Любовь двух святых узников (Альтернативная версия) (гет)

— Неужели вам до сих пор неясно, что вам нет нужды так беспокоиться обо мне?

Консуэло шла между двумя надзирателями по длинному каменному коридору. Вокруг была тишина. И лишь шаги стражников, шедших так близко к ней, что их одежда и руки непрестанно касались тела нашей героини — тяжело и гулко раздавались в этом гнетущем безмолвии.

Голос Консуэло звучал сухо, глухо, металлически, но не по причине страха перед тем испытанием, что предстояло ей. Наша героиня чувствовала мучительную тревогу о судьбе своего возлюбленного, друга и сподвижника, и на то у Консуэло было гораздо более веское основание, о коем читатель узнает чуть позже.

Кроме того, она ощущала физическое недомогание, которое могло бы не усугубиться, не переживи наша героиня до того несколько дней сущего кошмара, морального ада, о коем мы также расскажем в последующих главах.

Консуэло ждала от Альберта ребёнка. Это была её первая беременность. До начала судебных процессов наша героиня испытывала лишь лёгкое ухудшение самочувствия, нисколько не препятствовавшее её работе на благо всего мира, и, так как на тот момент с тех пор как Консуэло поняла, что находится в положении, прошло всего лишь два месяца — ей без усилий удавалось скрывать свою беременность от всех, кто потенциально мог бы причинить вред их будущему сыну.

* * *

Волею провидения в то время наши герои несли свою миссию по разным концам земли, но перед очередной разлукой Консуэло успела сообщить своему возлюбленному радостную новость. Тогда он без слов, тихо, мягко, но крепко прижал её к себе. В этом объятии было всё. Всё тепло его сердца, вся степень благодарности и ликования, вся сила чувств. Так простояли они долго, закрыв глаза, в тишине, позабыв обо всём на свете. Казалось, что в те минуты, той ночью замер весь мир вокруг.

Когда наш герой наконец отпустил возлюбленную из своих объятий — взяв ладони Консуэло, он произнёс такую речь:

— Но ответь же мне — как теперь ты чувствуешь себя физически и душевно? Ощущаешь ли ты силы отправиться в этот путь в одиночку, противостоять всем ударам судьбы и сможешь ли теперь, когда меня не будет рядом — продолжать с прежним мужеством бороться за счастье этого мира? Если ты хочешь — я могу договориться со старейшинами, о том, чтобы они поручили нам задание, что мы могли бы исполнять вместе. Только скажи мне. Твоё слово для меня — закон. Я уверен, что они послушают меня и дозволят нам избрать то дело, для осуществления коего необходимы двое. Или же ты сама можешь обратиться к ним. Ведь теперь твой авторитет в ордене равен моему и ты обладаешь равными со мной правами в нашем тайном обществе. И мне даже видится, что к твоим словам основатели Ордена прислушаются с большей долей вероятности, так как ты будешь говорить за себя, описывать свои чувства и опасения, в то время как мою же просьбу устроители братства всего скорее сочтут за излишнее беспокойство — зная о том, как трепетно я отношусь к тебе и как люблю тебя.

— Альберт, но твои волнения и вправду совершенно напрасны. Я чувствую себя прекрасно. Меня ничто не беспокоит. Кроме того, тебе прекрасно известно, что в нашем союзе с самого дня его основания и до сей поры действует непреложное правило — все его члены, принадлежащие к одной ступени, равны между собой, и ни о каких послаблениях не может идти и речи. И ничто, никакое обстоятельство не может повлиять на это. Единственными причинами, могущими послужить замене исполнителя — его смерть, тяжёлая болезнь, что не позволяет подняться с постели, или же непростительная ошибка, совершённая по собственной вине или воле злого рока. Но в моём случае это будут ещё и роды. И об этом я позабочусь сама. Я помню имя и адрес нашего знакомого — хорошего доктора — Адама Коваржа. Я уверена, что его не забыл и ты — хотя вы общались довольно давно и очень недолго. В ближайшее время я намерена связаться с ним и попросить о помощи. Судя по тому, что он полностью разделяет наши убеждения и своим неукоснительным и долгим служением доказал нам их твёрдость — он не должен отказать нам. И я тем более спокойна, что ты и он однажды нашли общий язык и сходитесь во взглядах на многие вопросы. Мне даже думается, что со временем вы можете стать добрыми друзьями — по крайней мере, я была бы этому очень рада. Но речь сейчас не об этом. Альберт, я надеюсь, ты понимаешь, по какой причине я намерена сделать это как можно скорее. Несмотря на то, что я забочусь о себе — случиться может всякое.

Адам Коварж был человеком, чей возраст приближался к преклонному. В Чехии он был известен и уважаем как превосходный врач-акушер и также принадлежал к числу адептов тайного ордена, достигшим высшей степеней посвящения. Ещё до встречи с ним Альберт был наслышан об успехах этого доктора — и, что немаловажно — не только от коллег, но и от простых людей — женщин, чьи жизни он спас и смог исцелить, слёзные благодарности о за то, что он не дал умереть их детям и сумел сохранить их здоровье.

— Да, он блестящий специалист и многие высказывания и точки зрения этого врача действительно заслуживают уважения. И я тоже уверен, что он поможет нам. И я вновь прошу тебя — не думай о плохом. Но, Консуэло, послушай меня — зная тебя, я не позволю тебе истязать себя и приступить к работе на следующие же сутки после того, как появится на свет наше долгожданное дитя!

— Разумеется, Альберт, я не стану трудиться, преодолевая сильное утомление, боль или не обращая внимания на какие-то иные серьёзные осложнения — ведь я понимаю, что от подобной бдительности будет зависеть моя жизнь и исполнение нашей миссии. И, если ещё несколько дней назад я берегла себя ради нашего общего дела и нашей любви, то теперь в моей заботе нуждается и тот, кому суждено появиться на свет уже этой весной. И у него нет иной физической защиты кроме моего тела. Но а коли же речь зашла и о семье, — те из наших приверженцев, кто имел её — добровольно ушли из собственного дома и теперь не имеют возможности знать о том, что с их близкими, живы ли они и здоровы ли, как складывается их судьба. Мы потеряли своих родных прежде начала нашего служения и не можем в полной мере ощутить себя на их месте. Быть может, ты, Альберт, считаешь по-другому — скажи мне, если это так — но, зная о том, как ты предан нашему общему делу и о том, что любовь к матери, и уже покойным отцу, дяде и тётушке никогда не угасала в твоей душе — я уверена в том, что, коли они продолжили бы своё земное бытие — ты, узнав о грядущей вечной разлуке, сопряжённой с этим выбором, о неизбежности этого строжайшего условия, о том, что никогда больше не увидишь, не обнимешь их, не прижмёшь к своему сердцу — ты и тогда остался бы верен избранному пути, хотя жил бы с неизбывной тревогой и великой печалью в сердце. Скажи мне, коли я не права. Но будь жива моя мать — я не знаю, смогла ли бы я уйти, даже оставив её на попечение чужим добрым людям, простившись с нею навсегда… Я много думала об этом, но так и не…

Консуэло не закончила фразу и, на мгновение опустив взгляд и голову, в замешательстве быстро проговорила, спеша сменить тему:

— Но всё же сейчас мы говорим не о том… Тебе известно, что такова цена сражения во имя блага людей, честно и праведно живущих на этой земле. Или же ты забыл обо всём этом, Альберт? Я говорю тебе все эти вещи, затем, чтобы напомнить о том, что наше же расставание — коли господь будет благосклонен — не продлится до скончания наших дней.

— Конечно же, Консуэло, я всё помню, но...

Временами Альберту казалось, что Консуэло много превосходит его в своей отваге и героизме.

Не дав ему договорить — хотя, по правде говоря, Альберту больше и нечего было сказать, дабы исправить или добавить что-то — Консуэло продолжала:

— Послушай меня, Альберт, я действительно уверена в справедливости и честности этого установления и всегда буду на стороне тех, кто принял его. Среди нас не должно быть тех, кто слабее других, кто не способен во всякий момент своей жизни справляться с теми частями нашего общего дела, что назначаются для выполнения в одиночку. Иначе это говорило бы о моральной слабости этих людей, для коих собственное душевное спокойствие и физическое удобство превыше нашей общей миссии, и о том, что место их — в их семье, рядом с родными. И, конечно же, это не плохо, это не делает их грешными. Преданность своим близким — великая добродетель. Но такой поступок говорил бы о недостаточно осознанном выборе, совершённом во время посвящения и о нашем упущении, о том, что мы не увидели в их взгляде большую приверженность родному дому, сокрытую от них самих и не показали им её, отражённую в их же сердце. Сей невольный, но при этом столь искусный обман возможно было бы объяснить страхом перед нашим осуждением. И потому, единожды проявив подобное качество, они не будут более пригодны для служения в нашем братстве — разве это не так, Альберт? Но прости же меня за эту резкость, ибо причина тому — слишком сильное возбуждение — по причине известия о новом деле, что предстоит мне и ввиду радости и тревоги, что испытываю я — в связи с тем, что наконец скоро мы станем родителями. Однако вместе с тем я чувствую себя очень хорошо, даже лучше, нежели это было до того, как я узнала о своём положении — нет, о нашем новом положении, об изменении нашей судьбы. Теперь во мне ещё больше смелости противостоять любому злу, и теперь, если жизнь потребует от меня этого — я буду делать всё, чтобы и я сама, и наше дитя оставались живы и здоровы, — при последних словах ресницы Консуэло распахнулись ещё шире, глаза загорелись огнём, а дыхание приобрело небывалые доселе глубину и наполненность, и Альберт, что верил ей и без того, увидел всю великую, грандиозную силу решимости нашей героини.

И всё же он отважился возразить своей любимой.

— Но, Консуэло — до того, как мы оба были приняты в братство — никогда ещё между двумя людьми, вступившими в него, не было той любви, что объединяет нас. И я уверен в том, что моя просьба не стала бы мольбой о снисхождении. Кроме того, среди всех типов поручений, что мы получаем, имеются и те, что предназначены для двоих и даже большего количества человек, и, как ты знаешь, они не уступают по уровню поручениям для исполнения в одиночку.

— Нет, Альберт, это явится послаблением, и я не прощу себе, если посмею обратиться с подобной просьбой к кому-то из старейшин — даже объяснив причину — ибо это будет означать, что всякий раз, когда я или кто-то из наших служительниц станут беременны — учредители нашего союза должны быть готовы к просьбе найти им замену. Это всякий раз заставало бы основателей нашего тайного общества врасплох и заставляло принимать поспешные и оттого, быть может, в недостаточной степени взвешенные решения, да и, в конечном итоге, заниматься не своей работой.

— Моя Консуэло, ты очень строга к себе и неизменно радеешь о благе других. И я вижу, что за всё уже прошедшее время служения в братстве Невидимых ты очень хорошо и твёрдо усвоила все наши законы и правила, и всегда помнишь о существовании каждого из них. Но да будет твоя воля — я не смею перечить тебе. Я знаю о том, какой внутренней силой ты обладаешь, ты уже не однажды доказала мне это своими делами и поступками. Но весь твой облик, вся твоя внешняя, обманчивая хрупкость всегда будут заставлять меня испытывать безотчётное желание оберегать тебя выше необходимой меры. Я знаю о твоей невероятной физической выносливости и моральной силе. Ты самодостаточна, твой дух непоколебим и твёрд. Прости же меня, Консуэло. Я никогда не смел сомневаться в тебе. Я верю в тебя. Порой мне кажется, что твои нравственные качества затмевают собой силу тех устремлений, что несу и я в своей груди. Но всё же — твой небольшой рост и миниатюрная фигурка вызывают у меня некоторое беспокойство в связи с тем, что теперь ты носишь под сердцем наше дитя, и потому позволь мне задать тебе ещё один, очень важный — по крайней мере, для меня — вопрос — ощущаешь ли ты в своём организме физическую готовность выдержать, вынести столь большие нагрузки?

— Да, Альберт, я ощущаю внутри себя силу для того, чтобы прожить все эти месяцы в добром здравии и не иметь причин для жалоб. Наш ребёнок, невзирая на всю свою уязвимость, будто оберегает и защищает меня — я чувствую это уже прямо сейчас.

— Конечно, Консуэло, конечно — ведь сейчас внутри тебя живёт ещё одна ангельская душа. И пусть господь распорядится так, чтобы к концу этого срока мы вновь оказались вместе. В момент рождения нашего сына и всех других наших детей я обязан быть рядом с тобой. Любой ценой. Я считаю это священным долгом, наложенным на меня всевышним.

Разумеется, она и сама хотела этого. Но, тем не менее, наша героиня была намерена работать почти до самых родов. Разумеется, Консуэло уже позаботилась о том, чтобы высчитать примерный день, когда это случится. Главным при наступлении этого срока было находиться в безопасном месте, где их никто не побеспокоит хотя бы в течение нескольких дней — коли всё сложится благополучно и для неё самой, и для будущего сына. Но, к слову сказать, она не испытывала тревоги ни за собственное здоровье, ни за состояние их общего с Альбертом ребёнка.

Но если бы только наша героиня знала, что ждёт её в самом ближайшем будущем…

Но тогда же казалось, что это наступившее светлое ожидание в действительности придало Консуэло ещё больше духовной и душевной энергии. Всё её существо было словно пронизано невидимым сиянием.

* * *

Во время прощания избранник нашей героини не однажды напомнил своей любимой о том, чтобы она берегла себя, не переутомлялась, не переживала понапрасну, питалась хорошо, лучше следила за своим здоровьем и, взяв в свои обе руки Консуэло в свои и, поцеловав, поклялся, что будет молиться за неё и их дитя каждый день.

После этих слов из её глаз пролилось несколько прозрачных горячих ручьёв, что Альберт поспешил отереть с лица своей возлюбленной и вновь нашёл её ладони.

— Что же ты, родная моя? Ведь теперь нашим душам надлежит петь восхваления и славословия господу. Так почему же слёзы текут из твоих глаз? Ещё несколько дней назад я видел в твоём взгляде лишь спокойствие, радость и энергию для новых свершений.

— Альберт, я плачу от счастья и тревоги. Наша жизнь так противоречива — мы призваны нести в мир добро и свет, но какую цену мы платим за это! Ведь, каждый раз отправляясь на задание, мы кладём на другую чашу весов наши жизни. Что ждёт нас в будущем?.. Теперь нас стало трое, и волнение моё усилилось. Признайся же мне, что и твоё беспокойство усугубилось. Ведь сейчас ребёнок, коего я ношу под сердцем — самое незащищённое существо из нас троих — он ещё не может постоять за себя. И, если вдруг я совершу какую-то роковую ошибку, и меня схватят и станут пытать… Ты знаешь, что я не сдамся, не выдам никого из нас — даже если буду умирать от боли… и тогда может случиться самое худшее… Я страшусь не столько за собственную жизнь, сколько за земное бытие нашего сына. Может случиться так, что благодаря какому-то счастливому для нас стечению обстоятельств — изменению законов или малодушию наших собратьев, что в страхе перед истязаниями и казнью выдадут себя и нас — я выживу, но мы безвозвратно потеряем наше дитя… Господи, неужели ты допустишь такую жертву во имя свободы, равенства и братства всех людей на этой земле?!. Это будет так несправедливо… — когда Консуэло произносила две последние фразы — взгляд её был обращён уже не на Альберта, но куда-то мимо всего и вся одновременно ко Всевышнему и был растерянным, печальным, испуганным, беззащитным и полным чувства вины и раскаяния. — Я не вынесу этого… если мне сохранят жизнь, то я… я тоже не выживу... Прости меня, Альберт, но я… я не переживу этого… Это значит, что я недостойна нести нашу миссию?.. Но что же мне тогда делать, как быть?.. Мне некуда больше идти, моё сердце отдано тебе, и нас объединяет плод нашей любви… И переживёшь ли ты такую бесславную кончину той, что возвёл в душе своей едва ли не выше всех небес?.. А может быть, ты уже жестоко разочарован во мне?.., — к окончанию речи голос её срывался всё чаще и последние слова каждой фразы были едва слышны.

Напуганный словами своей любимой и видя, что Консуэло крайне возбуждена, взволнована и вновь готова едва ли не разрыдаться, опасаясь, как бы его избраннице не сделалось плохо и она не лишилась чувств прямо здесь, на дороге — и тогда они уже не смогут никуда поехать — он ещё крепче сжал её ладони, чтобы наделить частью своей силы и поддержать в случае потери сознания.

— Господи, любимая моя, что ты такое говоришь! Какие ужасные вещи я слышу от тебя! Нет, конечно же, я не разочарован в тебе. Прошу тебя, ради бога, остановись, не думай сейчас об этом! Ведь ещё ничего не произошло, будущее не наступило, мы далеко от тех, кто может посягнуть на наши жизни, и сейчас, в эти последние мгновения перед долгой разлукой я здесь, с тобой, и нам не угрожает никакая опасность. Не изводи и не пугай себя так раньше времени. Да, наша судьба полна риска, и с этих пор я также непрестанно ощущаю подспудный страх не только за твою жизнь, но и за земное существование наследника наших идей, что ещё не родился, не начал свой путь. Но ты должна верить в то, что твои предусмотрительность, ум и осторожность не дадут подвергнуть риску ни тебя, ни нашего сына, что храним твоей, моей и божьей любовью, и потому это чувство не способно взять верх надо мной, и оно не должно властвовать и над твоей душой. Потому как — ведь разве же может быть защита лучше и надёжнее? Прошу тебя — ни на одно мгновение не переставай верить в это — как я верю в тебя. Я сделаю всё, чтобы господь не забыл о нас.

— В тот день, когда мне стало известно о том, что я беременна — моя душа действительно переполнилась торжеством и счастьем — ведь мы оба так ждали этого. Мне казалось, что теперь я смогу преодолеть всё — что бы ни случилось. Но сейчас, за несколько мгновений до нашей разлуки я так ясно осознаю, что вот, уже спустя несколько минут мы расстанемся, и неизвестно, встретимся ли вновь на этой земле, мы не в силах предсказать, что могут сотворить с нами приспешники алчной, себялюбивой и жестокой власти, раскрыв наши планы. Альберт, ведь самое худшее и вправду может произойти. Если они узнают, что я жду ребёнка, если я выдам себя внезапно ухудшившимся самочувствием… Да, быть может, единожды мне удастся объяснить свои недомогания тем, что съела что-то не то. И хорошо, если на следующий же день мои симптомы станут легче до той меры, что позволит мне вновь безмятежно хранить у сердца нашу сокровенную тайну. Но а если нет? Если ни одно средство из тех, что взяла собой и из тех, что дал мне ты — не спасут моё положение? Ведь тогда они уличат меня во лжи и потребуют объяснений. И что же я скажу им? Что моя болезнь ещё не прошла, но не препятствует исполнению моих обязанностей? Из чувства брезгливости или даже боязни заразиться чем-нибудь они могут запретить мне появляться при дворе до тех пор, пока я не вылечусь. И мне нужно будет либо подчиниться им, либо более никогда не посещать дворец. А ведь все эти проявления могут не исчезнуть до окончания отведённого мне срока. И тогда мне придётся открыть правду — ибо, в противном случае — как понимаем ты и я — эта важная часть нашей миссии потерпит поражение и её будет вынужден исполнять кто-то другой, а меня… меня будут вправе перевести на одну из самых низших ступеней, и я вновь безропотно начну тот путь, что уже прошла. А коли же, достигнув высшей ступени, я вновь не смогу преодолеть свой страх — я буду исключена из Ордена. И я приму свою участь. Но продолжишь ли ты любить меня, и кем я буду подле тебя, в каком качестве?.. И что будет с нашими детьми — если им всё-таки суждено будет родиться?..

— Консуэло, не уничижай себя безвинно. Ты всегда будешь моей любимой женщиной, моей избранницей. И нам не внове идти навстречу тревожной неизвестности. Если судьба потребует этого от тебя — ты будешь в силах превозмочь страх во имя служения нашим высшим идеям.

— Но даже если я пойду навстречу будущему, сокрытому от нас — смогу ли я дойти до конца, принеся в жертву жизнь нашего ребёнка и свою собственную?.. Ведь, обнаружив наши истинные намерения и зная о том, что я ношу под сердцем наше дитя, первым делом они станут угрожать лишить меня нашего будущего сына. А он сейчас и без того так уязвим, и я должна беречь его внутри себя как самое драгоценное сокровище… И ты знаешь, что я не выдам никого из нас. И тогда они, сохраняя мне жизнь, сделают всё, чтобы я испытывала нестерпимую боль. Я помню об этом из тех надписей, что видела на каменных стенах, проходя церемонию посвящения. Мир остался таким же жестоким. Но я буду молчать, даже истекая неостановимым потоком крови. И, поняв, что я уже потеряла ребёнка, но видя, что я и после этого не намерена ни в чём признаваться, они будут применять самые жестокие, самые медленные, самые изощрённые пытки, вновь и вновь приводя меня в сознание, обливая ледяной водой… Но, сокрушённая этой потерей, я так боюсь не выдержать всего этого и сломаться… Или же может случиться так, что я смогу скрывать головокружение и тошноту, но на это уйдут все мои силы, всё моё внимание будет сосредоточено только на этом и это напряжение помешает ходу моих мыслей, их ясности и я совершу ту самую роковую ошибку, что приведёт меня в зал суда. Или что-то излишне помешает мне в таком состоянии, смутит…

— Умоляю тебя, Консуэло, не представляй себе сейчас всех этих ужасных картин. Мы оба должны верить. И, если это всё же случится — ибо ни я ни ты, ни наш сын — не всесильны — я приму эти две смерти как жертвы во имя светлого будущего этого мира. И тогда же я очень скоро смогу воссоединиться с вами. Ты не можешь допустить ошибку. Я знаю тебя и не устану повторять, что верю в тебя. Когда мы совершали нашу миссию вместе — я ни разу не был свидетелем хотя бы малейшего промаха с твоей стороны, и, всякий раз, когда наше дело находилось на волоске от разоблачения — я был восхищён твоим самообладанием. Ты не раз спасала и меня, и тем самым — весь наш Орден. Да, Консуэло, мы избрали для себя дорогу по лезвию ножа, и я никогда не забываю об этом. Но без надежды, без этого пламени в сердце наша миссия не удастся, она лишится своего сакрального, божественного смысла. Мы обязаны верить. Даже зная о том, что в настоящее время в мире происходит вечная борьба добра и зла, и победитель в ней не установлен и до сей поры. Но, возможно, мы станем именно теми, кто утвердит торжество свободы, равенства и братства на всей этой земле. Нет, больше того — мы должны веровать. Ибо без этого огня в сердцах мы окажемся неспособными ни на что — даже на самые малые подвиги. И на самом деле твоя душа всегда помнит об этом. И я не корю тебя за эту минутную слабость. Я понимаю тебя — насколько это возможно. Я никогда не смогу оказаться на твоём месте, но я в силах представить, что чувствует будущая мать, рядом с которой не будет никого, чтобы защитить физически, а если потребуется — закрыть собой — а я без раздумий сделал бы это — отправляясь на исполнение столь опасной миссии. И я предлагал тебе избрать иную промежуточную цель, но ты сама выбрала путь неукоснительного и беспримерного мужества.

— Да. Ибо иной выбор был бы бесчестьем для члена Ордена Невидимых, опорочил бы репутацию, что у таких как мы — должна быть безупречна. И, да, Альберт, я также ежевечерне стану просить создателя о том, чтобы он пронёс сию чашу мимо нас… — дрожащим, но уже более ровным и спокойным голосом проговорила Консуэло.

— Я счастлив, что в твоей душе вновь просыпается надежда. Пусть же она, как и в самом начале нашего пути, опять разгорится там ярким, негасимым огнём. У тебя всё получится. Ты всё сможешь. Верь в себя. Представляй меня стоящим рядом с тобой и держащим за руку. Так отправимся же, благословлённые Пресвятой Девой и всеми святыми, исполнять их заветы, вложенные в наши души. Через трое суток я буду ждать первого письма от тебя. Я не прощаюсь с тобой, Консуэло. Я говорю тебе: «с богом».

— Говорю тебе и я: «пусть хранят тебя все небесные и земные силы».

После этих слов Консуэло Альберт ещё раз внимательно и глубоко посмотрел ей в глаза — дабы убедиться, что его возлюбленная не близка к тому, чтобы лишиться чувств, и уже потом, когда взгляд его приобрёл ещё и серьёзность — ободряюще провёл руками по плечам нашей героини — как бы передавая свою силу.

И на том они, обнявшись в последний раз перед долгой разлукой, расстались — медленно, как бы нехотя — разойдясь в разные стороны.

Удалившись на несколько шагов, Альберт не выдержал и обернулся назад, так как всё ещё был обеспокоен душевным и физическим состоянием своей избранницы.

Но Консуэло теперь шла вперёд твёрдо и уверенно и не думала останавливаться или медлить. Весь её облик выражал непоколебимое чувство собственного достоинства. Голова её не была опущена, а глаза смотрели вперёд — она видела перед собой не дома и проходящих мимо людей, но счастливую жизнь для всех, кто заслужил её. Да, она станет победительницей.

Наша героиня почувствовала взгляд Альберта и не могла не обернуться в ответ.

Сквозь чёрную вуаль и тень широкополой тёмно-синей шляпы, падавшую на её черты, он увидел, что лицо Консуэло было ясно. Слёзы, ещё не высохшие и блестевшие в глазах, где уже вновь читались здравомыслие, рассудительность и предусмотрительность — вопреки тому, что были вызваны страхом и смятением — придали её чертам ещё более какого-то света жизни и трепета. Она больше не была бледна, щёки её вновь слегка порозовели, а чуть влажные губы приобрели свой обычный бордовый оттенок. Она лучезарно, но вместе с тем спокойно, благородно и сдержанно улыбнулась Альберту, хотя во взгляде нашей героини, где-то на дне, в самой глубине всё ещё таились следы печали и страха.

«Своим мужеством ты заслужила ещё большей защиты от всевышнего. И да хранит Он тебя», — невольно подумал про себя Альберт, мысленно осеняя Консуэло крестом.

И она словно услышала эти его мысли и вновь тепло, благодарно, с любовью и нежностью улыбнулась ему.

Так, попрощавшись в последний раз, оба они отправились каждый своей дорогой.

Конечно же, Консуэло прекрасно осознавала, что не сможет скрывать свою беременность до самых родов, и уже через три — но, если повезёт, то, быть может, хотя бы через четыре — и она молилась об этом — месяца её положение станет неизбежно заметно всем, с кем ей надлежит вести беседы — ведь выполнение миссии означало частое и долгое нахождение среди большого количества людей, стоящих очень близко к ней и имевших на основании законного права своего рождения рассматривать её в упор, и, к тому же, эти люди имели очень высокое влияние в странах, где проживали или находились по делам государственной важности. И, как уже знает наш читатель, среди них часто встречались и короли. И она пойдёт на этот риск. И, коли во время пыток палачи станут добиваться того, чтобы у неё случился выкидыш — им будет уже не так просто достичь своей цели.

Она знала о случаях, когда матери всеми силами пытались избавляться от нежеланных детей, но те словно держались за какую-то невидимую нить, отчаянно пытаясь не позволить той, что зачала их в своей утробе, дала жизнь, так безжалостно распоряжаться собственной судьбой. Консуэло была уверена — если господь даёт женщине ребёнка — пусть даже она одинока, бедна, зачала дитя без любви, рассталась с тем, кому верила словно самому богу, по причине жестокой неверности или стала жертвой надругательства — то даст и всё, чтобы не дать ему погибнуть от голода и холода.

И наша героиня имела право считать именно так не только исходя из собственных твёрдых религиозных убеждений и веры в бога — ибо в то время избавление от нежеланных детей было запрещено законом, а подпольный аборт был способен оставить несчастную на всю жизнь больной, отнять возможность, встретив наконец настоящую любовь — того, кто будет готов заботиться и оберегать от всех бед — однажды взглянуть в глаза своего долгожданного сына или дочери, а то и вовсе убить.

Но они же с Альбертом беззаветно любили друг друга, готовы были броситься грудью на амбразуру, чтобы защитить друг друга от смерти и очень хотели этого ребёнка. И кто же после этого посмеет отнять у Консуэло надежду?..

С того момента неизменно каждые несколько дней наша героиня получала от Альберта письмо. Это всегда были длинные послания, полные любви, трепета и нежной страсти. Но прежде всех признаний и слов восхищения, что не уставал он снова и снова повторять своей сподвижнице — словно видел её перед собой, и видел впервые, и каждый раз будто влюбляясь всем сердцем вновь и вновь — наш герой справлялся о самочувствии любимой. Самостоятельно освоив множество врачебных наук, Альберт хотел знать о здоровье своей избранницы во всех подробностях, и всякий раз задавал Консуэло одни и те же вопросы, на которые она терпеливо отвечала одно и то же — что ощущает себя очень хорошо и у неё по-прежнему достаточно физических и душевных сил, чтобы нести их общую миссию, хотя не всегда это было действительно так.

