С любовью и убожеством (гет)

Драко просыпается засветло, но в спальне пусто. Гермиона, конечно, уже на кухне, и на столе стопка писем, газета и чашка с давно остывшим чаем. Чудовищный кот, который вечно прячется от него, вьётся у её ног. Её плечи едва опущены, волосы собраны в неаккуратный хвост, а брови сведены. Но вот она пробегается свежим взглядом по письму, губы кривятся улыбкой, и до Драко доносится короткий и звонкий смешок.

«Смотри, с какими идиотами мне приходится работать, они даже не понимают, о чём пишут».

Он стоит в тени коридора, прислонившись к дверному косяку, и когда Гермиона поднимает взгляд, она не сразу замечает его. Но вот её плечи деревенеют, и от недавнего веселья не остаётся и следа.

— Доброе утро.

Драко кивает.

— Будешь чай?

— У меня… — Она тянется за чашкой, кривится. — Да, спасибо. Этот совсем остыл.

Ненадолго тишину заглушает шум воды; потом кипение, медленно нарастающее внутри чайника; потом звонкий стук чашек, ложек и ситечек.

— Как отчёт? — спрашивает Драко, когда левитирует к ней чашку, от которой ещё расходится влажный пар. Она остынет, естественно, остынет, как и все предыдущие, потому что Гермиона всегда слишком увлекается, когда работает.

— Отчёт?

— Про кентавров.

— А. — Она трёт переносицу пальцами. — Закончила вчера, да.

Снова возвращается к письмам, но больше не посмеивается и, кажется, почти не дышит.

Они сидят напротив друг друга, вокруг скрипят перья, изредка постукивают чашки, но в остальном — тишина. Раньше они ругались, ещё раньше — говорили без перерыва, а до того тоже ругались, но теперь только молчат.

— Портключ уже прислали?

— Да. Он активируется завтра в семь.

Её перо на секунду замирает, по тонкому пергаменту расползается чернильное пятно.

— Так рано?

— Да. Марк хочет, чтобы мы поскорее приступили к самому исследованию.

Когда Драко отрывает взгляд от гладкой поверхности стола, он видит, что её письма уже отложены в сторону, а щека прикушена изнутри (как всегда, когда Гермиона задумывается). Кончик пера, нервно подрагивая, проходится вдоль её подбородка.

— Ты уже решил насчёт сегодня?

— Что?

— Решил, чем хочешь заняться? — Драко ещё не находится с ответом, но Гермиона уже начинает как-то торопливо: — Молли и Артур собирают всех в Норе сегодня, и я пойму, если ты захочешь пропустить.

Драко не нужно спрашивать, пойдёт она или нет, — он знает, что сегодня за день.

— Ты уже купила подарок Джеймсу?

— Хотела заглянуть в «Сладкое королевство» по пути.

— Ты хочешь откупиться от своего крестника шоколадными котелками? Боюсь, этот трюк уже пару лет как устарел.

— Кто бы говорил.

Гермиона звонко фыркает, её лицо озаряется мимолётной улыбкой. Свет лампы ложится поверх ровно выточенного профиля. И у Драко почти не перехватывает дыхание — он сглатывает, отвечает едва осипшим голосом:

— В любом случае, сладости — не лучший подарок для пятилетнего мальчика.

— Я не буду дарить ему метлу.

— На всех детских мётлах амортизирующие чары.

— Это не значит, что он не может пораниться.

Гермиона снова берётся за перо, тянет к себе стопку нераскрытых писем.

— Фамильяр? — снова пробует Драко, кивает на Живоглота, который ещё трётся о её лодыжку. — Ему всегда нравилось играть с чудовищем.

— У Джинни развилась аллергия после гриппа чёрной кошки. — Она пожимает плечами и добавляет, будто замечая его недоумённо вскинутые брови: — Они переболели полгода назад.

— Вот как. Ну сладости так сладости.

Гермиона наклоняет голову, подпирает щеку рукой.

— Тео и Блейз не обидятся?

— На что?

— Это твой последний вечер. Они не обидятся, что ты проведёшь его не с ними?

— Нет. Мы попрощались вчера.

— О, поняла, — говорит Гермиона и тянет к себе на колени располневшее рыжее чудовище. — В таком случае ты присоединишься?

Драко соглашается, пусть ему и не хочется. Встречи с её друзьями всегда были мучительными. Казалось, все они только и ждали, когда же Драко наконец облажается. А впрочем, наверное, и не казалось.

 

Его, конечно, не ждали.

Драко догадывается по излишне радушной, будто приклеенной, улыбке, которой его встречает Молли. Она вытирает распаренные руки сначала о полотенце, затем о передник, ведёт их в заставленную гостиную. На стенах висят колдографии, детские рисунки и портретные миниатюры; на стульях лежат расшитые подушки с помпонами; а на столе — кружевные салфетки и три положенных поверх друг друга скатерти. И от одного вида этой гостиной у Драко зудит в носу.

