Эффект наблюдателя | The Observer Effect (джен)

Тетрадка была старой. Не старой как «потёртой и потасканной» (хотя, видит Бог, примерно такой она и выглядела, во всяком случае — снаружи), а старой как «антикварной». Ну, практически. До формального становления антиквариатом — то есть до пятидесятилетнего возраста — ей не хватало всего чуть-чуть. Так что — достойно состарившаяся, на этом точка. И одновременно она была совершенно новой — в том смысле, что никто ничего и никогда в ней не писал. Её чопорную сорокавосьмилетнюю девственность пятнали только два клейма, притаившиеся с внутренней стороны обложки — штамп «УИНСТЭНЛИ, книжный магазин и канцелярские принадлежности, Воксхолл-роуд, 422» на заднем форзаце и каллиграфически выведенное «Т.М. Риддл» на переднем. Ничего больше, лишь пустота и нетронутая гладь чуть желтоватых линованных страниц.

Обычно Гарри раздражало — бесило до белых глаз, если угодно — находить пометки предыдущих владельцев на теперь уже его собственном имуществе. Он признавал, конечно, хотя б и лишь перед самим собой, что ни одна из его вещей никогда в действительности не принадлежала только ему, не была новой с иголочки, исключительно его и ничьей больше. Но одно дело — осознавать, и совсем другое — созерцать наглядные доказательства. Дырки, заплатки, пятна, подпалины, отпечатки грязных пальцев и — венец всей мерзости — подписанные имена.

Гарри они чем-то напоминали — да, это была несколько слишком зрелая и испорченная мысль для одиннадцати лет, но — акселерация, знаете, и, кроме того, он читал много всякого разного — напоминали татуировку с именем первого возлюбленного на теле продажной женщины. Кто и зачем ставит имена на вещах, которым всё равно судьба очутиться в комиссионке? Что за абсурдное стремление намалевать свой автограф повсюду, от стенки общественного туалета до изнанки пояса шорт?

Его школьный рюкзак, например, звали «Джейн». А ещё она была в мелкий розовый цветочек, эта Джейн, и только ленивый не назвал Гарри педиком из-за неё. Гарри уже практически дозрел до решения спалить Джейн на ритуальном костре в ночь перед началом учебного года — он не собирался прихватывать с собой в среднюю школу ещё и такое клеймо; шрама, очков и чертовщины уже и так хватало, даже с лихвой (запасным планом, однако, было принять свою внутреннюю Джейн и стать вторым Дэвидом Боуи[3]).

Но, вот диво, по какой-то необъяснимой причине Т.М. Риддл не вызвал у Гарри обычного приступа заочной ненависти. В этом имени ему как будто даже примерещилось некое родство, что-то сентиментальное — словно Гарри нашёл прадедушкины фронтовые письма или книжку рецептов прабабушки, словно наткнулся на семейный фотоснимок, ещё чёрно-белый, пожелтевший и выцветший, или обнаружил засушенный цветок между страниц томика Йейтса[4].

Это всё были, конечно, чужие, книжные, заимствованные ассоциации, жалкие протезы настоящих ассоциаций. Гарри в жизни не видел ни одной семейной фотографии (не считать же за таковые фото его толстощёкого кузена), понятия не имел, воевал ли вообще прадедушка и держала ли хоть раз прабабушка в руках половник, любил ли кто-то в их семье Йейтса, кроме самого Гарри, — он не знал об этих людях ровным счетом ничего, и это «ничего» напоминало пустоту на месте только что выпавшего молочного зуба — кровавая лунка, которую никак не прекратишь поминутно трогать.

И вот он прочёл «Т.М. Риддл» — и что-то в той пустоте вдруг отозвалось, зазвенело тонкой тихой струной, оплело ощущением яркого, но забытого сна, обуяло чувством дежавю, настолько сильным, что показалось — ещё миг, и вспомнится что-то необычайно важное. Будто Гарри увидел на бумаге имя старинного друга — увидел, и обрадовался нечаянному письму от него.

У Гарри никогда не было друзей. Честно говоря, друзья были ему совершенно не нужны.

И всё же он не мог избавиться от какого-то странного внутреннего трепета, когда занёс ручку и написал:

«23 июня

Дорогой дневник,

сегодня случилась удивительная штука»

Он сидел в чулане. Верхний свет не горел — лампочка включалась снаружи, и свинский кузен любезно погасил её в первые же пару минут, как обычно. Не страшно: у Гарри был фонарик, а ещё он бдительно следил за наличием запасной батарейки — чаще всего воровал их из телевизионного пульта, а впрочем — как придётся. Полоска ковролина, прибитая к нижней филёнке двери, служила надёжной светомаскировкой. Гарри ничего не пил с самого полдника, а значит унизительные проблемы физиологии побеспокоят его только ближе к ночи. Пока что можно было чувствовать себя в безопасности.

