Танец с розой (гет)

Тонкая тюлевая занавеска колыхалась от нежного утреннего ветерка. Какая мягкая погода: зной не томит, холодок лишь приятно освежает. Действительно, чудесное место. Заросли можжевельника чередуются с дубовыми рощами, зреют плоды, сладко пахнут шпалерные розы.

Одну такую — бархатно-алую, сорванную и подаренную ей вчера — женщина задумчиво рассматривала, дотрагиваясь до лепестков, точно кровью набухших. Нежнейшие ощущения будили в памяти недавнюю ночь. Она поежилась: как же очаровательно-сладко, при всей неотесанности, неопытности юноши, это было! А сейчас он спал, свесив одну руку почти до полу, доверившийся ей, счастливый.

Женщина подошла с розой в руках к кровати, присела рядом, стала водить цветком по его груди. Ага, щекотно. Поморщился. Проснулся.

Улыбнулся ей, притянул к себе.

Женщина понимала, что надо заговорить, и боялась. Он был так искренне увлечен ею, так забавно застенчив поначалу, так наивен в своих понятиях о жизни — а ведь как женщина поняла, ему пришлось познать и не самую радужную ее сторону. Те, кого она знала раньше, были совсем другими. Альфонсы, прожигатели жизни — таких она навидалась достаточно. А этот бредил великими делами, переустройством общества. Он был веселее их всех вместе взятых — если его суметь развеселить, жаднее до ее тела и ее любви, чем все они — когда удалось затащить его в постель. Но как быть теперь? Что будет дальше? Смогут ли они расстаться, как она расставалась с другими, как раньше — так, чтобы остались только приятные воспоминания? Конечно, было бы лучше, если бы у нее осталось кое-что еще, но ему об этом ни к чему знать.

А если он успел влюбиться слишком серьезно? Получается, она причинит ему сильную боль. А мысль об этом была почему-то отвратительна.

Но дурачить его дальше... Если он в самом деле влюбился и надеется на что-то, дурачить его дальше — низость.

...Когда они, полчаса спустя, прижавшись друг к другу, наблюдали за кошкой, зашедшей в сад и охотившейся на мышей, она разжала губы:

— Я должна тебе рассказать кое-что...

Если отвернуться, говориться легче.

— Я солгала тебе. На самом деле я не вдова.

Его рука, лежавшая на ее плече, немного дрогнула. Но ощущения опасности вроде бы не было.

— Я замужем, мой муж богат, я не знаю забот... И я люблю его. И никогда не брошу. Прости, то, что было между нами — чудесно, и мне жаль...

— Я понял тебя, — заговорил юноша. Она подняла глаза: немного огорчен, немного растерян... Но не более. И кажется, чувствует... облегчение?

— Я уеду сегодня, — отрезала она, сбрасывая с плеча его руку. — Пожалуйста, иди к себе, мне надо собрать вещи.

Он немного растерянно кивнул, накинул рубашку, застегнул, молча ушел... "Сбежал. Не попрощавшись".

Наверное, не стоит совершать таких внезапных шагов: не выдерживают нервы. Женщина закусила рукав пеньюара. Ей вспомнились давно забытые обидные слова. "Ты хочешь какой-то неземной страсти, безумных переживаний. Хочешь быть королевой — но мужчины так не любят, пойми. И любви с первого взгляда не существует, и я не понимаю, почему обязан жертвовать чем-то ради тебя. И никто ради тебя ничем жертвовать не будет. Мы ищем удовольствий. И пока ты не выбьешь из головы эти романтические бредни — откуда только они у тебя — и заоблачные требования, ты свое счастье не найдешь, так и знай". Это сказал ей когда-то человек, который, как она надеялась, станет ее мужем. Он тоже сбежал, ему было нужно получить удовольствие — но не более того.

Она боялась использовать чистого мальчика... Чистый мальчик сам хотел использовать ее. Или нет, ничего он не хотел: порадовался жизни, как животное, и бросил ее без малейших сомнений и сожалений. "И почему я надеялась на иное? Когда же отучусь надеяться? Что мне еще нужно?" Женщина смахнула с глаз влагу. Муж, умный, понимающий и ограждающий ее от жестокого мира — вот все, что ей осталось. И нечего плакать, не ребенок, чтобы мечтать о новых игрушках. "Может быть, если у меня все получилось, я привезу мужу подарок".