Нет, наша героиня не испытывала слабости, не позволявшей с утра встать с постели и могла спокойно принимать любую пищу, как никогда не чувствовала и близости обморока. Речь шла о почти незаметных приступах головокружения, что могли настичь Консуэло даже по пути во дворец или при исполнении миссии, но они не мешали ей сохранять твёрдый и ровный шаг и ясный взгляд; и о лёгкой тошноте, что была крайне редкой и проходила через несколько минут — стоило только глубоко вздохнуть, а в крайнем случае — высоко поднять голову — как бы невзначай — заметив, к примеру, красивую лепнину или фреску на потолке. Если же Консуэло начинало мутить во время бесед с великими мира сего — ей достаточно было сделать одно-единственное глотательное движение — и всё прекращалось. Нашу героиню не мучили никакие боли и неприятные ощущения — даже самые слабые, и всё ещё оставалась лёгкой и свободной и походка Консуэло.

Но обо всём этом в своих посланиях к Альберту она молчала, ибо не желала понапрасну заставлять своего соратника волноваться за себя. Да и потом — что бы это могло изменить? Подобные жалобы лишь помешали бы её любимому сосредоточиться на исполнении своей части миссии и заставили бы непрестанно волноваться, думая о здоровье и самочувствии своей возлюбленной.

Всякий вечер, когда наша героиня, свободная от нелёгких трудов на благо всего мира и утомлённая в большей степени, нежели это было бы, если бы Консуэло не носила под сердцем сына — садилась у широкого окна при свече, аккуратно снимала с конверта сургучную печать, бережно доставала тонкий лист самой лучшей бумаги, исписанный изящным мелким почерком, испещрённым вензелями и начинала читать — с самых первых строк на её глаза наворачивались слёзы и желание поскорее лечь в постель рассеивалось, словно ещё несколько мгновений назад наша героиня не испытывала почти непреодолимого желания заснуть.

В каждый такой вечер Консуэло клала рядом с собой перо и такой же белый лист и нередко приступала к ответу по ходу чтения — так рвалось наружу её взаимное сердечное тепло к Альберту, усиливаемое желанием поскорее увидеться и заключить его в объятия, чтобы избавить от тревоги, преследовавшей его даже тогда, когда письма доходили без задержек и были полны убеждений в том, что все испытания она проходит с честью и достоинством, неизменно выходя из них победительницей, неукоснительно следуя двум негласным и более чем очевидным правилам всех тайных обществ — сохранение полного инкогнито в течение всего предприятия при любых обстоятельствах — внутри и вне стен дворцов и резиденций иных высокопоставленных лиц, либо же пользуясь придуманной легендой и заверений в искренней любви, которую время и расстояние сделали бы только сильнее, если бы господь обладал такой властью (да и было ли такое возможно?..), и ожидании скорой встречи, и это волнение было более чем оправдано — если брать во внимание всю небезопасность их положения — и вернуть своему возлюбленному душевный покой.

Но всё же, несмотря на крайне удручённое состояние Консуэло, непоколебимая уверенность в правоте собственных слов придавала твёрдости её интонациям, где явственнее прочего выражалось праведное возмущение, порождённое двумя причинами.

Первая заключалась в абсолютной невиновности Консуэло перед лицом бога, и более того говоря — святости служения ему. Не земные существа были её самым высшим и строгим судом, но Вседержитель. Осознание того, что сейчас она стала мученицей за идеи и принципы, сторонницей которых, как оказалось, была всю свою жизнь — и это было неудивительно — такой человек как Альберт Рудольштадт, не мог бы сделать спутницей своей жизни обладательницу иной души — и которые были лишь подтверждены Орденом в ходе посвящения, ободрив Консуэло в самом начале пути и сейчас вселив в её сердце ещё большую непоколебимость в том, что их стремления не напрасны — пусть даже в настоящем времени все усилия приносили ничтожные плоды — заставляло её ощущать справедливую гордость за сопричастность великому делу и несокрушимую веру в то, что когда-нибудь — пусть даже и ей, и Альберту не суждено будет этого увидеть в нынешнем воплощении — добро и правда восторжествуют на этой земле.

Вторая же состояла в праведном негодовании, касавшемся даже не столько проявленной физически, плотской грани непозволительного поведения этих людей, сколько того, что они считали себя вправе обращаться со всеми узниками так, как им того заблагорассудится, нарушая все мыслимые и немыслимые границы, правила и запреты.

И неважно, кто был перед надзирателем — юная хрупкая пленница или слабый и больной человек преклонного возраста. Они мерили всех по себе, думая о каждом одинаково плохо и полагая наказанными вполне заслуженно.

Если им случалось вести в камеру старика, то последнему приходилось терпеть толчки и тычки по причинам раздражения из-за его медленных в силу прожитых лет и болезней шагов, а иногда надзиратели могли не рассчитать силу и ненароком ударить несчастного, что и без того едва мог идти, и потому последнему порой насилу удавалось удержаться на ногах.

Коли же речь шла о молодом человеке благородного происхождения — тут всякое стеснение у тюремщиков пропадало напрочь, и те могли, лишившись даже доли осторожности, бить бедного узника, одновременно почти крича ему прямо в уши: «Эй, поторапливайся! Здесь тебе не королевский приём!». (И Консуэло, понимая, что то же самое — там, по другую сторону границы между странами — вернее всего, делают или, быть может, уже сотворили и с Альбертом, сострадала ему и в этом, прося бога о том, чтобы работники тюрьмы смягчили свои нравы).

Когда же они сопровождали в каземат молодую женщину, то даже не пытались хоть как-то совладать со своими низменными инстинктами, сластолюбиво дыша напуганной узнице прямо в спину.

Но Консуэло чувствовала, что в отношении неё один из стражников испытывал «совершенно особые чувства», как-то выделяя её среди остальных — он шёл вплотную, едва не наступая ей на ноги и прижимаясь сильнее, нежели второй конвоир — и, казалось, готовый вот-вот коснуться губами волос, плеч или шеи Консуэло. И потому у неё было дурное предчувствие, связанное именно с этим человеком.

Она шла бледная, едва сохраняя твёрдость шага, но не ощущала себя поверженной. Мужество и чувство собственного достоинства торжествовали победу в её душе. Вот что было настоящей битвой. Теперь она поняла, что главные сражения вершатся в глубине сердца. Она смогла сохранить себя такой какая есть и по праву гордилась этим.

Её каземат находился в самом дальнем конце.

«Я пройду это испытание. И пройду его с честью. Господи, не дай мне пасть духом».

Да, несомненно, большинство и находящихся здесь людей действительно перешли опасную грань между проступком и злодеянием — отняв чью-то жизнь ради обладания чужим богатством, обесчестив юную девушку, быть может, уже хранившую целомудрие для того, чтобы подарить свою невинность избраннику, или лишив и без того небогатую семью, где могли быть и грудные дети — единственного крова…

Но ведь не каждый осуждённый подлинно грешен — судебная система несовершенна, как и сам человек, и также полна «стражами закона», злоупотребляющими своими связями и полномочиями и не считающих ничью человеческую жизнь и свободу, помимо своей собственной, хоть сколько-нибудь ценными. Консуэло не нужно было жить среди полицейских, служивших императору, судей и адвокатов, чтобы понимать это — хватило и того, что она видела и слышала, исполняя обязанности, наложенные на неё священным орденом. Она знала — пороком, алчностью, и страхом потерять ту щедрую руку, что одаривает всеми благами, а оттого и мздоимством и предательством — мир пропитан повсеместно.

И идя мимо железных дверей камер, Консуэло чувствовала боль всех безвинных душ, проходившую сквозь её сердце острыми кинжалами и узнавала своих соратников — таких же неугодных, как и она сама — из глаз которых порой неостановимо текли слёзы, когда они видели эту святую жену в этих застенках. Они провожали Консуэло своими взглядами, цеплялись пальцами за решётки, подходя к краям своих камер — пока та не скрывалась из вида.

По поводу же остальных, что были здесь незаслуженно — по их облику — она интуитивно догадывалась, что «предосудительного» они «совершили» в своей жизни.

Отдельно отметим то, что надзиратели не имели официального права знать о деянии, за которое тот или иной заключённый был помещён в стены этой крепости, а также о его мотивах — их задачей было лишь сопроводить заключённого в каземат. Но это право было у владельца тюрьмы, и позже читатель узнает, почему сказать это было так важно для нас.

Да, перед лицом закона Консуэло была государственной преступницей, и оба сопровождающих всё же знали историю её жизни, но знали лишь по слухам, фрагментарно, беспорядочно, и, разумеется, эти обрывки были переданы им в самом извращённом свете — выгодном клеветникам и приспешникам лживой и корыстной власти — и, как это неизменно происходило, были безоговорочно приняты на веру — ибо как же можно не поверить слуге закона? Да, все эти лжесвидетели и вероотступники знали правду и в глубине души понимали, что тайные общества, подобные Ордену Невидимых, стремятся к истинной справедливости, равновесию и гармонии на всей земле, осознавали суть, обоснованность и правильность их учения, но не хотели отказываться от своей ненасытности в приобретении материальных благ, получаемых лёгкими путями и удовлетворения потребностей в диктаторском господстве над народами вместо другой, более трудоёмкой работы, но приносящей плоды несравнимо долговечнее, дороже и отраднее, нежели обладание дворцами и замками, приобретёнными за баснословные средства и слепого подчинения крестьян и других бедных слоёв населения — основа которого — страх возмездия за неисполнение жестоких и противоречивых законов и требований, что, тем не менее, каким-то непостижимым образом всегда оказывались на стороне тех, кто обладал властью.

Служители же духовного ордена стремились вести за собой людей, терпеливо разъясняя и давая осознать те неколебимые истины, что ведут к возрождению душевного света, посредством музыки (виртуознее остальных мастеров и неофитов братства это удавалось Альберту — с ранней юности пленённому тонким, пронзительным, способным вызвать и выразить самые потаённые, порой скрытые до соприкосновения с этим чудом даже от самого слушателя движения души, помогающие человеку глубже познать собственный внутренний мир голосом скрипки), пения и танца (здесь среди прочих адептов не было равных Консуэло, приобщившей к этим искусствам и Альберта, не имевшего ни артистического, ни музыкального образования, но, как оказалось, ничуть не уступавшего в таланте ей — профессиональной оперной певице, не растерявшей после ухода с театральных подмостков ни искренности исполнения и ни одного навыка, которым она добросовестно училась в течение всей своей юности в школе при церкви Мендиканти — последние она сохранила благодаря неустанным упражнениям), а иногда даже пьес и спектаклей (в которых также участвовали они оба и в чём также была инициатива и полная заслуга сподвижницы этого великого человека).

Консуэло ускорила шаг, надеясь, что, может быть, стражники немного отстанут от неё и это заставит их прекратить позволять себе настолько грубые, недопустимые действия. Но сопровождающие за полшага нагнали её.

— Эй-эй, куда?! Помедленнее! Никак бежать вздумала? Или совесть проснулась? Быть может, таким образом ты хочешь сделать, чтобы срок твоего пребывания здесь побыстрее закончился? Раньше сядешь — раньше выйдешь?!, — две последние фразы были произнесены хозяином тюрьмы с откровенным смехом в стремлении выставить будущую пленницу как можно более глупой. Но… в чьих глазах?.. Быть может, такой дурацкой шуткой он и хотел унизить достоинство будущей узницы, но вышло так, что его слова обернулись против него же, показав эту черту в недрах его натуры — и тем паче, что он не осознавал этого.

Теперь конвоиры держали свои руки на плечах Консуэло. То крепко, причиняя боль и то и дело подталкивая вперёд, то похотливо гладили её кожу, проникая пальцами даже под волосы. И от этих движений исходила аура самого грязного порока, и эти прикосновения вызывали у Консуэло отвращение, усиливаемое её положением, что ей даже пришлось несколько раз сглотнуть, и хотелось немедленно смахнуть их с себя.

Подавив наконец приступ тошноты, что был гораздо ощутимее тех, что испытывала наша героиня до суда и почувствовав в себе силы говорить, Консуэло разомкнула губы и, хотя и не без некоторого усилия — сказала:

— Я иду между вами, ни на йоту не отклоняясь. Я не настолько глупа и прекрасно знаю, что при всём своём желании не смогла бы покинуть эти стены раньше данного мне срока. Наши силы были бы неравны. Вы бы схватили меня так, что я была бы лишена возможности совершить любое движение. Разве я не права?

Но, по правде говоря, Консуэло теперь с некоторым трудом удавалось идти прямо — у неё вновь кружилась голова, и это опять же было не так, как до начала слушаний — на сей раз руки её чуть похолодели, дыхание слегка участилось и стало поверхностным, а сердце билось несколько быстрее обычного по причине нехватки энергии, прилагаемой к видимости хорошего самочувствия.

Однако, как бы ни странно это прозвучало, подобное состояние в некоторой мере приносило облегчение нашей героине, в известной степени отвлекая Консуэло от мрачных мыслей, и, осознавая это, она была благодарна богу, но одновременно просила его о том, чтобы он не заставлял её страдать сильнее — дабы все эти проявления не стали заметны тем, кто сопровождает её — иначе же наша героиня предвидела отправку в тюремную больницу.

А наш уважаемый читатель, как мы надеемся, прекрасно понимает, что Консуэло совсем не хотелось иметь дело с этими людьми и дальше. Кроме того, она осознавала, что, если невольно покажет стражникам свою физическую слабость — те не преминут подталкивать её ещё резче и бесцеремоннее и оттого могут причинить гораздо больше боли. Помимо того, нашей героине не пришлось долго думать, чтобы быть уверенной и в столь же жестоких нравах здешних врачей. А если принять во внимание уровень и форму их власти над заключёнными — то эти «лекари» вполне могли бы причинить вред их с Альбертом будущему сыну — быть может, и не намеренно — лишь желая выместить свою ярость по причине несложившейся судьбы, но, может быть, и повинуясь приказу такого же озлобленного человека, начальствующего над ними.

— Эй, не дерзи представителю власти! Ишь, смелая нашлась! — в голосе первого стражника прозвучали одновременно ярость и насмешка. — Все вы, бабы, хитры, как лисы. Дьявольское отродье… Не заметишь, как обведёте вокруг пальца, — пробормотал сквозь зубы владелец тюрьмы, который мог иногда ради развлечения заменить одного из стражников, чтобы сопроводить новую «гостью», успевшую «прославиться» благодаря слухам, дошедшим до этой крепости — о своём строптивом (что позволяло, сражаясь с этой непокорной особой, выместить на ней злость за свою неудавшуюся судьбу, за своё прошлое, где он был жестоко обманут и брошен одной из богатых и взбалмошных дам полусвета, также, как и Консуэло, бывшей артисткой и походившей на темноволосую маленькую цыганочку, в которую некогда был без памяти влюблён) или излишне мягком (и тогда с арестанткой можно было беспрепятственно делать всё, что угодно, давая волю своей энергии, и это так же позволяло разгуляться неистовому буйству великой обиды на весь женский род) характере и экзотической по здешним меркам внешностью, а порой и разными сочетаниями этих трёх обстоятельств. В случае с Консуэло для него в этих гнусных слухах воедино сошлись два обстоятельства — её редкая для здешних краёв внешность и христианская покорность, недалёкость и готовность безмолвно сносить все удары судьбы. (Разумеется, насчёт последних трёх качеств они оба глубоко заблуждались — в чём им предстояло убедиться позже. Наша героиня могла постоять за себя, но сейчас приняла решение делать это крайне осторожно, осознавая все возможные последствия более деятельной защиты своей чести и достоинства — в том числе и те, что могли навредить её будущему ребёнку — ведь, в конце концов, пока что ни один из этих людей не причинил ей слишком сильной боли и не сделал ничего непоправимого. Помимо того, Консуэло думала о том, что, возможно, в будущем ей ещё понадобятся силы для защиты собственных чести, достоинства, а быть может, даже и жизней — своей и ребёнка, которого ждала наша героиня).

— Не трогайте меня, — в конце концов сказала Консуэло, уже совершенно не выдерживая этих грязных поглаживаний.

Голос её прозвучал едва заметно хрипло, однако это не могло быть замечено людьми подобного склада — нечуткими, обозлёнными на весь белый свет и оттого имеющими грубую натуру. Бесконечная, казалось, непреодолимая, страшная усталость, от которой наша героиня была почти готова лишиться чувств, под конец пути побледнев ещё сильнее и уже едва перебарывая головокружение, пригасила требовательные и даже властные интонации Консуэло, но сама она не переставала ощущать за собой полное и заслуженное право говорить с этими людьми именно так.

— А это не тебе решать. Теперь ты в нашем распоряжении. Мы твои хозяева. Кончилась твоя цыганская свобода, когда ты могла делать всё, что хочешь. Ишь ты, что о себе возомнила. Ни денег, ни жилья, ни документов… Осмелела вдруг, кроткая и добрая овечка — с чего это, интересно? Может, хоть здесь за ум возьмёшься — забудешь этого своего… горе-пророка. И узнаешь, что такое отвечать за свои слова и поступки, и научишься думать, с кем связываешься. Если выживешь, ха-ха. В рот ведь ему смотрела… Да он же просто очередной сумасшедший, неведомо каким образом снискавший едва ли не всемирную славу среди вашего карнавального театра, состоящего из таких же. Но он, похоже, спятил крепче всех вас, посчитав, что ему море по колено, и вот именно поэтому… А ты-то что? Баба. Твоё дело — сидеть дома да детей рожать, ну, и ещё ходить по светским приёмам на пару со своим благоверным, а не шляться по дворцам и резиденциям с дешёвыми сказочками на пару с этим новоявленным Мессией. Ну, или, на худой конец, выступать — раз уж это тебе так нравится. Со сцены твои байки звучали бы куда уместнее — раз уж у тебя такая неуёмная фантазия. Да и деньги бы какие-никакие смогла бы зарабатывать — ведь ты же всё-таки артистка, и неплохая, как говорят. Ах, да, совсем забыл — наш любезный Фридрих запрещает вам — лицедеям — самовольничать, и точно не позволит вещать подобные монологи с подмостков. Но с этим можно и смириться, коли жизнь дорога. Но, кроме того — ты ведь неплохо умеешь писать — мне пересказывали твои творения. И, если бы ты немного замаскировала свои словесные хитросплетения, заменила пару слов в нескольких местах — никто бы и не догадался, что ты хотела сказать на самом деле. Ты могла бы издавать книги и неплохо зарабатывать этим — светским барышням такое бы точно понравилось — раскупали бы мгновенно… И даже сейчас ты так блестяще справляешься с ролью этакой Жанны д’Арк! Любая заштатная актрисулька позавидовала бы! Там тебе и самое место! Как и твоему христоподобному юродивому, кстати. Отлично бы смотрелись вместе! Оба такие колоритные! Мне описывали этого… Рудольштадта, кажется? Высокий, худой, с длинными тёмными волосами, бледный, с горящими чёрными глазами — прямо вылитый граф Дракула! Красавец, правда?! Ты знаешь, а я ведь могу понять, чем он тебя взял — женщины любят таких страдальцев, которые играют в какие-то бесконечные тайны — за коими, впрочем, ничего не стоит и никогда не стояло… А тут ведь, как ты, наверное, теперь сама видишь — гораздо большие неудобства. Надо же было понимать, что ты когда-нибудь попадёшься. Это всё-таки ведь совсем не в игрушки играть — как на сцене. Ты ведь не ожидала этого, верно? Пойти против власти — совсем мозгов лишилась. Да таких всегда и везде топчут не задумываясь. И его растопчут — если уже не… Но чего же они все так испугались — я никак в толк не возьму… А между тем судьба предоставляла вам все шансы жить в счастье и достатке, даже роскоши, в фамильном замке. Ведь ты, вроде бы, была более здравомыслящей, чем этот умалишённый горе-сектант, и вполне могла повлиять на него. Но нет же. Ты стала такой же. Что-то в твоей голове сдвинулось не в ту сторону. Любовь, что ли, лишила тебя последних остатков разума? Да, опасно вам, юным дамам, — это «почтительное» обращение прозвучало из его уст с особо издевательской усмешкой, — испытывать подобное чувство.

Когда хозяин крепости произнёс слово «детей» — Консуэло невольно подумала с болью в сердце:

«Господи… Мой сын тебе суждено появиться на свет в каземате. Что же будет с тобой? Неужели же тебя заберут у меня и отдадут в какой-нибудь церковный приют? Да, скорее всего. Но, быть может, тебя оставят со мной?.., — но она понимала, что этой мыслью в ней говорит напрасная, какая-то отчаянная., безумная надежда. — Но нет, будучи совершенно безвинным и чистым ангелом, ты не заслужил находиться в подобных условиях. Я найду тебя. Я встречусь с тобой, и мы воссоединимся. И воздай же этим людям — ибо не ведают, что говорят и что творят».

Она прекрасно понимала что он не только высказывает своё настоящее мнение о ней и её соратнике, но и не отказывает себе в удовольствии откровенно, всласть и вдоволь поиздеваться над ней.

В конце концов нашей героине настолько осточертели эти дышащие пороком поглаживания, что Консуэло сделала попытку смахнуть с себя эти противные, потные пальцы. Но начальник тюрьмы молниеносно схватил её ладонь и сжал с такой силой, что наша героиня негромко застонала и на глазах у неё выступили слёзы.

— Отпустите… — тут же инстинктивно прошептала наша героиня, от боли не в силах говорить голосом.

— Нет! Не смейте! Вы заплатите за это! Небо накажет вас! — вдруг послышался где-то за спиной владельца тюрьмы женский голос, в котором звучали одновременно слёзы и святой гнев. — И это не пустые слова! Не наши руки станут карающей десницей, но длань господня!

Владелец крепости, разозлённый ещё больше, почти доведённый до ярости этим неожиданным возгласом, прозвучавшим невесть откуда и отвлекшим его, резко обернулся и словно увидел двойника Консуэло, но только старше лет на десять.

— Слушай, а ты кто такая? Я тебя не помню. А-а… неужели из этих же — как они там называются… Ну да, конечно, как же я сразу не догадался — по твоим напыщенным, высокопарным речам, от которых аж тошнит! Они годятся для театра, для подмостков и понравились бы нашему досточтимому Фридриху, но совершенно неуместны здесь, в этом святом месте, взывающем к совести таких как вы! И прежде всего потому, что они полны лжи! Да, конечно же, ты из них — иначе ты бы не стала так яростно защищать какую-то незнакомую девку. Ещё раз скажешь что-нибудь подобное — клянусь — я придушу тебя как курицу, слышишь?!, — с этими словами он выпрямил пальцы левой руки так, что они торчали во все стороны, и, тряся руками, протянул её к камере узницы. Лицо его исказилось в гримасе дикой ярости. — Предупреждаю тебя в первый и в последний раз!

Консуэло, не переставая тихо плакать, уже почти одними губами повторив мольбу высвободить её руку, умоляющими глазами посмотрела на свою соратницу, но та не могла сдерживать праведного гнева:

— Вы не посмеете!.., — голос пленницы обрывался, молодую женщину душила праведная злость.

— Ну, что ж, я предупредил тебя, но ты не послушалась. Такая же безмозглая, как и все в этом вашем цирке. Теперь готовься отвечать за своё поведение. Вполне возможно, что следующий рассвет станет последним в твоей жизни. Но это уж как повезёт. Завтра утром за тобой придут. Но, в любом случае, мы дадим тебе понять, что бывает с теми, кто умудряется преступать букву закона, даже находясь за решёткой. Перечить представителю власти, да ещё в таком тоне — это ведь не шутки! Ну и народ вы, бабы. Сколько же вас на свете — таких дур — просто уму непостижимо. Никак не переведётесь. Не понимаете того, что вам говорят, а может быть, не воспринимаете всерьёз, считая какой-то игрой? Дай угадать — ты ведь тоже из этого презренного цыганского племени, а?

Но женщина хранила молчание, считая недостойным разговаривать с этим порождением преисподней.

— Отвечай же, когда тебя спрашивают!

Консуэло, из глаз которой продолжали литься слёзы, уже застилавшие ей глаза и прорвавшиеся в беспрестанный шёпот просьб вызволить свою ладонь — всеми силами пытаясь сделать это самостоятельно, но рука нашей героини словно находилась в железных тисках, и она не знала, сколько ещё выдержит, не потеряв сознания — нашла в себе силы на несколько мгновений забыть о боли и умоляюще посмотрела на свою союзницу, и та тихо начала:

— Нет, я отсюда, из Чехии, я бывшая служанка, я дочь…

Но начальник тюрьмы не дал узнице договорить.

— Прислуга, значит? Тогда всё ясно. Вы ещё глупее — и двух слов связать не можете, только научились повторять как попугаи за этим умалишённым фанатиком, начитавшимся всякой религиозной средневековой ереси. Да оно и понятно — ваше дело помалкивать да сор убирать. Ну, и ещё «подай-унеси-пошла отсюда». На этом ваши обязанности заканчиваются. Но я говорю ещё раз, что, быть может, завтра ты лишишься дара речи окончательно и бесповоротно.

Сквозь пелену непрестанно льющихся слёз Консуэло успела лишь бросить на свою сподвижницу краткий понимающий, полный печали, но вместе с тем благословляющий на вечную жизнь среди райских кущ прощальный взгляд, как начальник тюрьмы за руку потащил её дальше, причиняя ещё больше боли, отчего в глазах нашей героини уже начало темнеть. Стремясь хоть как-то отвлечься от нестерпимой муки, Консуэло обернулась назад — к каземату своей союзницы — во взгляде которой, как и ожидала, не увидела ни тени раскаяния — в них была лишь непоколебимая, не угасшая ни на одно мгновение готовность принять все муки, которые ей суждены во имя защиты чести смелой и правоверной супруги главного воина сердца за свободу, равенство и братство во всех землях этого мира.

— А ты тоже заплатишь за свою дерзость — и, может быть, наказание покажется тебе не менее суровым, — доведённый до предела этой нежданной помехой, в ещё большем бешенстве прошипел хозяин тюрьмы, опять повернувшись к Консуэло. От ярости его глаза потемнели ещё сильнее. — Запомни. Не ожидал я от тебя такого. А ведь всё могло произойти мирно и даже полюбовно. Но это ещё раз подтверждает, что всё, что я слышал о тебе — чистой воды истина — ты искусная притворщица — тебе этого не занимать. Но вот только всё равно глупая, как пробка. И упрямая. Ты могла бы обеспечить себе прекрасное будущее, но пошла на поводу у этого сумасшедшего, этого непонятого всем миром страдальца, — говоря эти слова, владелец крепости приложил руку к груди и печально-карикатурно закатил глаза к серому каменному потолку, утопавшему во мраке, а затем закрыл их. — Ему просто заняться было нечем — с жиру взбесился, — казалось, что с каждым произнесённым словом хозяин крепости всё стремительнее теряет самообладание, его голос, раздававшийся эхом по коридору и становившийся всё более хриплым, звучит всё громче, и он вот-вот готов сорваться на дикий, неистовый крик, что мог бы огласить собой всё казавшееся бескрайним пространство огромного здания.

— Эй, эй, полегче, мы уже пришли, — теперь уже второй человек положил свою руку на плечо владельца тюрьмы, с некоторым страхом глядя на него.

— Отпустите… — в который раз тихо повторила Консуэло — слёзы по-прежнему сдавливали её горло.

Остановившись и вплотную приблизив своё лицо к лицу нашей героини, начальник тюрьмы издевательски проговорил:

— Что? Ты что-то сказала? А нельзя ли погромче, а то я не расслышал.

Консуэло ощутила его горячее, удушающее дыхание, тошнотворный запах дешёвого табака и почувствовала, как к её горлу резко подступил комок, готовый в любой момент вырваться наружу. Чтобы хоть как-то сдерживать приступ, она временами инстинктивно пыталась отворачиваться, и ей приходилось непрестанно сглатывать и очень глубоко дышать, отчего голова кружилась ещё сильнее. Но хозяин крепости принимал всё это за проявления страха. Да, наша героиня была напугана, но всё же не до такой меры, чтобы прятать глаза.

Ей казалось, что вот-вот он вцепится в её губы и начнёт целовать её, а быть может, и оставит на её лице после этого кровавые раны. Она молилась, чтобы господь пронёс эту чашу мимо неё.

«Это зверь, порождение преисподней, а не человек», — невольно пронеслось в мыслях нашей героини.