Разговоры мгновенно затухают, стоит Драко переступить порог, все замирают в нерешительности. И он почти аппарирует прочь, когда Джеймс вдруг с визгом проносится к ним с Гермионой через полкомнаты и врезается в Гермиону в по-детски непосредственном объятии.

— Тётя Гермиона, ты пришла!

Она присаживается перед ним, легонько тыкает в лоб указательным пальцем и оставляет мягкий поцелуй на его перепачканной и раскрасневшейся щеке.

— Ну конечно я пришла. Как я могла пропустить день рождения моего любимого крестника?

— Но дядя Джордж сказал…

— Дядя Джордж сказал глупость, Джеймс, не нужно её повторять. — Джордж не даёт малышу договорить, усаживает его себе на плечи. — Особенно если ты хочешь, чтобы дядя Джордж случайно забыл коробку сладких шипучек в твоей комнате.

— Ты не можешь подкупать моего сына сладостями, — вмешивается наконец Поттер.

И этой заминки Джорджу достаточно, чтобы сбежать. Он уносится с Джеймсом вглубь гостиной и каким-то чудом не сбивает расставленные повсюду кресла, чемоданы, коробки и ящики. А Гермиона растягивает губы выученной улыбкой, но вдоль переносицы протягивается тонкая складка.

Они здороваются со всеми по очереди; Гермионе достаются тёплые объятия и влажные поцелуи, Драко — быстрые рукопожатия и короткие кивки. И разговор наконец разгорается вновь, обсуждают недавние перестановки в Министерстве, результаты отбора в национальную сборную и мелкие слухи. Но Драко молчит; сидит в самом углу, подперев щеку рукой, и уже по привычке молчит.

Его взгляд блуждает от одного веснушчатого лица к другому, изредка замирает на какой-нибудь особенно уродливой вышивке или неловкой колдографии. Гермионины снимки тоже часть этой ужасающей стены памяти: она и Поттер, она и Уизли, они втроём — и на всех она смеётся. Голова откинута назад, из-за ворота вытягивается белая шея, а на щеках краснеет румянец. Он заглядывается на снимок, сделанный, кажется, летом после третьего курса (зубы у Гермионы здесь ещё кошмарно огромные), краем уха слушает, как Поттер повторяет вчерашнюю аврорскую байку, потом ту, что Драко слышал месяц назад, потом ещё какой-то скучный и беззубый слух. Но через пару минут не выдерживает, отвлекается на уизеловский спор о том, есть ли у Кенмарских Коршунов шансы против Нетопырей Ньюкасла. И Гермиона вздыхает шумно и недовольно.

— Потерпи ещё месяц, — бормочет Драко, насилу отрывает взгляд от её старого снимка. — К февралю отборочные матчи закончатся, и они будут готовы говорить о чём-то ещё.

Гермиона щиплет край салфетки пальцами.

— А тебе, хочешь сказать, это совсем неинтересно?

— Не слишком. — Он пожимает плечами. — Не думаю, что у меня будет время на квиддич.

Да, говорит она, точно, говорит она. Двумя неровными движениями выпускает пару прядей из-за уха, зажимает нижнюю губу зубами. Её взгляд направлен вперёд, на Джеймса, который теперь носится по комнате на своей игрушечной метле. Основание метлы скребёт по половицам и на особенно неаккуратном развороте, сталкивает на пол стопку старых газет и резную коробку со спицами. Те рассыпаются с грохотом, и Поттер резко замолкает, оборачивается, накладывает на метлу, пол и расставленные повсюду вещи ещё десяток амортизирующих чар.

— Это всё ещё небезопасно, — ворчит Гермиона, и Драко не может удержать смешок:

— Брось, Грейнджер, игрушечные мётлы были у всех. И ничего, как видишь, все живы и здоровы. Хотя, возможно, если бы Уизли пореже бился головой… — добавляет он тише, но Гермиона обрывает его:

— Прекрати.

Сегодня края её рта даже не дёргаются улыбкой, и Драко замолкает на полуслове. Их короткая ссора остаётся почти незамеченной, только Поттер вскидывает брови и быстро отворачивается. И Драко снова замолкает и только изредка хмыкает в ответ на плосковатые шутки. И всё идёт хорошо, пока Чарли — единственный Уизли, который нравился ему до этого дня, — не решает втянуть его в разговор. Он улыбается Драко через широкий стол и говорит:

— Ты же заглянешь к нам в заповедник, правда? Греки, я слышал, выдают международные портключи за пару дней.

Всё внимание снова обращается к ним с Гермионой, взгляды мечутся от него к Гермионе и обратно. И приходится несколько раз сглотнуть, чтобы не выдать болезненное волнение в голосе.