25 лет спустя

Солнце светило так ярко, что тетя Мэри попросила задернуть занавески: ей било в глаза. Жаль, за окном как раз мелькал чудесный пейзаж: высокий обрыв, глиняно-коричневый, с песчаной кромкой внизу, а дальше — уходящие в туман горы, поросшие густым лесом, чуть прикрытые вуалью тумана. Oднако Лавиния подчинилась, стараясь не показывать сожаления. Тетя быстро задремала, откинувшись на спинку дивана, и Лавиния предпочла выйти в коридор. Можно было бы и почитать, но она опасалась, что прочтет разом все, что захватила на время отдыха. А в коридоре ей сразу встретился кузен Эдриан: оказалось, ему пришлось выйти, потому что кузина Фиби тоже задремала, и он заскучал.

— И вообще, если едешь, интереснее смотреть в окна, — он помялся. — И еще я хотел с тобой поговорить.

— Тут мы можем разговаривать и смотреть в окна.

Эдриан с тоской посмотрел на мелькавшие мимо деревья, стучавшие по стеклу ветками. Вот они кончились, открылись луга, пестрые от цветов. Лавиния не могла удержаться от улыбки: весь свет этого дня, его благодатное тепло, радость полета бабочек и птичьего щебета, который неслышен в поезде, но наверняка гремит, лились ей прямо в душу. Так хотелось поделиться радостью с Эдрианом, сосредоточенным и несчастливым. Лавиния знала, что, увы, мало чем может помочь, но хоть попытаться бы отвлечь мальчика на время от горьких мыслей.

Она провела по его каштановым волосам, спадавшим на узкие пока плечи, обняла.

— Ты хотел бы не проезжать мимо этих гор, а, скажем, влететь над ними? На крыльях, как бабочка? Я всегда об этом мечтала.

Эдриан слабо мотнул головой, поднес пальцы к губам. Его серые глаза словно видели вместо прекрасного пейзажа что-то совсем другое.

— Скажи, — медленно начал он, — что мне делать, если я подозреваю, что готовится нечто опасное, нарушающее правила, но, возможно, справедливое?

Лавиния насторожилась. Эдриан учился в Корлингской школе для мальчиков — заведении не слишком старом, но довольно престижном и уже, кажется, изрядно прогнившем. Сейчас ситуация сложилась очень непростая, даже угрожающая. Несколько групп учеников постоянно позволяли себе жестокие выходки в отношении друг друга, и ни одна из них не была права. Эдриан не примыкал ни к одной, но иной раз сомневался, справедливо ли он поступает.

— А можно узнать подробности? Мне сложно судить по общим фразам.

— Зато я могу ответить, даже не зная подробностей, — сказал кто-то за ее спиной.

— Чужие распри для человека могут быть либо полезны, помогая ему подняться, либо, если такой возможности нет, губительны. А опасны они в любом случае.

Лавиния и Эдриан обернулись: у дверей купе непринужденно стоял высокий, широкоплечий смуглый юноша. Высокий лоб, тонкий нос — словом, прекрасный профиль, прямые черные волосы лежат небрежно. Глаза — черней ночи, а блестят, как звезды, необычайно живые, но не бегающие, взгляд спокойный. Красота одновременно мужественная и породистая. Выглядит так, словно он из южных народов, однако же говорит на скендинском без акцента — вероятно, как и сама Лавиния, он полукровка. Можно себе позволить небольшое хулиганство — а то слишком уж властно и призывно он смотрит на нее, пытаясь смутить.

— Solla zender, silla winde.

Ремилийское приветствие: "Солнечный день, свежий воздух".

— Solla gracia, donna, — ответил он. — Солнечный, как ваша красота. Но с вашей стороны весьма опрометчиво: я мог оказаться айбарийцем.

"В самом деле, мог бы: у ремилийцев обычно все же более мягкие черты лица и глаза крупнее. А ведь он мне кого-то напоминает. Где я могла видеть его? Или кого-то похожего?"

— Не желаете освежиться лимонадом? Вагон-ресторан близко.

Лавиния хотела отказать, но Эдриан с тоской посмотрел на нее, указал подбородком на дверь купе и сморщился.

— Для начала представьтесь, с незнакомыми мужчинами я не пью даже лимонад.

— Эдмунд Чезетти, — Он мягко поцеловал ей руку и кивнул Эдриану.

— Лавиния Уинфилд. Это Эдриан Уинфилд, мой двоюродный брат.

В вагоне-ресторане они сели за столик, Эдмунд заказал три стакана лимонада и мороженое. С Лавинией он больше не говорил, стал обращаться к Эдриану, и тот очень быстро принялся рассказывать ему о том, что происходит в его классе.

