь вряд ли его репутации повредит журналистка, которая хотела бы задать несколько вопросов по окончании громкого процесса.

Дядя устало обернулся к ней.

— Что ты хочешь? Прости, не могу отвезти тебя домой, я устал и занят.

— Мне кажется, сейчас что-то готовится. Пожалуйста, будьте осторожны. Здание суда постоянно окружают какие-то люди, довольно подозрительные.

— Меня охраняют, — дядя пожал плечами, — а что станет дальше с с осужденным, не мое дело. Я свой долг выполнил. Иди домой, думаю, редактор будет ждать твой отчет.

Понимая, что вряд ли сможет предложить ему что-нибудь дельное, Лавиния покинула зал. Однако, выйдя из здания, она решила не торопиться, понаблюдать, что будет.

Здание суда окружала толпа, многие в ней казались уже знакомыми. Подумав немного, Лавиния решила, что они могут ждать, когда выведут Бэзила Смита. Еще сильнее она заподозрила это, увидев, что потерпевший и свидетели обвинения прошли сквозь толпу совершенно спокойно: их провожали злыми взглядами, но никто не сказал ни слова. Общее недвижное спокойствие нарушал только мальчик-подросток, торопливо пробивавшийся к дверям здания суда, и Лавиния его узнала.

Ей оказалось не так просто пробиваться сквозь толпу, но у самых ступеней она все же догнал его и схватила за рукав.

— Что ты тут делаешь?

Эдриан обернулся, глядя на нее совершенно новым, равнодушным взглядом человека, который уже все решил.

— То, что обязан сделать каждый, кто не считает себя подлецом. Освободить невиновного.

Лавиния сглотнула. Как ему объяснить, что он решился на совершенное безумие?

— Ты только навредишь Бэзилу Смиту сейчас, — торопливо и сбивчиво заговорила она. — Могут подумать, будто он в сговоре с тобой, и его снова станут судить за попытку побега. И сейчас вы далеко не уйдете, вас обоих застрелят…

Презрительно фыркнув, Эдриан рванулся у нее из рук — она только и успела удержать его за рукав. Тут распахнулась дверь, и конвоиры вывели Бэзила Смита. Наверное, на другой стороне тротуара ждал полицейский автомобиль, но Лавиния не успела обернуться и посмотреть.

Совсем близко раздались хлопки выстрелов. Одного из конвойных ранило, другой выхватил револьвер и выстрелил наугад, вслепую. Ему ответили, толпа заволновалась. Лавиния хотела вывести Эдриана из толпы, но его оттерли., и она увидела, как он упрямо рвется к зданию суда. В это время на ступени выбежал дядя Джонатан.

Он еще не успел снять мантию, всегда тщательно расчесанные волосы растрепались.

Должно быть, он заметил в опасной толпе сына, заметил его перепалку с Лавинией.

— Вот он, прислужник богачей! — выкрикнул молодой голос, в котором Лавиния, уде не способная даже пугаться, узнала голос Клода. — Он годами отправляет по их указке в тюрьму борцов за правое дело! Он знает, что Бэзил Смит невиновен, что еще многие осужденные были невиновны, но ему важнее набить карман! Смерть ему!

Теперь Лавиния заметила Клада: он стоял на крыше одного из автомобилей, оставленных близко к зданию суда. Кажется, именно туда пробирался Бэзил Смит и те, кто помог ему вырваться из рук конвоиров. Она снова обернулась к дяде, надеясь, что тот уже ушел, но дядя, спешно спустившись, стал отыскивать в толпе сына.

— Смерть ему! — снова раздался голос Кода. Лавиния увидела, что несколько человек вцепились дяде в мантию, кто-то с размаху его ударил. Дядя пытался вырваться. Из здания суда выбегали полицейские, но им было не пробиться к нему. И ей тоже, как она ни пыталась.

Нужно было действовать иначе. Она была недалеко от ступеней, и если привлечь к себе внимание… Лавиния смогла-таки продраться к выходу и принялась кричать как можно громче, надеясь, что ее услышат:

— Нет! Оставьте этого человека! Не будьте, как звери, вы же не убийцы! Оставьте его!

Ее не слушали, она снова принялась кричать, и рядом снова прозвучал хлопок. Лавиния едва сообразила, что это стреляют в нее. По счастью, она заметила, что еще какой-то человек увещевает тех, кто схватил дядю Джонатана, и его слушают, а между тем один из автомобилей, съехав с мостовой, стал распугивать толпу гудками, продвигаясь вперед, пока не оказался совсем близко от тех, кто был готов растерзать ненавистного всем судью.

— Заберите их! — крикнул сидевшим в автомобиле тот, в ком она, к необъяснимой радости узнала дядю Диего. Эй, парень! Иди к своему отцу! Пропустите его! Лавиния!