— Если Марк меня отпустит, то конечно.

Привычным, но слегка сбитым жестом Драко откидывает волосы от лица, а Гермиона ёрзает, неловко задевает его рукой и тут же отшатывается.

— Отлично! У нас как раз к февралю должен вылупиться норвежский горбатый дракон. — Чарли прищуривается и добавляет: — Но нет, ты не будешь собирать яд у новорожденного дракона.

— Я могу приехать попозже. — Драко выдавливает усмешку. Уизли всё ещё пялятся на него, но этот разговор — куда более знакомая территория. — Ты же знаешь, как только они вырастают, яд уже не собрать.

— Ты серьёзно? — Только сейчас Драко замечает, что Гермиона смотрит на него. Смотрит и хмурится. — Ты не можешь так поступать с едва родившимся драконом.

— Гермиона, через пару месяцев этот дракон откусит мне руку, если я подойду к нему на метр. Яд всегда собирают у новорожденных.

— Это не означает…

— Это не причиняет им вреда, — обрывает он, и Гермиона хмурится только сильнее.

— Тут Драко прав, это немного неприятно, только и всего, — вмешивается Чарли, и Гермиона отрывисто кивает, угол её рта нервно дёргается. Она поворачивается к Джинни:

— Холихедские Гарпии тебе не ответили?

— Ответили, — в голосе Уизлетты столько притворного энтузиазма, что Драко перекашивает. — В феврале возвращаюсь в запас. А там, если всё пойдёт хорошо, к лету уже буду в основе.

Прежде чем её слова успевают затухнуть в тишине комнаты, новый Уизли подхватывает тему, и через мгновение над столом повисает привычный шум. Чарли ловит его взгляд и беззвучно бормочет своё «извини»‎, пока никто не смотрит.

Драко только ведёт плечом.

Лучше уж Чарли, чем любой другой Уизли.

* * *

А потом, да, потом было, конечно, разрешение.

Когда Министерство только сообщило, что его запрос передали Грейнджер, Драко едва всё не отменил, потому что это была Грейнджер и потому что Грейнджер всегда всё усложняла. Изначально ему назначили Чарльза Барнакла, готового за несколько тысяч галлеонов выписать все необходимые разрешения. Но тот попал в Мунго после попытки на спор оседлать абраксана и так и не успел поставить свою подпись.

И вот теперь его документы, все смявшиеся и завернувшиеся по бокам, разглядывает Грейнджер. И Грейнджер хмурится.

Её брови едва приподняты и сведены так, что между ними рисуется тонкая складка. Похожие мелькают вокруг её рта, когда она задумчиво прикусывает щеку или поджимает губы. Перо отбивает неровный такт по столу. Драко прочищает горло, ещё раз оглядывает кабинет: повсюду стопки с документами, папки с отчётами и коробки с какими-то другими бумагами; на столе сломанная колдография, а на ней, зажатая между двух маглов, совсем ещё юная Грейнджер с её кошмарными растрёпанными кудрями и выступающими передними зубами.

И ему хочется уйти, забрать свои документы и уйти, отказаться от попыток открыть настоящую лабораторию. Он может всё так же заниматься зельями втайне и в поместье. Так будет сложнее, конечно, связываться с другими зельеварами, но зато ему не придётся сидеть здесь перед Грейнджер и ждать её милости. Он всегда может попытаться позже.

Он поджимает пальцы, поправляет рукава, выкручивает запонки и трижды щиплет себя за запястье, пока Грейнджер наконец не бросает на него короткий и недовольный взгляд. Сложенная вдвое бумажка закрывает половину её лица, и Драко ничего не видно, кроме её задумчиво суженных глаз и сведённых бровей.

— Возле Каркиттского рынка уже есть три аптекарских лавки. Тебе не кажется, что четвёртая будет лишней?

Драко морщится и сдавливает пальцами переносицу. Ну вот, как он и думал: совершенно грейнджеровские переусложнения.

— Я пытаюсь открыть не аптекарскую лавку, Грейнджер, а лабораторию.

— И в чём принципиальная разница?

— В том, что я хочу заниматься исследованиями, а не зельями от облысения и головной боли. У меня приложены письма от зельеваров, с которыми мне удалось связаться, и примерный перечень проектов.

С глухим стуком Грейнджер разворачивает увесистую папку, вытаскивает стопку писем. С почти нескрываемым удовольствием Драко следит за тем, как вдоль её лба протягиваются удивлённые полосы.

— Изабелла Риззардо? Марк Фере? Мелета Рэдфорд? Та самая Мелета Рэдфорд, которая написала об использовании перьев болтрушайки от осложнений после обширного Обливэйта?