Чулан — гнусный, тесный, душный и тёмный шкаф под лестницей — был одновременно убежищем. Отвратительной, но знакомой до последней трещинки раковиной, в которую Гарри втягивал свои уязвимые части. Внутри неё можно было не притворяться. Весь мир оставался снаружи за дверью, а здесь был собственный мир Гарри — пусть крошечный, скудный на ресурсы, убогий, но зато подвластный ему одному. Пылинки кружились в голубоватом свете фонарика, будто частицы космических течений в безбрежной бездне пространства.

«Мы были в Лондоне, в честь дня рождения Дадли, и пошли в зоопарк. Мне так сильно там понравилось! Даже свин, зовущийся по недоразумению моим кузеном, не смог это испортить. Особенно Дом Рептилий. И там была одна змея — боа констриктор [5] — здоровенный, футов сорок… [6] Сам не знаю, как так получилось, но я»

Гарри прервался на минуту, сосредоточенно хмурясь. Ему не хотелось, чтобы первая же страница была вся исчеркана в поисках лучшей формулировки. Нужно сразу писать правильно. Но как?

«Я выпустил змею из клетки»

Нет, это было потом. Чертовщина, как её именовала тётушка, началась раньше.

«Я заговорил со змеёй, и»

Нет. Змеи не говорят. Во-первых, они почти не слышат. Во-вторых, у них рот для этого не годится, ну вот совсем.

Одной из первых книг, которые Гарри одолел самостоятельно — он рано выучился читать, настолько рано, что это было сочтено чертовщиной — стал сборник «Рассказы о Шерлоке Холмсе». В нём, среди прочих, фигурировала история о змее, чей владелец управлял ею при помощи свиста. Стоило ли винить в этом малолетний возраст или же общую впечатлительность натуры, но Гарри был пленён умом Холмса. Тем бо́льшим было разочарование, когда, пару лет спустя, Гарри добрался до «Британники»[7]. У Холмса был свой взгляд на потребление информации (издержки гениальности), а вот Гарри-то как раз плевать хотел — в порядке там его мысленный чердак или же нет. Он читал всё подряд — и обнаружил, что змеи, увы, в действительности были немы и глухи. В репутации Холмса отныне зияла постыдная дыра змеевидной формы (но до конца влюблённость Гарри так и не прошла).

Итак — не речь, но всё же некое общение состоялось. Значит — что? Значит, они разговаривали мысленно? Так, получается?

От этого предположения захватывало дух. В памяти вспыхивали строчки из Саймака и Уиндема, из ван Вогта и Стэплдона[8], сливаясь в причудливую путаницу. Он знал, чёрт побери, что ему не померещилось. Это не было ошибкой, фантазией или галлюцинацией. Если не верить самому себе — то кому вообще можно верить?

«Я услышал мысленную речь змеи»

Так, подождите, выходит — все змеи телепаты?!

Вот так новости. Ладно.

«Я случайно подслуш…»

И тут чернила исчезли.

Буквально. Страница опустела, не осталось ни единого следа того, что на ней вообще когда-то что-то было написано.

У Гарри отпала челюсть. Вот это номер! В их классе одна девчонка, Милли Браун, хвасталась «волшебной» ручкой, чернила от которой можно было растворять специальным ластиком, встроенным в ту же ручку с другого конца. Разумеется, писать школьные домашние задания — или вообще что-нибудь школьное — такой вот штукой не разрешили бы ни при каких обстоятельствах, так что фактически чудо-ручка была совершенно бесполезна — но дура Милли продолжала задаваться изо всех сил.

Однако его ручка была самой обычной из всех обычных, чтоб не сказать хуже (да, Гарри в глубине души считал слово «обычный» оскорблением — мягким, на уровне «да пошел ты», но всё же). Тонкий, неудобный гранёный корпус из прозрачной пластмассы, весь в царапинах и вдобавок с трещиной от каблука миляги Полкисса, синий колпачок с омерзительными вмятинами от зубов — Гарри дважды вымыл её с мылом, но некое видение чужого слюнявого рта всё равно витало над ручкой неотступно — письменный прибор зауряднее и пошлее этого трудно было бы и сыскать, какие уж там исчезающие чернила. Гарри стащил её из чьей-то сумки в раздевалке — предыдущую ручку утопил в отхожем месте всё тот же Полкисс, добрая душа.