— Главное зло там — парень из Кармайклов, знаете таких? Король сплетен! Стравливает одноклассников, как старая интриганка. А Ллойд Лонгбридж и компания Томаса Фицроя и рады вестись на это. В последнее время Клод Кармайкл сплетничал, что Норберт, дружок Ллойда, якобы отравил маленькую девочку, дочку сторожа. Фицрой поверил и собирается драться с Норбертом. И я не знаю, что мне делать, чью сторону принять.

Эдмунд мягко улыбнулся.

— Пожалуй, ничью. Вас это не касается. Только смотрите, чтобы ни одна из сторон вам не навредила. Хотя при достаточно принципиальных наставниках имело бы смысл поговорить, например, с Фицроем, убедить его не лезть на рожон и обратиться за разрешением конфликта к старшим. Конечно, наставники должен знать о вашей роли в качестве миротворца.

— Но... при чем тут я? — не понял Эдриан. — При чем тут мои интересы? Я хочу понять, на чьей стороне правда!

— Вы сами знаете, что ни на чьей. Я не говорю, что ее вообще нет на свете — но здесь ее нет. Есть интересы. И каждый защищает только свой.

— А разве Фицрой защищает свой интерес?

— Не защищает, и в этом его глупость. Oн легко может очутиться под розгами. Плевать, что он защищал слабую — он ее защищал, не как принято. Он действовал вместо власти. А власть имущие ревнивы и никому такого не прощают.

Серые глаза Эдриана распахнулись, он слушал с явным интересом, а Эдмунд говорил снисходительно, словно объяснял прописные истины. Лавинию это слегка коробило, и его красота, ставшая ярче в более светлом месте, стала производить скорее отталкивающее впечатление. У красоты ведь множество оттенков, она может и ослеплять, и согревать мягким светом августовского солнца, и леденить мраморным совершенством... Эдмунда Лавиния назвала бы великолепным, как выносливого коня или резвого молодого пса. Красота сильного, здорового животного — что-то в этом есть неправильное, не облагороженное мыслью и чувством.

Хотя и о самой Лавинии, справедливости ради, можно было сказать именно так. Хотя ей нравилась — и многим мужчинам, как она замечала, тоже — ее стройная фигура с высокими бедрами и пышной грудью, смуглое лицо с ярким румянцем, крупные, влажно-черные глаза и густые, мягкие черные кудри, но она понимала: ее облик едва ли в ком вызовет возвышенные мысли.

Эдриан явно хотел еще о чем-то спросить Эдмунда, но Лавиния мягко остановила кузена:

— Давай поговорим об этом с тобой потом, — и почувствовала на себе взгляд Эдмунда. Тот усмехался. "Он хотел раздосадовать меня тем, что переключил на себя внимание Эдриана. Ну хорошо, будем считать, у него получилось. Первый раунд проигран". Странно, конечно, сразу воспринимать разговор с едва знакомым человеком, как противостояние. Но Лавиния ощущала: это именно так.

Эдмунд между тем непринужденно расспрашивал Эдриана о его семье и явно оживился, когда услышал, что с ним едет, кроме матери, еще и старшая сестра.

— Вот как? Она, наверное, очень красива?

Эдриан скосил глаза и заискивающе улыбнулся.

— Лавиния лучше.

Она слегка потрепала его по плечу:

— Ты скромничаешь. Мистер Чезетти, Эдриан с сестрой похожи, а вы видите, он очень красивый мальчик. И Фиби тоже хороша собой, притом она очень начитанна и прекрасно играет на фортепьяно.

От нее не ускользнула его полная самодовольства полуулыбка.

— Женщины любят притворяться всепрощающими ангелами, лишенными недостойных чувств по отношению к кому бы то ни было, не правда ли?

Лавиния почувствовала, как жгучая краска залила щеки, шею, даже плечи. Он вдруг моргнул — лицо стало мягким, даже застенчивым... Где же она видела такую мимику, почему эта застенчивость, будто и не наигранная, ей смутно знакома?

— Вполне естественно, что я не испытываю недостойных чувств по отношению к своей родственнице, вместе с которой выросла. За остальных ручаться не могу.

...Эдмунд, Лавиния и Эдриан покончили с лимонадом и мороженым и уже собирались уходить, когда в вагоне-ресторане появились тетя Мэри и Фиби.

Обе выглядели смущенными, точно неуверенными, имеют ли право здесь находиться. Заметив Эдриана и Лавинию, послали им по взгляду, полному кроткого упрека. Впрочем, при взгляде на Эдмунда утомленное личико Фиби оживилось. Он же словно обрадовался их появлению: живо встал и поклонился, посмотрев на Фиби с нескрываемым восхищением.