Грейнджер смотрит прямо на него; глаза широко распахнуты, а губы едва приоткрыты. И Драко не находится что сказать, только тихо хмыкает.

— Что?

— Ничего.

Он качает головой, но Грейнджер это, конечно, не сбивает — она опускает письма, повторяет твёрже:

— Что?

— Ничего. Просто это очень в твоём стиле — быть в курсе всех незначительных исследований во всех незначительных областях.

Он говорит это, и что-то меняется почти мгновенно, потому что её губы резко поджимаются, а лицо вспыхивает. Она кивает ему сухо и холодно, снова пробегается взглядом по разложенным бумагам, оставляет несколько пометок на полях. Кончик пера мажет по щеке, замирает, едва не запутавшись в неряшливых кудрях.

— Дата проверки уже выбрана?

— Проверки?

— Ну да, проверки. — Грейнджер откладывает перо и проводит костяшками по скуле, растирая кожу до красноты. — Мне необходимо убедиться, что твоя лаборатория соответствует всем стандартам Министерства.

Она ведёт рукой, и в распахнутую ладонь приземляется старый ежедневник; обложка потёрта и исцарапана, а уголки ободраны и смяты. Грейнджер отлистывает ежедневник в самый конец, резким движением разглаживает страницы.

— Я могу на следующей неделе в среду между одиннадцатью и часом, в четверг с восьми до девяти и в пятницу после пяти. Какое время подойдёт?

Драко выпрямляется в кресле, едва заметно подаётся вперёд.

— На следующей неделе? Я надеялся, мы закончим с этим сегодня.

Она снова поднимает взгляд; на дне зрачка мелькает удивление, и Драко слышит её короткий, но звонкий смешок:

— Очень смешно, Малфой. — Она вычёркивает что-то в ежедневнике и снова косится на него. — Среда или пятница?

— А что случилось с четвергом?

— У меня изменились планы.

— Так быстро?

— Протянешь ещё немного, и ждать придётся целый месяц.

— Месяц?

— Я записываю тебя на пятницу. — Грейнджер захлопывает ежедневник, перегибается через стол и протягивает ему папку, прошитую тонкой красной нитью. — Здесь полный список актуальных требований; обрати внимание на седьмой раздел о хранении и уничтожении испортившихся ингредиентов. Его недавно переработали.

— Снова? Его же обновили два месяца назад.

Грейнджер пожимает плечами и кивает в сторону двери. Её голова едва заметно наклоняется вбок, угол рта изгибается, и Драко вдруг замечает, что кожа у неё под глазами синевато-смуглая и светящаяся. Папка, которую она ему протягивает, с глухим стуком падает на край стола.

— Увидимся в следующую пятницу? И не забудь про седьмой раздел.

 

Всю неделю Драко готовится к её приходу: начищает котлы и колбы, воронки и бюксы; промывает часовые стёкла, стеклянные палочки, пестики, ступки, пипетки и ложки-шпатели; сортирует ингредиенты и зачаровывает ящички для хранения.

Плотно подшитая папка с инструкциями лежит раскрытая на середине его рабочего стола, и Драко возвращается к ней иногда, пробегается взглядом по страницам, исписанным прытким пером. Пару раз в день его отвлекают совы, серые сипухи с распушенными перьями и статные филины с острыми ушками; они приносят ему перевязанные лентами свёртки и запечатанные сургучом письма. Приглашения от других зельеваров заваливают половину его стола; в груди теснит, и мир, раскинувшийся перед ним, кажется одновременно непостижимо огромным и до странного маленьким.

— Ты, должно быть, издеваешься?

Колокольчик над дверью резко звякает, впуская Грейнджер и прилипчивый шум затихающего дождя. По залу разносятся тихие хлопки — позаимствованные у матери эльфы исчезают, и распушенные щётки, которыми они убирали последние пылинки, с глухим стуком падают на пол. Драко тяжело вздыхает и левитирует их прочь, а после оборачивается к Грейнджер, застывшей в проёме двери. Её неряшливые волосы промокли насквозь, но всё равно топорщатся во все стороны, будто и они тоже в ярости. Краска поднимается по её лицу, пятнает гладкий лоб, прячется за висками. И Грейнджер швыряет зонтик с тремя сломанными спицами в аккуратную кованую подставку.

— Я не подпишу разрешение, если ингредиенты за тебя готовил и сортировал кто-то другой.

Драко поджимает пальцы, устало выдыхает. Возможно, ему просто следовало дождаться выхода Барнакла из Мунго. Так было бы проще. Но вместо этого, вместо того чтобы отпустить Грейнджер, отложить ближайшее исследование ещё на один месяц, он скрещивает руки на груди и говорит, изо всех сил удерживая голос:

— Я не помню, чтобы в министерских инструкциях говорилось хоть что-то про эльфов.