— Что, совесть всё-таки наконец проснулась? Смотри в глаза, когда с тобой разговаривают!

Но, признаться честно, Консуэло сейчас было физически сложно сфокусировать взгляд на лице своего мучителя, хотя она и понимала, что прямой взгляд способен придать ей бесстрашия и мужества, и потому наша героиня всеми силами старалась не отводить глаз.

— Ты, что, оглохла, что ли?! Не слышишь, что тебе говорят?! , — вконец выведенный из себя, в одно из мгновений, когда Консуэло вновь безотчётно опустила голову, он рывком взял её за подбородок. — Повтори, что ты сказала!

— Отпустите, — опять повторила Консуэло сквозь слёзы, но как возможно более твёрдо и спокойно, сумев призвать остатки самообладания и на сей раз оказавшись в силах превозмочь сильнейшую тошноту и встретиться глазами с извергом, который не собирался останавливаться в своих издевательствах.

— Что-что? Говори-ка погромче, а то я не понимаю тебя…

— Отпустите, — машинально, уже впадая в какое-то жуткое физическое и душевное бесчувствие, с бессмысленным взглядом — видимо, таким образом подсознание защищало нашу героиню от этой сильной боли, способной принести смерть — страшно-безэмоционально, как механическая кукла — повторила Консуэло.

От боли её уже била мелкая дрожь. Наша героиня боялась, что это неимоверное, нечеловеческое напряжение каждого органа, каждой клетки её тела может лишить её и Альберта их будущего сына и чувствовала, что вот-вот потеряет сознание, но глаза Консуэло всё ещё были открыты, хотя взгляд уже начинал туманиться.

«Будь что будет. Всевышний, я отдаю себя в твои руки», — вновь каким-то чудом «ожив» душой, совершила она про себя краткую молитву.

— А-а, я, кажется, догадался… Тебе же должно быть больно, верно?, — на сей раз голос начальника тюрьмы прозвучал с особенной степенью изуверства. Произнося эти слова, он издевательски поворачивал голову, вглядываясь в лицо новой узницы.

В тот же момент хозяин крепости резко отбросил руку Консуэло прочь, невольно оттолкнув её саму — отчего та едва устояла на ногах — и надзирателя, продолжавшего держать нашу героиню за плечи — на один шаг. Он понимал, что сейчас, несмотря на своё сильное и неуёмное желание, просто не успеет ничего сделать с новой узницей.

Консуэло тотчас же почувствовала себя гораздо легче, перестала так сильно дрожать, невыносимый приступ тошноты стал терпимее, и наша героиня принялась растирать дрожащие пальцы и ладонь левой руки — онемевшей, охваченной болью и тремором, не в силах совершить ею даже малейшее движение.

Препоручив Консуэло второму стражнику и велев держать её крепче (и потому на несколько мгновений наша героиня испытала повторное облегчение, чувствуя, что второй конвоир не проявляет к ней той же самой демонической страсти — да, последний почти так же крепко сжал её плечи, однако всё же не причинял такой боли как тот, что на вид был выше и сильнее), вновь желая вдоволь поиздеваться — начал нарочито медленно возиться с ключами, делая вид, что не может найти нужный. «Отыскав» его, наконец, хозяин крепости стал примерять ключ к замку, делая вид, что что-то не выходит.

Расслабившись и почувствовав себя в относительной безопасности, наша героиня теперь вновь держалась на ногах из последних сил, не в состоянии поднять голову, и, казалось, уже не видела и не воспринимала ничего вокруг. Взгляд Консуэло был пустым, погасшим, безжизненным, безучастным. Единственным, о чём она мечтала, было одиночество.

И в какой-то момент второй стражник понял, что Консуэло близка к обмороку и медленно оседает вниз. Он молчал в растерянности, не зная, что делать, ощущая желание как-то помочь молодой узнице и одновременно страх обратиться к начальнику тюрьмы. Глаза её начали закрываться.

Но несколько мгновений спустя наша героиня каким-то инстинктивным, безотчётным, но вместе с тем нечеловеческим усилием воли подняла правую руку и, с поспешностью, отыскав ладонь надзирателя, боясь, что упадёт прежде чем успеет сделать это, судорожно схватилась за неё, после чего вновь открыла глаза и выпрямилась насколько смогла. В очередной раз оказавшись на грани между потерей чувств и ясным сознанием, Консуэло тут же быстро отпустила его пальцы.

— Простите меня… — полушёпотом, с определённым напряжением и страхом — но не таким сильным, как если бы это был тот, кого она справедливо посчитала по званию старше второго стражника — ещё хрипло и глухо, пытаясь отдышаться после движений, в которые она вложила весь остаток своих сил — сразу же проговорила наша героиня.

— В этом нет ничего предосудительного. Вы ни в чём не виноваты, — с какой-то неловкостью, усиливавшейся тем, что он по-прежнему продолжал стоять позади Консуэло и держать её за плечи, ответил второй сопровождающий, с каждым следующим словом понимая, что его фразы звучат в известной степени неуместно и даже как-то наивно, по-детски, но ему просто необходимо было что-то сказать нашей героине в ответ, однако никакие другие слова не приходили на ум. Но вместе с тем конвоир прекрасно понимал, что внимание на нелепость этих слов обратил лишь он сам, но не вконец физически и морально измученная будущая пленница.

Это положение теперь казалось надзирателю каким-то неожиданно интимным — словно их застигли врасплох, увидев что-то запретное, сокровенное. Сейчас стражник чувствовал вынужденную физическую близость Консуэло к нему не как работник тюрьмы к заключённой, (до сей поры ему было, можно сказать, совершенно всё равно, кто перед ним — хоть женщины и вызывали по естественным причинам больше интереса), которую нужно сопроводить в её камеру и проследить за тем, как напарник запирает за ней дверь каземата. На сей раз в этом было нечто иное, что конвоир тщетно пытался гнать от себя. И сейчас, когда он и наша героиня на несколько мгновений оказались наедине — надзиратель ощущал, как эти чувства разрастаются, приобретая всё большие глубину и силу, стремясь заполнить всё пространство груди. Небольшой рост Консуэло, её почти болезненная худоба, создававшая впечатление обманчивой хрупкости, мягкость шелковистых, чёрных, в меру густых волос, обрамлявших лицо и делавших его ещё более бледным, чем это было на самом деле, нежность простой ткани белых рукавов одежды, касавшихся рук стражника — всё это неожиданно вызвало у второго сопровождающего какое-то щемящее желание защитить нашу героиню. Автору думается, что, быть может, на это среди прочего оказала влияние и сравнительно малая разница в возрасте обоих, и, возможно, именно это давало ему ощущение какой-то душевной единости с нашей героиней. Конвоир был почти так же молод, как и Консуэло — этому человеку было около тридцати лет — и, возможно, потому надзиратель невольно представлял себя на её месте. Но… неужели же он влюбился?.. Неужели это происходит вот так?.. Да и… в кого?.. Ведь они не смогут быть вместе — она беззаветно и безраздельно влюблена в этого безумного фанатика… в словах которого, если прислушаться внимательнее — впрочем, если подумать хорошо — всё-таки есть какая-то доля истины. Господи, все мысли смешались… И до чего же он докатился — считать этого сумасшедшего в чём-то правым… И ведь он даже не помнит её имени и видит в первый раз… но ощущает в ней сквозь это видимое, физическое подобие эфемерности и болезненный, предомборочный вид какой-то нездешний, неземной свет и необычайную внутреннюю силу, готовность пройти через всё, через любые испытания ради собственных убеждений — словно Консуэло и не была человеком в обычном понимании этого слова.

Да и как он мог защитить её? Всё это время надзиратель беспомощно наблюдал за всеми издевательствами, что позволял себе его начальник. Ведь скажи он хоть слово об этом — его вмиг выгонят — повод будет придуман с лёгкостью, а хозяин крепости выставит себя правым, и все поверят ему, а не какому-то мелкому подчинённому… Да что же это с ним такое случилось?! Он никогда не был таким! Нужно гнать от себя эти чуждые ему мысли, и как можно дальше! Это всего лишь жалость, сочувствие, минутная слабость — и ничего более.

Консуэло же была внутри себя лишь благодарна этому человеку за столь нежданную доброжелательность и расположение. Чувствовать что-то кроме этого или думать ещё о чём-то ином в тот поздний вечер у неё просто не хватало сил. Она ощущала какое-то подобие заботы со стороны, что прикосновения пальцев этого человека стали ещё чуть мягче. Нашей героине даже чудилась в них некоторая нежность. Да-да, думала Консуэло — всё это ей просто кажется — по причине пережитых потрясений и последовавшего за этим полнейшего изнеможения.

Конвоир ещё более ослабил свою хватку и тихо и осторожно положил руки на её предплечья — дабы поддержать в случае повторного, казавшегося ему очень вероятным приступа потери сознания.

И теперь выходило так, что надзиратель поддерживал нашу героиню, опасаясь, как бы обессиленная Консуэло в конце концов действительно не лишилась сознания и не упала на каменный пол, ударившись об него головой — её несколько мгновений назад смертельно побледневшее лицо порозовело лишь едва заметно, а это, бесспорно, не являлось знаком улучшения самочувствия. Перед глазами нашей героини по-прежнему всё было как в тумане и Консуэло, как и второй сопровождающий, опасалась, что ещё через несколько мгновений вновь не устоит на ногах. Надзиратель думал о том, что тогда им придётся вызывать здешнего лекаря, а то и, чего доброго, и похоронщика — словом, хлопот потом не оберёшься, да и времени будет потеряна уйма, а лень, несмотря на лавину странных чувств, вдруг вспыхнувших в его груди, и сейчас оставалась отличительной чертой этого человека, исполняющего изо дня в день лишь те привычные обязанности, что были возложены на него должностью и никогда и ничего сверх этого — ибо не всё его существо заполнило это ошеломившее стражника чувство.

Но второй половиной его существа очень скоро с той же силой овладели мысли о том, что это какой-то морок, наваждение. Быть может, эта молодая женщина — колдунья, что хочет приворожить его, чтобы потом использовать в своих целях, и всё её поведение — ложь и притворство? Иначе откуда этот вихрь, так стремительно и нежданно разразившийся внутри него? Да, его хозяин, сегодня, конечно, перегнул палку — стражник никогда не видел его в такой ярости — но это можно списать на плохой, неудавшийся день, и любая молодая девица — с коей ему не равняться силами — на её месте задыхалась бы от боли и готова была упасть в обморок, и в этом, без сомнения, не было ни капли притворства. Но вот этот образ невинно осуждённой мученицы — ни дать ни взять — Жанна Д’Арк — вполне может быть заведомой ложью… В случаях с государственными преступниками так чаще всего и бывает. Она не так проста как кажется…

Словом, смешанные, не до конца понятные самому себе, крайне противоречивые чувства, почти мучительно разрывающие его внутреннюю суть напополам, испытывал он к этой странной узнице…

Но какая же это была ирония! Консуэло понимала, что жаждет оказаться за решёткой, дабы наконец ощутить себя в безопасности хотя бы на какое-то время — в отдалении от этих маньяков, облечённых властью над сотнями людей — порой таких же беззащитных, как и она сама.

Наконец хозяин крепости, несколько раз крайне неторопливыми движениями повернув ключ в скважине, отпер каземат, и теперь уже в два стремительных шага подошёл к Консуэло. В эти короткие мгновения надзиратель вновь наблюдал приближение начальника тюрьмы в некотором страхе и замешательстве. Ему хотелось не дать владельцу крепости забрать её из своих рук, куда-то увести нашу героиню, чтобы спрятать от глаз этого жестокосердного человека. Ощущая глубочайшее, невыразимое сожаление о том, что нельзя ничего изменить, что всё уже предрешено, конвоир в ту же самую минуту испытывал желание — да, пусть не укрыть, но хотя бы как-то защитить нашу героиню. Но он не давал себе волю отразить это стремление в собственных чертах лица, хотя и понимал, что его хозяин не способен уловить подобных движений человеческой души и, скорее всего, принял бы их за обычный страх. И одновременно второй сопровождающий ясно осознавал, что не мог сделать ничего, что эти его мысли похожи на идеи безумца. Он будет наказан мгновенно, и к тому же получит ужаснейшую рекомендацию, после которой его не возьмут на работу ни в одно подобное учреждение — начальник хорошо постарается ради этого. Это обстоятельство было сильнее его.

Быстрым, грубым движением начальник тюрьмы вырвал Консуэло из рук своего подчинённого, схватил нашу героиню за плечо и потащил вперёд. Надзиратель понимал, что любое сопротивление — даже если бы можно было рассуждать о здравости, о соответствии подобных действий закону — будет бесполезно. За те несколько мгновений, что владелец крепости приближался к ней, Консуэло — хоть и вновь была захвачена мыслями о судьбе своего сподвижника и ощущала невыносимую моральную и физическую утомлённость и наступившую полную отрешённость от того, что происходит с ней самой — хотя и не в полной мере, видя всё в какой-то полутуманной пелене — успела интуитивно осознать, что сейчас произойдёт, и только по этой причине, когда ей пришлось резко и насильно перейти на быстрый шаг, почти бег, чтобы не упасть — последним нечеловеческим усилием, на которое только была способна — с судорожным, прерывающимся вздохом сохранила равновесие, когда на миг из взора и слуха её исчезло всё, уступив место полному мраку. И, если бы не невольная поддержка этого безжалостного и жестокого человека, если бы он внезапно, поняв, что будущая заключённая находится на грани обморока, он решил на какое-то время отпустить нашу героиню из своих цепких пальцев, чтобы позабавиться, если бы ему было всё равно, умрёт она или нет — кто знает — быть может, сейчас Консуэло уже и не было бы среди живых. И, конечно же, не последнюю роль в этом проявлении физического мужества сыграла уже приобретённая привычка к подобному обращению.

Пройдя, почти пробежав вместе с узницей всё те же два быстрых шага, хозяин тюрьмы втолкнул её внутрь камеры. Понимая, что любое, даже самое ничтожное движение, выражающее стремление высвободиться из железной хватки этого изувера не заставит его обходиться с ней осторожнее, а напротив, разозлит ещё больше, и это может выйти ей боком, что этот человек уже дошёл до той самой, опасной черты, которую он с лёгкостью может переступить, доведённый до предела одним-единственным словом, сказанным поперёк — наша героиня молча повиновалась — в том числе и затем, чтобы начальнику крепости не пришлось лишний раз подгонять её толчками и ударами.

Оказавшись наконец в каземате, наедине с одной лишь собой, и перестав наконец ощущать на своих плечах стальную хватку и вообще прикосновения чьих-либо рук, Консуэло неосознаваемо, еле слышно — да и то только самой себе — вздохнула с облегчением, и, пошатнувшись, на мгновение оставшись без опоры, но, движимая страхом упасть и тем самым невольно навредить или даже прервать жизнь собственного ребёнка, в тот же миг сквозь полутёмную завесу, уже неотрывно стоявшую перед её глазами — с неимоверным напряжением, усиливаемым страхом не успеть удержаться — различив очертания железной кровати, не в силах идти самостоятельно, нащупав дрожащей рукой — но не той, что заключил в свою мёртвую хватку управитель крепости — теперь наша героиня дошла до такого состояния, что уже обе её ладони от невероятного напряжения последних сил, остававшихся у Консуэло, и одновременной слабости, всё больше захватывавшей её несчастное тело — непрерывно сотрясал тремор — холод светло-серой каменной кирпичной стены, с немалыми усилиями самостоятельно пошла вперёд — как-то инстинктивно, почти не осознавая, что делает, и стремясь лишь к вожделенному физическому и душевному отдыху — словно слепая, на негнущихся ногах медленно, словно в полусне — дошла до неё, в каком-то неловком и неестественно быстром движении, одновременно стараясь не упасть и оберегая дитя, что носила под сердцем — словно сломанная кукла на шарнирах — села, опустила руки локтями на колени и провела ладонями по лицу.

Наконец нашей героине стало немного легче и движения приобрели некоторую степень прежней естественности, плавности и лёгкости — коими и обладали на протяжении всей жизни Консуэло — до начала злополучного судебного разбирательства — хотя её правая рука всё ещё дрожала и не слушалась нашу героиню. Левой рукой Консуэло вынула из кармана юбки скромное маленькое украшение, до того, как её схватили прямо во дворце короля Фридриха — висевшее на груди нашей героини, и кое чудом удалось сохранить — деревянные бусы из мелких шариков, собственноручно вырезанные и выкрашенные в каштановый цвет Альбертом. При первом расставании он вручил их Консуэло как талисман вечной божественной защиты и в знак своего вечного невидимого присутствия рядом — зная скромный вкус своей возлюбленной и её привычку к простоте и неброскости во внешнем облике — и, опустив голову и взгляд, стала перебирать их пальцами — словно о чём-то думая или пытаясь успокоиться.

Надзиратель, провожавший Консуэло взглядом и, наблюдая за каждым шагом, болью отдававшимся в его сердце, радуясь тому, что с каждой секундой, когда её нога ступала по холодному каменному полу — всё меньшее расстояние отделяло эту вконец ослабевшую, измученную до полусмерти молодую женщину от постели, где она сможет наконец прийти в себя и отдохнуть, и готовый в любой момент броситься на помощь нашей героине, испытал великое облегчение и едва подавил вздох.

— А пока — не теряй времени — осваивайся на новом месте, — продолжал тем временем владелец тюрьмы. — Хотя, скажу тебе по опыту тех, кто был в этом месте до тебя и находится здесь сейчас — привыкание происходит очень долго. Но у тебя впереди ведь ещё целых пять лет, так что — счастливо оставаться! Очень скоро мы встретимся и я скрашу твоё одиночество! Жди меня! Это будет незабываемо — я обещаю тебе! Незабываемо для нас обоих!

Всё это он говорил, вновь неспешно, поворот за поворотом запирая дверь каземата и всё с той же неторопливостью убирая в карман внушительную связку ключей, стараясь звенеть каждым из них как можно громче и также не отрывая глаз от своей «подопечной».

Слушая его, она всё сильнее дрожала от страха, а последняя фраза вселила в нашу героиню почти животный ужас, который сковал Консуэло, словно железные доспехи, не позволяя даже пошевелиться.

Издевательски медленно удаляющийся голос хозяина крепости гремел в стенах казавшегося бесконечным, уходящего вдаль каменного коридора, освещённого факелами, подобно чудовищному, непрерывному, беспредельно нарастающему рокоту приближающейся грозы.

Заканчивая свой страшный монолог и видя достигший своего апогея испуг молодой узницы, начальник тюрьмы удовлетворённо улыбнулся, продолжая смотреть ей прямо в глаза, а затем отвернулся и, ухмыльнувшись, не спеша пошёл вместе со своим напарником, ожидавшим его чуть поодаль от порога камеры, прочь, по-приятельски обняв стражника за плечо. Первым порывом конвоира было как-то инстинктивно отстраниться, но надзиратель подавил в себе это желание — ибо тогда стыдился, но всего прежде страшился быть непонятым и заподозренным в расположении, хорошем отношении к молодой пленнице, а значит — в потенциальном противостоянии владельцу крепости, убеждённому в своей безграничной власти как над своими подчинёнными, так и над всеми многочисленными заключёнными его тюрьмы.

От автора: Эта глава написана кровью.

Когда Консуэло наконец осталась одна, перед её внутренним взором вдруг живо предстали все эти картины… Она не сомневалась — этот человек воплотит свою угрозу. Такие как он злых слов на ветер не бросают — этот холодный, уверенный, прямой, пронзающий взгляд, проникающий насквозь… Он сделает для этого всё, преодолеет все препятствия. Да и какие препоны она может противопоставить ему — человеку, который почти в два раза выше и в несколько — сильнее её?..

Таким образом, нашей героине оставалось только молиться и надеяться на чудо. И ждать. Но чего? Неизбежности или чудесного спасения?.. Господи, и о чём она только думает? Кто здесь встанет на её защиту? Кто услышит её крики? Лишь такие же заключённые, как и она сама. Они ничем не смогут помочь ей. Да, они могут поднять шум, но кто будет слушать их, если все здесь в сговоре? А наша героиня не сомневалась — круговая порука в этих стенах начала править свой бал ещё за долгие годы до её появления здесь. Этот бунт будет подавлен самыми жестокими мерами, о которых Консуэло могла только догадываться. И вряд ли в этой тюрьме найдётся хоть один работник, отличающийся своим мировоззрением от этих несчастных и обозлившихся на весь мир людей. Иные не придут работать в такие места. А если таковые и сыщутся, то они даже не успеют попытаться что-либо сделать — так как будут выгнаны, а причина увольнения будет придумана молниеносно. Или их очень быстро склонят на свою сторону шантажом или подкупом.

Но что, если всё это будет пыткой? Заговором против неё с целью выведать все тайны и узнать имена тех, кого власть именует её сообщниками? Но нет, даже если так, даже перед лицом самых страшных истязаний она не выдаст остальных своих братьев и сестёр — ещё не попавших в эти мрачные и зловещие застенки. Пусть даже ценой собственной жизни и жизни их с Альбертом первенца. Она стерпит всё. Но не просить же Всевышнего об упокоении собственной души, будучи ещё живой?.. Словом, полное смятение овладело нашей героиней.

«А если это случится не единожды? Если этот человек будет приходить сюда каждый день? Тогда я не выживу… Он способен на всё, он воплотит все свои желания… Неужели же мне я закончу свой путь вот так, здесь — вместе с нашим неродившимся сыном? Неужели я заслужила это, господи? И чем согрешило дитя, что ношу я под сердцем? Неужели же ему суждено стать ангелом, что будет хранить нас с небес? А если я всё-таки выйду отсюда после всего, но всего прежде — после невосполнимой потери нашего первого ребёнка, смерть которого — если Альберта выпустят из каземата — мы будем оплакивать вечно — до конца наших дней — то какой я стану? Создатель, не дай моей душе ожесточиться — даже если у меня вследствие этой неимоверной бесчеловечности больше никогда не будет детей — и помоги Альберту простить этого изувера и принять меня такой, какой я буду и смириться с этим. Если же наш первенец выживет и появится на свет — я буду заботиться о нём более, чем о себе. Я воспитаю его так, как смогу. Я дам ему всё, что будет в моих силах. Убереги его от мученической смерти от голода и холода. Я сама буду недоедать — я привычна к этому — только чтобы он был жив. Я отдам ему всю свою одежду — только чтобы согреть его. Как бы ни сложилась моя судьба — дай мне сил принять свою участь без ропота и жалоб. Если же ему суждено умереть в этом каземате, не выдержав этого холода, скудного солнечного света и недостатка пищи — всего того, что так жизненно необходимо растущему организму — Альберт — коли господь помилует тебя — мы сможем жить вдвоём — я не знаю как, не знаю, где, не знаю, что мы будем делать, как станем добывать себе насущный хлеб — я не знаю ничего — но господь не оставит нас, коли мы приложим к этому все усилия наших рук, душ и сердец. Если этот человек сделает со мной то, чем угрожал мне — помоги мне забыть о том, что было со мной и, насколько возможно, сохрани мои здоровье и рассудок. И отплати ему за всё. Я же со своей стороны также приложу к этому все свои старания. И, если в результате одного из этих чудовищных актов во мне зародится новая жизнь — и пусть даже не однажды — я не стану даже думать об избавлении от этих божьих даров. Пусть все эти дети родятся здесь. Они будут так же святы, как и та душа, что живёт во мне сейчас и будут равны ей во всём, и потому удостоятся той же участи — моей беззаветной любви. Всё, что я смогу им дать — я стану делить меж ними поровну. Между нашим первым сыном и всеми последующими детьми не будет различий. Я выйду отсюда через пять лет — и, если тебя, Альберт, к этому времени уже не будет в живых, или же, если тебя уже подвергли казни — ибо твои деяния всяким судом будут сочтены несравнимо более преступными, нежели дела каждого из нас — твоих верных последователей, готовых во имя наших великих идей пойти за тобой в ад, в пекло, в преисподнюю — дай Всевышний, чтобы не одна, а за руку хотя бы с одним маленьким ангелом. Если же судьи оставят тебя в живых и когда-нибудь освободят, и хоть кто-то из детей, рождённых мной, останется в живых — пусть даже все они будут безнадёжно больны или истощены до полусмерти мучительными годами, проведёнными в этом плену — прошу тебя, прими всех этих безвинных существ. Мы сделаем всё, чтобы излечить их. Мы найдём самых лучших врачей. Среди наших братьев, оставшихся верными нашим идеалам, есть хорошие доктора, и мы обратимся к ним — коли хотя бы кто-то из них оставит стены тюрьмы, будучи живыми и в здравом разуме. Когда же все наши дети (да, я буду называть и считать и второго, и всех других — коим, быть может, суждено родиться в этих стенах — нашими — так как тому, кто будет являться их отцом по природе — они не будут нужны) подрастут и будут осознавать всё то, что происходит вокруг — мы расскажем им правду. Они поймут нас. Но я знаю, что истинным отцом они будут считать тебя — потому что если ты признаешь их — ты будешь им вторым и последним из всех родных людей на этой земле. Я, а потом и мы вместе научим их всем заветам и передадим служение нашей миссии. Мы не оставим никого из них на произвол судьбы — я и Альберт. Создатель, дай нам сил жить со всем этим и дальше нести наши святые заветы. Ну, а если этот изувер доведёт меня до того, что у меня случится выкидыш, или даже не однажды — если все мои дети погибнут, так и не родившись — то, молю, сохрани мне жизнь — пусть этот повторяющийся ужас не вырвет мою душу из этой земной юдоли. Коли же один, или несколько, или все из моих детей — появятся на свет бездыханными или не проживут и дня на этой земле — что ж, это будет высшим благом для невинных душ — не видеть тяжкой доли и унизительных страданий собственной матери — только не посылай им физических испытаний, а я — если так начертано на скрижалях моей судьбы — выдержу всё… Не дай этому извергу причинить боль нашим детям, а если он решит уничтожить их — ему придётся сначала убить меня — и я не сдамся просто так. Но, боже мой, коли же я останусь живой и смогу сохранить ясный разум — Альберт, увидимся, встретимся ли мы когда-нибудь не на небесах, но здесь, на земле?.. А если же, миновав порог этого каземата, я останусь в этом мире совсем одна — помоги мне поскорее уйти вслед за Альбертом — прошу, не заставляй меня страдать ещё сильнее — ибо больше не будет смысла в моей жизни…».

Консуэло была измучена несколькими днями бесконечных допросов и выслушиваний лжесвидетельств, оговоров и правдивых, но раскрывавших все планы ордена и потому предательских показаний переметнувшихся за баррикады.

Все они, как один, смотрели на неё смело, невозмутимо и осуждающе, не отводя взгляда, объединившись против нашей героини — так, словно изменницей и их первым и самым главным потенциальным (почему мы употребили именно такой эпитет в отношении нашей героини — читатель поймёт чуть позже) врагом была именно Консуэло. Да, последнее действительно было так — ведь объяснение каждого корыстного политического деяния, говорящего не в пользу того или иного правителя и ставящего в жертвенное положение простых крестьян, было много заранее искусно, ловко и хитро перевёрнуто в пользу феодалов, вельмож, королей и императоров, делая их невинными и почти святыми монархами в окружении таких же советников и разного рода иных помощников, делающих всё для блага и процветания вверенной им державы, коим препятствуют обманщики и предатели государства, замышляя коварные планы ради осуществления своих преступных намерений и воплощая их самыми гнусными способами, угрожая их жизням, занимаемым графами и герцогами высоким должностям и престолам самодержцев.

Да, братьям и сёстрам также приходилось лгать — но защищая себя — пытаясь хотя бы в самой малой степени сократить грозящий срок — если свет надежды ещё мерцал впереди — пусть и едва заметным отблеском. Но любые их слова (и истинные — в том числе, и прежде всего они) — а другого, собственно, не следовало и ожидать — переиначивались в пользу истцов и было ясно, что речи служителей Ордена Невидимых заведомо ничего не значили и не принимались в расчёт ни при каких обстоятельствах.

Ну а судьба уже состоявшихся государственных преступников была решена и известна заранее — ещё до начала судебного разбирательства — сидеть в тюрьме до скончания своих дней, и вынесение беспощадного приговора было лишь делом времени — самого краткого срока — о чём мы упомянем ещё не единожды.

Когда пришло время оглашения приговора и судья приказал всем присутствующим встать — из-за страшной слабости Консуэло сделала это ценой чудовищного напряжения, думая, что не сможет — хотя и видимого и ощутимого только ею самой по причине тщательного сокрытия собственного состояния от всех присутствующих, и оттого ещё более невыносимого. Из-за такого резкого и быстрого движения голова у нашей героини закружилась ещё сильнее и на несколько мгновений Консуэло испытала близость обморока. Лицо её за миг почти побелело. Наша героиня тотчас вцепилась похолодевшими и трясущимися пальцами в такую же холодную деревянную трибуну — но так, чтобы этого не могли видеть ни судья, ни его помощники — прямо перед собой.