— Фамильное сходство, конечно, меня не обманывает. Вы и есть — семья моего нового замечательного друга, не так ли? Миссис и мисс Уинфилд?

Фиби скопировала несколько церемонный кивок матери; впрочем, Лавиния могла бы поклясться, что на самом деле кузину разбирает любопытство. Она решилась взять слово:

— Позвольте мне вас представить: мистер Эдмунд Чезетти из Корлинга.

— Чезетти? — осторожно переспросила тетя Мэри. — Ваш отец из Ремилии?

— Именно так, сударыня, — Эдмунд скромно кивнул. — Он содержит ресторан при отеле "Корлинг" и еще несколько. А моя мать — из Кармайклов.

Лавинии показалось, что его мягкость сравнима с грацией крадущегося леопарда. Эдриан покраснел: он ведь только что, оказывается, в присутствии человека оскорбил его родственника. Тетя Мэри, видимо, раздумывала, прилично ли продолжать говорить с плодом такого мезальянса.

— Может быть, нам стоит вернуться в купе? — спросила у нее Лавиния. — Мне кажется, Фиби устала.

— Ну что вы, — широко улыбнулся Эдмунд. — Если дамы пришли сюда, полагаю, они проголодались. Не буду мешать вам наслаждаться ленчем.

И он ушел легкой, словно танцующей походкой.

Мезальянс... Это слово, пожалуй, определило судьбу Лавинии и ее близких.

Не то, чтобы ее дед по отцу, Джеймс Уинфилд, был родовит: всего лишь преуспевающий юрист, унаследовавший практику. И все же женитьба его младшего сына, Арнольда, на безродной эмигрантке-ремилийке, вынужденной работать натурщицей, привела его в сущее бешенство. Он запретил сыну появляться в доме, лишил содержания, а потом и наследства, и до самой смерти не желал о нем слышать.

Арнольд, однако, не стал унывать. Вместе с любимой Лючией он отправился в Розфильд, веселый курортный город, наводненный эмигрантами, среди которых ремилийцев было немало. Арнольд надеялся: соотечественнице и ее мужу они помогут.

Oн ошибся. Oбозленные недоверием и брезгливостью местных жителей, ремилийцы при любой возможности платили им той же монетой; девушку, полюбившую чужака, никто и знать не желал. Но возвращаться молодоженам было некуда, да и не на что. Деньги, которые пытался дать Арнольду с собой старший брат, Джонатан, тот не принял из гордости.

Когда Лавиния думала о первых годах брака ее родителей, она ужасалась тому, как они выживали. Oба брались за любую работу, и все же отец не оставлял свое призвание, выкраивая крохи на бумагу и карандаши — и рисуя. До решительного поворота в их судьбе у них успело, кроме Лавинии, родиться трое детей. Старший мальчик был так слаб, что умер раньше, чем его успели окрестить; еще двое, Винченсо и Аннунциата, не пережили корь. Должно быть, только сознание своей правоты да любовь друг к другу поддерживали родителей в это чудовищное время.

Самой же Лавинии ее ранняя жизнь чудовищной не казалась. Ей нравилась тесная квартирка, которую они занимали, пятна сырости на бумажных обоях, похожие на сказочных чудовищ, садовые яблони и вишни, склонявшие ветви так низко, что получался прекрасный шатер. Нравилось море, начинавшееся сразу за перилами набережной, то нарядное, глубокой синевы — в золотом блеске летнего полдня, то серое и сердитое, когда зимой небо сыпало на него мелким колючим снегом. Винченсо плавал за монетками, которые туристы бросали в море с того места, где раньше была статуя неизвестного капитана, а Лавиния и Аннунциата собирали ракушки и камешки покрасивее, чтобы продать их на набережной. Порой они забредали в улицы, застроенные домами богачей, смотрели сквозь решетку, как те гуляют в великолепных садах, любовались их нарядами, а больше — цветами. Аннунциате особенно нравились рододендроны, а самой Лавинии — нежные шпалерные розы, белоснежные и пунцовые. Вечером их иногда вместе каши ждал пирог или запеканка из всяких остатков, которую мама готовила так замечательно, что ничего вкуснее Лавиния никогда после не едала. Отец учил их читать, писать и рисовать, мама — говорить по-ремилийски, готовить и шить.

Вообще детство у Лавинии до смерти брата и сестры было счастливее некуда.