— Министерство оставляет за мной право отказать в разрешении, если есть подозрение, что требования по безопасности не были усвоены.

— И какое отношение эльфы, вытирающие пыль, имеют к министерским требованиям по безопасности?

— Хочешь сказать, ты разбирался с ингредиентами сам?

— Разве это не твоя работа — убедиться в этом?

От злости у Грейнджер перехватывает дыхание; краснота соскальзывает вниз по шее, пока не скрывается под складками ткани. Её глаза горячие, а голос, напротив, почти ледяной.

— Что ж, — говорит она так медленно и чётко, что его плечи пробирает невольная дрожь, — в таком случае покажи мне свою лабораторию.

Он едва не оступается, когда проводит её к рабочей зоне. А после терпеливо ждёт, пока она роется в его шкафах и ящиках, оглядывает колбы и закупоренные склянки, трёт этикетки между пальцами, раздумчиво хмыкает. Что-то мелькает на дне её глаз, когда Гермиона замечает сперва стопку неубранных часовых стёкол и набор пробирок, а после два запечатанных ящика в углу стола.

— А это что?

Это не имеет отношения к её работе, но спорить Драко не хочется, и он убирает запирающие чары. А после следит за тем, как взгляд Грейнджер мечется от его лица к ящикам и обратно.

— Это же…

— Да. Я подумал, что это может быть полезно и для зелий тоже. Позволит лучше изучить некоторые ингредиенты.

— И они полностью магические? И работают?

Драко кивает. От её былой злости не остаётся и следа, и Грейнджер смотрит на него, как на совершенного незнакомца.

— Но как… Для этого ведь нужно было понять, как они работают. Без электричества это невозможно.

Драко в ответ только хмыкает. Ему не хочется в самом деле рассказывать ей, сколько раз проклятые машины били его током и каким идиотом он выставил себя перед полузнакомым маглорождённым зельеваром, пока разбирался с ними.

— А говорил, что бред.

Загривок обдаёт жаром, и Драко прикусывает щеку, чтобы не огрызнуться на неё. Ему нужно это разрешение.

Напоследок он подводит её к спрятанной под дезиллюминационными чарами нише, в ней всего три полки, заставленные аккуратными деревянными ящиками, и ими Драко почти гордится.

— Здесь будут все ценные или опасные ингредиенты: вода из Леты, слёзы феникса, тауматагория, яды. Для каждого свой специально зачарованный ящик с идеально подобранными условиями хранения. Вот этот, например, для крови ре-эма, поэтому температура внутри колеблется в пределах пары градусов возле нуля в течение дня, а влажность не опускается ниже пятнадцати процентов. Это позволит…

— Законсервировать кровь на многие годы, — перебивает его Грейнджер, и Драко устало цокает языком.

— Именно так.

Он протягивает ей один из аккуратно обточенных ящиков, дерево ещё шершавое и занозистое. И Грейнджер осторожно ведёт большим пальцем вдоль стыка. Края её рта едва заметно приподнимаются.

— Герметизирующие чары?

— Среди прочего.

На её щеках мелькают ямочки, высоко вздёрнутый кончик носа вздрагивает. Резким движением она откидывает встрёпанные кудри от лица, взвешивает ящик в ладони.

— И ты зачаровал их сам?

— У меня было много свободного времени после выпуска.

Она возвращает ящик в нишу, потирает правый локоть ладонью, отмечает что-то в своём кошмарном ежедневнике.

Через широкие окна в комнату льётся ослепительно-яркое послегрозовое солнце, его блики пятнами рассыпаются по стенам. Ярко так, что картинка перед глазами идёт мягкой рябью. И проверочные чары, которые она накладывает, мягким сиянием укутывают комнату. Драко молча следит за тем, как она разбирается с ними, а после перебрасывает свои удушающие кудри на левое плечо, вытаскивает сломанный зонтик из подставки, трижды встряхивает его, разбрызгивая капли по половицам. Её взгляд, колкий и тяжёлый, на мгновение задерживается на его лице. Грейнджер обещает прислать ему ответ в течение недели и испаряется вместе с лёгким звоном колокольчика.

Вскоре министерская сипуха приносит ему подписанное разрешение, и Драко почти забывает о Грейнджер, пока та не появляется на пороге его лаборатории. Её волосы привычно растрёпанные, а лицо непривычно красное и мокрое. Ливень бьёт по стеклу, и она проходит внутрь, хлопком затворяет дверь. И Драко так и замирает с разделанной мышиной селезёнкой в ладони. Он моргает, но странное видение не уходит, а напротив — заговаривает с ним знакомым и звонким грейнджеровским голосом.

— Как разрешение? Никаких проблем не возникло?

Драко откидывает распотрошённую селезёнку в пиалу, несколько раз вытирает руки о влажное полотенце, прежде чем вспоминает про очищающие чары.