«Господи, только бы они ничего не заметили…», — пронеслось в мыслях Консуэло.

Она боялась, что не простоит и секунды, вновь без сил упав на скамью подсудимых. Чтобы сделать попытку хоть как-то превозмочь это состояние, наша героиня на миг закрыла глаза и сделала не слишком глубокий вздох. Благодарение богу, это помогло, и Консуэло наконец почувствовала, что может держаться на ногах. Если же головокружение нарастало, она начинала дышать через почти сомкнутые губы, и стены зала начинали медленнее вращаться перед глазами нашей героини, и это позволяло Консуэло вновь остановить свой взгляд на судье, зачитывающем вердикт. Она изо всех сил пыталась не выдать своего ужасного самочувствия, дабы не дать повода прервать чтение вердикта и вызвать врачей, тем самым продлив муки ожидания вожделенного отдыха, кои стали бы ещё невыносимее, коли пришлось бы отсрочить вынесение приговора и приведение его в исполнение.

Слова приговора доносились до нашей героини словно сквозь туман. Но Консуэло и не нужно было понимать каждое слово. Суть была ясна и однозначна с самого начала. Долгие годы тюремного заключения. Теперь она хотела знать лишь то количество лет, что ей предстояло провести в каземате. Можно было даже сказать, что наша героиня почти сознательно не слушала всего, что не касалось этого, дабы не утомлять себя ещё больше. Но всё же некоторые фразы звучали особенно чётко и потому доносились до слуха и сознания Консуэло вопреки её воле, как-то:

— …признать виновной по всем статьям…

Да, разумеется, вне всяких сомнений. Этого можно было не говорить вовсе.

— …пять лет… — прозвучало наконец из уст судьи.

Этого нашей героине было достаточно. Консуэло вздохнула с облегчением. Теперь она знала, когда закончится её «расплата».

— …без права обжалования…

Ну конечно же. Разве же могло быть иначе?.. Это добавление звучало подобно лишнему издевательству.

Несмотря на сильное недомогание, принимая приговор, Консуэло стояла смиренно и прямо, смело смотря в глаза судье, подобно Жанне Д’Арк, не признавая ни своей вины, ни вины своих преданных братьев. Она не выдала ни одного из верных членов Ордена. Голова её кружилась не только ввиду того, что она носила под сердцем ребёнка, а в помещении было достаточно душно — и ужасных переживаний, но и бесконечных слёз, от которых у нашей героини уже заболели глаза. И порой Консуэло даже приходилось сдерживать рыдания, заставлявшие её едва ли не задыхаться. Однако, когда Консуэло узнала свой приговор, то ощутила заметное успокоение, и прозрачные потоки, льющиеся по её почти бескровным щекам, на которых уже начал слабо выступать какой-то лихорадочный румянец, превратились в тихие, редкие ручьи, где уже не было прежнего надрыва, но присутствовали огромное облегчение, успокоение и чувство, что все самые ужасные испытания уже позади.

Считаем нужным заметить здесь, что помощник судьи, его секретарь и судебный художник на протяжении всех заседаний смотрели на нашу героиню с сочувствием и боролись с желанием подойти и поддержать её — в особенности во время зачитывания вердикта — когда ещё не был оглашён срок — даже не столько физически — чтобы осуждённая смогла простоять всё это время — сколько утешить, остановить наконец эти бесконечные хрустальные потоки.

«Не может человек, свершивший всё то, о чём говорится здесь — так страдать. Это не притворство. Она же словно Пресвятая Дева. И, похоже, что она чем-то больна. И, быть может, чем-то очень серьёзным — ведь эта молодая женщина бледна как смерть и едва может стоять — неужели все они не видят этого?.. Как бы она не отдала богу душу прямо здесь. Всевышний, почему ты не хочешь спасти её?..», — невольно думали немые свидетели этих душераздирающих сцен, непричастные к обвинениям и не являвшиеся «жертвами немыслимых злодеяний». А некоторые из них допускали мысль и о том, что являлось подлинной причиной, усугублявшей состояние нашей героини. Остальные же — те, чьим главным делом было лишение свободы и жизни этих наместников бога на земле — принимали её слёзы, порой блуждающий взгляд и восковую бледность лица за проявления страха, осознания всего ужаса наступившей расплаты и раскаяния.

Ещё задолго до начала процессов, почти сразу после основания тайного общества многие, увидевшие свою выгоду в присоединении к этой организации, обеспечивающей себе доступ в кулуары высшей власти, планировали вступление в орден и последующую измену ему заранее, подгадывая собственное изгнание из братства на тот момент, когда им будет открыта надёжная и безопасная дорога в высшие эшелоны правления, и тогда своими бесчестными поступками — знаками немого отречения от всех истин и правил союза — совершали свои незримые выстрелы в сердца верных служителей, чем неизбежно наносили удар за ударом и по репутации тайного общества, и по этим причинам в ряды тех, кто возложил на себя святую миссию по зову сердца, шло всё меньше людей с искренними устремлениями, и очень скоро и старейшины, и младшие его члены могли надеяться лишь на чудо, на какое-то интуитивное, истинное знание ищущих пристанища для своих чистых сердец, горящих огнём и жаждой торжества любви и добра. Но такие люди — уже знавшие о начавшейся охоте и потому понимавшие, на что идут и готовые отдать жизнь за веру, за идеи, за принципы — пусть их было всё меньше и меньше с каждым днём — находились вплоть до того момента, когда были пойманы и осуждены последние враги государства и друзья нищих и обездоленных.

Так же считаем важным сказать со своей стороны, что абсолютное большинство процессов по делам врагов власти заканчивалось одинаково — стоило только обладателю одной из самых светлых душ попасть в руки королевской полиции — разница была лишь в том, сколько лет узнику предстояло провести за железной решёткой. А это зависело от статуса, что занимал член братства и, соответственно, какие обязанности при этом на него были возложены. И, таким образом, обладатель самых высших градусов, ведший диалоги с королями, императорами и их приближёнными, неизменно получал наивысшую меру наказания — пожизненное заключение в самых строгих условиях.

Но своеобразная справедливость — если только сейчас можно говорить, пользуясь подобными словами — последствий этой чудовищной охоты была в том, что неофитам, ещё не доказавшим своё высшее мужество, не успевшим духовным трудом заслужить награду вести диалоги с первыми лицами государств — выпадала не самая тяжёлая доля — несколько лет тюремного плена. И это являлось чудовищной соразмерностью, бывшей одновременно тёмной, бездонной пропастью, в которую безвозвратно падали все самые великие из ордена.

Но в этом же была и неправота вседержителя — за наивысшие достижения перед собой и орденом поплатиться едва ли не собственной жизнью — став вечным узником, проведя весь остаток своих дней в голоде и страшных лишениях. Но самым горестным обстоятельством было прекращение — жестокое, бесцеремонное, многим из служителей братства кажущееся издевательски медленным в любом из случаев — разница в длительности слушаний, напоминавших душевную пытку, по какому-то странному недоразумению не обозначенную в законах в одном ряду с колесованием и колыбелью Иуды, не имела значения, когда душу и сердце раздирали изнутри своими острыми когтями отчаяние и безысходность — обрывание возможности нести свои идеалы по земле и обречённость на вечное молчание.

Да, государственная машина могла бы без всяких церемоний физически уничтожить их всех — ибо в сущности по закону имела право и на это, и так было бы быстрее и легче избавиться от всех неугодных, но в этом случае был бы неизбежен всенародный бунт — у притесняемых крестьян могло закончиться терпение от творящихся несправедливостей, а число последних, само собой, в несколько сотен раз превышало количество членов братства, и потому восстания простых бедняков боялись куда больше.

Но больнее всего для нашей героини было обнаруживать, что очень многих из тех, кому она доверяла более всех остальных — как могла доверять до этого только Альберту — и считала самыми преданными соратниками — оказалось так легко переманить на другую сторону — предложив высокий пост, совершив подкуп, искусив властью и деньгами, а порой в ход шло и всё вместе — для упрямых и непокорных. О последних обстоятельствах Консуэло догадывалась интуитивно — внимательный читатель, имеющий хорошую память, поймёт, о чём идёт речь — эти сытые улыбки, говорящие об обогащении за счёт быстрого восхождения к вершинам власти и самодовольные, наглые выражения лиц говорили сами за себя.

В горьком удивлении она не могла поверить всему тому, что слышит от тех — в том числе и о ней самой — кто подчас ещё вчера или каких-то несколько дней назад так самозабвенно клялся, положив одну руку на Священный Устав Ордена, а другую — на левую сторону груди — хранить преданность заветам братства до смерти. Они приписывали ей ровно те пороки, которые теперь выказывали сами.

Раз за разом будучи поражаемой тем, насколько далеко могут зайти человеческая подлость, двуличие и жестокость, Консуэло непрестанно качала головой, губы её приоткрывались, а по щекам текли слёзы, затуманивавшие взгляд, и со временем она даже перестала думать о том, чтобы сдержать или вытереть их. Веки нашей героини распухли, а белки покраснели. Поначалу глаза Консуэло при взгляде на каждого из этих людей, проходивших перед ней бесконечной чередой, расширялись от рвущих душу на части искреннего удивления и потрясения.

«И ты?.. И ты тоже?..», — посещала одна и та же медленная, горестная, наполненная слезами мысль нашу героиню, когда перед глазами Консуэло появлялся очередной истец или свидетель, говоривший против неё самые отвратительные и гнусные вещи.

Она видела, как стены их братского мира ломаются и осыпаются сами по себе, как в воздухе кружится пыль от разлетающихся стен и стёкол белого, светлого и красивого здания — лучше и благороднее любого дворца — что возводили все они, верующие в счастье, с такими старанием и тщанием, подбирая каждое слово и фразу, и даже интонацию голоса — которое оказалось слишком хрупким, не выдержавшим напора алчности и лицемерия, и вокруг неё становится всё меньше готовых идти рядом, за руку, плечом к плечу, до самого конца. И эти бреши превращались в огромные чёрные дыры, сквозь которые чудовищный ледяной ветер уносил надежду на лучшее будущее и продолжение самой жизни.

Постепенно, с течением времени Консуэло перестала ждать от каждого из них чего-то иного и обречённым, уставшим взглядом встречала этих людей, восходивших на трибуну, и всякий раз её ожидания оправдывались, и в какой-то момент наша героиня, ощущая губами солёные ручьи, всё текущие и текущие по её щекам и губам, уже перестала поднимать голову, чтобы смотреть в глаза тем, кто в своё время жестоко лгал, заслуживая доверие, но, сейчас вонзал в душу Консуэло кинжал за кинжалом.

Опустив глаза, она лишь беспомощно, но в то же время в невероятном напряжении всего тела — по причине всё новых и новых приступов слёз — перебирала пальцы правой руки пальцами левой, сложив их на коленях. Плечи её были опущены, а некогда выученная часами репетиций безупречно ровная осанка забылась ею, казалось, навсегда. И вначале Консуэло напоминали, чтобы она смотрела в глаза каждому человеку, пострадавшему от её в высшей степени чудовищных деяний — ибо обратное было нарушением закона — но, видя, что преступница не повинуется — всё грубее и очень быстро перейдя на крик — заставляли, а порой подходили и насильно, взяв за подбородок, заставляли лицезреть бесстыдные взгляды предателей — в уверенности, что ей перестало хватать смелости, что страх перед неизбежным наказанием сковал всё её существо.

Консуэло хотелось инстинктивно прижать руки к животу — как бы инстинктивно обнять, хоть как-то защитить своего будущего сына — ведь, находясь в таком состоянии, когда ей не давали прийти в себя, наша героиня испытывала тревогу за жизнь того, кто должен был родиться ещё так нескоро — но не смела этого сделать — иначе это новое обстоятельство могло открыться и ещё более растянуть эту моральную пытку — и потому Консуэло оставалось всякий раз подавлять в себе эти порывы и лишь безмолвно, но горячо, со всей страстью духа молиться за их с Альбертом будущее дитя. Кроме всего вышеописанного в зале было до известной степени душно, несмотря на открытые окна — ибо тогда наступило жаркое лето, и это временами ухудшало и её без того плохое самочувствие, заставляя нашу героиню едва ли не задыхаться, и от этого лицо Консуэло очень скоро начинало блестеть, но уже через несколько мгновений её могло бросить в холод, и, разумеется, наша героиня понимала, что эти симптомы говорили о значительном ухудшении её здоровья и потому Консуэло в ещё большей степени опасалась за жизнь ребёнка, что носила под сердцем. Помимо этого, несколько раз нашей героине всё по тем же причинам приходилось превозмогать гораздо более ощутимые, нежели до начала всех этих судов, приступы тошноты, немного наклоняя голову и дыша глубже, нежели это бывало в дни её служения братству. Мутило Консуэло всё же не слишком сильно, и при обычных обстоятельствах она могла бы меньшими физическими усилиями подавить его, но сейчас боялась, что из-за телесной слабости у неё не хватит сил преодолеть ни один из них и не допустить непоправимого. Но, благодарение богу, временами ценой нечеловеческого напряжения, что также способствовали полуобморочному состоянию и периодически пелене мрака перед глазами, не закрывая губы ладонями, но плотно сжимая их, раз за разом проглатывая, или, вернее, удерживая в собственном горле огромный комок, нашей героине удалось удержать внутри себя всё то, что рвалось наружу.

«Господи, когда же всё это закончится?.., — в мольбе и какой-то отчаянной, нереалистичной просьбе вопрошала она в своих мыслях создателя в паузах между борьбой с собственным организмом, — С первого дня всем нам и так известно, что ждёт нас. Лучше было бы, если бы они без суда и следствия заточили всех нас в казематы — пусть даже до конца жизни, но только чтобы прекратились эти бесконечные истязания душ и сердец…».

Из-за смертельной, невыносимой усталости нашей героине хотелось прямо в зале суда расслабить тело, положить голову на руки, закрыть глаза и заснуть. Забыться — только чтобы не слышать всех этих голосов и не видеть лиц, что так искусно изображали оскорблённую и униженную святость и праведность — оказаться в полном мраке и тишине. Не думать ни о чём и ни о ком.

В этом мире всё перевернулось с ног на голову — ложь стала правдой — и перевернулось уже давно. И именно с этим они — светлые служители — и боролись, но сейчас, словно в какой-то немыслимой, страшной, почти сказочной в силу своей кажущейся нереальной из-за степени жестокости истории — происходило неостановимое, неумолимое торжество зла — тёмных сил… Что ж, если так — если только смерть может спасти её от этих мучений — то пусть они поскорее заберут её и уничтожат… Наша героиня была на грани безумия… Суды продолжались больше недели, без перерывов, с раннего утра и до самого позднего вечера — ибо был дан приказ как можно скорее рассматривать подобные дела и принимать решения в отношении подозреваемых в государственных преступлениях, которых, как и свидетелей, к тому же с каждым днём появлялось всё больше и больше — как можно быстрее — ввиду сохранения безопасности власти. Консуэло и всех других сестёр и братьев увозили в места временного содержания лишь на ночь, из чего следует то, что целыми днями она слышала лишь обвинения и уличения во лжи, и потому все голоса, что слышала она в этих залах, постепенно смешивались в один, повторяющий одно и то же… Консуэло казалось, что вот-вот вокруг неё закружатся тёмные призраки, чьи лица скрыты такими же чёрными капюшонами и станут тянуть к ней свои руки… Они приходили к нашей героине в кошмарах, окружая Консуэло и указывали на неё пальцами — которые она уже порой не могла отличить от действительности, а когда просыпалась — то не испытывала облегчения — ибо наяву ей предстояло вновь пройти едва ли не через то же самое… Были моменты, когда наша героиня удивлялась тому, какими силами ещё остаётся в здравом рассудке и не умерла от этой непрекращающейся пытки…

Ложь из уст бывших «верных святым заветам» была не трусливыми ударами в спину, но смелыми и открытыми стрелами, попадавшими в самое сердце.

Да, незыблемым основанием, фундаментом их союза по-прежнему оставалась личность Альберта Рудольштадта, и вера Консуэло в стойкость и волю своего сподвижника была непоколебима.

Но что могла дать эта твёрдая убеждённость, когда их разделяла граница между странами, и, как уже знает наш любезный читатель, нашей героине не была известна судьба её избранника. При всей масштабности и исключительности своего духа перед лицом закона тогда он потерял бы всю свою силу, всё своё влияние.

Да, — думала наша героиня — в стенах каземата она сможет вполголоса шептать свои новые проповеди и сочинять, сохраняя в памяти, стихи и музыку во славу создателя, что подарил им несколько лет немыслимо опасного, но столь сладостного труда, однако эти строфы и песнопения могут никогда не выйти за пределы её камеры — грядущее в виде смерти в стенах тюрьмы представлялось ей очень вероятным.

В одночасье рухнуло всё. Консуэло лишилась половины смысла своей жизни. Сердце её было разбито и разлетелось на мелкие прозрачные холодные осколки, красные от крови, что застыли в хаосе и тишине, пустоте и забвении на холодном белом полу среди пыли той руины, что осталась от прекрасного дома, возводимого орденом все эти годы.

Она не могла бы твёрдо поручиться также и за стойкость собственного духа, за то, что сможет устоять, не сломаться под гнётом заточения — если бы в жизни Консуэло не появился такой человек как Альберт Рудольштадт, если бы однажды она приняла решение идти по этому пути в одиночку. Но рядом с ней всегда незримо присутствовал он — и именно эта поддержка помогала ей сейчас оставаться в живых и не поддаваться душевной слабости, искушению роптать о своей несчастной доле, а страх закончить свои дни в окружении четырёх серых каменных стен временами отступал, чтобы дать отдых её сердцу, и без того истерзанному тревогами об участи её избранника и главного сподвижника. И, конечно же — стоит ли говорить о том, что сил нашей героине придавал и тот будущий человек, сотворённый ею и Альбертом, коего носила она теперь внутри себя. Кроме своего избранника, теперь она должна жить и ради будущего сына.

Но более всего нашу героиню пугала и вселяла разрывающую грудь тоску казавшаяся ей не менее возможной перспектива грядущего — того, что её любимый уйдёт в мир иной также в застенках, в невыносимом одиночестве, в неведении о судьбе своей избранницы, и Консуэло не будет дано облегчить его муки объятиями и касаниями губ. Но она знала, что за тысячи километров сможет ощутить приближение скорого ухода своего сподвижника и чувствами и мыслями сопроводит его душу в последний путь с обещанием уйти вслед, которое, несомненно, в этом случае исполнится очень скоро. И это будет настоящая смерть, но не то, что случилось с Альбертом годы назад.

Тогда она будто заранее знала, что он не уйдёт навсегда — что первый чёрный ангел пройдёт между ними, чтобы соединить их сердца ещё крепче, и эту тонкую, невидимую, прозрачную нить не смогут разорвать уже ни второй тёмный страж, коему суждено увести его последним, безвозвратным путём, ни сам дьявол.

Как только был оглашён приговор, к Консуэло подошли двое мужчин в серой форме с блёклыми бледно-красными нашивками — конвоиров, коим надлежало сопроводить её в здание городской тюрьмы и передать в руки тамошних надзирателей.

Один из них, видя, что будущая узница отчего-то стоит на месте — быть может, не понимает, зачем они встали рядом с ней — но, разумеется, им обоим показалось это крайне странным, и, конечно же, оба допустили мысль о том, что наша героиня попросту издевается над ними — жестом сделал Консуэло знак выйти из-за трибуны.

И она наконец сделала это — без промедления, но всё ещё находясь в каком-то ступоре, словно во сне, будто не ощущая, что всё это происходит с ней самой, и не задумываясь о том, какими силами всё ещё держится на ногах.

Затем оба конвоира встали с двух сторон от нашей героини и, положив свои руки на плечи Консуэло, направились к дверям, широкие и богато и искусно украшенные витиеватыми, искусно и тщательно вырезанными узорами деревянные створки которых уже были распахнуты почти настежь.

Она, подобно послушной кукле, с застывшим взглядом — не останавливая его ни на чём — и неподвижным телом и головой, проследовала вместе с сопровождающими мимо трибун для истцов и свидетелей, рабочих мест судебного художника и секретаря, кафедры судьи, прошла по пустому тихому коридору, и, наконец — несмотря на знойную погоду — порыв свежего ветра обдал разгорячённое, словно в лихорадке, лицо нашей героини, отчего Консуэло вновь едва смогла скрыть приступ головокружения сделав глубокий вдох и на мгновение закрыв глаза. И благодаря этому она даже не пошатнулась, хотя несколько мгновений была на грани этого.

«Как же долго я не видела белого света!», — пронеслось в мыслях нашей героини.

В ту пору наступило лето — самое любимое время года для Консуэло, проведшей добрую половину собственного детства, странствуя по земле вместе со своей матерью.

Она любила ощущать всей кожей живительное тепло и даже жар солнечных лучей — не изнемогая от последнего, но наслаждаясь силой и мощью небесного светила — никогда не забывая о быстротечности этой поры, о том, что спустя всего кратких три месяца им вновь придётся держаться ближе к селениям и искать ночлег и укрытие от дождя в домах добрых и праведных крестьян. Наша героиня полной грудью — стараясь запомнить и напитаться этими кружащими голову чудесными запахами — вдыхала ароматы радужной палитры цветущих растений с большими, роскошными и скромными изящными лепестками, любовалась пышной зеленью и раскидистыми кронами деревьев с сочными, блестящими листьями, в широкой тени которых так часто сладко и безмятежно проводила ночи.

И даже во время своей опасной работы Консуэло успевала получать удовольствие от наблюдения за природой и общения с ней. Спеша на очередной королевский приём — даже по пути в один и тот же дворец — она каждый раз невзначай, избегая шипов, легонько проводила пальцами по высаженным вдоль дороги во дворец розам или нежным белым лилиям, и, конечно же, вкусить благоухание этих самых прекрасных и невинных творений всевышнего. Свой ритуал наша героиня неизменно заканчивала искренней немой благодарственной молитвой господу за создание этих воплощений чистой и самой невинной на свете красоты.

Проходя же по городским улицам и часто не имея возможности прикоснуться к совершенным творениям божественного искусства, Консуэло всегда внимательно смотрела по сторонам, замечая каждое дерево или цветок — будь то невзрачные тысячелистник или чистотел, величественный, грандиозный бук, бело-розовые соцветия бузины, поражающая своим великолепием воображение сакура, безыскусная рябина или ослепительная яркость рододендронов всех представимых оттенков — всё вызывало в ней немое восхищение и признательность создателю. И, несомненно, эту любовь передала Консуэло родная мать.

Но в один из злосчастных вечеров всё резко прекратилось — когда прямо во дворце её арестовали.

Наша героиня не сопротивлялась — ибо была готова к этому с самых первых дней своего служения в Ордене и понимала, что это конец, что им больше не дадут заниматься их «преступной деятельностью», что властям стали известны все методы их конспирации, раскрыты адреса всех штаб-квартир, и что больше никакие меры по обеспечению секретности им не помогут, и императрица всё равно добьётся своего, а любое неповиновение участника правого дела, что в глазах правителей и закона считался едва ли не самым страшным грешником — лишь продлит и усугубит его физические и душевные испытания, и, само собой, затянет судебные процессы, проводимые над ним.

Прямо во время беседы Консуэло с императрицей незнакомый нашей героине человек прошептал что-то срочное на ухо Марии-Терезии, мельком глянув на на первую, которая в мгновение ока поняла всё — их тайное общество перестало быть тайным — и остался стоять рядом, оглядываясь по сторонам.

Правительница тут же замолчала и изменилась в лице, с которого вмиг исчезли интерес и весёлая беспечная улыбка.

— Что?.., — почти прошептала в ответ Мария-Терезия крайне испуганным, шокированным голосом.

Затем императрица громким криком, полным тревоги — почти что паники — вызвала стражу.

В течение всех этих секунд, ожидая своей участи, наша героиня продолжала спокойно стоять рядом с последней и смотреть ей в глаза — просто потому что некуда больше было Консуэло деть свой взгляд. Она хранила достоинство — ибо сейчас не считала себя виноватой перед лицом бога ни в чём. Напротив — наша героиня была его орудием, его правой рукой, его десницей, в своих действиях она была права — и это было второй причиной невозмутимости Консуэло. И потому она верила в его милость всевышнего — чтобы с ней ни случилось.

Мария-Терезия же теперь смотрела на Консуэло расширившимися глазами, коих не отводила в безумном страхе того, что та, осознав наконец, что сейчас произойдёт — сбежит.

— Да скорее же! Что же вы медлите?!

Императорская охрана, шаги которой Консуэло услышала ещё издалека — вот так же окружила нашу героиню — но не подойдя, а почти подбежав к ней и, по привычке предупреждая любое возможное сопротивление — не обращая внимания на то, что перед ними маленькая, хрупкая молодая женщина, которой и даже и в голову бы не пришло бороться с двумя высокими, крупными и крепкими мужчинами — быстро и резко схватили её под руки и, причиняя нашей героине ощутимую боль, не говоря ни слова, повели прочь.

И только тогда австрийская правительница вздохнула облегчённо, проводив взглядом ту, что посмела идти против государственной власти, да ещё так искусно, исподволь, незаметно…

«Ну, ты у меня поплатишься, хитрая лиса, змея подколодная! Я покажу тебе настоящие муки. Ты узнаешь, каково наказание за подобное. Надо же, до чего додумались — по капле — словно вода камень точит — ломать волю тех, кто кормит вас со своей руки! А уж особенно от этого твоего несчастного и вечно всеми непонятого Альберта Рудольштадта я точно этого не ожидала — на первый-то взгляд абсолютно безобидный, ничтожный, смешной, полупомешанный иисусик, а оказался способен на такие подлости. Вы все заплатите — да так, что другим неповадно будет! Думали, что вы умнее всех — да не тут-то было…».

«Создатель, я благодарю тебя за то, что этот миг не пришёл раньше. А ведь так вполне могло случиться — столько раз я была на волоске от этого… Спасибо тебе и ангелу-хранителю за то, что берегли меня всё это время, — с великой, невыразимой благодарностью высшим силам подумала Консуэло. — Но это также означает и то, что Альберта тоже уже могли задержать. А быть может, именно сейчас его судят. Его могли в срочном порядке разыскать — узнав о том, что он — инициатор всего дела — и потому бросив на это все силы — и схватить первым. Господи, сохрани жизнь Альберта — если ему уже готовы вынести смертный приговор — жестокую казнь — то пусть в последний момент её заменят более гуманной и безболезненной смертью или вечным заключением. Если он останется жив — я буду чувствовать это, буду знать об этом. Мысленно я всегда буду рядом с ним. Я уверена — моё незримое присутствие рядом с душой Альберта облегчит его муки в заключении. Пусть же в тюрьме с ним не обращаются слишком плохо. И пусть же наш пример вдохновит других — тех, кто повторит и завершит наши подвиги, изобретя для них новые способы — те, что не смогут выдать нас — тем самым воплотив нашу мечту — сотворив своими руками рай на земле — а после всегда будут стоять на страже его рубежей — не с огнём и мечом, но с пламенем в груди и праведным словом, что хранит ясный разум», — молилась она на ходу.

Постепенно и незаметно для себя, чувствуя, что задержанная не пытается вырваться, стражники значительно ослабили свою хватку, но шли всё так же быстро. Их шаги были широкими, и потому они шли немного впереди нашей героини, и Консуэло шла, едва ли не задыхаясь — и это усугубляло её положение, о котором Консуэло узнала без малого два месяца назад — еле поспевала за ними.

Оказавшись же наконец на улице, она, разумеется уже не думала о том, как красива природа вокруг — нашей героине, едва переводившей дух, было просто не до этого, да и те, что сопровождали её — не оставляли Консуэло физической возможности оглядываться по сторонам.

За то время, что её вели, почти тащили по бесконечным длинным коридорам, была вызвана и молниеносно подана арестантская карета, запряжённая двумя чёрными лошадьми, куда нашу героиню — «вспомнив» о своей бесцеремонности — едва ли не затолкали те самые двое служащих императрицы.

По дороге Консуэло не проронила ни слова, не задала ни одного вопроса. Она знала, за что её задержали. И это было делом рук доносчиков. Сама же наша героиня точно знала не совершала никаких ошибок — она верила себе — а значит, в том виноваты другие люди — быть может, враги, а быть может… Как же будет болеть её сердце, если её выдали те, что так искреннее, едва ли не со слезами клялись быть верными заветам во время посвящений… И эту вероятность, увы, никак нельзя было исключать…

Как только карета остановилась и охрана императрицы покинула экипаж, Консуэло, не дожидаясь, пока один из этих людей возьмёт её за руку — несмотря на своё отнюдь не лучшее самочувствие — в той степени как могла ловко и быстро — разумеется, в ином состоянии она смогла бы сделать это скорее и проворнее — стараясь не смотреть в глаза никому из них, самостоятельно вышла из него.

