Любовь двух святых узников (Альтернативная версия) (гет)

* * *

Волею провидения в то время наши герои несли свою миссию по разным концам земли, но перед очередной разлукой Консуэло успела сообщить своему возлюбленному радостную новость. Тогда он без слов, тихо, мягко, но крепко прижал её к себе. В этом объятии было всё. Всё тепло его сердца, вся степень благодарности и ликования, вся сила чувств. Так простояли они долго, закрыв глаза, в тишине, позабыв обо всём на свете. Казалось, что в те минуты, той ночью замер весь мир вокруг.

Когда наш герой наконец отпустил возлюбленную из своих объятий — взяв ладони Консуэло, он произнёс такую речь:

— Но ответь же мне — как теперь ты чувствуешь себя физически и душевно? Ощущаешь ли ты силы отправиться в этот путь в одиночку, противостоять всем ударам судьбы и сможешь ли теперь, когда меня не будет рядом — продолжать с прежним мужеством бороться за счастье этого мира? Если ты хочешь — я могу договориться со старейшинами, о том, чтобы они поручили нам задание, что мы могли бы исполнять вместе. Только скажи мне. Твоё слово для меня — закон. Я уверен, что они послушают меня и дозволят нам избрать то дело, для осуществления коего необходимы двое. Или же ты сама можешь обратиться к ним. Ведь теперь твой авторитет в ордене равен моему и ты обладаешь равными со мной правами в нашем тайном обществе. И мне даже видится, что к твоим словам основатели Ордена прислушаются с большей долей вероятности, так как ты будешь говорить за себя, описывать свои чувства и опасения, в то время как мою же просьбу устроители братства всего скорее сочтут за излишнее беспокойство — зная о том, как трепетно я отношусь к тебе и как люблю тебя.

— Альберт, но твои волнения и вправду совершенно напрасны. Я чувствую себя прекрасно. Меня ничто не беспокоит. Кроме того, тебе прекрасно известно, что в нашем союзе с самого дня его основания и до сей поры действует непреложное правило — все его члены, принадлежащие к одной ступени, равны между собой, и ни о каких послаблениях не может идти и речи. И ничто, никакое обстоятельство не может повлиять на это. Единственными причинами, могущими послужить замене исполнителя — его смерть, тяжёлая болезнь, что не позволяет подняться с постели, или же непростительная ошибка, совершённая по собственной вине или воле злого рока. Но в моём случае это будут ещё и роды. И об этом я позабочусь сама. Я помню имя и адрес нашего знакомого — хорошего доктора — Адама Коваржа. Я уверена, что его не забыл и ты — хотя вы общались довольно давно и очень недолго. В ближайшее время я намерена связаться с ним и попросить о помощи. Судя по тому, что он полностью разделяет наши убеждения и своим неукоснительным и долгим служением доказал нам их твёрдость — он не должен отказать нам. И я тем более спокойна, что ты и он однажды нашли общий язык и сходитесь во взглядах на многие вопросы. Мне даже думается, что со временем вы можете стать добрыми друзьями — по крайней мере, я была бы этому очень рада. Но речь сейчас не об этом. Альберт, я надеюсь, ты понимаешь, по какой причине я намерена сделать это как можно скорее. Несмотря на то, что я забочусь о себе — случиться может всякое.

Адам Коварж был человеком, чей возраст приближался к преклонному. В Чехии он был известен и уважаем как превосходный врач-акушер и также принадлежал к числу адептов тайного ордена, достигшим высшей степеней посвящения. Ещё до встречи с ним Альберт был наслышан об успехах этого доктора — и, что немаловажно — не только от коллег, но и от простых людей — женщин, чьи жизни он спас и смог исцелить, слёзные благодарности о за то, что он не дал умереть их детям и сумел сохранить их здоровье.

— Да, он блестящий специалист и многие высказывания и точки зрения этого врача действительно заслуживают уважения. И я тоже уверен, что он поможет нам. И я вновь прошу тебя — не думай о плохом. Но, Консуэло, послушай меня — зная тебя, я не позволю тебе истязать себя и приступить к работе на следующие же сутки после того, как появится на свет наше долгожданное дитя!