— Нет, всё отлично, — отзывается он. Грейнджер коротко переминается, смахивает остатки дождя с плаща на коврик. — Это всё?

Драко вскидывает брови, и она пробегается беспокойными ладонями по складкам плаща, сминает губы зубами. И он жадно следит за этим удивительным зрелищем: за Гермионой Грейнджер, растерявшей слова.

— Я хотела узнать про одного из зельеваров, с которым ты работал. Мелета Рэдфорд. Ты не знаешь, как я могу с ней связаться? Я писала ей, но…

Она дёргает рукой, выдыхает торопливо и шумно. Она не договаривает, но Драко подхватывает и так:

— С ней бывает трудно — она редко отвечает незнакомцам. Мне повезло, потому что мой дедушка и её отец… а впрочем, неважно.

Драко замирает, вдавливает ладони в острый край столешницы. Всполох света касается её лица, полосами растягивается по щекам. Её плечи сникают.

— О, я поняла.

Она почти разворачивается, когда Драко её останавливает. Проще, конечно, позволить ей уйти, но это странная реальность — реальность, в которой Грейнджер, кажется, пытается попросить его о помощи. И Драко видит, как она застывает, как заламывает пальцы вокруг ручки зонта. И говорит себе: он напишет одно дурацкое письмо, и её нестерпимый взгляд утратит над ним всякую силу.

— Ты можешь прислать мне свой вопрос. Я всё равно планировал написать ей на неделе.

Грейнджер замирает, будто оглушённая: её руки безвольно повисают вдоль тела; щёки и лоб, ещё недавно красные от холода и дождя, белеют. Она моргает, горло вздрагивает, и в нём рождается какой-то незнакомый, надсадный звук. Зонт со стуком падает на пол, и Грейнджер зажимает рот рукой, медленно выдыхает.

— Я… Мерлин. — Она шумно сглатывает, и подбородок перекашивает. — Спасибо. Ты не представляешь…

И Драко и правда не представляет; он всегда знал: Грейнджер помешана на знаниях, но такая реакция — слишком даже для неё. Она снова замолкает, смотрит на него, но смотрит иначе — в её взгляде столько удивления, что Драко отворачивается первым, неспокойной рукой тянется за пиалой с брошенной селезёнкой, пожимает плечами.

— Не за что, — нетвёрдо откликается он наконец.

Пройдёт время, и Драко привыкнет к этому: привыкнет к её словам благодарности, улыбкам и редким проявлениям слабости. Но это будет гораздо, гораздо позже.

А пока Грейнджер смотрит, и под её взглядом Драко кажется себе до ужаса маленьким.

 

Грейнджер аппарирует в лабораторию, как только получает записку. На ней тонкая хлопковая рубашка, и та быстро мокнет под накрапывающим дождём. Она захлопывает дверь, в несколько торопливых шагов преодолевает пустое пространство. Выхватывает распечатанное письмо, прочитывает его раз, другой. Драко видит, как беспокойно мечется её взгляд. Она щиплет себя за переносицу, потом между бровей, потом снова за переносицу. Ударяет ладонью, в которой ещё зажато письмо, по столу, шумно выдыхает.

— Ты читал это? Конечно ты читал. Поверить не могу, старая… — Грейнджер резко замолкает, отворачивает лицо.

— А чего ты ждала? Это теоретический ответ на теоретический вопрос.

Грейнджер заводится будто по щелчку, выдыхает сквозь стиснутые зубы.

— Теоретический вопрос?

— Разве нет?

Драко не нравится, насколько растерянным звучит его голос, но Грейнджер это будто, наоборот, успокаивает. Она смятённо поднимает брови, пробегается ладонями вниз вдоль рубашки.

— Чрезвычайно обширный Обливэйт это сколько? — снова заговаривает он. — Семь месяцев? Десять? Мы говорим о десятилетиях изменённых и изъятых воспоминаний. Ни один волшебник…

Грейнджер ёжится; её злость уже вся вымылась. И что-то в том, как она стоит, как смотрит, прожигая взглядом занозистое дерево стола, заставляет Драко проглотить слова. Он совершенно не к месту вспоминает обрывки разговоров о том, что её родителей так и не нашли. И пытается отбросить их подальше — сочувствовать Грейнджер ему совсем не хочется.

Он чувствует, как ворот рубашки плотно перехватывает горло и давит под кадык. На длинной подставке перед ним лежит неразделанная жила мантикоры, рядом ножик с костяной рукой и гравировкой у ободка. Драко тянется за ним, но замирает, вдыхает.

Дело не в Грейнджер (не в том, что она сделала или не сделала), дело в другом.

— Мне кажется, то, что Мелета написала, — хороший старт.

Драко ждёт, что Грейнджер снова взъестся на него, но она только широко распахивает глаза, едва сводит брови.