Могло ли быть всё дело не в ручке, а в тетради?

Тетрадь досталась Гарри не более законным способом, чем ручка. Это его не волновало — бедные, согласно поговорке, не выбирают, а тётка настолько редко вспоминала, что для обучения в школе, вообще-то, необходимы канцелярские принадлежности, что на её помощь в этом вопросе можно было и совсем не рассчитывать. Что-то удавалось добыть у зазевавшихся одноклассников, что-то — у Дадли, обычно уже в весьма неприглядном состоянии. Большую часть приходилось «приобретать» в отделах канцтоваров в супермаркетах, в книжных магазинах и на развалах комиссионок.

В тот раз — а это была прошлая среда — Гарри охотился на что-нибудь достойное его внимания у букиниста — единственного в Литл-Уингинге, а потому покупки у него Гарри всегда раньше исправно оплачивал. Но как-то так получилось, что при виде вот этой конкретной тетради, лежавшей в сетчатой корзине среди кучи других давным-давно просроченных ежедневников, он просто не смог устоять.

Исчезновение чернил перестало казаться пленительной загадкой уже через секунду. Тут же, на первой странице, озаглавленной «1 января 1943 года» (кому какая разница, в самом деле, Гарри не собирался пропускать половину ежедневника только ради точной даты, да и дни недели всё равно не совпадали), проступили, буква за буквой, словно кто-то выводил их с другой стороны листа, слова, которых Гарри совершенно точно не писал:

«Здравствуй, незнакомец.

Вообще-то это мой дневник. Но, так и быть, я разрешаю тебе покуда пользоваться им.

Как он к тебе попал, кстати?

Как твоё имя?

И что, наконец, случилось в зоопарке? Ты так долго думаешь над продолжением, что это даже странно. Ты уснул?»

Почерк был оскорбительно красив. Идеальный, немного старомодный, возможно, со всеми этими длинными хвостиками у «g» и «y», но безупречный во всем остальном. Сам Гарри писал как курица лапой — и по какой-то странной причине ему было не плевать на этот свой недостаток. Настолько, что он потратил примерно две секунды на приступ лютой зависти в экстренной ситуации вроде теперешней.

Ну, то есть. С ним общалась тетрадь. Точнее... точнее — кто-то, кто сказал, что это его тетрадь. Каким-то образом этот кто-то читал, что пишет Гарри и писал ему в ответ.

Такая же чушь, как змеи, говорящие по-английски.

Должно было быть другое объяснение. Вероятно, этот объект — не тетрадь. Или тут замешаны инопланетные технологии. Гарри лихорадочно листал в уме страницы всех научно-фантастических романов, когда-либо прочитанных им в жизни, пока его рука шатким почерком выводила:

«как это вы тут пишете

вы меня видите

где вы

ваш дневник значит это ваше имя там подписано внутри обложки

Я Гарри

привет»

На этот раз он успел заметить момент исчезновения: чернила словно впитались в бумагу, всосались в неё как лужица воды в губку. Ответ появился мгновенно. Интересно. Оно читает ещё пока ты пишешь? Или ему нужно на чтение так мало времени? Кто оно, мутант со сверх-мозгом? Компьютер?

«А, это комбинированные чары моей собственной разработки. Не хочу хвастаться, но довольно сложные. Чтобы объяснить подробнее, хотелось бы узнать, насколько ты вообще разбираешься в предмете. На каком ты курсе?

Нет, не вижу.

Прямо здесь, перед тобой.

Да. Том Марволо Риддл, к твоим услугам. Могу ли я узнать твоё полное имя, Гарри? Ты же не стесняешься своей фамилии, нет? Почему тогда её не назвал?

Зоопарк? Не томи»

Что ж. Не компьютер, определённо. Он всё ещё мог быть мутантом. С другой стороны — чары?

«Я ничего не понял. Я не на курсе, мне только десять. Через месяц будет одиннадцать. Что такое чары?

В СМЫСЛЕ ПЕРЕДО МНОЙ вы невидимый что ли

Ничего я не стесняюсь. Поттер. Гарри Джеймс Поттер, к вашим услугам, вот.