— Разумеется, Альберт, я не стану трудиться, преодолевая сильное утомление, боль или не обращая внимания на какие-то иные серьёзные осложнения — ведь я понимаю, что от подобной бдительности будет зависеть моя жизнь и исполнение нашей миссии. И, если ещё несколько дней назад я берегла себя ради нашего общего дела и нашей любви, то теперь в моей заботе нуждается и тот, кому суждено появиться на свет уже этой весной. И у него нет иной физической защиты кроме моего тела. Но а коли же речь зашла и о семье, — те из наших приверженцев, кто имел её — добровольно ушли из собственного дома и теперь не имеют возможности знать о том, что с их близкими, живы ли они и здоровы ли, как складывается их судьба. Мы потеряли своих родных прежде начала нашего служения и не можем в полной мере ощутить себя на их месте. Быть может, ты, Альберт, считаешь по-другому — скажи мне, если это так — но, зная о том, как ты предан нашему общему делу и о том, что любовь к матери, и уже покойным отцу, дяде и тётушке никогда не угасала в твоей душе — я уверена в том, что, коли они продолжили бы своё земное бытие — ты, узнав о грядущей вечной разлуке, сопряжённой с этим выбором, о неизбежности этого строжайшего условия, о том, что никогда больше не увидишь, не обнимешь их, не прижмёшь к своему сердцу — ты и тогда остался бы верен избранному пути, хотя жил бы с неизбывной тревогой и великой печалью в сердце. Скажи мне, коли я не права. Но будь жива моя мать — я не знаю, смогла ли бы я уйти, даже оставив её на попечение чужим добрым людям, простившись с нею навсегда… Я много думала об этом, но так и не…

Консуэло не закончила фразу и, на мгновение опустив взгляд и голову, в замешательстве быстро проговорила, спеша сменить тему:

— Но всё же сейчас мы говорим не о том… Тебе известно, что такова цена сражения во имя блага людей, честно и праведно живущих на этой земле. Или же ты забыл обо всём этом, Альберт? Я говорю тебе все эти вещи, затем, чтобы напомнить о том, что наше же расставание — коли господь будет благосклонен — не продлится до скончания наших дней.

— Конечно же, Консуэло, я всё помню, но...

Временами Альберту казалось, что Консуэло много превосходит его в своей отваге и героизме.

Не дав ему договорить — хотя, по правде говоря, Альберту больше и нечего было сказать, дабы исправить или добавить что-то — Консуэло продолжала:

— Послушай меня, Альберт, я действительно уверена в справедливости и честности этого установления и всегда буду на стороне тех, кто принял его. Среди нас не должно быть тех, кто слабее других, кто не способен во всякий момент своей жизни справляться с теми частями нашего общего дела, что назначаются для выполнения в одиночку. Иначе это говорило бы о моральной слабости этих людей, для коих собственное душевное спокойствие и физическое удобство превыше нашей общей миссии, и о том, что место их — в их семье, рядом с родными. И, конечно же, это не плохо, это не делает их грешными. Преданность своим близким — великая добродетель. Но такой поступок говорил бы о недостаточно осознанном выборе, совершённом во время посвящения и о нашем упущении, о том, что мы не увидели в их взгляде большую приверженность родному дому, сокрытую от них самих и не показали им её, отражённую в их же сердце. Сей невольный, но при этом столь искусный обман возможно было бы объяснить страхом перед нашим осуждением. И потому, единожды проявив подобное качество, они не будут более пригодны для служения в нашем братстве — разве это не так, Альберт? Но прости же меня за эту резкость, ибо причина тому — слишком сильное возбуждение — по причине известия о новом деле, что предстоит мне и ввиду радости и тревоги, что испытываю я — в связи с тем, что наконец скоро мы станем родителями. Однако вместе с тем я чувствую себя очень хорошо, даже лучше, нежели это было до того, как я узнала о своём положении — нет, о нашем новом положении, об изменении нашей судьбы. Теперь во мне ещё больше смелости противостоять любому злу, и теперь, если жизнь потребует от меня этого — я буду делать всё, чтобы и я сама, и наше дитя оставались живы и здоровы, — при последних словах ресницы Консуэло распахнулись ещё шире, глаза загорелись огнём, а дыхание приобрело небывалые доселе глубину и наполненность, и Альберт, что верил ей и без того, увидел всю великую, грандиозную силу решимости нашей героини.