Как бы ни страдал отец из-за разрыва с семьей, как бы ни было одиноко матери в чужой стране, они не позволяли детям видеть, что им трудно. Лавиния только знала, что они счастливы, что любят друг друга — и ее с Винченсо и Аннунциатой тоже. Мама трогательно заботилась о них с отцом и всегда была в хорошем настроении, лишь иногда впадая в задумчивость — впрочем, не мрачную; приучая детей трудиться, она, тем не менее, была всегда мягкой и ласковой. Отец, кажется, при ней чувствовал себя ребенком, и это ему нравилось. Легкий и приветливый, он умел удивительным образом располагать к себе. У него и сейчас сохранялась полудетская улыбка, и большие серые глаза искренне удивлялись самому простому в жизни. Помнится, он любил, обняв детей, рассматривать с ними пойманную стрекозу или тончайшую паутину, растянувшуюся между веток. Ему хотелось, чтобы они оценила, какие образцы совершенства явлены в природе. Лавиния ценила, и еще больше — потому, что знала, Кому они обязаны этим.

Хотя обычно южан представляют гедонистами, отрицающими даже мораль, это вовсе не так: на юге множество людей, глубоко набожных и спокойно относящихся к удовольствиям — такие лишь радуются жизни, видя окружающую красоту и торжество природы и благодаря Бога за них. Собор Розфильда по воскресениям всегда был полон. Мама неизменно ходила туда и каждый раз брала детей с собой. Особенно хорошо было летом, когда собор украшали молодыми ветвями и букетами цветов: тогда радость переполняла душу, и действительно полюбить всех, как заповедовал Господь, казалось так просто... Красота природная заставляла ярче сиять красоту рукотворную; статуи и витражи словно оживали, и Лавиния дрожала от благоговения: ей казалось, ангелы и святые в самом деле все спустились в храм. Она инстинктивно сжимала мамину руку, а та, ласково положив ей ладонь на плечо, продолжала молиться, не открывая взгляда от распятия. Брат и сестра, сложив руки и опустив глаза, походили на маленьких ангелов.

Когда Винченсо и Аннунциата умерли от кори, конечно, Лавиния плакала, испуганная тем, что они больше не шевелились и не говорили, и громким рыданиями родителей. Но дети быстро оправляются от любой потери. Она понемногу привыкла думать, что брат и сестра ушли туда, где море всегда ласковое, цветут нежнейшие розы, а на грушах и яблонях одновременно цветы и плоды. Так мама описывала ей рай, приучая молиться за умерших. Вскоре Лавинию взяли помогать в лавку модистки: она разносила по городу самые дешевые и простые заказы. Ей нравилось бегать с красивыми коробками по нарядному Розфильду, а в домах, куда она доставляла заказы, ей иногда давали на чай.

Все изменилось в сентябре, когда ей было девять. Она и теперь, в двадцать один, хорошо помнила, как после полудня сидела с матерью в саду и, кажется, чистила паданцы для пирога, когда скрипнула калитка и зашуршала листва на дорожке. Они с матерью не удивились тогда: к хозяйке часто приходили гости. Но не такие — убедились они, когда незнакомец появился перед ними.

Что от них могло понадобиться холеному джентльмену в костюме с иголочки и дорогом легком пальто, с изящной тростью и часами на золотой цепочке? И почему — Лавиния легко замечала сходство людей — почему этот джентльмен был так похож на ее отца: такой же невысокий для мужчины, сухощавый, белокурый, с внимательными серыми глазами? Только отец за годы жизни в Розфильде изрядно загорел, а у нежданного гостя кожа была белая, как у какой-нибудь аристократки, всю жизнь прячущей лицо за полями шляпок, вуалями и кружевными зонтиками.

Между тем джентльмен учтиво поклонился им обеим.

— Могу я видеть Арнольда Уинфилда?

— Кто вы? — отрывисто спросила мать, тревожно всматриваясь в облик гостя.

— Не удивлен, что вы меня не помните, мэм: вас не было дома, когда я заходил к Арнольду перед вашим отъездом из Корлинга, — голос у него был ровный и уверенный. — Позвольте представиться: Джонатан Уинфилд, его брат. Я приехал сообщить, что наш отец скончался, и Арнольд вправе принять причитающуюся ему часть наследства.

В Леостон добрались, когда уже стемнело. Фиби засыпала на ходу, Эдриан держался из последних сил. Тетя Мэри и Лавиния вели их под руки, а позади горничная, Филис, тащила чемоданы. Не было сил даже смотреть по сторонам, покуда в экипаже ехали до гостиницы. Есть тоже совершенно не хотелось, и сил думать о сегодняшней встрече не было. Сон пришел, едва голова коснулась подушки на кровати в номере, куда их поселили.