Не веря, что они спасены, она стала спускаться на едва державших ногах, собирая все силы, чтобы не упасть, и едва сдерживая истерический смех. И все же не могла не улыбнуться, когда увидела, что вместе с потрепанным, судорожно дышавшим дядей Джонатаном к машине подходит и Эдриан, тоже весь трясущийся, прижимающий кулак ко рту.

Дядя Диего распахнул перед ними дверцу машины.

— Спасибо, — пробормотала Лавиния. Она едва осознавала, что наверное, видит доброго старшего друга в последний раз, и улыбалась ему, и глядела в добрые черные глаза, стараясь его запомнить, покуда он помогал ей усаживаться. Он улыбнулся ей в ответ и захлопнул дверцу.

— Кажется, все целы? — послышался тонкий, насмешливый девичий голос. С места рядом с водителем им улыбалась Фиби, а за рулем сидел… Эдмунд.

В схватке у здания суда чудом обошлось без жертв, но несколько человек были ранены. Об этом Лавиния узнала после: сначала из газет, а потом на допросах. Ее весь следующий месяц постоянно вызывали в полицейское управление: и по делу об убийстве старого Чезетти, и из-за знакомства с Клодо. Сам он, дядя Диего и Бэзил Смит числились теперь в розыске. А еще она узнала, что именно дядя Джонатан когда-то несправедливо отправил дядю Диего в тюрьму. Потом, видимо, желая заглушить упреки совести, и решился разделить наследство с отцом.

Это рассказал ей сам дядя Джонатан, хотя и не признавал, что осудил дядю Диего несправедливо. Рассказал, чтобы попросить Лавинию пока не появляться у них в доме.

— Ты все это время общалась с таким опасным человеком, а я и не знал. Прости, но я больше не могу доверяить тебе и подпускать к своей семье.

Кажется, тетя Мэри и Фиби были того же мнения. Эдриана же дядя Джонатан срочно услал, как он говорил, «к дальним родственникам» — не уточнив, куда. Наверное, опасался, что тот все-таки связан с заговорщиками. Лавиния убеждала его в обратном, хотя, если честно, уже сама не была уверена, что права. Но поговорить с Эдрианом она не успела. Как же он будет один, у чужих людей, после пережитого потрясения?

Она понимала, что не имеет права опускать руки, что должна убедить дядю Джонатана поверить ей, что обязана удержать Эдриана от опрометчивых поступков. «Но сумею ли я? Не слишком ли я много насебя беру? Ведь, когда я могла бы замеить неладное, меня отвлекал роан с Эдмундом. Да, пото ему понадобилась помощь, но я могла бы и Эдриану уделять внимание! И потом… А действительно ли дядя Джонатан может мне доверять? Если Клод снова появится в моей жизни, как я поступлю?» Неужели, зная, что он и дядя Диего хотят организовать побег невинно осуденному, она бы вмешалась? Но страшная, озверевшая толпа, терзающая дядю Джонатана, толпа, где все как будто стреляли во всех, не шла из головы. Борьба за правое дело едва не обернулась зверством. «Готова ли я согласиться на зверства? И способна ли донести, чтобы их предотвратить?» Ей не хотелось тэого знать. Но жизнь постоянно сталкивала Лавинию с тем, о чем не хотелось бы знать слышать, видеть, думать.

Следовало собраться с силами, но это оказалось невыносимом сложно. Лавиния скучала и по Эдриану, тем более по Клоду и дяде Диего. Ей постоянно вспоинадись картины детства, вспоиналось недавнее прошлое, когда Клод помогал ей расследовать смерть отца Эдмунда, и она не могда поверить: неужели это тот же человек призывал убить ее родственника? Хотя ведь тот осудил его приемного отца… Ей хотелось поговорить с Клодом, но она понимала: гораздо лучше чтобы он никогда больше не появлялся в ее жизни. Следователи в конце концов оставили ее в покое, объявили, что она вне подозрений, но кто знает, не будут ли за ней следить хотя бы некоторое время. Страх слежки одновременно унижал и заставлял смеяться над собой, Лавиния презирала себя за слобость, но отчаянно хотела, чтобы вернулась прежняя, беззаботная жизнь.

Теперь же она чувствовала себя совершенно обессиленной, обескровленной, пустой. Наступил уже декабрь, Корлинг засыпало снегом. Лавиния любила Рождество, любила зиму и радовалась ей, обычно загодя начиная подыскивать подарки и планировать меню для праздничного стола и наряд, но сейчас ей странно было наблюдать обычную для конца года суету и видеть, как другие с нетерпением ждут праздника. Елки, мишура, праздничные фигурки казались частью другого мира, который она рассматривала сквозь прозрачное, но прочное стекло. И все же она готовилась к празднику. Купила билет в Розфильд, подарки для родителей, сестры и брата, подготовила открытки для дяди Джонатана и тети Мэри, Фиби и Эдриана, а ему еще и письмо — может, все-таки передадут. Тайком, анонимно, послала Альберту в тюрьму немного теплых вещей, пироги и молитвенник. Суд должен был начаться в январе — тяжело же, наверное, ждать его, встречать праздник, зная: это — последний. «Но и старый Чезетти, все-таки достойный человек, не встретит праздника, который так любил», — напоминала Лавиния себе. Сердце сжималось гневом при мысли о смерти Чезетти, о неосновательных обвинениях в адрес горничной с кухаркой, Фрэнка — но она понимала, что Альберт — тоже жертва, что пережил многое. Перед отъездом оставалось еще одно дело.