Поместив Консуэло в тюрьму временного содержания, целые сутки её продержали там безвылазно, давая, к счастью, сносную на вкус пищу, однако порции были очень скудными — отчего наша героиня, учитывая то, что она ждала ребёнка — вскоре начала ощущать заметную слабость, достигшую своего апогея к вечеру, и потому заснуть для Консуэло не составило никакого труда — тем самым — словно милостью бога — она была избавлена от продолжения и повторения тех тяжёлых дум, что преследовали нашу героиню теперь повсеместно и неотступно.

На следующее же утро Консуэло разбудили уже двое других служителей закона, имевших более низшие чины — это она поняла, несмотря на своё состояние, не растеряв быстроты глаз и внимательности, мельком взглянув на них — по виду формы — на коей было меньше нашивок.

Они объявили нашей героини о том, что сегодня повезут её в суд.

"Наконец-то", — с облегчением подумала Консуэло.

Эти двое мужчин принесли ей две кружки с водой — чтобы умыться и утолить жажду и железную тарелку с едой, от которой та тут же резко отвернулась, опасаясь, что её вывернет наизнанку прямо перед новыми стражниками — из-за ужасного, нестерпимого запаха — но каким-то чудом ей вновь удалось сдержать приступ — хотя она едва не закрыла рот рукой.

В камере Консуэло нашла оставленную, видимо, предыдущей узницей — расчёску и несколько раз провела ею по спутанным распущенным волосам. Затем она кое-как оправила выданную тюремную одежду, что успела основательно измяться за ночь — ту самую чёрную юбку и белую рубашку и была готова.

Тогда двое охранников вновь едва ли не выволокли нашу героиню наружу, посадили в тюремный экипаж и кучер погнал лошадей прямиком к зданию суда.

"Господи, как хорошо, что я не просидела там целую неделю, а ведь так вполне могло бы случиться по причине бюрократических проволочек. Главным было как можно скорее арестовать меня, изолировать от тех, чьей безопасности я угрожала, а дальше — к примеру, ради издевательства надо мной они вполне могли бы протянуть ещё несколько дней…", — думала наша героиня, также сидя, тесно прижатая, между двумя охранниками и подпрыгивая на каждой кочке.

Чтобы не чувствовать запаха табака — но всё же — бог миловал Консуэло — не такого крепкого и не в столь больших количествах, что привык курить начальник той тюрьмы, где она находилась сейчас — она так же как можно ниже склонила голову, чувствуя, что иначе её вот-вот может начать мутить.

Путь до зала судебных заседаний занял всего лишь несколько минут — чему наша героиня была несказанно рада, так как боялась, что её может укачать.

Когда настало время обеда — всё те же конвоиры подошли к Консуэло с той же пищей, которую та отказалась принять на завтрак.

— Что, и сейчас не станешь? Как бы ты прямо тут с голоду богу душу не отдала — а нам потом за тебя отвечать. Изволь-ка. А то уж больно худая да бледная.

И у нашей героини не осталось выбора. За прошедшее время еда лишилась того сильного аромата, который имела в начале дня, и Консуэло смогла наконец с осторожностью попробовать сомнительное варево на вкус. По правде говоря, поначалу, ещё не попробовав то, что здесь называлось едой для заключённых — она думала, что не сможет проглотить и ложки, но варево, к её удивлению отдалённо имело привкус настоящих мяса, моркови и капусты — хотя и было в целом довольно пресным. Нашей героине удалось опустошить почти всю миску, после чего Консуэло даже ощутила небольшой прилив сил и была благодарна самой себе за то, что смогла подкрепиться.

— То-то же, — с улыбкой, в коей была большая доля издевательства, проговорил один из охранников, забирая у Консуэло посуду. — Ну, хоть ещё день проживёшь. А там посмотрим — правда ведь, красавица? Тебе неизбежно придётся привыкнуть к этому. И, сдаётся нам, ещё ко многому — этак где-то через недельку. Эх… да, человек — такое существо, что ко всему приспосабливается. Живучий народ — мы — люди. Ох, какой живучий…

И с тех пор во всякий день её вот также почти выволакивали на божий свет и не давая толком увидеть даже дорогу, по которой следовала будущая узница, возили на нескончаемые допросы и суды, едва ли не выпытывая порой в действительности несуществующую правду, часто задавая одни и те же вопросы в надежде на то, что подозреваемая в конце концов не выдержит, выдаст всех причастных и раскроет мельчайшие детали коварных замыслов.

Но наша героиня держалась твёрдо и стойко — держа в строгой, неукоснительной тайне имена всех своих помощников и союзников их общие и свои дела, поначалу протестуя лишь против откровенной лжи бывших "собратьев" по поводу собственных действий и слов.

Когда Консуэло выводили из кареты, то также заставляли идти как можно быстрее, едва ли не подталкивая в спину. Но, видя и чувствуя физически эту крайнюю степень неприкрытого неуважения на грани с насилием, она была рада тому, что весь этот процесс ускоряется в том числе и таким — пусть даже самым недостойнейшим — образом.

Нашей героине дали государственного адвоката, но он, не подстёгиваемый обещанной высокой наградой — у Консуэло не было денег даже на самую скромную оплату его труда — довольно лениво защищал свою подопечную, да и вообще мало думал о ней — так что от его работы было мало проку.

И вот, впервые за столько дней Консуэло удалось наконец опомниться и прийти в себя.

Сделав несколько шагов за порог, она невольно подняла голову к небу, на мгновение закрыла глаза и глубоко вздохнула, упиваясь свежестью природы, пробуждённой дуновением лёгкого прохладного ветра.

Только сейчас наша героиня вполне осознала, что только что произошло — все допросы, ложные обвинения и лжесвидетельства — все эти нестерпимые моральные муки были позади. Всё закончилось.

Консуэло вновь воочию увидела солнечный свет, деревья и цветы — но будто раньше ни разу не была свидетельницей этого волшебства — жизни, возникшей за тысячи, сотни тысяч лет до того, как первый человек ступил на эту землю, коей было суждено стать домом для него и всех подобных существ, так искусно и с такой любовью сотворённых разумом и рукой того высшего духа, что царствует над всем и вся в этом мире.

Невзирая на то, что она лицезрела все эти божественные красоты в предпоследний раз — они предстали перед нашей героиней в таких ярких и сочных и полнокровных красках, в каких не являлись ещё никогда. Все эти радужные краски почти ослепляли Консуэло.

Природа и создатель словно хотели, чтобы всё, что в этот предпоследний раз окружает её, запомнилось нашей героине на все пять лет, запечатлелось как можно глубже в душе и сердце Консуэло — чтобы сниться каждую ночь, ни на мгновение не давать забыть о той значительной части её жизни, что, несомненно, вновь ждёт нашу героиню за стенами крепости.

«Меня, Альберта и, если даст бог — нашего первого ребёнка. Если последнего не случится — создатель, помоги мне свято верить хотя бы в то, что мой любимый выживет и сохранит себя, своё сердце и разум. Без этой веры у меня нет будущего. Пусть же и в его душе никогда не угасает вера в то, что и я, и наш сын — что мы оба останемся живы. А если ему нанесут физические раны и увечья — это не будет иметь никакого значения. Я приму Альберта любым — чтобы ни сотворили с ним в застенках. И я верю в то, что и он не испугается того, что может случиться со мной. Мы станем заботиться друг о друге. И о нашем сыне — пусть даже ему суждено стать единственным нашим потомком… Но нет, пусть же нас обоих минует эта участь. Пронеси эту чашу мимо нас. Господи, что я говорю… Я каюсь в слабости собственного духа перед тобой и признаюсь в своих страхах. Ведь я всего лишь слабое человеческое существо. Мы с честью переживём все испытания, уготованные нам — даже если нас замучают почти до полусмерти и оставят в таком состоянии, — думала обречённо Консуэло, идя к тюремному экипажу, уже ожидавшему её у ворот здания суда, в сопровождении двух настолько безразличных, что казалось, в них обоих нет души — тех же самых конвоиров в серой форме с сонными, пустыми, полуопущенными глазами — ведь их «подопечная» не проявляла ни малейшего непокорства. — И прости же меня за мой ропот и помоги нам обоим, стойко и с достоинством перенести всё, что выпадет на нашу долю — каков бы ни был наш конец. Если нам суждено умереть в тюрьме — мы примем свою гибель достойно. Господи, ты видишь метания моей души. Я прилагаю все силы, чтобы быть стойкой и мужественной, но я всего лишь человек, и сейчас я — женщина, которая ждёт ребёнка, а значит, я стала более уязвимой для всех тех лишений, что ждут меня в стенах каземата. И прости же меня, господи…», — с этой мыслью, по причине того, что надзиратели держали свои руки на плечах нашей героини — Консуэло сложила свои тонкие, всё ещё слегка дрожавшие пальцы в молитве мысленно.

Консуэло понимала и вторую причину некоторого искажения восприятия действительности — продолжительные душевные испытания, стремление всеми силами скрыть плохое самочувствие, крах общего дела братства, сплошная череда предательств тех, кто клялся в верности, бесконечные слёзы, волнения о судьбе своего избранника и будущего первенца — всё это привело её к сильному нервному и физическому истощению, которое и породило это своеобразное подобие иллюзии, но благодарение создателю — имевшему иную суть, не содержавшего в себе опасной близости к грани безумия.

Мимо нашей героини проходили люди — служители закона — адвокаты, судьи и охрана всех мастей и рангов, друзья, ставшие врагами, смотревшие на неё с удовлетворённо-злорадными улыбками, но она не замечала их, глядя сквозь их лица. Консуэло любовалась божьим миром. Взгляд её расширившихся и блестящих от слёз благодарности богу за создание тех чудес, что словно впервые являла нашей героине природа, был полон восхищения.

Да, покинув зал суда, Консуэло понимала, что всего лишь час, или даже полчаса — не более — отделяют её от пятилетнего заключения, но тем более жадно наша героиня вбирала в себя ароматы цветущих растений, золотой блеск солнца на сочных листьях деревьев и изящные, грациозные движения верхних — самых лёгких и тонких ветвей с листьями, похожими на развевающийся от дуновения даже едва ощутимого ветерка бледно-зелёный шёлк — изысканного, сдержанного и самого нежнейшего из оттенков.

Дорога была тряской, неровной, будто специально испещрённой рытвинами, колдобинами и ямами, да и кучер не особо заботился об очередной пассажирке, уже давно привыкнув обходиться с людьми как с дровами, и оттого Консуэло, которую прежде никогда не укачивало при дальних поездках, вновь начало мутить сильнее обычного — что было, среди всего прочего, очевидно, явлением расслабления организма, долгожданного снятия нервного и физического напряжения — всё лишнее, что накопилось в её измученном теле, было готово вырваться наружу — но нашу героиню спасало то, что она сидела между теми самыми двумя сопровождающими, и могла провести всю дорогу наклонив голову и слегка сжавшись — что, хоть и с усилиями, обусловленными физической слабостью — но позволяло не допустить непоправимого, и, несомненно, в этом играло роль присутствие посторонних людей рядом — кто знает, какова будет их реакция, если она вдруг случайно, да ещё таким непристойным образом запачкает одежду надзирателей — должностных лиц?..

Но самым главным было то, что теперь наша героиня могла дать своему ребёнку физическую защиту — пусть и ненадёжную, хрупкую, могущую рассыпаться в прах при любом достаточно настойчивом посягательстве на её честь. Однако, это было единственным, что сейчас дарило Консуэло хоть какое-то спокойствие — пусть иллюзорное, обманчивое — но достигнутое единственно возможным способом. Она наконец-то обняла руками свой живот — медленно, с осторожностью и трепетом, неожиданно вздрогнув от холода собственных пальцев, которые, впрочем, согрелись уже через несколько мгновений. Эту позу конвоиры принимали за проявление страха и смущения, и наша героиня прекрасно понимала и чувствовала это, и приняла её безбоязненно, и это положение стало её защитой — пусть даже похожей на замок из песка.

Какое-то время все трое ехали молча, и это поспособствовало тому, что наша героиня вновь погрузилась в изматывающие размышления — то весьма нерадостные, мрачные, то вселяющие надежду и утешение.

"Как я смогла выдержать всё это, как не сошла с ума, не задохнулась от рыданий, не захлебнулась слезами, не умерла от усталости и горя вместе с нашим ни в чём не повинным сыном?.. Я не могу постичь этого. Но теперь я понимаю, что недооценивала силу своего духа, о степени которой мне всегда говорил Альберт — и твою помощь, создатель. Нескончаемая череда этих жестоких вероотступничеств была готова убить меня — с каждыми новыми показаниями внутренне я ощущала себя всё более и более мёртвой — словно каменная плита придавливала меня, — в моей груди застывали, умирали все чувства, кроме ужаса и безысходности, а в сердце становилось всё холоднее и пустыннее, но я преодолела это и стала сильнее. Мою душу будто бы обожгли со всех сторон — словно глиняную фигуру в печи. Но это пламя не спалило моё сердце, а закалило его. И я чувствую, что вновь начинаю оживать. Теперь моя душа ещё вернее, ещё жёстче настроена на распознавание всех тайных помыслов мнимых доброжелателей. И я невыразимо, непредставимо, безмерно, благодарна за это тебе, господи. И теперь я ещё крепче верю в себя. Заключение будет не таким страшным, как всё то, что предшествовало ему. Физический плен — ничто в сравнении с моральными пытками, что пришлось пережить мне и что, быть может, уже перенёс мой сподвижник и возлюбленный. Я так хочу верить в то, что это не сломило его волю и разум, и что ему не пришлось прилагать нечеловеческие усилия, чтобы сохранить ясный рассудок и, если не веру, то хотя бы надежду на будущее вне стен тюрьмы. Я слышала, что жизнь в каземате ломает даже самых сильных. Но Альберт выше обычных людей. И я верю в него. Но даже если нам обоим удастся выжить и нас освободят из заточения — кто останется с нами? И сколько будет нас? Быть может, не все из нас переживут заключение. Я более чем уверена в этом. К тому же, не каждый из нас имеет такое крепкое здоровье, чтобы выдержать эти сырость, полумрак и отсутствие солнца в течение стольких лет. А ведь я, помимо всего прочего, ещё жду ребёнка — а это требует от матери двойных сил — для поддержания жизни в себе и будущем младенце, и потому мой организм может истощиться гораздо быстрее, стремясь отдать ему всё самое лучшее и необходимое, и я когда-нибудь могу не выдержать этого, умерев с нашим нерождённым первенцем в утробе... Тогда Альберт потеряет тех двоих существ, в которых была сосредоточена половина смысла его жизни. И что же у него останется? Лишь его святая миссия, некогда бывшая нашим общим делом. Но как он сможет нести её и дальше? Каким образом мой возлюбленный станет делать это? Как доберётся до тех стран, где нас не преследуют? Потому что, если Альберт, выйдя из заточения, не найдёт возможности дарить людям свой талант, сокровища своей души, и останется в одиночестве — он погибнет. Господи, прошу тебя — всё же пусть минует и меня, и нашего сына чаша сия — тогда она минует и моего любимого вне стен каземата. Но, если я всё же сумею дожить до того момента, когда настанет срок рождения нашего первенца — смогу ли я произвести его на свет? — достанет ли у меня сил для этого при таком скудном тюремном питании?.. А если выживет только наш младенец, а я умру, отдав его рождению все силы? Как мой возлюбленный — если произойдёт чудо и его освободят — узнает обо всём этом? Разумеется, никто не сообщит ему. Но даже если случится и такое чудо... — как он переживёт это страшное известие? И как после сможет найти своего единственного сына?.. Но, если ему всё же удастся это — я верю в то, что он будет прекрасным отцом. Альберт научит Августина всем заветам, даст ему всё самое лучшее из того, что сможет дать. Они будут идти по этой земле как два праведных пророка... А между тем — кого-то из наших братьев могут замучить до смерти, а иные в страхе преследования могут бежать, или, вконец обессиленные и запуганные, сломленные, оставшиеся одинокими — перейдут на сторону зла, и тем самым также предадут заветы ордена… Да и человеческие души в большинстве своём не приспособлены к столь долгому плену в тишине и одиночестве — они созданы быть свободными, а в особенности душа моего избранника… Господи, дай нам сил и храни Альберта. Помоги ему пережить всё, что выпадет моему любимому, но не заставляй его избранника страдать слишком сильно — на долю этого необыкновенного, святого человека и без того пришлось немало испытаний. Господь даровал ему исключительно чувствительную душу — так не усугубляй же его муки. Ведь тебе — как и мне — известно, сколько пришлось вынести моему возлюбленному, сколько страха и трудностей преодолеть — ибо мой избранник начал свою работу в Ордене ещё несколько лет назад. Но ты можешь знать об этом даже больше меня. Да, Альберт много рассказывал мне о деятельности братства, однако внутреннее чувство подсказывает мне, что он поведал мне не всё, через что пришлось пройти лично ему — как основателю союза — всего скорее — дабы оградить мою душу от волнений, что были бы напрасны, но, возможно, я бы не могла не ощущать страха повторения того, что произошло с ним до нашей встречи, и Альберт предчувствовал это. Помимо того — эти испытания могли оставить неизгладимый след в его душе и рассудке. Но я никогда не стану выражать сомнений в том, что мой возлюбленный что-то недоговаривает мне, не стану задавать ему лишних вопросов. В редкие дни, когда мы бывали вместе, я не раз замечала, как в минуты задумчивости — едва только я отлучусь — даже ненадолго — взгляд его туманился пеленой глубокой печали, что исчезала с его лица, как только я возвращалась. Но я видела её тень — этого он — как ни желал бы — не мог скрыть от меня те незримые слёзы, что были готовы выступить на его глазах. Увидев это невидимое усилие воли, я задала ему вопрос: "Что случилось? Что так расстроило тебя? Ведь я отсутствовала всего несколько минут. Ты заставляешь меня волноваться". Альберт ответил мне, что я слишком беспокоюсь за него, что это всего лишь моя тревога ввиду нашей опасной работы. И более я никогда не задавала ему подобных вопросов, но лишь едва заметно улыбалась. И всякий раз я была уверена в том, что источник этой грусти на грани с тоской — не во мне. Я ни разу не давала Альберту повода усомниться в себе — ни в верности нашему делу, ни в постоянстве своей любви. Со времени создания союза он имел дело лишь со старейшинами, сильными мира сего и их приближёнными, был занят молитвами или служением. Тогда что же ещё, кроме тяжёлых и, может быть, ужасных воспоминаний о прошлом, могло так угнетать душу моего избранника? Я могла бы предположить, что это прошлое олицетворяла память о его жизни в замке, но я была бы неправа — ибо слишком много обречённости было в его взоре — а значит, эти чувства касались будущего. Нашего будущего. Быть может, это были моменты его сердечной слабости, сомнений в самом себе, потери надежды на светлое грядущее, что создадим мы своими руками, и, конечно же, он не хотел говорить мне об этом — ведь он должен вести людей за собой, вдохновлять, быть лидером. Господи, как порой тяжек этот груз. Я знаю, что временами ему хочется побыть простым, обычным человеком, со своими слабостями. Я никогда не смогу оказаться на его месте, но я могу представить себе, что это такое... И вот, теперь для всех нас настал столь долгожданный отдых... Для кого-то он станет вечным — кто-то однажды не проснётся от этого сна, ставшего вечным, но пусть же это будет не тот, о ком я молюсь тебе...".

И, даже если оба они выйдут на свободу (да, разумеется, в отношении Альберта — если бы она и впрямь узнала о том, что её любимого схватили и осудили — наша героиня могла бы надеяться лишь на чудо, но временами, когда Консуэло размышляла о подобном грядущем — эта надежда превращалась в веру и была сильнее любых страхов и тревог) целыми и физически невредимыми — ибо души их неизбежно будут искалечены этим долгим пленом, но она лишь молилась о том, чтобы сердца их не очерствели — то что они смогут сделать в обществе тех, кто останется в живых и сохранит рассудок, пережив эту чудовищную облаву, начавшуюся после вопиющего числа разоблачений и доносов? Ведь отныне им будут закрыты дороги в те страны, где они оставили свои «преступные следы». Куда они пойдут после, что будут делать?..

Но внезапно одному из конвоиров — тому, что устроился слева — по-видимому, сделалось скучно, и он, обратив более пристальное внимание на будущую заключённую, и заглянув чуть ли не в лицо нашей героине, опустившей голову ещё ниже — почти к самой груди — сальным и похотливым тоном проговорил:

— А ведь красивая, а…

— Согласен, — отозвался тот, что устроился справа — правда, лишь мельком посмотрев на Консуэло, — Подумать только — сговор против власти! Неужели же такое хрупкое существо способно на подобное? Может расскажешь, а, красавица — как это произошло? Какую же роль ты сыграла во всём этом? Небось, хитростью взяла? Ведь вы же везде просочитесь, пролезете — змеи подколодные... А может, ты и в самом деле невиновна, и они всё выдумали, чтобы отомстить тебе за то, что ты сделала попытку увести мужа у какой-нибудь знатной дамочки, которая решила упрятать тебя подальше и надольше — чтобы ты уж точно больше не посягнула на их брак? — с насмешливой и чуть злой улыбкой подхватил тот, что занял место по правую руку.

У нашей героини не было сил отвечать им — впрочем как и бояться того, что эти двое мужчин могут сделать с ней.

«Господи, только бы они не стали приставать ко мне. У меня нет совершенно никаких сил сопротивляться. У меня уже ни на что нет сил. Создатель, храни меня...», — подумала про себя Консуэло, то ли засыпая, то ли проваливаясь в какое-то беспамятство.

Для неё исчез весь мир вокруг, все звуки, и остались только серое безмолвие и безмыслие. Наша героиня наконец отдыхала душой и сердцем.

И, к счастью, оба мужчины оказались не слишком настойчивы, и, видя, что будущая узница не особенно словоохотлива — вновь задремали по обе стороны от нашей героини.

Резкая остановка вывела Консуэло из забытья.

Она едва успела прийти в себя и приоткрыть глаза — прежде чем конвоир, сидевший слева, произнёс — на этот раз с грубой интонацией:

— Эй, приехали, выходим.

Стражники ждали, что наша героиня — как и все будущие узницы — станет мешкать и сидеть на месте, озираясь по сторонам, жалкая, съёжившаяся и объятая страхом, что отразится в её глазах с особенной силой — осознавая, что пути назад нет, что вот оно — то самое место, где ей суждено провести долгие годы...

Но наша героиня не задержалась в экипаже ни на мгновение и вышла из кареты без посторонней помощи — Консуэло не желала, чтобы руки всех этих людей касались её без действительной надобности, обусловленной законом.

В последний момент из-за нового приступа головокружения она едва не упала с подножки, но вовремя удержалась, и никому из них даже не пришлось подхватить нашу героиню — хотя оба были готовы. И это несостоявшееся падение окончательно привело Консуэло в чувство — за что она была благодарна богу.

Дорога до крепости была короче той, что вела из зала судебных заседаний, составляя всего лишь несколько шагов, и потому наша героиня в последний раз обернулась, чтобы быстро, но внимательно, впитывая каждую деталь, каждый запах и звук — оглядеться и запомнить окружающий мир таким, каким лицезрела его в последний раз перед заключением длиною в пять лет.

Поодаль, перед тем, как последовать за конвоирами, что вновь положили руки на её плечи, не останавливались ни на миг — Консуэло увидела не слишком густой, безмолвный, словно застывший лес из сосен, где не было ни одной птицы и ни одного, даже самого мелкого — животного, и он напомнил ей тот, что находился неподалёку от замка Исполинов, куда она впервые бесстрашно отправилась в поисках Альберта, в очередной раз ушедшего в своё тайное убежище.

"Всевышний, я благодарю тебя за то, что моим глазам сейчас предстал этот пейзаж. Я словно оказалась в прошлом — там, где встречалась с ним лишь дважды и не была хорошо знакома с этим человеком — тогда, когда мне только предстояли те чудесные вечера, что проходили незаметно, когда я слушала его рассказы и совершенно забывала о времени... Эта картина будет стоять перед моими глазами на протяжении всего срока, что предстоит мне провести здесь. Она стала прелюдией к нашим прогулкам, которые навсегда останутся в моей памяти — ибо ни одна из них повторялась — в каждую из них он открывал мне своё сердце и разум всё шире, и я не уставала поражаться тому, что бывают на свете такие люди...".

Арест Альберта Рудольштадта и суд над ним состоялись на месяц раньше, нежели то же самое сделали с Консуэло.

Его схватили по тому же сценарию. Разница была лишь в реакции короля на шёпот одного из его помощников. Выражение заинтересованности, уважения и удивления редкому уму этого ещё столь молодого человека вмиг сменилось презрением, но ни тени ужаса или паники не промелькнуло в чертах самодержца. Он был уверен в своих слугах — если потребуется, если неугодный сбежит — имея хорошее жалование, они разыщут его даже за тридевять земель, из-под земли достанут. Карл VII сдвинул брови и, так же не сводя глаз с нашего героя, громко позвал стражу, охранявшую приём.

Альберт, подобно Консуэло, поняв, что ждёт его, прямо, спокойно, без страха и с достоинством смотрел на власть имущего своими ясными чёрными глазами, где блестели два маленьких острых белых огня, в глаза правителя, не отведя их ни на мгновение. И его чёрный костюм с так же сверкающими пуговицами и запонками, походившими на алмазы, только подчёркивал мрачный, благородный и изысканный облик нашего героя и теперь запоздало виделся траурным предзнаменованием, быть может, последнего дня жизни Альберта на свободе.

«Всё кончено. Наш час настал, — пронеслось в его голове. — Это дело рук предателей — ибо я не знаю за собой ни одной роковой ошибки. Теперь у меня остались только Консуэло и наш ребёнок — пусть даже, быть может, мы никогда больше не увидимся. Я знаю, что Консуэло — а значит, и нашего сына — оставят в живых. И пусть даже ей суждено умереть в каземате от голода и холода вместе с нашим первенцем — я всегда чувствую их присутствие рядом с собой. Но, быть может, судьи смилуются над ней и не дадут закончить дни в тюрьме?.. Консуэло, я с тобой. Всегда с тобой. Создатель, храни же их и облегчи их участь».

— Что?.. Организатор? Вот он? Этот… почти что мальчишка? Да, вот уж поистине — неисповедимы и поразительны пути господни… Как такое вообще могло произойти… Эй, стража! Схватить вот его, — громко — на всю залу — проговорил Карл, указывая на нашего героя пальцем, — да покрепче! Ах, так вот зачем тебе нужен твой не по годам развитый интеллект! Не туда ты его употребил, ох, не туда… И когда же только успел… Но теперь я сделаю так, что ты лишишься последних крох, последних искр твоего всё же несовершенного рассудка — ибо ты не смог быть хитрее и предотвратить тот печальный конец, что ждёт тебя. Ты сгниёшь за решёткой — можешь не сомневаться. И ты правильно делаешь, что не бежишь — иначе бы тебе без сомнения не поздоровилось ещё больше. Я могу представить, каких усилий тебе стоит сохранять самообладание.

Когда нашего героя наконец увели — король продолжал думать про себя:

«Я мог бы заподозрить его ещё раньше, но поддался той мысли, что бывают же на свете такие редкие гении, что рождаются раз в столетие. Но… ведь действительно бывают, но с одной поправкой — злые гении — что не ценят ту руку, что кормит их и позволяет жить в своё удовольствие. Жаль, что тебя ждёт такая судьба. А ведь я видел в нём совершенно другой потенциал. Я собирался готовить его для верного служения себе. Он бы мог сделать блестящую, головокружительную карьеру и получить высокую должность. Я хотел сделать его почти равным себе. И как же хорошо, что среди моих верных слуг нашлись те, что отвратили от меня эту беду. Ну, что ж, изнеженный, ухоженный, холёный аристократишка, посмотрим, как ты сменишь этот свой великолепный выходной костюм на робу и привыкнешь к пустой, тёмной каменной комнате с одним-единственным окном под самым потолком и железной кроватью в углу… И, конечно, с крысами — пусть их будет побольше — я специально распоряжусь об этом.»

Два полицейских, видя высокий рост нашего героя, схватили Альберта со всей силой, на которую только были способны. Но по пути, так же видя, что он не стремится сопротивляться — незначительно ослабили хватку, однако при этом не теряли бдительности.