....Ее разбудило дуновение свежего морского ветерка из окна, остававшегося полуоткрытым. Сев на постели, Лавиния некоторое время с немым восторгом наблюдала восход: белый, нестерпимо горящий шар медленно поднимался из-за горизонта в светлое небо. "Наверное, еще очень рано". Но спать больше не хотелось, и девушка, быстро и бесшумно приведя себя в порядок, надела утреннее платье и через окружавшую отель веранду, увитую виноградом — она успела, побывав здесь несколько раз, изучить устройство здания — вышла в роскошный тропический сад.

Утренняя свежесть здесь пахла одновременно морской солью, апельсинами и розами. Лепестки роз в самом деле усеивали небольшую лужайку у выхода, а сами цветы, алые и белые, покачивались от легкого ветерка над головой: декоративная решетка вся была увита зелеными стеблями и усеяна цветами. Лавиния, засмеявшись, опустилась на колени: ей вдруг захотелось зачерпнуть лепестки в горсть. Несмотря на то, что вовсю щебетали птицы, ощущалась удивительная тишина — такая, что хотелось лишь благоговейно вдохнуть и более не нарушать даже звуком своего дыхания эту гармонию молчания и пения. Некоторое время Лавиния смотрела на открывшуюся ей удивительную картину — алые и белые нежнейшие лепестки, как брызги, на черной земле, рядом с белой тканью ее платья — потом подняла руку с лепестками над головой и стала, смеясь, сыпать себе на лицо: ей хотелось ощутить нежность цветов в полной мере. И вдруг она спиной почувствовала, что кто-то стоит рядом, и теплая рука смахнула лепестки с ее лица, и потом очень нежным движением поставила на ноги.

Перед ней был Эдмунд.

Лавиния смущенно опустила глаза: стало неловко за сцену в поезде и за то, что он застал ее в минуту, когда она, в общем, дурачилась — а еще потому, что от его прикосновения вдруг стало горячо у сердца. Она высвободилась, отступила на шаг, поздоровалась, извинилась за вчерашнее. Эдмунд расслабленно кивнул, прислонившись к увитой розами белой решетке. Небрежно оглядел Лавинию с головы до ног.

— Знаете, в вашем наряде кое-чего не хватает...

Обернувшись, он сильным и быстрым движением сорвал разом три розы и протянул ей.

— Одну в волосы, одну на пояс. А третью можете подарить мне.

— Благодарю, — Лавиния представила, что это в самом деле будет красиво, и забрала у него две розы, а третью оставила. — Лишнее прикосновение сомнет ее.

— А вам жаль, — он повертел цветок в вытянутой руке. — Розы без шипов... Все равно, что виноград без косточек. Удовольствие без неприятностей. Что за пошляк придумал!

Бросив розу в воздух, он наступил на нее, когда упала на землю, и поводил ногой, растирая алые лепестки, будто чью-то кровь. Лавинии стало противно.

— Это было очень грубо и некрасиво.

— Вам не нравится насилие, нежная барышня? Даже над цветком?

— Мне не нравится, когда силу показывают на потеху себе и другим.

— Но это самая обычная народная забава. Считаете себя выше черни?

Они посмотрели друг другу в глаза — как противники, готовые к схватке. "Вызов? Что ж, принимаю".

— Моя мать была натурщицей до замужества. Она приехала в Скендию, когда вся ее родня умерла от тифа, и первое время в Корлинге она голодала. Как я могу презирать обездоленных?

Он улыбнулся совершенно просто и мягко.

— Удивительно, сколько у нас с вами общего. Мой отец, ремилиец, приехал, правда, не спасаться от голодной смерти, а искать счастья — но ему тоже пришлось хлебнуть горя и нищеты. Но однако он поднялся до таких высот, что за него стало не стыдно выйти дочери аристократа, пусть и поизносившегося. А знаете, что самое удивительное? Отец старше матери на двадцать лет, но она до безумия влюбилась в него с первого взгляда. Изысканная красавица... Такой она и осталась даже теперь.

Утреннее солнце, заблестевшее ярко, озарило изящную, сухощавую фигуру Эдмунда. Он был гибок, как хлыст, и притом жёсток, жилист. Ремилийцы обычно полнее, мягче, они катаются или летают, как шарики.

— Вы больше похожи на айбарийца, чем на ремилийца.

— А вы много видели тех и других?

— Ремилийцев достаточно: я ведь здесь не в первый раз, да и в Розфильде, где я росла, их много. Айбарийцев встречала реже.