Лавиния понимала, что обязана поблагодарить Эдмунда. Ведь когда умница Фиби, первая догадавшись, что задумал ее брат, просила ехать с ней и защитить Эдриана, Эдмунд вовсе не обязан был соглашаться. И у здания суда, услышав стрельбу, он мог уехать.

Лавининя не думала, что Эдмунд снова надеялся впечатлить ее. А если на миг и допустить такую мысль, это ничего ьольше не меняло. Ей не хотелось больше его видеть всвоей жизни. Но все же она не могла не отдать ему должное и не упрекнуть себя в очередной раз за то, что поставила крест на человеке, забыв, что в каждом есть живая душа.

…Лавиния привычно вошла в гостиную, удивляясь про себя, как опустел этот дом в считанные месяцы. Умер старик Чезетти, скоро за ним отправится и Альберт, Фрэнк теперь ютился где-то в гостевом пансионате, подрабатывая билетером.

И вот теперь в доме, кроме слуг, только мать и сын. Не страшно ли им здесь по вечерам, не пусто ли? Не вспоминают ли ушедшего любимого человека? Наверняка вспоминают.

В гостиной почему-то была переставлена мебель, из-за чего освободилось немалое пространство. Еще Лавиния заметила патефон на тумбочке, а в вазе посреди стола — алую розу. Эдмунд стоял у окна, по-мальчишески держал руки в карманах, и улыбался немного смущенно. Выглядел он лучше, чем в ноябре, приободрился: должно быть, на душе у него полегчало.

— Я принял решение, — сказал он неподдельно весело впервые после смерти отца, выслушав все слова благодарности, которые Лавиния смогла подобрать. — Ресторанное дело меня не увлекает, а дядя Роберт, мамин брат, давно на него зарится. Так что за умеренный процент с прибыли отдам-ка все дело ему, а сам, пожалуй, отправлюсь куда-нибудь в колонии. А может, вообще на другой конец земного шара, как повезет.

Лавиния охнула про себя. Наверное, это подходит натуре Эдмунда, ему скучно здесь. Возможно, приключения и опасности заставят его остепениться — такое, говорят, бывает. Но все-таки за него стало страшно.

— А как же… миссис Чезетти?

— Матушка очень любит меня, но не пытается пришпилить к юбке. Ведь я взрослый мужчина.

Повисла неловкая пауза: оба понимали, о чем сейчас придется заговорить. Но Лавиния так и не решилась — и заговорил Эдмунд:

— Конечно, ты не поедешь со мной.

Он не спрашивал, он уже был уверен.

— Не поеду, — кивнула Лавиния. — Прости. Надо было быть с тобой честной, я никогда не была влюблена в тебя.

— Я это понял, — вздохнул Эдмунд. — Не могу в точности повторить твои слова по отношению к тебе самой, потому что я все-таки… все-таки хочу тебя. Хотя не уверен, что ты продолжишь меня интересовать, когда я добьюсь своего. Еще ни одной женщине этого не удавалось. Поэтому я не женился бы на тебе. Прости, я лгал, когда представлял тебя, как невесту.

— Возможную невесту. Возможность может и не осуществиться.

Лавиния опустила глаза.

— Я рада, что мы с тобой объяснились, и мне жаль, если я тебя ранила.

— Я ранен не более, чем любым другим отказом. Ты немного задела мое самолюбие, но теперь я хорошо понимаю, как мало оно значит.

Он провел руками по лицу.

— Я хотел вот о чем попросить тебя… Я ведь ждал, надеялся, чтм ты придешь — именно ради этого. Давай сейчас станцуем с розой. Как тогда, летом. Я хочу сейчас представить, что ничего этого еще не случилось, и отец жив. Поможешь мне?

Лавиния улыбнулась, глядя на снег за окном, и представила, что в Леостоне по-прежнему светит солнце, ставшее лишь чуть мягче, и розы цветут, и люди помнят Томазо Спиринетти и его сына Рафаэля. А она сама не потеряла ни Клода с дядей Диего, ни Эдриана.

— Ставь пластинку.

Но Эдмунд сперва ошибся, поставив ее другой стороной. А может, это и не было ошибкой, и именно эту песню необходимо было сейчас услышать им, двум полукровкам, не знавшим, где их родина, и потерявших близких. Как бы то ни было, в комнате печальный женский голос тихо вздохнул:

— Vea ma patria…