Да там странное. Долго рассказывать. Я, кажется, умею как-то общаться со змеями. Выпустил одну, она напугала кузена. Он та ещё свинья. Меня наказали. Ну, типа. Просто заперли, это так-то не особо страшно. Я люблю быть один. Только скучно»

Гарри дрожал с головы до ног, сам того почти не замечая. Чистый адреналин порция за порцией лился в его кровоток, заставляя голову приятно кружиться. В этот момент весь мир за пределами чулана мог сгинуть без следа — и едва ли это выжало бы из него хоть одну слезу сожаления. Здесь, в руках Гарри, была тайна и было чудо — сотни прочитанных чужих историй, чужой заёмный опыт и чужие приключения вполне подготовили его к этому моменту. И он наконец настал — момент истины и славы, доказывающий то, что Гарри и так всегда знал, то, что другие по крайней мере подозревали, чуяли в нём из-за его чертовщины.

Гарри был особенным.

«Что значит — «ничего не понял»? Тебе почти одиннадцать, и ты не знаешь, что такое чары? Ты меня разыгрываешь?

Нет, похоже ты просто туповат. Как жаль.

Перед тобой — в смысле перед тобой. Перед твоими глазами, очевидно же.

Нет, не невидимый. Я в дневнике, болван. Внутри него. Так понятно?

Видишь? Вежливость — это не больно.

Приятно познакомиться, Гарри. Предлагаю отбросить формальности: хоть я и старше, но можешь тоже называть меня по первому имени, я разрешаю.

Вот как. Расскажи-ка поподробнее, я никуда не тороплюсь. Особенно часть про общение со змеями.

Как зовут твоего кузена?

Понимаю. Я тоже обычно предпочитаю уединение.

Скучно? Родители запирают тебя там, где совсем нет книг? Мог бы и припрятать парочку, коль скоро это твоё обычное наказание»

Мутант, это точно был мутант. Из будущего, возможно, как у Стэплдона. По крайней мере, их культура не настолько различалась — в будущем всё ещё существовали книги. Впрочем, это могло быть и не будущее, а параллельный мир. Неважно, постепенно Гарри всё выяснит. Однако зазнайство этого (сверх?) человека просто поражало. Разве им с Гарри не следовало общаться, ну, на равных? Раз уж они вообще смогли установить контакт, неужели это не доказывало состоятельность Гарри? Или это из-за разницы в возрасте? Гарри мог бы поклясться — она не была такой уж существенной. Как угодно, но его собеседник не тянул на семидесяти-или-скольки-там-летнего деда. Вот просто не тянул, и всё.

«Слушай, умник, заканчивай с этим. Да, я не знаю, что такое чары. Смирись и объясни толком.

ОФИГЕТЬ. То есть ты как… сознание внутри компьютера? Так, что ли?

Ну ты и сноб. Ладно, по рукам.

Нет, сначала ты. Про то, как это вообще можно быть в дневнике внутри. Пожалуйста, мне ОЧЕНЬ преочень интересно!!!

Дадли. Дадли Вернон Дурсль. Зачем тебе понадобилось его имя, я понять не могу.

О, ну да. Я не очень люблю людей. От них по большей части только проблемы. Мог бы, я бы жил на необитаемом острове. Как Крузо. Этот дурак ещё на что-то жаловался!»

Первоначальное намерение Гарри безотлагательно исследовать феномен сознания, помещённого в объект, внешне сходный с тетрадью, быстро рассеялось под влиянием последнего вопроса. Том («зови меня по первому имени», это кто так вообще выражается), можно сказать, крепко задел его за живое.

«Разумеется у меня здесь нет книг, я их в библиотеке беру, и там же и читаю, потому что если принесу хоть что-то домой, то чёртов кузен их ужасно испортит или украдёт и выкинет, а я НЕ МОГУ позволить себе лишиться читательского билета. Парочку я и припрятал, но это всё сложнее, чем ты думаешь, понятно.

И они мне не родители, мои родители оба умерли. И, это, блин [9] , ЧУЛАН, он размером с коробку из-под стиралки, без окна, без нихрена. Я даже сплю теперь на полу, раз вырос из детской кроватки. И мне для этого приходится ложиться ПО ДИАГОНАЛИ. Однажды я вырасту достаточно, чтобы занять его ЦЕЛИКОМ, клянусь, и мне придется трамбоваться тут, прижав колени к ушам и нос к пупку. У меня нет ночника для чтения, тут только лампочка на потолке, нет постельного белья, только голый матрас, а мою подушку тебе бы лучше никогда не видеть, она каменная и ВОНЯЕТ, и в одеяле такие дырки от моли, что в них можно большой палец просунуть, а ещё здесь душно и летом, и зимой, но зимой ещё и ХОЛОДНО.