Лавиния не стала уточнять, что с одним из них была близко знакома: соседом ее семьи в Розфильде одно время был некий Диего Арана — для нее, впрочем, просто дядя Диего. С его приемным сыном, Клодом, она дружила до сих пор, они вместе писали для одной из газет Корлинга.

— Так приглядитесь: неужто я на них действительно похож?

Он снова шагнул слишком близко к ней, как бы невзначай положил ладонь ей чуть выше локтя — такую горячую, красивую и грубую — на нее так хотелось опереться... Лавиния, засмеявшись, отстранилась.

— Можете поверить мне на слово. Мой отец рисовал портреты на набережной, а я любила стоять рядом, так что разбираюсь в типах внешности.

Развернувшись, она нырнула за стеклянную дверь и резво побежала наверх, в номер. Ей в самом деле ни к чему флиртовать с ним: куда больше удовольствия она получит, прогулявшись сегодня с Эдрианом в историческую часть Леостона.

Леостон, или, если правильно, по-ремилийски — Леопетра — город очень древний, построенный еще до нашей эры. Много раз разрушенный и восстановленный, сменивший не одно название, он теперь делился на Старый, или Горный, и Новый город. Новый был обычным городом, то есть обычным курортным городом — благо, Леостон и жил в основном за счет туристов. Здесь тщательнее следили за порядком и гигиеной, чем в других городах Ремилии, но по этой причине здесь никогда не проводились карнавалы. Да и беднякам разрешалось селиться только "за чертой" — за окружавшей город оградой, у каждых ворот которой стояла охрана. Ремилийцы считали это надругательством над городом, бывшим когда-то колыбелью освободительного движения, но поделать ничего не могли. Горько было сознавать, что они снова потеряли свободу.

Старый же город, нежилой, состоял из живописных развалин вилл и амфитеатров, улицы его были мощены камнем, отполированным за сотни лет миллионами шагов, а оканчивался он у обрыва, с которого открывался вид на развалины Круглого замка, где жил Томазо Спиринетти — первый из борцов за независимость Ремилии. Тогда, четыре века назад, с ним расправились скоро, невзирая на его знатное происхождение и богатство. Он сам и его старший сын и правая рука в деле борьбы, Рафаэль, были казнены, жена и одна из дочерей стали монахинями, еще одна дочь, младшая, пропала без вести, имущество конфисковано, а замок вскоре сгорел — по официальной версии, от удара молнии, но не исключен и случайный поджог. В учебнике истории Лавиния видела портрет Томазо Спиринетти, а вот портрета его сына не сохранилось, только описания, а ей всегда очень хотелось нарисовать его. Лавиния была не слишком хорошей художницей — не сравнить с отцом — но рисовать ей нравилось, а в последние два года именно рисунки помогали ей зарабатывать на жизнь. Oна только недавно начала писать статьи, а до того рисовала для женских журналов и теперь еще не бросила. Да и для души Лавиния часто бралась за карандаш. Из поездок в Леостон она всегда привозила зарисовки видов, чтобы мама могла, глядя на них, почаще вспоминать родину. Так вот, иногда очень хотелось нарисовать Рафаэля Спиринетти, но когда она подумала об этом сегодня, глядя на развалины Круглого замка, ей вспомнилось лицо Эдмунда.

Порыв жаркого ветра чуть не сорвал шляпу, пришлось схватить ее за края. Лавиния продолжала стоять над обрывом, глядя на зеленую долину далеко внизу и на прозрачно-голубое небо с тончайшей дымке. Ветер приятно овеивал тело, раздувая белую блузку и бежевую юбку.

Эдриан стоял рядом, опираясь одной ногой на камень и глубоко задумавшись.

— А все-таки где твоя родина, Лэйви? — тихо спросил он. — Какое место на свете ты любишь больше всего?

Лавиния всмотрелась в его лицо.

— Я люблю наш дом в Розфильде, и сам Розфильд с соборами и набережной, с гонками на лодках и Праздником лета. Здесь родина моей матери, и ей я отдаю дань уважения. В Корлинге я чувствую себя независимой, сама зарабатывая на жизнь, и там живут дорогие мне люди. Но ведь ты не обо мне хотел поговорить? Тебя что-то беспокоит?

Она положила ладонь ему на плечо. Он оглянулся назад, давая понять, что хотел бы уйти. Они стали потихоньку спускаться вниз.

— Понимаешь, я нигде не чувствую себя дома. Я презираю отца, и он меня тоже, домой мне не хочется. И нигде больше нет места, куда я был бы рад вернуться. Получается, у меня нет родины?