Наш герой имел один рост по сравнению с обоими мужчинами из охраны короля — на такую службу брали только самых высоких, крепких и сильных — и вполне мог бы дать им отпор, но это было бессмысленно — ибо тогда его наказание неизбежно было бы ужесточено. Понимая своё значение, свою роль в общем деле ордена, Альберт осознавал, что ему и без того может грозить смертная казнь, да и пытаться бежать продолжать деятельность в братстве было бы бессмысленно — всех пойманных и близко не подпустят к воротам дворцов и домов влиятельных вельмож.

В тюремном экипаже Альберт смотрел перед собой и молча молился о Консуэло и их будущем сыне — понимая, что, если её ещё не арестовали — то это теперь лишь дело времени — очень малого, ничтожного его промежутка.

Также ровно сутки Альберта томили в тюрьме временного содержания.

Когда на следующее утро за ним пришли другие прислужники закона — наш герой понял всё.

"Они могли бы не говорить мне ничего. Совсем скоро я узнаю, кто выдал нас. Лицо первого свидетеля, что войдёт в зал суда, даст ответ на этот вопрос. Консуэло, быть может, тебе уже всё известно. Держись, моя родная, я рядом с тобой — где бы ты сейчас ни была и что бы ни происходило с тобой. Я мысленно обнимаю тебя и нашего первенца. Пусть же и он не боится ничего, находясь под защитой наших молитв."

— Поживее, поживее. Это тебе не королевская церемония — забыл, где находишься?

Когда Альберт садился в экипаж, один из конвоиров, у которого выдался неудачный день — не выдержал и очень сильно — причинив ощутимую боль — толкнул его в спину. Наш герой расширившимися глазами с праведным гневом посмотрел на позволившего себе подобное.

— Это переходит все границы. Вы не имеете права. Это запрещено законом. Вы можете лишь сопровождать меня, и я не позволю...

— О каких законах ты говоришь, когда сам пошёл против государства, нарушив все его фундаментальные законы? Как ты можешь что-то нам не позволить? Это было в твоём замке. Сейчас же — всё наоборот — как это может быть неясно? Ну что ж тебе спокойно не жилось? Ведь у тебя же всё было! Почему нельзя было просто наслаждаться тем, что дал тебе господь? Да такие как вы — полусумасшедшие фанатики, возомнившие о себе невесть что — считающие себя истинными королями мира и хозяевами чужих судеб — только такое обращение и понимают. Оно быстро приводит вас в чувство, заставляет раскаяться в своих действиях и осознать, что вы натворили. Стольких людей подвести под монастырь — практически подписать им смертный приговор — это же уму непостижимо. Не учитесь вы на чужих ошибках — сколько бы ни было примеров... И — заметь — это мы ещё жалеем тебя — а ведь ты заслуживаешь гораздо худшего. Но и без нас есть кому это устроить, и они справятся с этим лучше нас. Просили же тебя быть расторопнее — надо слушаться, когда тебя просят те, что имеют власть над тобой. Между прочим, тебе было сказано множество раз, чтобы ты не задерживал тех, кто выполняет свою работу. Так, может быть, хотя бы так научишься подчиняться, а? И запомни — здесь у тебя нет никаких прав. И здесь нет твоих родственничков, которые тебе в рот смотрели, боялись лишнее слово сказать, пылинки сдували — как и твоей благоверной заодно. Так жаль эту молодую женщину — ведь она ни в чём не виновата. Всего скорее, что её уже схватили. И поделом ей — будет знать, как влюбляться в таких как ты — издалека будет обходить. Остаётся только надеяться на то, что её выпустят из каземата живой и не слишком надолго посадят... И почему она только пошла за тобой, что за затмение на неё нашло? Ведь вроде неглупой казалась... Как можно влюбиться в такого... тьфу ты, прости, господи... Она ведь не успела забеременеть от тебя? А то было бы жалко ни в чём не повинное дитя... Чёрт возьми, как же ты похож на этого вашего хвалёного Иисуса Христа — такой же дурак и сумасшедший. Но тот хотя бы не тянул за собой других несчастных, безвольных — да и безмозглых — что уж тут мелочиться — людей...

Но, начиная со второй фразы — поняв, что бесполезно разговаривать с этими людьми — Альберт не слушал этой длинной оскорбительной тирады. Он думал о Консуэло и их будущем ребёнке и молился за них. И, конечно же, оплакивал и хоронил в своём сердце их великое дело. Наш герой был уверен в том, что в случае чуда — если он выйдет из тюрьмы живым — продолжение будет невозможно. Что все пути будут закрыты. Отчаяние застилало его глаза.

Но он не собирался уходить из этой жизни — хотя бы ради своей возлюбленной и их будущего потомка. В какой-то момент по щекам нашего героя скатились две слезы, коих он не смог сдержать и не стремился стереть, но, к счастью, надзиратели не заметили этого — иначе неизбежно последовали бы жестокие насмешки — хотя, конечно же, Альберту было бы просто всё равно, что скажут эти злые на весь мир, несчастные, ограниченные люди.

— Эй, мы приехали. Надеемся, тебе не нужно особое приглашение?

Конвоирам не пришлось подгонять его. Но не успел наш герой поставить обе ноги на землю, как оба сопровождающих подошли с двух сторон и положили свои руки на плечи Альберта и без лишних церемоний пошли вперёд — по направлению к зданию суда.

Как только судья вызвал первого свидетеля — наш герой узнал в нём одного из самых верных своих друзей и надёжных помощников.

Но, заговорив, этот человек выставил себя первой и пострадавшей более всех жертвой козней главенствующего над своими приспешниками исчадия ада по имени Альберт Рудольштадт, выдававшего себя за святошу.

Ещё несколько месяцев назад он — Матиас Дворжак — присутствуя вместе с ним на посвящении Консуэло, имел смелость осквернять своим мрачным, бесстыдным взглядом, пряча за белой маской в своих зрачках непроницаемую, плотную, грозную, бездонную тьму — святейшую, невиннейшую, чистейшую и праведнейшую из всех женщин в этом мире.

Предатель сидел тогда возле правого плеча нашего героя — в одном с ним — первом — ряду — и уже знал, что станет Иудой, знал, когда это случится — и это обстоятельство заставляло Альберта испытывать близость слёз безмерной, глубокой тоски от невосполнимой потери, от того, что некогда героическое, полное риска, романтическое настоящее, полное светлых надежд, невозвратно стало прошлым и уже никогда не вернётся — но, впрочем, ещё тогда не рвавшихся наружу.

Это был самый сильный удар из всех, что пришлось пережить ему. Но и здесь господь смягчил испытание для нашего героя — готовностью к подобному повороту событий. Кроме того, Альберт знал о том, что с этих пор ничто не способно ввергнуть его в отчаяние большей силы. Этот рубеж был пройден.

«Наверняка, если бы я мог видеть сквозь эту маску — предо мной предстала бы бесстыдная и злорадная усмешка и насмешка демона, посланника дьявола, что затесался среди апостолов. Будь ты проклят, волк в овечьей шкуре, и пусть будут прокляты все твои приспешники. Пусть же наказание настигнет вас ещё при этой жизни», — несмотря на переполнявшее его чувство оскорблённой праведности — две крайние мысли нашего героя были безэмоциональными и спокойными, похожими на холодный расчёт — подобно сознательному, спланированному заранее, методичному чтению заклинаний чёрного колдовства. Но — напротив — это было лишь направлением силы священного гнева, что падёт в своё время на головы посмевших встать на пути младших собратьев бога. Невидимый исполинский маховик уже был приведён в движение.

Альберт Рудольштадт и тот, кто ещё несколько дней назад провозглашал себя верным последователем идей Ордена Невидимых, и все его пособники — смотрели друг другу в глаза — первый — без малейшей доли страха, вторые — не испытывая ни толики стыда и уважения.

— И, знаешь, что раздражает меня больше всего — то, что он действительно похож на этого дурака, который отдал свою жизнь, чтобы якобы спасти весь мир от грехов — а в итоге бездарно умер на кресте. И этот сейчас тоже подписывает себе смертный приговор. И ведь он тоже никого не спас. Жаль, что ещё неизвестно, как его казнят. А вердикт будет вынесен именно такой — попомни мои слова. Хотя, с него и пожизненной тюрьмы хватит — такой-то уж точно никуда не сбежит — вы только посмотрите на него… Господи, поскорее бы уже… — утомлённо вздыхая от скуки, говорили меж собой свидетели, коим, как и Альберту, было заранее известно, что осуждённого не ждёт ничего хорошего, ни капли милости и пощады — ожидавшие в коридоре возле зала суда своей очереди. Все они были в сговоре.

Ответы нашего героя на вопросы, неугодные суду, все протесты Альберта против заведомой лжи и стремление поправить истца хотя бы в самых мелких деталях, что порочили его честь, искажая мотивы его поступков и их результаты, хоть и выслушивались по требованию закона, по регламенту ведения судебных заседаний — но наш герой видел, что они не записывались, а значит — не брались в расчёт — как и при ведении процесса Жанны д’Арк, и в этом было какое-то роковое, безнадёжное и невыразимо горестное историческое сходство — и очень скоро Альберт перестал предпринимать всякие попытки отстоять в собственном отношении хотя бы ничтожную часть истины.

Альберт осознавал, что каждый следующий свидетель станет давать показания против него — встреча с Матиасом Дворжаком стёрла все надежды на иное развитие событий. Когда прозвучали первые слова этого истинного пособника тёмных сил — надежда на то, что хоть кто-то из истинных служителей братства останется на свободе и ему будет предоставлено слово здесь, в зале судебных заседаний, умерла безвозвратно.

Он сидел перед судьёй, испытывая бессилие при взгляде на каждого изменника, как нельзя искуснее сыгравшего свою роль. Сердце нашего героя холодело от тающей надежды и безысходности, неотвратимости грядущего, подступавших комом к горлу.

На глазах рушилось, рассыпалось, разлеталось на мелкие осколки всё, что так скрупулёзно и тщательно создавалось и нарабатывалось годами — все связи, все теории, все сложные схемы общения между служителями братства, вся сеть тайных штаб-квартир и убежищ…

«Я мог предположить, что, если мы падём жертвами предательства то инициатором будет кто-то из тех, что имеют высокие степени посвящения — в силу своего влиятельного положения и больших возможностей, которые мы сами же, в силу собственного греховного недомыслия, предоставили им — но только не тот, кто не так давно осмелился предложить себя в качестве моего личного помощника. Я поручал ему организовывать наши встречи, давать задания младшим членам… Как же велики, как безграничны твои самонадеянность и бесстрашие! Но — пусть даже я никогда не выйду из заключения — высшие силы отплатят тебе и тем, кто с тобой — той же мерой, и мне страшно представить, что будет со всеми вами…»

Временами мысли Альберта улетали далеко, в прошлое, и содержали в себе как их совместное с Консуэло служение в братстве — выполнение каждого из заданий старейшин, так и те дни, что проводили они только вдвоём — ставшие в последние месяцы такими редкими — где он и Консуэло твёрдо условились не говорить о работе, и, как уже понимает наш уважаемый читатель, именно в одну из тех сокровенных встреч и было зачато их драгоценное дитя — и наш герой не слышал того, что говорил ему судья, свидетели и его такой же слабый и ленивый защитник, какого выдали и его избранницы, и судье, задававшему вопросы, в крайнем раздражении, переходя едва ли не на крик — приходилось повторять свои слова. Но Альберт нисколько не боялся этих окриков, и в голосе его слышалась дрожь, заметная лишь ему одному, и только одна мысль всякий раз посещала усталый разум:

«Зачем они обращаются ко мне, когда сами фактически лишили меня права голоса?.. Не иначе как это ещё одна моральная пытка — дабы продлить мои страдания и насладиться ими сполна…»

В самом начале судебного процесса по лицу Альберта не текли слёзы, он не начал плакать так скоро, как его избранница, и эти слёзы ни разу до самого окончания суда не перешли в рыдания.

И лишь в последние два дня наш герой не однажды находился на грани и нечеловеческой волей сдерживал эту скорбь, что была готова сломать все преграды, презреть все регламенты и нормы благопристойности. Альберту было всё равно, что он мог подвергнуться насмешкам и новым бесчисленным окрикам.

Нервы нашего героя были на пределе.

С каждыми следующими показаниями Альберту казалось, что они добьют его окончательно — заставив уронить голову прямо на трибуну, на дрожащие руки и разрыдаться от бессилия и отчаяния. Представляя всё ближе своё ужасное будущее — пожизненный плен четырёх каменных стен — словно они уже надвигались на него — с каждым разом наш герой бледнел всё сильнее, и сердце его билось всё чаще. Но Альберту раз за разом удавалось подавлять эти порывы — в первую очередь — дабы не мешать процессу суда и дабы хотя бы эти муки закончились поскорее.

Безотчётно он принял решение дать волю собственным чувствам тогда, когда окажется в полном одиночестве в тюремной камере — это обязательно должно было произойти — а иначе — он знал — его разум и рассудок не выдержат — он просто сойдёт с ума.

Но наш герой понимал, что для Консуэло это испытание всё же окажется тяжелее, нежели для него самого — в то время как в обычных обстоятельствах всё могло сложиться ровно наоборот. И причиной этой убеждённости было то священное и непререкаемое обстоятельство, о котором Альберт не давал себе забыть ни на мгновение — то особенное, сакральное положение, в коем находилась его возлюбленная. Она носила их первенца. И он осознавал то, что это была целая, отдельная жизнь, наполненная новыми, незнакомыми доселе ощущениями, дарившими множество поводов для волнений и радости, беспокойства и облегчения… И все эти чувства неизбежно приобретают такую же обострённость, силу и яркость, как и восприятие всех проявлений внешнего мира звуков, запахов, разговоров и всего иного… И этот механизм, не зря был дан природой прекрасной половине человечества — дабы суметь вовремя защитить своё дитя от возможной опасности, а нередко даже от смерти, и совершенно закономерно он пробудился именно с началом исполнения очередного ответственного поручения старейшин. И потому наш герой осознавал большую уязвимость нервов его избранницы, нежели когда бы она находилась в обычном своём состоянии.

Но, ещё раз напомним нашем уважаемому читателю о том, что Консуэло осознанно шла на риск, избегая лишь тех случаев, когда миновать физической угрозы не представлялось ни единого шанса.

Альберт знал, что, несмотря на всё сосредоточение на деле, предстоящем ей, все мысли о том, что, как и в течение какого времени предстоит выполнить — Консуэло теперь чутко относилась к собственному здоровью, неустанно и внимательно прислушивалась ко всему, что происходит в её организме, и к своей интуиции, говорящей о том, хорошо ли, безопасно ли их наследнику внутри её тела — а при любых сомнениях обращалась к книгам и записям, что дал ей с собой Альберт и вспоминала его многочисленные рассказы об особенностях этого периода в жизни женщины — и в этих своеобразных лекциях не было ни капли скуки или того, что вызвало бы у его избранницы отвращение — даже такие вещи этот удивительный человек, обладавший глубокими познаниями в поэзии и медицине, философии и литературе, музыке и точных науках, умел преподнести в интересной и увлекательной форме. Но самую главную роль в восприятии.

«Пусть же отчаяние и боль не застелят разум и душу Консуэло непроглядной чёрной пеленой. У неё останется смысл жизни — наш ребёнок. Она должна жить ради него. Умоляю тебя, моя родная — живи, только живи. Пусть же глаза твои не ослепнут от слёз, а дыхание не остановится от бесконечных рыданий. Когда же ты поймёшь, почувствуешь то, что наша разлука теперь стала вечной — не лишай себя сил, оплакивая нашу любовь, что с этих пор жива лишь в наших сердцах — я и без того знаю о том, что ты будешь помнить обо мне до конца своих дней…»

Да он и понимал, что слёзы ничего не изменят, но только ещё более усугубят его нервное состояние, хотя и не ожидал от себя такой крепости духа и был благодарен всевышнему за то, что тот дал ему эту силу.

Но перед вынесением приговора — когда члены суда удалились на совещание — ему едва удалось не уронить голову на руки, на бледные, тонкие, дрожащие пальцы и не зарыдать неостановимыми слезами.

Грудь нашего героя болела от близости тех картин, что представали его внутреннему взору — словно на ней лежал камень, и, склонив голову он прижал к ней руку, губы же его непрестанно дрожали. Нервы Альберта были на пределе.

«Тюрьма… Тишина каменных стен и железная решётка. И всё это — до конца дней. Иного не дано.»

— … приговаривается к пожизненному заключению…

«Да…».

Да. Он знал, на что шёл.

— …без права обжалования…

«Конечно, конечно же… Но… моя Консуэло, мой сын — я больше никогда не увижу вас!..», — это, впервые такое ясное осознание поразило нашего героя словно удар грома, среди оглушающей тишины, будто ослепительная молния, вспыхнувшая в кромешном, бескрайнем во все стороны мраке и пустоте.

Эти картины, близость этой реальности сейчас вызывали в нём смертельный ужас. Если ранее — ещё день назад — всё это казалось хотя и неотвратимым, неизбежным, но таким далёким...

Альберт похолодел. И только тогда из его глаз хлынули неудержимые слёзы. Он стоял, беспомощно рыдая, прижав ладони к лицу. Казалось, тогда дрогнули даже черты неприступного судьи, тронутого такою искренностью и силой чувств.

Но было поздно. Ничто уже нельзя было вернуть назад. Вердикт был вынесен.

К нашему герою уже подошли бесстрастные конвоиры и, насильно отняв руки нашего героя от глаз, повели прочь.

«О, боже мой!.. Зачем же мне теперь жить?! Господи, можешь ли ты сотворить для меня чудо, чтобы освободить меня на этом свете?.. Но — нет — даже Иисус Христос не удостоился твоей милости, а я всего лишь слабый человек… Я не вынесу этого, я не проживу и дня, зная, что теперь до конца дней разлучен с теми, кто мне дороже жизни, дороже всего на свете… Но какой же приговор получила моя возлюбленная? Выйдет ли Консуэло из каземата? Не погибнет ли она там раньше срока, когда должна будет увидеть свободу?.. Мой сын, ты никогда не встретишься со мной… Я никогда не узнаю о вашей судьбе… Я остался совершенно одинок… Никого нет со мной рядом… Создатель, скажи же мне — чем я заслужил перед тобой столь несправедливую участь?!.»

Альберт шёл слепо, опустив голову, смотря перед собой вниз, но не видя ничего. Серая пелена и слёзы застилали его глаза. Всё существо нашего героя было наполнено страхом, горем и безысходностью. Альберт больше не понимал и не хотел понимать ничего. Дыхание его было стеснено. Порой наш герой и вовсе ощущал, что не может дышать — будто уже сейчас у Альберта насильно отнимали самую жизнь.

«Если и мою Консуэло уже так же схватили и судят — как с ней обращаются? Господи, помилуй её и влей хоть немного милосердия в души тех, кто станет выносить вердикт… Выдержит ли её сердце эту чудовищную, бесконечную череду предательств? Она носит нашего ребёнка. Останется ли он жив в результате всех этих процессов и в тюрьме, куда неизбежно попадём мы все? И, даже если нет… — при этой мысли ему вновь едва удалось сдержать слёзы, — … даже если нет — пусть это не причинит моей любимой слишком много физической боли и пусть не приведёт к ней ангела смерти. И прошу тебя, умоляю, заклинаю тебя, Консуэло — не делай ничего с собой — как бы тяжело тебе ни было — ты преодолеешь всё. Если не будет сил — просто верь в это. Вера способна на многие чудеса. Но какой же, какой же горькой будет судьба нашего сына, коли ему суждено увидеть этот мир… Да, его поместят в монастырский приют, и он никогда не узнает даже имён своих родителей и всю свою жизнь будет нести печать одиночества и отстранённости от этого мира… Что Августину расскажут о нас, в чём наш сын будет уверен всю жизнь? Наши деяния постараются представить в самом чёрном свете, и он будет верить в это — ведь маленькие дети всегда верят тому, что им говорят. Августин может возненавидеть нас, считая страшными преступниками. Он не будет понимать, зачем родился на этот свет. Наш сын будет страдать всю жизнь… Какое дело он выберет для себя? Быть может, станет священником — я был бы счастлив, если бы он выбрал эту стезю. Однако, быть может, в его сердце поселится ненависть ко всему религиозному как приносящему лишь беды и боль, и он всеми силами станет избегать того, чтобы связать свою жизнь с духовным поприщем. Быть может, он сбежит из монастыря как только представится удобный случай. Что ж, если будет так — храни его и спаси от случайной смерти и дурного общества. Пусть же ему повезёт в жизни и пусть минует его озлобление и искушение встать на скользкий путь — как происходит с ожесточившимися душами… Но, пока до всего этого ещё так далеко, и неизвестно, что ждёт Августина в будущем — тогда как моя судьба уже предрешена — господи, прошу тебя — храни мою Консуэло. Я знаю, что она сильная. Невозможно хрупкая внешне, наделённая чутким сердцем и сопереживающей душой и при этом очень, очень сильная. И мужество этой необыкновенной женщины очень часто превосходит — превосходило — моё, и безмерно восхищает меня, и я до конца своих дней стану боготворить и почитать её. Моя избранница справится со всем. Консуэло достойно переживёт все испытания. Коли наше дитя не переживёт всего, что ему уготовано — пусть же моя возлюбленная найдёт новый смысл в своей жизни. Я верю в Консуэло и всем сердцем желаю ей счастья — счастья без меня. И в тебя — в то, что ты поможешь ей. И, если же им будет суждено воссоединиться на свободе — я верю в то, что моя возлюбленная сможет воспитать его самым лучшим образом — передаст все наши заветы и нашу веру. А я… я не знаю, не знаю, что будет со мной. У меня нет дурных намерений, и я осознаю, что отчаяние — самый страшный грех, который только может совершить человек, но оно окончательно овладело мной, и я не в силах вырваться из этих тисков. Я не вижу выхода, да его и нет. Но я знаю, что ты не простишь меня. Нет, я ничего не собираюсь делать с собой, но если ты пожелаешь забрать меня — я не стану препятствовать тебе в своей душе. Признаюсь тебе, что хочу этого, господи. И тем самым я заслужил эту участь… Моя жизнь теперь закончена… Я не смог воплотить то, что было возложено на меня тобой… Пусть же со мной случится что-нибудь… Пусть меня замучают до смерти, пусть сделают со мной что угодно — я не стану сопротивляться и помогу палачам… Быть может, коли бы каким-то чудом рядом со мной оказалась Консуэло — она бы смогла переубедить меня хотя бы в чём-то, отвратить от этой страшной мысли — но её нет и не будет уже никогда...»

Закончив мысленную молитву и озвучив все пламенные просьбы, обращённые ко Всевышнему, вконец обессилевшая от всех переживаний, но вместе с тем с облегчением ощутив, что голова её почти перестала кружиться, а взгляд окончательно прояснился — наша героиня вновь помассировала ладонь и пальцы руки, за которую Консуэло так безжалостно схватил начальник тюрьмы и в которой всё ещё ощущала небольшое онемение и неприятное покалывание, говорившее о том, что чувствительность скоро возвратится в полной мере, приняла решение лечь на кровать, жёсткости которой в сравнении с теми мягкими, роскошными постелями, на коих ей доводилось спать ещё несколько дней назад в богатых меблированных домах — даже не заметила из-за поселившихся в её сердце тревог за будущее их дела, участь своего избранника, жизнь их будущего первенца и в связи с последним — собственное душевное и физическое здоровье.

Наша героиня хотела было лечь на левый бок — отвернувшись к стене — чтобы вдруг не увидеть перед собой лицо того, кто обещал ей ад на земле, и, тем самым, в случае, если он придёт сюда среди темноты — хотя бы на несколько мгновений отвратить ожидание грядущего кошмара. Однако в следующий же момент Консуэло была вынуждена переменить положение и всё же повернуться к двери в свою камеру, так как тотчас ощутила тошноту, которая при иных, обычных обстоятельствах могла бы показаться ей не столь нестерпимой, но сейчас наша героиня понимала, что не смогла бы превозмочь даже самый слабый приступ, да и не хотела тратить силы и время на это.

Консуэло хотела было поджать ноги к животу — как делала это всегда — это было её любимой позой во время сна — но в последний миг наша героиня как бы опомнилась и инстинктивно не стала делать этого — в стремлении не причинить нечаянного вреда будущему ребёнку, и лишь слегка согнула ноги в коленях. Обе руки Консуэло подсунула под голову, всё ещё держа в тонких, бледных и ослабленных пальцах украшение из мелких бусин, что подарил ей Альберт.

Нашей героине нужно было хоть немного отдохнуть, прийти в себя — иначе наша героиня не сомневалась, что попросту сойдёт с ума.

Да и, к тому же, — что ещё оставалось делать? Ведь вечер подходил к концу — близилась полночь. А в это время Консуэло неизменно готовилась ко сну — где бы ни жила, что бы ни происходило в её судьбе, кто бы ни находился рядом, что бы ни мучило сердце и разум нашей героини — так что, можно было сказать, что Консуэло поступила отчасти бессознательно, по привычке. И подобное постоянство было тем, на что можно было опереться в любых обстоятельствах. Приверженность некоему режиму вносит порядок в мысли и оказывает благотворное воздействие на утомлённую тревогами, страхами и чувством безысходности душу всякого святого и праведного существа, от рождения обладающего чувствительным, нежным и сострадательным сердцем, какое, без сомнения, было и у нашей героини.

— Мой сын, не страшно ли тебе там, хорошо ли ты чувствуешь себя?.. Прошу тебя — не бойся ничего. Хотя я и не всесильна — но я сделаю всё, чтобы защитить и сохранить тебя. Спи спокойно — так будет больше шансов, что ты доживёшь до своего рождения, — проговорила Консуэло еле слышно — почти шёпотом, опустив голову вниз и вновь тихо и осторожно положив обе руки на живот. — Но, господи, — с этими словами она подняла взгляд к низкому каменному потолку и с мольбой в голосе и всепоглощающей горечью в глазах обратилась к небесам, — если же ему суждено умереть внутри меня, ещё не родившись, и если Альберт никогда не выйдет из каземата — забери же и меня — ибо мне незачем будет жить.

Наша героиня удивлялась тому, что до сих пор не ощутила никакой, даже самой слабой боли и иных неприятных ощущений там, где находилась временная обитель их с Альбертом общего дитя.

«Будь мой организм менее физически крепким, закалённым и выносливым — я уже давно могла бы потерять тебя, и, кто знает — быть может, даже лишиться жизни… Как же хорошо, что судьба предопределила мне родиться у матери-странницы. Я привычна ко многим лишениям, к пронизывающему холоду и нестерпимому для более изнеженных натур зною, могущему показаться им испепеляющим. Мы преодолевали трудные, тернистые тропы, множество подъёмов и спусков, шли по вязкой и скользкой после дождей земле — порою без всякой опоры, и лишь временами ею нам служили стволы деревьев. И потому за те восемь лет моего детства — с тех пор, когда я впервые ощутила твёрдую почву под ногами, и вставала на неё всё чаще — моё тело приобрело ту степень физической выносливости, кою помнит и до сей поры. Да, в последующие годы моя жизнь сложилась так, что мне пришлось надолго забыть о кочевом образе жизни. Но спустя столько же лет я была вынуждена совершить длительное пешее путешествие. Вначале это оказалось очень непривычно для меня, однако уже очень скоро мой организм вновь привык к долгим странствиям, неизбежно требующим проявления силы и ловкости. А постоянная готовность к моральным испытаниям — чему научила меня наша общая миссия — закалив моё сердце и сделав меня мужественнее, явилась необходимым дополнением, сформировав ту основу, что помогла мне выстоять, не потеряв сознание, или того хуже — не умерев от отчаяния, головокружения, боли, страха и бесплодных попыток высвободиться. И я благодарю тебя за это, господи. Быть может, другая узница на моём месте не удержалась бы на ногах, лишившись сознания или даже жизни, не выдержав отчаяния и слёз душевной боли. Если ты сохранил мои жизнь и рассудок — пусть я и обречена на пять лет тюремного срока — то это произошло не зря. Это означает, что старания наши не были бесполезны, и мы ещё сможем принести людям добро и пользу на этой земле — должно лишь пройти время. Хотя, вероятно, сейчас вернее будет говорить только обо мне — ибо мне неизвестно, в каком душевном состоянии пребывает мой избранник, где он и что с ним… И… боже мой… жив ли он… — при этой мысли Консуэло вновь пришлось проглотить подступившие слёзы. — Если Альберта ещё не схватили, и он не имеет возможности писать мне по иным причинам… Хотя — какие ещё могут быть обстоятельства?.. Но я не стану поддаваться этим волнениям столь преждевременно — хоть это и очень тяжело. Да, неизвестность в нашем деле, как правило, может означать только две причины — либо арест, суд и заключение, либо гибель — если повезёт — то быструю — быть может, даже мгновенную — без невыносимых страданий, но коли же наш брат попадёт в руки истязателей — долгую и мучительную — в надежде добиться признаний палачи доведут своё дело до конца. Но вопреки всему я буду верить в то, что мой возлюбленный жив — до тех пор, пока судьба не докажет мне обратное, пока я не увижу его бездыханное тело или могилу — пусть даже это будет безумием и бессмысленностью.»