— Три тысячи болтрушайек — это, по-твоему, хороший старт? Где вообще можно достать их в таком количестве? В какой котёл это влезет?

— Речь идёт не о том, чтобы ощипать три тысячи болтрушаек. Не совсем. Речь идёт о том, чтобы получить экстракт, сильный настолько, что заменит такое количество перьев.

— Ну это, конечно, всё меняет. Три тысячи болтрушаек нужны не для зелья, а для экстракта.

Грейнджер едва не сминает письмо в ладони, вздёргивает подбородок.

— Ты же понимаешь, что мы не говорим о том, чтобы замочить перья в солёной воде?

Она ведёт плечом, прежде чем спросить, растеряв всю свою заносчивость:

— Но это возможно? Создать такой экстракт, я имею в виду.

— Это не невозможно.

Её лицо светлеет, и Драко отворачивается, возвращает взгляд к неразделённой жиле.

— Я покажу это моим знакомым в Мунго?

Грейнджер не просит его о помощи, и Драко это совсем не удивляет. Он кивает, когда она тянется за письмом. Медленно надрезает жилу, и только когда сетчатая дверь захлопывается за ней с тихим треском, он чувствует, как стихает жар, расталкивающий ему рёбра.

 

Проходит несколько месяцев, прежде чем она появляется в дверях снова. И Драко почти удается вытолкнуть её за пределы памяти, когда она приходит.

Он задерживается вечером над партией свежих заунывников и не сразу замечает её, немо застывшую на пороге. Колокольчик заходится звоном, стоит ей опустить палочку. Драко хочется сказать, что Грейнджер выглядит хуже, но Грейнджер выглядит так же. Она отрывисто кивает, вытирает ладони о край водолазки. Снаружи уже темно, и сверху на неё падает слабый свет от фонаря.

— Не закрываешь двери? — спрашивает она с нервным смешком на конце.

Драко ограничивается одним быстрым кивком, возвращается к аккуратным, ещё нераскрывшимся бутонам, подрезает стебли.

— Насчёт экстракта болтрушайки, — начинает она, и Драко нравится, как звучит её голос: уже не так высокомерно и самоуверенно. — Ты ведь знаешь, как приготовить его?

— У меня была пара идей.

— Ты не хотел бы поработать над этим?

— А что насчёт Мунго? Неужели они не справились?

Её лицо кривится, губы поджимаются в линию. Конечно, они не справились, кто бы сомневался. Драко тянет ещё с минуту, чешет лоб костяшками пальцев, перекладывает заунывники. Ему следует отказать ей, да, но, когда в его горле, сухом и саднящем, рождается наконец звук, он совсем не тот, что Драко ждёт.

— Я могу попытаться, всё равно хотел опробовать эти машины.

Потом Грейнджер, естественно, требует, чтобы он держал её в курсе каждой незначительной детали. И Драко снова соглашается, в конце концов откажи он сейчас, она просто засыплет его вопросами после.

— Итак, тебе нужен один экстракт болтрушайки…

— Два, — поправляет она тихо, и Драко недовольно сбивается, сглатывает, трёт горло указательным и средним пальцами, пока не ощущает, как кожа начинает гореть.

— Мне всё равно нужно дождаться, пока заунывники подсохнут, так что если ты никуда не спешишь…

Грейнджер кидает свои вещи на единственный свободный стул быстрее, чем он успевает договорить. Её глаза загораются, и Драко ощущает, как вмиг пересыхает горло. Между ними длинный и грубо остроганный стол, он пытается унять жжение, нарастающее за рёбрами, пока раскладывает обрезанные соцветия по пергаментной бумаге. В странной, почти неестественной тишине слышно, как шуршит бумага и стучит дождь. Протягивается, кажется, целая вечность, прежде чем она выдыхает и вдруг спрашивает его:

— Ты правда воссоздал центрифугу?

Она дожидается его кивка, прежде чем продолжить:

— Значит, я была права насчёт магловских зелий.

— Ты здесь ни при чём, — резковато отвечает Драко, но Грейнджер только усмехается — выходит неубедительно.

— Как скажешь.

Взгляд, который Драко поднимает на неё, наверняка горячий от раздражения, но он не имеет над Грейнджер никакой власти. Она даже плечом не ведёт, когда наклоняется ниже, внимательно оглядывает заунывники. Её кудри, выпавшие из-за ушей, едва касаются края пергамента, а глаза неотрывно следят за тем, как Драко отбирает два заунывника, отделяет цветоножку и цветоложе, лепестки и чашелистики и раскладывает их по часовым стёклам.

— А я думала, ты варишь умиротворяющий бальзам на заказ.

— И это тоже.

Драко накладывает согревающие чары на разрезанные цветы, и Грейнджер вдруг кривится.