Но знаешь, когда я говорю, что все не так плохо, я действительно имею это в виду.

По крайней мере здесь меня никто не трогает. Не надо делать работу по дому. Или по саду. Или готовить. И никто не орёт.

И ДА прямо сейчас мне ВООБЩЕ не скучно, это уж точно!

Только есть хочется. Мне обычно не дают еды, когда запирают тут»

Откровенно говоря, в распоряжении Гарри были способы покинуть чулан. Наименее разрушительный из них, тот, что позволял просто «уговорить» защёлку открыться, Гарри освоил лет в пять, когда его окончательно достало прозвище «ссыкун». Но, разумеется, использовать этот способ стоило только под покровом ночи — а остальные способы, особенно один, включающий поджог, не стоило использовать даже и в тот единственный раз, когда он их изобрёл.

Так что ночью Гарри планировал выбраться и найти себе кое-что в холодильнике. К тому же, вылазка всё равно неизбежна, так почему бы заодно не подкрепиться. Чашка чаю тоже не помешает. Он давно освоил искусство красть еду понемногу — так, чтобы это было практически незаметно.

Вслед за этими планами Гарри подумалось, что Тому точно будет интересно узнать о чертовщине. Том, тем временем, уже строчил ответ:

«Язык, Гарри.

Пожалуй, мы не с того начали. Гарри, что ты вообще знаешь о волшебном мире?

В целом верно. Сознание и память, заключённые в этом дневнике. Подозреваю, на весьма долгий срок. Какой сейчас год? Война ведь закончилась, не правда ли?

Язык, я настоятельно прошу. Будешь так выражаться — прослывёшь шпаной, а репутация, знаешь ли, бежит далеко впереди человека.

Это магия высшего порядка. Сложившиеся обстоятельства были таковы, что мне пришлось создать определённого рода копию своей личности, и затем я поместил её в этот предмет. Моему основному «я» на тот момент угрожала смерть, так что… любые риски были оправданы.

Что ж, ответ прост: я пытаюсь припомнить твою фамилию — или твоего кузена, раз уж речь зашла о нём — среди тех имён, что раньше были мне знакомы. О Дурслях я не слышал, а вот Поттеры — довольно известный чистокровный род, хоть и не из числа самых именитых. И при этом ты утверждаешь, будто понятия не имеешь о чарах. Это очень противоречиво звучит, и хотелось бы прояснить, как такое возможно.

Могу сказать только, что понимаю твои обстоятельства лучше, чем ты, может быть, думаешь. Об этом мы ещё поговорим, но не теперь.

Так ты можешь разговаривать со змеями? Ты обещал рассказать»

У Гарри ушло какое-то время на обдумывание ответа. Какая ещё война? О. О нет. Господи Боже. Гарри следовало бы сразу догадаться, что 1943 год на что-то да намекает. Может, как раз на то, когда именно Том поместил «определённого рода копию своей личности», что бы там это ни значило, в тетрадку, решив, почему-то, что это крайне удачный способ спастись от ну, смерти.

За стенами чулана текла обычная вечерняя жизнь — бубнил в отдалении телевизор, чмокала дверь холодильника в кухне, шумела вода в туалете, скрипели по лестнице шаги. Запах жареной картошки просачивался сквозь дверь. Внутри убежища Гарри не происходило ничего — и это успокаивало. Мерцал призрачный свет фонарика, да всё так же реяли в нём пылинки. Слежавшийся матрас под Гарри давно принял форму его тела, и твёрдость пола под ним ощущалась всеми костями. Гарри перевернулся на живот и переложил дневник с колен на пол. Фонарик, уложенный сбоку, заострил все тени, придав им гротескную длину и странные очертания. Гарри покрепче сжал ручку в уставших пальцах и вывел:

«Думаю, я ВООБЩЕ НИЧЕГО не знаю о волшебном мире?

1991-й. Мне жаль. Закончилась давным-давно, в сорок пятом ещё.

А что случилось в итоге с этим твоим «основным я»? Он всё-таки умер, или что?

Что. Блин. Такое. «Чистокровный род». И при чём тут я?

Ладно. Но не рассчитывай, что я забуду.

С одной змеёй, технически. Но да. Мы совершенно точно разговаривали. Это был тот боа констриктор сегодня в зоопарке. Он назвал меня «амиго», можешь себе представить?»