И, через несколько минут после того, как она опустилась на постель и приняла вышеописанную позу, все мысли ушли из сознания нашей героини и сон вскоре овладел Консуэло. Она словно оказалась в пустоте, где не было ничего — ни стен этой тюрьмы, ни её возлюбленного, ни будущего мучителя, что, быть может, явится к ней уже этой ночью и, застав нашу героиню врасплох, полусонную, совершит насилие и оставит истекать кровью, ни всего другого, что пришлось пережить Консуэло в своей странной судьбе и что ещё предстоит. Прошлое, настоящее и будущее исчезли, и осталось лишь безвоздушное, беззвучное, бесцветное пространство.

И господь миловал её — в эту ночь хозяин крепости не приблизился к каземату нашей героини, а обход делали другие люди — его помощники, до того не видевшие Консуэло и не знавшие о том, что произошло между нею и владельцем крепости, но знавшим о характере и привычках этого человека, начальствующего над ними, и потому могшие предположить его мысли и намерения в отношении этой молодой узницы.

Мельком посмотрев на спящую, не найдя в ней ничего примечательного — видимо, сочтя очередной женщиной лёгкого поведения или воровкой — а то и всё вместе, да ещё и цыганкой — что, несомненно, «подтвердило» их догадки и вызвало ещё больше отвращения и презрения к этой новой заключённой как к представительнице этого самого хитрого, изворотливого, пронырливого, грязного и развратного на свете племени вечных бродяг — таких ленивых, что каждый из них скорее умрёт, чем согласится зарабатывать на жизнь честным трудом, которых сейчас «развелось столько, что и сам чёрт ногу сломит, пока всех переловишь, да и плодятся они что кошки — так что вовек им не перевестись», и, убедившись в том, что та дышит — удалились восвояси.

Надзиратели старались не издавать лишнего шума, и наша несчастная героиня не проснулась от их шагов.

— Рыдает как баба, — смеялся над Альбертом один из надзирателей, выводя его, боявшегося не выдержать чувств, что, казалось, были больше и сильнее его, поглотивших нашего героя словно бездна — вновь закрывшего руками лицо, из зала судебных заседаний. — Но оно и понятно — ведь теперь он не сможет и дальше нести свой бред среди таких же полоумных клоунов — а больше ничего он делать не умеет — только разглагольствовать, нарядившись в блестящие цветные карнавальные костюмы — эти плащи и мантии до пола, расшитые парчой и бархатом, да шляться по дворцам да резиденциям, пытаясь обхитрить власть имущих… Бьюсь об заклад, что они меняли эти свои одеяния каждый день — не повторяя ни одного — уж на это-то точно средства имели — как бы ни пытались убедить всех вокруг в том, что деньги — зло, приравнивая их едва ли не к орудию дьявола. Думали, что они самые умные... А теперь их всего этого безвозвратно лишили. И придётся теперь нашему христосику всю оставшуюся жизнь ходить в одной и той же робе, раз в неделю меняя её на такую же и общаясь только с надзирателями — сойдёшь от такой жизни с ума... Но, если вспомнить — ведь тот древний, безумный пророк не особо менял свои не столь богатые одеяния. Но этот явно не из таких и очевидно не сможет отнестись к этому так же... А всё из-за избалованности и распущенности. Не воспитывали их как следует, разрешали всё подряд. Он там и недели не продержится — уж попомни мои слова. Либо сотворит с собой что-нибудь, либо растеряет последние крохи разума, либо же всё вместе, и к последнему я склоняюсь более всего. Послушай, мне кажется, можно даже не держать его — уж этот-то точно никуда не сбежит, — вновь усмехнулся первый сопровождающий.

— Согласен. Но я бы на его месте, наверное, так же себя чувствовал. Слишком заигрался. Наверняка не ожидал, что окажется здесь. У этих зажравшихся дворянских детишек, не знающих недостатка ни в чём, рассудок мутится от того, что они не знают никаких бед и забот — вот и выдумывают себе всякие игры — не понимая, что за собственные поступки неизбежно придётся отвечать и что это реальная жизнь, а не кукольные представления и игры в солдатики, коими они забавлялись в гостиных у ног своих матерей. Хотя, говорят, что его мамаша скончалась, когда тому было три года, и заботу о нём взяла на себя его тётка. А эти хуже бабушек — пылинки, наверное, с него в буквальном смысле сдувала. И ведь этот помешанный стольких людей — да, пусть они, по сути, и такие же — утопил вместе собой. Многих из них ждёт то же самое, очень многих. Хотя, конечно что с них взять — такие же скучающие, пресыщенные и оттого потихоньку — всё же не в той мере, как он — теряющие рассудок... Но жалко же, как ни крути. Но надо отдать должное — будучи почти мальчишкой — он ведь, как мне известно, моложе их всех — суметь повести за собой. Очевидно, делал большие успехи в упражнениях ораторского искусства — не совсем никчёмный человек, значит. Но это всё, на что он был способен. Хотя, говорят, что очень умный, начитанный, много знает. Кто знает — быть может, он мог бы стать отличным преподавателем и вести вполне мирную, спокойную, и, что немаловажно — безбедную жизнь. И ведь его даже некому было выгородить — всех своих родственничков растерял. Хотя, я думаю, им бы это всё равно не удалось — уж очень упрямый. Даже упёртый — я бы так сказал. И глупый. А может быть, просто сумасшедший... Поразительное сочетание ума и . Но это и хорошо — для них же — не увидели они, что натворил их разлюбезный Альбертик, на которого они надышаться не могли. Это же надо такое учудить… Я слышал, что среди всех наук он всего более сведущ в истории — так почему же этого не предостерегли примеры революционеров, что шли против власти? Пусть даже эти… как их… масоны, кажется?.. Пусть даже они хотели умудриться каким-то образом достичь изменения государственной системы мирным путём. Вот уж воистину нет более идиотской затеи! Наверное, эти люди получают какое-то извращённое удовольствие, подвергая себя и тех, кто им так беспрекословно повинуется, ежечасной опасности и в итоге приводя прямиком на казнь или заключение до конца дней. И сами же первыми прыгают в могилу или отправляются прямиком в пожизненную тюрьму. Эх, не понять нам — простым людям — заскоков этих барских наследничков...

Продолжая рыдать, не в силах остановиться, наш герой не слышал всех этих слов, не видел лиц конвоиров и, казалось, уже не вполне понимал, что с ним происходит — быть может, это снится ему, и сейчас он откроет глаза в объятиях своей родной и любимой Консуэло и они продолжат свою миссию?..

Когда Альберта подвели к тюремному экипажу — садясь в него, он едва не упал, споткнувшись о подножку, но занял своё место почти инстинктивно, но всё же без посторонней помощи. Кое-как устроившись, наш герой, казалось, совершенно не замечал тех, кто сел по обе стороны. За всё прошедшее время Альберт не бросил даже мимолётного взгляда на них.

Непроизвольно опершись головой и спиной о стену кареты, он беспомощно опустил руки на колени и закрыл глаза. Плечи нашего героя по-прежнему сотрясали неудержимые слёзы. От нехватки воздуха, создаваемой частым дыханием и страха не выдержать того горя, в котором наш герой тонул словно щепа в огромном океане, что, казалось, бушуя, уже принимал его в свои тёмные объятия среди мрака и шторма, лицо Альберта бледнело всё сильнее. И, сквозь пелену полубреда в его душе проступала надежда на скорое окончание мук — пусть даже таким страшным и долгим путём.

— Может, ты уже придёшь в себя, а? А то как бы не отдал концы прямо по дороге… Тебе-то, может, и будет от этого легче — ты сам избавишь себя от страданий — а вот нам — лишние заботы…

— И в самом деле — а то мы уже так устали слушать твои всхлипы и стоны. Интересно — и его благоверная такая же малахольная? Наверняка — она же ведь баба. А эти сумасброды выбирают любовниц себе под стать — чтобы не смели им перечить — послабее характером и волей. А её говорят, до того не так давно бросил её первый возлюбленный — и ясно, что она стремилась уехать куда подальше от тех мест и была готова броситься в объятия первого встречного, кто окажет ей благоволение, чтобы поскорее забыть о своих невыносимых душевных муках, из-за которых, я уверен — она готова была наложить на себя руки. А этому ещё больше повезло — она от скуки тоже поддержала его и стала подчиняться во всём. Я готов поклясться — это произошло исключительно от нечего делать, и она даже толком не успела осознать, что очутилась в цепких лапах своего возлюбленного (как говорят — увяз коготок — пропала птичка), а потом эта девица, скорее всего, опомнилась и затрепыхалась — но было уже поздно — он насильно подчинил её себе, в противном случае угрожая бросить, выгнать — одним словом оставить на улице. А ведь ей некуда было идти... И, коли уж он так убивается о потере своей сладкой и беззаботной жизни — что же произошло с этой его… Как её зовут?.. Я всё время забываю… Да и чёрт с ним... Говорят, что она невозможно худая и обладает чрезвычайно маленьким ростом. Так вот, мне кажется, что и в силу этой причины она отдала бы концы, ещё не приехав в место своего заключения. Но тем и меньше хлопот. Такие не исправляются и не доживают до освобождения.

Каждый прожитый день, ведший Консуэло и её будущего ребёнка сквозь ад в новую преисподнюю, менял внешний облик нашей героини стремительно и очень заметно.

Если бы рядом с Консуэло был бы тогда человек, преисполненный состраданием и добрым отношением к ней и имевший возможность лицезреть нашу героиню всякий вечер — он бы смог без особого труда увидеть эти настораживающие, и даже более того — в некоторой мере пугающие и одновременно прекрасные, чудесные метаморфозы во внешнем облике Консуэло, вызванные, с одной стороны, неимоверным душевным утомлением и самыми разнообразными, но очень тяжёлыми и сильными переживаниями, с другой же — новым, незнакомым, неизведанным ею доселе положением, дарившим нашей героине великое утешение и радость в тех тяжелейших и порой попросту непереносимых условиях, в коих волею судьбы оказалась Консуэло.

Вся наружность её теперь ещё явственнее выражала нравственное достоинство, к которому присоединялось благородное мученичество: черты нашей героини заострились, бледность кожи, к которой Консуэло и без того была склонна на протяжении всей своей пока ещё не столь долгой жизни — сейчас почти сливалась с цветом белой рубашки, длинные чёрные волосы, доходившие до плеч, ещё более подчёркивали в последние сутки приобретшее и вовсе смертельный оттенок и потерявшее свою былую едва заметную округлость лицо.

Да, на щеках Консуэло изредка появлялся румянец, но покрывал он лишь малую их часть и был скорее лихорадочным и порождаемым немыслимым нервным напряжением, нежели свидетельствующим о здоровье и физическом благополучии организма. Но присутствовало в этом ярко-розовом оттенке и нечто, говорившее о наполненности и физической самодостаточности и какой-то безмятежности, причиной коих выступала новая жизнь, что пока ещё малой, несмелой искрой теплилась внутри её тела — состояние, что обыкновенно невольно сопровождает всех беременных женщин, чья жизнь не омрачена слишком сильными недомоганиями, болезнями, бедами, нуждой и иными несчастьями.

Глаза нашей героини в течение этих дней почти всегда были заплаканными, болезненно красными, а верхние и нижние веки — припухшими — за исключением тех редких вечеров, когда Консуэло удавалось заснуть, не проливая слёз — тогда её взгляд был таким, как у обычных людей — лишённым блеска, но в нём не было и никакой горечи, однако для такой души, коей обладала наша героиня, это означало то, что господь дал нашей героине отдых от моральных испытаний, на короткое время отняв у Консуэло способность чувствовать, как бы отгородив от неё ту страшную, неотвратимую действительность. Но всякий раз наша героиня не боялась этого и не была удивлена. Консуэло не понимала, что это такое и почему это происходит с ней, но была благодарна богу за это преходящее успокоение.

Однако случались и периоды, когда глаза нашей героини блестели. И свет этот был порождаем тремя причинами.

Первой были горячие слёзы, то и дело выступавшие на глазах Консуэло и едва не обжигавших её глаза — кои, как уже знает наш уважаемый читатель, вначале нашей героине удавалось подавлять, и кои через время всё-таки стали проливаться — вначале тихо, но с течением времени всё чаще переходя в рыдания, кои, как уже знает читатель — Консуэло становилось сдерживать всё труднее и труднее. Вначале эти прозрачные потоки облегчали её сердце, и оттого взгляд нашей героини становился яснее и чище — словно был промыт прохладной и свежей проточной водой — после них Консуэло ощущала, что всё плохое, сказанное о ней в её адрес, уходило из души нашей героини вместе с этими тонкими ручьями, не оставляя следа.

Но уже на третий день эти непрестанно льющиеся чистые ручьи, напротив, стали изматывать Консуэло, отнимая у неё ещё больше сил, и она очень хотела перестать плакать, тщетно пытаясь вновь сдерживать их, но у нашей героини ничего не получалось, и это утомляло Консуэло ещё больше, заставляя досадовать на саму себя. И в те первые минуты, среди одного из дней — когда очередной свидетель бессердечно, жестоко и безжалостно оговаривал её — во взгляде нашей героини — в сочетании с тем, что в зале судебных заседаний было очень душно — загорелся какой-то горячечный, болезненный свет, сделавший чёрные глаза Консуэло ещё темнее — однако они не потеряли своей кристальной прозрачности, бездонности, а прозрачные потоки оставались такими же жаркими, что только добавляло мучений. В такие периоды наша героиня ощущала какое-то болезненное возбуждение, и это могло быть следствием того, что у Консуэло по причине нестерпимых переживаний, её положения и нечеловеческого нервного напряжения поднималась температура — так как — как опять же, помнит наш уважаемый читатель — часто эти приступы перемежались у неё с ознобом.

Третьей причиной, породившей этот блеск, было то божественное чудо, что пока ещё робким, несмелым огоньком тихо жило теперь в нашей героине, и, согревая сердце Консуэло, дарило ей отдохновение, когда отчаяние было особенно нестерпимым и, казалось готово было забрать нашу героиню прямо на небеса. Тогда Консуэло, незаметно для себя проникаясь этими чувствами, забывала обо всём на свете, и глаза её вновь становились влажными — но это были слёзы счастья радости, любви к жизни, наслаждения ею. В такие периоды наша героиня, не забывая, впрочем, о том, что находится на скамье подсудимых — среди судей, свидетелей и многочисленных надзирателей — мысленно улыбалась.

Консуэло имела от природы тонкую линию губ, но теперь они стали ещё менее заметными для тех, кто мог видеть её издалека. Некогда неизменно имевшие сдержанный бордовый цвет, в продолжение этого периода в минуты особенно сильных мучений — в особенности тех, когда нашей героине ещё удавалось подавлять плач — они становились всё бледнее и чаще имели едва заметный розоватый оттенок. Однако в моменты пробуждения светлых переживаний, лихорадочных приступов и изнеможения по причине духоты губы Консуэло вновь становились темнее.

Под глазами её с самого начала процесса проступили синие круги, с каждым днём становящиеся всё заметнее, и эта подробность облика нашей героини, конечно же, придавала внешнему виду Консуэло ещё больше измождённости.

Её всегда стройная фигурка похудела ещё сильнее, изящные формы сделались хрупче и меньше, отчего наша героиня стала походить на фарфоровую статуэтку балерины. И потому сочетании с частой смертельной бледностью внимательному беспристрастному наблюдателю беспрестанно могло казаться, что наша героиня вот-вот потеряет сознание — что часто ощущала и сама Консуэло — по причине нередко пониженного на фоне ожидания ребёнка и переживаемых волнений давления.

Да и в общем — частое физическое напряжение, борьба подступавшими слезами, приступами тошноты, душное помещение зала суда — всё это не могло не наложить отпечаток на черты Консуэло. Около её губ и на лбу пролегли тонкие морщины, сделав лицо нашей героини старше как минимум на десять лет, и потому вместо своих двадцати пяти Консуэло выглядела по меньшей мере на тридцать пять.

И весь этот облик делал её внутренние страдания ещё заметнее — но заметнее лишь для тех, кто не был заинтересован в самом худшем для осуждённой исходе судебного процесса.

Однако, невзирая на то, что наша героиня сейчас выглядела намного старше своих истинных лет —своей внешностью Консуэло была подобна Марии-Магдалине, изображённой на средневековых полотнах великих мастеров — ученице Иисуса Христа, следовавшей за ним на протяжении всех его дорог из города в город и присутствовавшей при Его распятии, горше которой оплакивала смерть Спасителя мира только Его Святая Мать.

В это утро солнечные лучи не проникли сквозь зарешечённое окно каземата Консуэло, как, всегда, загоревшись на чистых, безоблачных ярко-голубых небесах, пробивались сквозь тонкое, хрупкое стекло в её маленьком домике на Корте-Минелли, танцуя в каплях дождя на прозрачном, вымытом ночным ливнем стекле, образуя в них золотые блики, наполняя свежестью и чистотой весь окружающий воздух и заставляя вмиг пробудиться тело и душу.

За стенами тюрьмы, где теперь находилась наша героиня, была сплошная тёмно-серая пелена из огромных, тяжёлых, кажущихся вспухшими из-за большого количества накопившейся влаги низко нависших туч, что, казалось, застыли в томительном и напряжённом ожидании близкой летней грозы. Атмосфера вокруг крепости была подобна состоянию беременной женщины, чей срок подходит к концу и что изо дня в день томится надеждой на скорое разрешение, уже будучи полной сил и энергии, готовой к началу бурной борьбы за появление на свет своего — крепкого и здорового — младенца, вынуждена день за днём встречать рассвет в тревоге и напряжении, и каждый вечер, отходя ко сну, вопрошающей Всевышнего о том, когда же закончится эта пытка.

В каземате Консуэло царил почти такой же полумрак, какой был и при наступлении полночи. Единственными источниками света по-прежнему казались лишь факелы, что висели с левой и правой сторон неподалёку от её камеры.

И потому наша героиня проснулась, но, сквозь веки не ощущая прихода утра и отчаянно не желая видеть вновь эти серые каменные стены, эту решётку, закрывающую её камеру, и ту, что была на окне, находившемся так высоко для роста Консуэло, что, если бы она захотела посмотреть в него, то нашей героине приходилось бы поднимать голову — не хотела открывать глаз.

Через несколько мгновений, окончательно придя в себя и попытавшись пошевелиться, Консуэло почувствовала, что может делать это с трудом. Это обстоятельство сильно, неприятно удивило её и заставило негромко вздохнуть и в тревоге сдвинуть брови.

«Господи... почему же я так слаба? Что происходит со мной? Мой сын, всё ли хорошо с тобой, как ты чувствуешь себя, жив ли ты внутри меня? — с этой мыслью она положила обе руки на живот — хотя, естественно, что на таком сроке ещё ничего не могла понять, проведя по нему пальцами — но, тем не менее, почти полностью успокоилась. — Я не могу позвать здешних лекарей и рассказать им обо всём — увидев некоторых из людей, служащих здесь, я слишком опасаюсь за жизнь нашего ребёнка — ведь перед врачами человек полностью беззащитен — а в особенности тот, что не слишком сведущ в медицине, и тем паче — совершенно далёкий от этой науки. Да и кто здесь будет слушать бесправного узника — даже если тот имеет заслуженное врачебное звание? Да, я помню многое из того, что поведал мне Альберт, но всё же никогда не смогу достичь того уровня знаний, коим обладает он. Быть может, всё пройдёт, если побыть в постели ещё немного времени. Да, Альберт не однажды говорил мне о том, что после тех страшных волнений — тех душевных и физических испытаний, коих не избежит никто из нас в случае провала нашей миссии, я — в силу своего положения будучи самой уязвимой среди всех категорий наших служителей, могу ощущать что-то подобное, я знаю, что мне могло бы стать намного хуже, нежели я чувствую себя сейчас. Например, я могла начать часто терять сознание или сильные боли, у меня могла появиться угроза выкидыша, открыться кровотечение, в конце концов, доведённая всеми издевательствами и нервными потрясениями едва ли не до полусмерти, я уже столько раз могла бы потерять нашего сына и без всякого рода телесных истязаний — будь я хоть немного слабее морально. Но я собирала всю свою силу воли, все её остатки — даже тогда, когда мне казалось, что однажды я упаду в глубокий обморок и больше никогда не очнусь — уйдя из него прямо в ворота смерти. Столько раз я стояла на этой грани.... Альберт передал мне своё мужество — что сделало сильнее и моей организм — и за это я буду благодарна ему до конца своей жизни — пусть даже нам больше никогда не выйти на тропу борьбы с земной тьмой. Перед тем, как я дала своё твёрдое согласие на проведение посвящения — в числе многих своих рассказов о деятельности ордена мой избранник прямо и открыто дал мне знать то, что, если меня схватят и решат пытать в стремлении узнать имена остальных братьев, когда я буду беременна и это уже станет невозможно скрыть — если мне по каким-то причинам сохранят жизнь — то у нашего дитя не будет шансов выжить — и я благодарна своему возлюбленному за честность, за то, что Альберт не стал таить это от меня — жалея или боясь, того, что я, невзирая на проявляемые до того искренние стремления так же, как и мой избранник —нести людям свет свободы, равенства и братства, в страхе отступлюсь от своих желаний. Он был готов к тому, что, услышав эти слова, я в страхе откажусь от служения и дал обещание, что и в таком случае наша любовь будет прежней, и он будет со мной, и позволит мне продолжить играть в театре. Но я выдержала эту правду и осознанно встала на этот путь, понимая, на что иду и осознавая все риски и возможность невосполнимых потерь, которые мы станем оплакивать всю свою жизнь. Но, несмотря на всё это, мне по-прежнему страшно. Я до отчаяния не желаю себе такого будущего. Я не хочу, чтобы это случилось со мной. И моя собственная смерть не пугает меня так как внезапная — пусть и ожидаемая всечасно в результате жестоких мучений, что имеют власть причинить нам палачи — гибель того существа, жизнь которого зародилась во мне всего лишь два месяца назад и ещё очень, очень хрупка… Но кто из нас может пойти против предопределения, против воли бога?..».

В следующее мгновение, охваченная какой-то внезапной мыслью, какой-то неясной тревогой, наша героиня опустила голову ещё ниже — чтобы лучше увидеть подол своей чёрной юбки. На фоне этого цвета кровь могла быть незаметна. Ткань не блестела влагой под тусклым светом факелов. Но Консуэло отчего-то не поверила собственным глазам — словно когда-то они обманывали её так очевидно. Наша героиня провела рукой чуть ниже живота и не почувствовала на руке ничего, но и это не успокоило её до конца — что-то заставляло Консуэло ощущать сомнения. Тогда она поднесла ладонь к глазам. Рука нашей героини осталась сухой и чистой.

«В самом деле… Ведь боль разбудила бы меня. И, быть может, она была бы такой сильной, что я стала бы звать на помощь...»

Убедившись в том, что с её ребёнком не случилось ничего страшного, Консуэло окончательно вздохнула с облегчением, а в следующие минуты она с радостью почувствовала, что к ней — пусть медленно, постепенно — но возвращаются долгожданные силы, и это ободрило нашу героиню ещё больше.

«Должно быть, это странное беспокойство и неверие себе самой случилось со мной по причине всех нервных потрясений, что преследовали меня эти дни бесконечной чередой эти дни, не давая опомниться даже во сне... Я благодарю тебя, господи, за то, что моё здоровье всё же не пострадало столь сильно, как оно могло бы расстроиться после всего пережитого. Теперь я понимаю, что, будучи не столь подготовленной к тому, что может ожидать меня и во время нашей святой службы, и здесь — в тюрьме — я могла и умереть. Умереть вместе с нашим сыном».

Консуэло проспала дольше обычного. Она ощущала это инстинктивно — по-прежнему не желая смотреть в окно, ибо знала — там, за стенами её плена — царит душное ожидание надвигающегося ненастья.

Наша героиня благодарила бога за то, что он позволил ей не только лечь, но и заснуть в то же самое время, в которое она оказывалась в объятиях Морфея в продолжение всего своего детства и юности — что позволило ей, даже пребывая в столь удручённом состоянии духа — так, что Консуэло хотелось покинуть мир, или чтобы он сам каким-то образом перестал существовать, посредством чуда оказаться в каком-то ином месте — любом, кроме этой преисподней на земле — не прервать следование раз и навсегда выбранному ею же самой режиму.

Шаги тюремщиков и до сей поры не были слышны даже в отдалении, и, хотя наша героиня и понимала, что их силуэты вот-вот должны были появиться там, в конце коридора — Консуэло была рада тому, что сейчас, когда её сознание обрело прежние — пусть и весьма относительные, но всё же теперь не затмеваемые отчаянием и тревогами ясность и спокойствие — ей подарено уединение — хотя наша героиня и не знала, кратким или долгим будет его срок.

Консуэло более не ощущала боли, тяжести в голове и общей разбитости, несобранности и усталости, что бывает после долгих слёз. Но веки её по-прежнему были в меру опухшими — ибо не прошло достаточно времени после того, как рыдания нашей героини иссякли в последний раз за эти дни.

Дальнейшая жизнь вновь казалась Консуэло возможной — сердце её билось, глаза видели, а в душе после погружения в исцеляющую пустоту опять воскрес священный огонь — что ещё было нужно, чтобы возродить и снова начать хранить в своей душе веру в будущую вечную власть над всем миром любви и счастья?

Только сейчас наша героиня обнаружила, что до сих пор держит в той руке, за которую её так жестоко и безжалостно схватил владелец крепости, бусы, подаренные Альбертом, и подумала:

«Да, не иначе как он заключил в них часть собственной души, и именно потому я не выпустила их из своих пальцев, и опасность, которой я, ка понимаю сейчас — в своём подсознании, невзирая на бесчувствие, объявшее меня — боялась очень сильно — миновала меня в первую ночь здесь. Зная о способностях моего избранника, я бы совершенно не удивилась, коли бы он и впрямь рассказал мне о том, что сделал нечто подобное. Я бы безоговорочно поверила ему. Что ж, возможно, когда-нибудь мне посчастливится услышать от Альберта подобное откровение. Если только мы встретимся, чтобы не разлучаться больше никогда. Господи, любимый мой, где же ты сейчас, что с тобой?..»

В глазах нашей героини вновь заблестели слёзы, а взгляд обратился в никуда — словно сквозь неприступные стены Консуэло пыталась увидеть, что же сталось с её возлюбленным, но усилием воли она подавила опять перехватившие горло рыдания.

Ещё одного такого приступа она сейчас точно не выдержит, и, если позволит столь сильным и глубоким чувствам из-за невозможности изменить данность взять над собой верх, то умрёт прямо здесь и сейчас, не прожив и одного дня собственного заключения. Но это будет слишком быстрой и лёгкой победой обстоятельств, и такого судьбе без боя наша героиня позволить уж никак не могла. В конце концов, разве ради этого Консуэло уже пришлось претерпеть столько лишений и не раз рисковать своими свободой и жизнью ради любви к Альберту и всему миру? Было бы глупо сдаваться вот так просто, даже не начав борьбу. Ведь, в конце концов, несмотря ни на что — она всё равно будет с ним — не из уст ли своего сподвижника она услышала однажды и запомнила навсегда: «Не пытайся уйти от своей судьбы»? И теперь уже было неважно — случится ли это лишь на небесах или им будет даровано драгоценное время хрупкого счастья здесь, в земной юдоли. И это было главным, убеждённость в чём с тех пор не покидала нашу героиню ни на мгновение — словно Альберт тогда извлёк из собственного и вложил в её сердце своё знание как земную вещь, как то, что имеет вес, как сокровище, что стало принадлежать им обоим — почему-то Консуэло представляла его как не слишком большой золотистый камень неопределённой формы, объятый густой туманной дымкой, не в состоянии объяснить самой себе, почему оно виделось ей именно так, полагая, что подобное представление — следствие влияния всегда наполненного волшебными, мистическими, метафорическими образами мышления её соратника.

Несколько раз проведя руками по лицу, чтобы окончательно проснуться — как делала всегда — наша героиня ощутила, как всё тело её затекло от слишком долгого нахождения в одной и той же позе.