Да, с семьей Эдриану приходилось непросто. Лавиния с десяти лет, когда ее отдали в школу для девочек близ Корлинга, часто гостила в доме дяди и успела понять, как складывались там отношения. Нельзя сказать, чтобы дядя Джонатан действительно презирал сына — просто не понимал, а потому избегал. Слишком они были разные: Эдриан пылкий, непримиримый, стремящийся к высокому и отрицающий ценность материального — совсем как ее отец, из гордости отнюдь не сразу принявший свою долю наследства. Oн ведь догадывался, что дед оставил все Джонатану, и тот лишь по совести решил выделить долю брату. Лавиния аккуратно указывала Эдриану на хорошие поступки дяди, но кузен не делал ее слушать. Настаивать она не решалась: дядя Джонатан все-таки не был человеком, какого стоило брать за образец. Лавиния слышала, что он, будучи судьей, проявлял чрезмерное снисхождение к титулу или богатству обвиняемых. Но так или иначе, его сыну, едва вступавшему в жизнь, была нужна опора.

— Родина — еще и место, которое ты готов защищать и судьба которого тебя волнует, — поправила Лавиния сейчас не слишком уверенно. Так, кажется, писали в учебниках и романах, об этом были песни и стихи, но Лавиния не особенно вдумывалась в эти слова: ей самой было слишком понятно, что значит — любить свою родину и уважать историю. И только теперь она начала понимать, как любила Розфильд и Корлинг, а подлинное уважение у ней вызывала история родины ее матери. Кто-то сказал бы, что в истории Ремилии слишком много мифов, кто-то — что среди ее персонажей слишком много фанатиков, а их слова наверняка все перевраны: слишком уж они пафосны. Лавиния же не искала "грязной правды". У обличения подобного есть плохое свойство: оно вместе с идеалами лишает и надежды.

— Но если я не люблю ни одно место, с чего я захочу защищать его? — оборвал ее Эдриан слегка раздраженно. — Я как будто бастард, не знающий отца. Что-то неправильное, недолжное. Человек ниоткуда.

— Ты думаешь, долг — только в том, что велит любовь?

— Конечно. Остальное меняется.

— И любовь меняется.

— У слабаков. У людей без характера и воли.

Лавиния растерянно моргнула. Она — так уж случилось — дважды успела слегка увлечься: в Розфильде с его вольными нравами и постоянными праздниками, а потом в Корлинге, когда после школы она оказалась свободна, как птица, это дело нехитрое. Но поверхностные увлечения проходили через месяц. Лавиния каждый раз укоряла себя за ветреность, и от слов кузена ей стало немного стыдно. Хотя, если подумать, он говорил о другом.

— Но ведь есть то, что ты ценишь выше людей и мест? — спросила она.

— Конечно, — его лицо стало строгим и сосредоточенным.

— Тогда... Мне кажется... — Лавиния инстинктивно понизила голос, — остальное тебе приложится. Ты найдешь людей, которое полюбишь, место, которое назовешь родной землей. Ты не бастард, не космополит — ты скорее странник. Но если карта есть, выйти всегда можно.

Как ей показалось, Эдриан слегка повеселел.

Обратно плыли на лодке. Горный Леостон высился, искаженно отражаясь в воде, его старые камни белели в ярком солнце, и казалось, что тех тысячелетий, что он стоит, словно и не было: как будто в нем до сих пор жили по простым и жестоким понятиям, и каждый знал, где его родина, и в страшном сне не мог представить, что кому-то сдастся, перед кем-то склонится.

— Vea ma patria... — тихо запела Лавиния. "Где моя родина", — песня, которую молва приписывала Франческе, младшей дочери Томазо Спиринетти. По одной из легенд, она под чужим именем вступила в бродячую труппу и сочинила немало стихов, вдохновлявших народ не забывать о своей истории. А первые песни спела у стен тюрьмы, где держали перед казнью ее отца и брата.

— Где моя родина?

Я не вижу ее среди этих холмов.

Мои отец и брат больше не дышат,

Мои мать и сестра больше не улыбаются.

Где моя родина?

Чужие разговоры и обычаи,

Чужие господа на конях,

И быть ремилийцем теперь позор.

Бедная моя земля, попираемая чужаками!

Бедный мой народ под чужим ярмом!

Боже, принявший моих родных,

Боже, освободи мою родину!

Лавиния постаралась петь очень тихо, ведь слухом похвастаться она не могла, но заметила, что Эдриан тоже шевелит губами.

...Первые, кого они увидели, войдя в окружавший гостиницу сад — Фиби, сидевшая на скамейке, и опиравшийся на спинку Эдмунд.