И всё же он отважился возразить своей любимой.

— Но, Консуэло — до того, как мы оба были приняты в братство — никогда ещё между двумя людьми, вступившими в него, не было той любви, что объединяет нас. И я уверен в том, что моя просьба не стала бы мольбой о снисхождении. Кроме того, среди всех типов поручений, что мы получаем, имеются и те, что предназначены для двоих и даже большего количества человек, и, как ты знаешь, они не уступают по уровню поручениям для исполнения в одиночку.

— Нет, Альберт, это явится послаблением, и я не прощу себе, если посмею обратиться с подобной просьбой к кому-то из старейшин — даже объяснив причину — ибо это будет означать, что всякий раз, когда я или кто-то из наших служительниц станут беременны — учредители нашего союза должны быть готовы к просьбе найти им замену. Это всякий раз заставало бы основателей нашего тайного общества врасплох и заставляло принимать поспешные и оттого, быть может, в недостаточной степени взвешенные решения, да и, в конечном итоге, заниматься не своей работой.

— Моя Консуэло, ты очень строга к себе и неизменно радеешь о благе других. И я вижу, что за всё уже прошедшее время служения в братстве Невидимых ты очень хорошо и твёрдо усвоила все наши законы и правила, и всегда помнишь о существовании каждого из них. Но да будет твоя воля — я не смею перечить тебе. Я знаю о том, какой внутренней силой ты обладаешь, ты уже не однажды доказала мне это своими делами и поступками. Но весь твой облик, вся твоя внешняя, обманчивая хрупкость всегда будут заставлять меня испытывать безотчётное желание оберегать тебя выше необходимой меры. Я знаю о твоей невероятной физической выносливости и моральной силе. Ты самодостаточна, твой дух непоколебим и твёрд. Прости же меня, Консуэло. Я никогда не смел сомневаться в тебе. Я верю в тебя. Порой мне кажется, что твои нравственные качества затмевают собой силу тех устремлений, что несу и я в своей груди. Но всё же — твой небольшой рост и миниатюрная фигурка вызывают у меня некоторое беспокойство в связи с тем, что теперь ты носишь под сердцем наше дитя, и потому позволь мне задать тебе ещё один, очень важный — по крайней мере, для меня — вопрос — ощущаешь ли ты в своём организме физическую готовность выдержать, вынести столь большие нагрузки?

— Да, Альберт, я ощущаю внутри себя силу для того, чтобы прожить все эти месяцы в добром здравии и не иметь причин для жалоб. Наш ребёнок, невзирая на всю свою уязвимость, будто оберегает и защищает меня — я чувствую это уже прямо сейчас.

— Конечно, Консуэло, конечно — ведь сейчас внутри тебя живёт ещё одна ангельская душа. И пусть господь распорядится так, чтобы к концу этого срока мы вновь оказались вместе. В момент рождения нашего сына и всех других наших детей я обязан быть рядом с тобой. Любой ценой. Я считаю это священным долгом, наложенным на меня всевышним.

Разумеется, она и сама хотела этого. Но, тем не менее, наша героиня была намерена работать почти до самых родов. Разумеется, Консуэло уже позаботилась о том, чтобы высчитать примерный день, когда это случится. Главным при наступлении этого срока было находиться в безопасном месте, где их никто не побеспокоит хотя бы в течение нескольких дней — коли всё сложится благополучно и для неё самой, и для будущего сына. Но, к слову сказать, она не испытывала тревоги ни за собственное здоровье, ни за состояние их общего с Альбертом ребёнка.

Но если бы только наша героиня знала, что ждёт её в самом ближайшем будущем…

Но тогда же казалось, что это наступившее светлое ожидание в действительности придало Консуэло ещё больше духовной и душевной энергии. Всё её существо было словно пронизано невидимым сиянием.