«Боже мой, неужели же так я проспала всю ночь — даже не двинувшись?..»

Консуэло безотчётно сладко потянулась в постели — впрочем, делая это не слишком усердно — дабы не навредить своему будущему сыну — и это доставило ей невыразимое удовольствие.

Затем, почувствовав, что силы совершенно вернулись к ней — Консуэло резко села на постели. Но тут же глаза её застлала серая пелена, и наша героиня ощутила приступ головокружения, склонила голову, вновь сдвинула брови и закрыла лицо руками.

«Альберт рассказывал мне, что в моём положении такое может быть и без сильных потрясений, и тогда какое-то время стоит оставаться в постели и ждать, когда всё пройдёт, а после начать осторожно и неторопливо вставать».

Постепенно, спустя минуту, головокружение начало отступать и Консуэло медленно отняла ладони от глаз и осмотрела своё новое обиталище. Вчерашним вечером сделать это должным образом у неё не было ни мыслей, ни сил.

Несколько мгновений наша героиня просто смотрела в пространство, ожидая, когда пространство окончательно перестанет кружиться перед её взором.

«Это безмолвие и серые стены вселяют в мою душу ещё больше тоски и ощущения безысходности. Должно быть, эти заведения некогда строились не только с целью не позволить бесчестным и жестоким людям и дальше творить зло, но и чтобы угнетать души тех, кто мужественно сражался с несправедливостью этого мира — дабы раз и навсегда погасить в их сердцах огонь и тем самым обезопасить власть предержащих от свержения и краха их богатства и роскоши. И таким образом для утешения мне остаются только моё дитя, мой внутренний мир — мои воспоминания о наших встречах с Альбертом. Украсть этого у меня не сможет никто и никогда.»

Хвала богу, вскоре к нашей героине окончательно вернулось хорошее самочувствие и Консуэло медленно спустила ноги на пол.

Приняв новую позу, она вновь не ощутила головокружения и опять оглядела своё пристанище на ближайшие пять лет. 

Этого взгляда хватило, чтобы увидеть все его подробности, коих наша героиня не могла видеть, лёжа на кровати: простая железная спинка аскетического ложа заключённого и небольшой деревянный столик — видимо, предназначенный для еды и питья. Больше не было ничего. Лишь голые каменные серые стены.

И лишь тогда Консуэло решила осторожно встать со своей постели. К счастью, это удалось ей легко и беспрепятственно.

«С этих пор я могла бы сидеть так целыми днями, но это ещё более навредит моему здоровью и нашему сыну и даже может убить его. И потому мне нужно движение. Если я застыну здесь как статуя — все мысли исчезнут из моего разума и вначале печаль, а затем и бесчувствие — что равноценно смерти — поглотят меня своими безднами и растворят в них, не оставив следа».

Наша героиня медленно пошла вперёд, продолжая оглядываться по сторонам.

Консуэло подошла к окну, высоко подняла голову, и увиденное там сплошное тёмно-серое, мглистое полотно только оправдало предчувствие грозного ненастья и сделало глубже чувство изолированности от остального мира и какой-то сюрреалистичности места, где оказалась новоявленная узница. Весь внешний мир за стенами крепости точно исчез, испарился — словно его никогда и не существовало и там извечно была только пустота.

Да, в подобных заведениях схожие ощущения испытывает всякий попавший в них не по собственной воле, и они не отпускают последних до самого конца — до смерти или долгожданного выхода на свободу, а те, кто трудится там — свыкаются с этой обстановкой, постепенно начиная считать работающих рядом своей семьёй и друзьями — разумеется, если соглашаются играть по правилам, установленным здесь до них — так как ни настоящих возлюбленных, ни истинных друзей у таких людей не бывает.

Ей казалось, что время остановилось и замерло всё — как внутри крепости, так и снаружи.

В детстве и юности пленница жила там, где дома стояли слишком близко друг к другу и потому наша героиня постоянно слышала разговоры, доносящиеся из соседских жилищ. Пусть эти звуки были нечёткими и приглушёнными, но Консуэло всегда знала, что рядом с ней есть живые люди, и потому, несмотря на нежданную радость от того, что ей довелось оказаться в одиночестве — пусть на неопределённое время быть избавленной от общества этих жестоких и несчастных людей — этим утром у нашей героини невольно создалось противоречащее чувству нежданной временной свободы впечатление, что здесь она совершенно одна, что никто больше никогда не придёт к ней — даже чтобы спустя пять долгих лет навсегда закрыть за ней, выпущенной на волю подобно птице из клетки — дверь тюрьмы — что она брошена здесь и в конце концов погибнет от жажды и голода.

«Неужели же так продлится весь день?.. Нет, конечно же, нет. Наверное, уже скоро явятся для обхода надзиратели. Да и должны же нас здесь чем-то кормить… Господи, не дай мне сойти с ума в этой тишине».

Осознав, что, отдавшись своим мыслям, Консуэло остановилась на середине каземата, наша героиня вновь сделала несколько шагов вперёд и коснулась рукой серой холодной стены из каменного кирпича, медленно провела по ней пальцами и проследила за своим движением глазами. В эти минуты она не думала ни о чём — словно находясь в каком-то трансе. Таким образом новоявленная узница неспешно преодолела одинаковое расстояние вдоль всех ничем не отличающихся друг от друга граней огромного каменного полого куба, состоящего из железа и камня, что теперь являлся её домом и пленом.

Свет факелов, как и несколько десятков минут назад, бросал по сторонам едва заметные золотистые блики.

«Но какая же ирония — моё самое первое жилище было немногим больше той камеры, где нахожусь я сейчас, и там из мебели тоже была одна лишь кровать и крохотный столик, но там я чувствовала себя свободной как божья птаха, — тут она горько улыбнулась. — Верно, потому, что там я могла петь, словно сотворённая Господом птица, как истинное дитя народа. И я могла заходить и выходить из него тогда, когда на то была моя воля, нередко сопряжённая с волей моего учителя или моего первого возлюбленного — Андзолетто, но теперь же… Сколько же суждено мне просидеть здесь, пока не откроют дверь для общей прогулки или для того, чтобы я могла помыться вместе со всеми?..».

Сейчас нашей героине казалось, что из своего внутреннего мира, который в первую ночь не посещали ни один звук, ни единое сновидение — она попала в другой — также наполненный безмолвием, но имевшим иную природу.

Если беззвучие, властвовавшее там, за закрытыми веками, было призвано успокоить уставшую душу нашей героини, утихомирить невыносимые, отчаянные страдания, то здесь царила мрачная, зловещая тишина, а горящие между казематами факелы лишь усиливали эти ощущения — словно вот сейчас войдёт инквизитор в длинном чёрном одеянии, чьё лицо будет полностью скрыто капюшоном, и уведёт за собой очередного безвольного и беспомощного узника, обречённого терпеть нечеловеческие муки.

Вновь остановившись около своей кровати, Консуэло внезапно резко зажала одной рукой рот, а другую прижала к телу чуть выше живота.

В камере в качестве отхожего места стоял железный ржавый горшок, вызывавший у неё непреодолимую брезгливость и потому она понимала, что ей нужно было любой ценой сдержать этот сильнейший приступ, от которого лицо её вновь сделалось белым как полотно, а глаза полузакрылись. Всё то небольшое количество пищи, съеденное нашей героиней в обед вчерашнего дня, едва не исторглось наружу. Сделав несколько судорожных глотков и глубоких вздохов, наша героиня наконец предотвратила, казалось, непоправимое.

«Да, быть может, теперь мне ежеутренне придётся бороться ещё и с этим. И мне нужно привыкать к этому. Но, должно быть, моё самочувствие ухудшил ещё и голод. Нужно будет заставить себя съесть то, что вот-вот принесут. А этой посудой я воспользуюсь лишь в случае самой крайней необходимости».

Теперь тошнота стала более терпимой, и Консуэло медленно села на постель, пытаясь отдышаться и справиться с ней окончательно.

После этого наша героиня сходила лишь по малой нужде и села обратно на кровать.

Консуэло имела давнее и твёрдое решение не изменять ни одной своей привычке следить за собственным здоровьем, душевным состоянием и упорядоченностью вещей вокруг себя — даже оказавшись в каземате. Это было негласным правилом, принятым ею сразу же после посвящения — как бы тяжело ей ни было и в каком бы состоянии она ни пребывала. И в тот день Альберт без лишних слов увидел эту силу, твёрдость и готовность в глазах нашей героини и в тот момент совершенно уверился в твёрдости духа, намерений и решимости своей будущей соратницы.

С тех пор же, как Консуэло узнала о том, что ждёт первенца — это её намерение только укрепилось и стало первым и главным основанием для заботы о себе. Да и не могло быть иначе — в противном случае Консуэло была бы не Консуэло.

И наша героиня намеревалась соблюдать все — даже самые мелкие, и, казалось бы, ни на что не влияющие ритуалы даже ещё более серьёзно, чётко и тщательно, нежели в течение всех предыдущих лет своей жизни.

Для Консуэло её будущий сын уже имел душу, способную воспринимать всё то, что происходит за пределами его маленькой вселенной — пусть он пока ещё не обладал разумом — но уже был наделён таким чутким сердцем, какое в продолжение земной собственной жизни утрачивает каждое из человеческих существ.

И наша героиня в тюремной камере начала создавать для себя подобие той жизни, что вела вне её — как уже знает наш любезный читатель — с самой первой ночи — оказавшись в постели в раз и навсегда положенное для себя время. И — что было особенно отрадным для Консуэло — это не потребовало с её стороны никаких усилий, но явилось искренним желанием.

"Я должна непрестанно думать не только о себе, но и ни на мгновение не забывать о нашем будущем дитя. Чем лучше я буду чувствовать себя — тем безопаснее будет положение нашего сына. И, если и в обычных условиях от самочувствия матери во многом зависят жизнь и здоровье её будущего младенца — то здесь — где единственное спасение для меня и Августина — моя собственная душа — наш ребёнок целиком и полностью подчинён моему настроению и самочувствию. В обстоятельствах, в коих я оказалась — у меня остаётся надежда лишь на себя — на дорогие мне воспоминания и физическую заботу о себе. И вера во встречу с Альбертом, и в то, что наше дитя родится на свет. Если я ни дня не изменю себе за эти пять лет — мой дух и моё тело станут ещё сильнее. Мне кажется, что тогда его не сможет поколебать уже ничто. Пусть даже вместо прогулок при этом мне придётся ходить из стороны в сторону, меряя шагами свою камеру, словно дикий зверь, коему по праву рождения должно гулять на воле — тесную клетку".

Дождавшись, когда приступ тошноты пройдёт окончательно, наша героиня, будучи полной решимости, поднялась с кровати, встала на середину каземата, сцепила перед собой руки, вытянула их как можно дальше, а потом, разжав, подняла вверх и, встав на носочки, сладко, прикрыв глаза от удовольствия, потянулась и наклонилась назад — но, впрочем, не слишком низко — остерегаясь нанести вред будущему ребёнку.

Как же трогательно смотрелась Консуэло в тот момент! Совсем небольшого роста, бледная, хрупкая, худенькая, на вид почти что девочка — казалось, только-только вышедшая из детского возраста! Стремление подхватить, забрать и унести нашу героиню из мрачных тюремных стен — чтобы за пределами каземата она мгновенно как ни в чём не бывало расправила свои лёгкие, невесомые белые крылья и в мгновение ока унеслась отсюда прочь — усилилось бы в том, кто имел счастливую случайность лицезреть Консуэло за этими нехитрыми занятиями.

После, слегка запрокинув голову, она провела рукой по шее и под волосами — по тому месту, которого так бесстыдно касались руки начальника тюрьмы. Последнее прикосновение вызвало у нашей героини приятные мурашки на этом участке кожи, и это ощущение было усилено положением Консуэло — как усиливаются им все физические и душевные чувства — и она была благодарна последнему обстоятельству.

Всё движения нашей героини — в силу того, что живот её ещё не был такого размера, чтобы мешать Консуэло совершать те движения, к которым привыкла она за многие годы — были похожи на танцы и шаги балерины, а белая рубашка и длинная чёрная юбка, в кои была облачена хрупкая невысокая фигурка, тонкость пальцев рук и ног и болезненный, усиленный только что пережитым внезапным приступом тошноты восковой оттенок лица, коему с этих пор суждено было с каждым днём только усугубляться и сопровождать узницу в течение долгих пяти лет — для натур художественно мыслящих и восприимчивых к красоте могли лишь усилить это впечатление.

Совершая эту нехитрую, но вместе с тем такую изящную гимнастику, наша героиня ощущала, как по всему организму, наполняя его силами, приятно разливалась энергия, необходимая для того, чтобы прожить новый день.

"Но куда же я дену эту энергию, запертая в этих четырёх стенах, для чего, кроме поддержания физической жизни, она будет нужна мне?.. Но день только начался, и я положусь на твою волю, господи, и не буду мучить себя этими мыслями. Я верю тебе. Ты поможешь мне".

Закончив упражнения, Консуэло ощупала себя с ног до головы и расправила складки на одежде. Дойдя до юбки, она задержала ладони на поясе и её верхней части — радуясь возможности ещё раз уделить внимание их с Альбертом первенцу. В этом месте наша героиня разгладила ткань тщательнее всего — как бы особенно заботясь о том, чтобы жилище её первого дитя не только хранило тепло и безопасность для него, но и снаружи было как можно более красивым и ладным.

Проведя руками по волосам, Консуэло обнаружила, что они слишком растрёпаны и, осторожно запустив в них пальцы наподобие расчёски, по мере собственных возможностей привела свой облик в порядок, затем ещё раз ощупав свою голову, рубашку и юбку и осмотрев обувь, осталась удовлетворённой тем, что удалось. Не видя себя в зеркале, она понимала, что могла бы выглядеть гораздо лучше и опрятнее, однако ограничения, что присутствовали здесь, не позволяли нашей героине в полной мере совершить с собой всё то, к чему мать начала приучать Консуэло, как только девочка достигла сознательного возраста.

"В конце концов, это всё, на что я способна в данных обстоятельствах. И я должна благодарить за это бога. Ибо, если я стану роптать — он, увидев мою неспособность ценить то, что я имею сейчас, отнимет у меня вместе с таким хрупким душевным спокойствием, теперь непрестанно граничащим с тревогой и страхом, разум и всё иное малое, что осталось."

Затем она, стараясь не наклоняться слишком низко и не тянуться слишком далеко — вновь ради покоя и здравия будущего младенца — застелила свою постель, взбив подушку и тщательно разгладив одеяло. Отойдя немного назад, наша героиня вновь похвалила себя за свою небольшую, скромную, но честно и добросовестно проделанную работу, пообещав себе никогда не забывать делать всё вышеописанное каждое утро.

Помнит ли наш уважаемый читатель тот небольшой эпизод, где на защиту Консуэло встала молодая женщина по имени Мария?

Эта глава имеет целью раскрыть ещё одну грань, загадочную черту природы любви Альберта к нашей героине — странной, болезненной, доходящей порой до какой-то патологической одержимости, помешательства, поклонения и обожествления, возведения её едва ли не на небесный престол, но при этом обладающей вполне человеческими, земными свойствами — чистотой, верностью, благородством, честностью и бескорыстием — и последними говорящей о собственной истинности и о том, что только таким и может быть это святое чувство, правящее миром.

В этой главе мы расскажем о том, как проходил ритуал инициации Марии в масоны. Этот обряд также, как и посвящение Консуэло, происходил в главной штаб-квартире в одном из подземелий Дрездена и в точности повторял то таинство, что проходила и возлюбленная нашего героя.

Когда действо посвящения началось и Мария вошла в первый зал — словно какая-то волшебная сила перенесла Альберта в тот день, когда происходил обряд приобщения Консуэло к миссии братства.

Перед ним вновь была его избранница, что, дрожа и бледнея всё сильнее при виде каждого следующего — ещё более жестокого и жуткого в сравнении с предыдущим — орудия пыток и смерти — едва стояла на ногах. Несколько раз Альберту казалось, что неофитка вот-вот лишится чувств, и в эти моменты он, напряжённо, вглядываясь в её лицо, не отводя глаз ни на мгновение, видел в нём черты своей возлюбленной.

Как можно было понять — сама Консуэло тогда не могла быть с ним рядом — ибо по законам братства ещё не имела на это права. Она не могла положить свою руку на его плечо, напомнив о том, что она — здесь — с этой стороны, и что, как и он, призвана лишь наблюдать за инициируемой, и это другая, всё ещё — в любом случае, до конца инициации — посторонняя женщина сейчас проходит священный обряд. Более того — тогда его избранница находилась на первом в своей жизни ответственном задании.

И, разумеется, наш герой в продолжение всего дня, предстоящего таинству — хотя Консуэло, разумеется, была отправлена на исполнение миссии с обязательным сопровождением и помощью — ни на мгновение не забывал о своей возлюбленной, молясь о ней и желая, чтобы господь не оставил её, не дал страху одержать победу над сердцем нашей героини, и эти переживания могли, наложившись на волнения о будущей новой служительнице, создать такой странный, иллюзорный эффект, а вернее и в общем можно было сказать — аффект. Взгляд Альберта очень скоро затуманился, дыхание его участилось и стало поверхностнее, а в глазах прозрачной, сверкающей в золотом свете свечей пеленой, задрожали слёзы, готовые вот-вот пролиться, и, словно всё, что окружало нашего героя до сего момента — исчезло, все звуки окружающего мира стали едва слышны.

Остальные главы союза и их помощники, также следившие за Марией, видя состояние создателя братства, с этого момента и в продолжение всего действа невольно обращали свои взгляды и на него, понимая, что всё это — проявления не только той впечатлительности и порой чрезмерной эмоциональности, что была свойственна этому святому пророку. Все они осознавали, что учредитель ордена вновь погружается в свой внутренний мир, застлавший перед его взором внешний.

В один из моментов, видя, что ещё несколько мгновений — и наш герой окончательно утонет в своём прошлом, потеряв всякую связь с действительным миром — тот старейшина, что стоял к Альберту ближе всех остальных — осторожно коснулся его плеча и тихо обратился к нему:

— Альберт, всё ли с вами в порядке? Хорошо ли вы себя чувствуете?

Наш герой вздрогнул, сделав краткий вздох, едва не вскрикнув от неожиданности — словно кто-то резко разбудил его, и поспешно, но всё ещё бледный, растерянно, до конца не перестав дрожать и, запинаясь, обернувшись в его сторону, отрывисто ответил:

— Да… да. Простите меня, — в голосе Альберта всё ещё слышалось дрожание слёз.

— Мы надеемся, что вы ни на секунду не забываете — от вашего решения зависит судьба этой молодой женщины, и потому именно сейчас — в эти минуты — от вас требуется как никогда ясное восприятие действительности. Прошу вас, держите себя в руках. Мы можем понять, чем вызвана такая реакция с вашей стороны — мы и сами удивлены этим поразительным сходством Марии с вашей возлюбленной, но всё же — вы не имеете права поддаваться этим иллюзиям, вы не имеете права на ошибку. Последнее слово останется за вами. Только ваш талант ясновидца в соединении со здравым рассудком может привести к единственно верному вердикту.

— Да, да, я знаю, я всё понимаю. Я осознаю всю ответственность, возложенную на меня в этот решающий час, и я ещё раз прошу у вас прощения. Подобного больше не повторится.

И он сдержал своё обещание, хотя это стоило нашему герою огромных усилий, и только слёзы, стоявшие в глазах Альберта, не высыхали в продолжение всего действа.

«Передо мной не Консуэло — я должен помнить об этом, убеждать себя всеми силами… Но почему господь посылает мне это нежданное испытание и что оно значит?..», — вопрошал он мысленно сам себя.

Под конец ритуала Мария, лицезрея «Железную Деву» — огромную железную статую, чьё тело состояло из двух створок и было распахнуто настежь, являя нутро, сплошь утыканное острыми металлическими шипами и в верхней своей части имевшее клок седых длинных женских волос — побелела как полотно и едва не потеряла сознание, но ей удалось устоять на ногах — лишь слегка покачнувшись — хотя Альберт уже протянул свои руки вперёд и был готов сделать несколько поспешных шагов, дабы не дать ей упасть.

И, казалось, что только тогда — в этот последний миг — к нашему герою пришло окончательное осознание, что всё происходило не с его возлюбленной.

По окончании обряда Альберту потребовалось несколько мгновений, чтобы прийти в себя и полностью вернуться в действительность. Взор его наконец прояснился.

Затем все присутствовавшие — не исключая и нашего героя — безмолвно переглянулись между собой. Их взгляды выражали молчаливое единодушие.

В следующий миг наш герой, тихо кашлянув — дабы не испугать новоизбранную неожиданностью своего появления рядом и не привести её нервы в ещё большее неустойчивое состояние — осторожно подошёл к Марии и коснулся плеч молодой женщины своими всё ещё холодными от нежданного психического возбуждения пальцами. Он, как и она, и до сей поры ещё не вполне пришёл в себя.

Ощутив лёд рук нашего героя, та невольно вздрогнула, и, казалось, это прикосновение заставило её оправиться от пережитых впечатлений гораздо быстрее, нежели на его месте находился бы некто из старейшин или помощников Альберта — для коих это было просто работой — да, любимой, да, наполненной высшими смыслами — но лишёнными личных глубоких чувств к кому бы то ни было, кроме своих возлюбленных и родных, что далеко не всегда состояли в обществе.

— Вы можете идти? Как вы себя чувствуете?, — спросил Альберт у Марии, заглядывая ей в глаза так, словно вот-вот из его уст вырвется что-то очень сокровенное — сродни признанию в любви.

— Да… со мной всё хорошо… Я благодарю вас…, — в голосе молодой женщины кроме физической слабости звучало безотчётное смущение, кое она тщетно пыталась скрыть, убеждая себя, что, быть может, по причине чуть изменённого состояния сознания эти горячие интонации только кажутся ей.

Не убирая рук с плеч новопосвящённой, он повёл Марию к постели, приготовленной специально для таких случаев.

— Не нужно ли вам прилечь? Я вижу, что вы слишком бледны. Быть может, вы всё ещё ощущаете слабость?

— Нет, я уже вполне оправилась, благодарю вас, — вновь повторила молодая женщина, почему-то не смея поднять глаза на нашего героя.

— Сядьте, прошу вас. Нам нужно будет задать вам ещё несколько вопросов. Но основная и самая тяжёлая часть ритуала инициации уже позади. Далее состоится только беседа, и она будет происходить здесь. Вы в состоянии вести диалог?

— Да, конечно. Я отвечу на все ваши вопросы.

— Хорошо. Тогда сейчас я дам знак, чтобы пришли остальные.

Усадив молодую женщину на кровать, дабы дать окончательно прийти в себя, Альберт, справляясь о её самочувствии и ведя заключительную беседу, говорил с Марией, проявляя особый трепет — какого никогда не ощущал при беседах с остальными только что посвящёнными представительницами прекрасной половины человечества, обликом напоминавшими Альберту его избранницу. Наш герой не мог сделать ничего для того, чтобы голос его звучал твёрже и в нём было меньше придыханий. Марии казалось, что Альберт был готов взять обе её руки в свои и начать целовать, но всякий раз одёргивал себя и подавлял это желание. И, несомненно, она видела этот почти болезненный блеск в его глазах, и была крайне смущена и испытывала неловкость от того, что, быть может так случилось, что сам создатель союза Невидимых полюбил её и сейчас был не в силах совладать со своими чувствами — зная, что не сможет ответить на его чувства — ведь ей и до сей поры не было известно о его беззаветной любви к Консуэло, — и от того, что всё же понимала, что это нечто большее, но была не в силах осознать его природу полностью — и потому кроме всего прочего была до известной степени напугана.

Но надо ли говорить о том, что в завершение того дня Мария с честью и достоинством сделалась одной из бесстрашных борцов со всемирной несправедливостью, получив это звание более чем заслуженно?..

Следующей частью нашего повествования станет краткая история её появления на пороге главного штаба ордена масонов.

В предыдущей главе мы рассказали о том, как во время обряда посвящения Марии в служители масонского ордена Невидимых Альберта настигло внезапное наваждение, что не отпускало его сознание до самого конца ритуала, невзирая на все отчаянные попытки нашего героя развеять этот морок.

«Господи, как будто душа моей Консуэло вселилась в эту молодую женщину. Это было так явственно… Теперь эта картина будет вечно стоять перед моими глазами, я никогда не забуду её… Но что… что, если это не было иллюзией, что, если так моя возлюбленная хотела о чём-то предупредить меня? Что, если моей избраннице грозит опасность? Я знаю, где она сейчас, и могу прибыть туда, чтобы спасти мою Консуэло. Но, при любых обстоятельствах — это станет возможно лишь ценой моей собственной репутации. Тогда я буду вынужден попрать все наши священные законы и принципы, нарушить клятву, что давал каждый из нас — бросив всё. Если мне станет известно о том, что она в беде — я не задумаюсь ни на мгновение и забуду обо всём — даже если каким-то случайным образом я узнаю об этом во время исполнения задания — хотя одно из наших фундаментальных правил и гласит совершенно противоположное. Тогда я буду жестоко осуждён — что будет для меня равносильно проклятию, анафеме — и изгнан из ордена без права возвращения и реабилитации, а великим магистром будет избран иной из наидостойнейших. Нет более страшной, постыдной и ничтожной участи, нежели из основателя союза, подобного нашему, превратиться в нищего, бродягу, ненавидимого всеми, кто некогда верил ему во всём, прося совета, наставления и благословения. В особенности же подобных слабостей не прощают таким как я — таких людей начинают ненавидеть и избегать любой мимолётной встречи. Среди наших братьев мне приходилось выносить вердикты и отрекаться от тех, кто поддался искушению и оставлял все свои дела при известии о смерти, болезни или бедственном положении кого-то из их близких и родных людей. Обо мне забудут, дав жёсткий запрет разглашать всё то, что мне довелось видеть и слышать на службе и… Как и где я стану жить? У меня нет средств к существованию кроме тех общих ассигнаций, что имеет наш союз — за счёт тех средств, что добровольно вносят наши адепты, имеющие иные занятия, дающие доход. Но зачем я задаюсь этим вопросом? Ведь тогда моё бытие на этой земле лишится всякого смысла — ибо моя Консуэло и наш сын — если они всё же будут живы и невредимы — останутся в братстве, не имея законного права следовать за предателем. Да, она может пожертвовать собой, своей лучшей жизнью, выразив желание идти за мной вопреки воле старейшин. Да, увы, создатель — любовь и призвание не равны в моём сердце — сколь ни пытался я примирить их меж собой. Столько лет шла эта борьба внутри меня, но теперь исход её известен и мне, и тебе. Моя избранница для меня дороже миссии, что несём мы все. Ты видишь, что я люблю Консуэло более, чем наше общее дело… Но, если какое-то из моих смутных предчувствий — правда — то от чего же я должен уберечь её? Почему ты не хочешь открыть мне этого? О, Всевышний, если бы мог я знать наверняка, мог быть убеждён в том, что всё это — не обман моего помутившегося на время рассудка! Я не знаю, что думать, что решить, как мне поступить. Господи, помоги мне. Я не могу подойти к Марии и… что я скажу ей? Она и без того была напугана моей манерой говорить с ней, слезами в моих глазах и дрожанием моих рук. Мне так стыдно, так неловко перед этой чудесная женщиной… И, коли она примет решение покинуть наш орден — причиной станет ничто иное как моё невольное отношение к ней и вся вина за её уход будет лежать только на мне. Если она и была орудием бога, то не знала об этом… Но какой тогда смысл во всём этом?.. Но что, если она приходила попрощаться со мной, что, если моей избранницы уже нет на этом свете? Если это так, то я потерял сразу обоих самых родных мне людей, без коих жизнь моя не имеет смысла в продолжении… Нет, я должен гнать от себя эти мысли — иначе они окончательно и бесповоротно лишат меня рассудка. Надежда умрёт только тогда, когда я увижу бездыханное тело моей небесной избранницы. Господи, видишь ли ты, насколько слаба моя душа? Так зачем же ты вселил в моё сердце столь неудержимое светлое стремление изменить мир и одновременно послал утешение великой любовью? Почему ты не укрепил тогда мой разум — зная, что после того дня его может уязвить любой образ, хоть сколько-нибудь напоминающий тот сакральный, судьбоносный, решающий вечер и мою Консуэло? Почему Мария не могла появиться у нас позже?.. Я молю тебя — разъясни мне, какой знак ты хотел дать мне…»

Эту ночь он провёл в раздумьях, что обрывками сменяли друг друга — то успокаиваясь, то вновь погружаясь в тоску и отчаяния — нашему герою не удалось ни на миг сомкнуть веки, вглядываясь в безмолвный мрак стен своей одинокой спальни.