Затем, ведомый каким-то наитием, он добавил:

«О, и произошло кое-что ещё. Один уродец, подпевала моего гадского кузена, толкнул меня, и я упал и, честно говоря, жутко взбесился, и вот тогда стекло террариума просто ИСЧЕЗЛО и удав вылез наружу, и это было просто шикарно, я тебе клянусь. Полкисс и Дадли визжали как свиньи, хотя никто их и пальцем не тронул. Это стоило любого наказания. Да и приятно было помочь змее сбежать, раз ей так этого хотелось.

Знаешь, я умею делать всякие такие штуки. Особенно если злюсь или расстроен.

Ещё я могу передвигать вещи, не прикасаясь к ним»

Чернила исчезли чуть ли не быстрее, чем он дописал.

«И животные тебя слушаются безо всякой дрессировки»

Ух ты, а Гарри думал — это только он тут пренебрегает знаком вопроса. Или… или это не вопрос. Он вспомнил кошек старухи Фигг. Бульдога тётки Мардж. И осторожно подтвердил:

«Иногда»

«И ты можешь сделать людям больно, если захочешь»

Гарри не собирался заходить в своих откровениях так далеко. Буквы растаяли, но он продолжал смотреть на пустой лист. Он ничего не написал в ответ.

«Не обязательно признаваться. Но скажи «нет», если не так»

Гарри… не сказал «нет».

«Я думаю — хотя ты и не знаешь о волшебном мире, но ты уже понял, что отличаешься ото всех, кто тебя окружает, правда?»

Да.

«Ты не такой, как они. Ты особенный»

Гарри всегда это знал. А сегодня — убедился окончательно, да.

«Это и есть магия. Ты волшебник, Гарри»

Литл-Уингинг засыпал. Гасли огни в одинаковых домиках за одинаковыми живыми изгородями, ночная роса ложилась на одинаковые аккуратные газоны, и только лунный свет, как озорной мальчишка, весело катался по одинаковым скатам одинаковых крыш. Совы, звездопады и странно одетые господа не тревожили покой Прайвит-драйв и её обитателей. Лишь за плотно закрытой дверью чулана под лестницей в доме номер четыре всю ночь до самого утра горел и горел тусклый свет карманного фонарика — горел, пока не разрядилась последняя запасная батарейка.

Но к этому моменту Гарри Джеймс Поттер уже знал о себе всё, что ему следовало знать.

---------

[3] David Bowie (наст. имя Дэвид Роберт Джонс, 1947-2016) — британский рокмузыкант, певец, художник и актёр. На протяжении пятидесяти лет ему удавалось сохранять собственный узнаваемый стиль, одновременно бесконечно смело экспериментируя и переосмысляя собственное творчество. Боуи был одним из тех, кто легализовал гомосексуальность в поп-культуре: он активно заигрывал с андрогинными образами на сцене, а в 1972 году прямо заявил, что «всегда был геем» (что было неправдой, но это уже не имело никакого значения).

[4] Уильям Батлер Йейтс (William Butler Yeats, 1865-1939) — ирландский писатель, поэт и драматург, весьма крупная звезда на поэтическом небосклоне Великобритании. В его творчестве преобладали фольклорные, мифологические и оккультные мотивы (см., например: «Тайная роза» («The Secret Rose», 1897), «Ветер в камышах» («The Wind among the Reeds», 1899), «В семи лесах» («In the Seven Woods», 1903) и пр.)

[5] Boa constrictor (лат.) — Удав Обыкновенный, неядовитая змея из подсемейства удавов семейства ложноногих.

[6] Около 13 метров.

[7] «Британская энциклопедия» («Encyclopædia Britannica», лат.) — универсальная энциклопедия, старейшая (первое издание вышло в Эдинбурге в 1768-1771 годах) и, наверное, самая известная среди англоязычных (до появления «Википедии» так точно).

[8] Писатели-фанасты, так или иначе отразившие в своём творчестве тему телепатических способностей (и, так уж сложилось, что все они на свой лад приписали эти способности неким сверхлюдям, новой надчеловеческой расе). См.: Клиффорд Саймак — «Что может быть проще времени» («Time is the Simplest Thing», 1961), Джон Уиндем — «Хризалиды» («The Chrysalids, 1955), Альфред Элтон ван Вогт — «Слэн» («Slan», 1946), Олаф Стэплдон «Странный Джон» («Odd John», 1935).

[9] Здесь и далее по тексту слово «блин», любимое ругательство Гарри, это «blimey». Оно типично британское и довольно невинное.