— Что?

— Ничего.

— Что? — повторяет он. — Говори уже, Грейнджер.

— Заунывники нельзя нагревать, если ты, конечно, не хочешь, чтобы они стали совсем бесполезными.

— И кто тебе это сказал?

— Кто? Об этом всем известно!

Драко хмыкает, обводит взглядом её потеплевшие щеки и скрещенные на груди руки.

— Это бред, Грейнджер, так они работают только лучше.

— Это не бред…

— Бред, который к тому же не имеет значения. — Он левитирует пергамент с разложенными по нему цветами в сторону, призывает три запечатанных ящика с перьями, когтями и засушенными сердцами болтрушайки и возвращает своё внимание к застывшей напротив Грейнджер. — Потому что нам нужно понять, что из этого подойдёт лучше всего.

— Перья, конечно. Они идут в зелье памяти.

Драко едва не закатывает глаза, устало вздыхает. Ему следовало догадаться, что так всё и будет.

— Да, но это не значит, что для экстракта они подходят лучше.

— Магический потенциал когтей и сердец вообще не доказан.

— Не доказан — не значит, что он отсутствует.

— Знаешь…

— Грейнджер, если хочешь, ты можешь сварить этот экстракт сама, я не буду тебя останавливать.

Она стискивает зубы, прерывисто выдыхает, прежде чем отзывается звонким и злым голосом.

— Ладно. И какой у тебя план?

— Мы смешаем вот их, — он кивает на запечатанные коробки с перьями, когтями и сердцами, — с подснежником, могильником и башмачком, засунем в крутящуюся машину, а после проверим, какая из настоек обладает лучшим потенциалом.

Грейнджер всё ещё звучит слегка раздражённой, когда соглашается с ним.

С того дня Грейнджер появляется в его магазине через день. Поначалу она только наблюдает, щурясь и разбрасываясь бесконечными и непрошеными советами, но со временем это меняется.

 

Всё начинается с мелочи: когда Грейнджер приходит в очередной раз, Драко возится со сложным арифмантическим расчётом, который никак не сходится. И она не сразу даже понимает, чем он занят, но позже перегибается через стол, едва не бодает лбом в плечо, заглядывает в исчёрканный свиток. Ей, конечно, требуется всего пара минут, чтобы найти решение. Она тыкает указательным пальцем в одну из переменных, про которую Драко забыл, и выстукивает ответ своим раздражающе довольным голосом. Но с того дня, сталкиваясь со сложными расчётами, Драко всё чаще подсовывает их Грейнджер, и её глаза всякий раз загораются совершенно непонятной ему радостью.

Изредка, потирая щеку костяшками пальцев или щекоча лоб пером, она заговаривает с ним. Иногда спрашивает про его прогресс с экстрактом, иногда — спорит про зелья, а иногда — пытается объяснить ему базовые правила арифмантики. Их так много, что у Драко трещит голова, но Грейнджер говорит о своих формулах, подсчётах и коэффициентах с мягкой улыбкой, едва пересекающей лицо, и Драко отчего-то не хочется её останавливать.

Это странное и непонятное зрелище: довольная и счастливая Грейнджер. И оно едва ли уживается с тем, какой Драко привык её видеть: бледно-серой и надломленной или пёкло-красной и злой.

Драко не знает, в какой момент её близость становится чем-то привычным, чем-то ожидаемым. Но каждый раз, когда над дверью звенит колокольчик, впуская её и её безумные кудри, он чувствует: за рёбрами жжёт.

И вот она вносится в его лабораторию снова, с грохотом роняет стопку бумаг на стол, раздражённо выдыхает, сдувает сбитую прядь от лица. Грейнджер зла и удивительным образом, кажется, зла не на него.

— Почему вы… — она тыкает в него пальцем, а после взмахивает рукой, — …такие.

— «Такие»?

— Самовлюблённые? Зашоренные? Невыносимые?

— Я?

Драко замечает, как она смешливо прищуривается, хмыкает.

— Ты в особенности.

Она медленно выдыхает, пролистывает бесконечные стопки бумаг, пока не протягивает одну ему. Руки у Драко перепачканы соком волчеягодника, и он методично вытирает их, прежде чем взять документ, по-грейнджеровски длинный и запутанный.

— И что это?

— Проект убежища для домашних эльфов.

— Убежища?

— Ну да, чтобы те эльфы, с которыми хозяева плохо обходятся, — она оставляет короткую, но значимую паузу, от которой у Драко кислит на языке, — могли обратиться за помощью.

— Эльфы связаны с хозяевами магическим контрактом, они не могут просто уйти.

— Именно поэтому в убежище должен быть кто-то, способный разорвать такой контракт в одностороннем порядке.

— И ты искала инвесторов на это? — Драко фыркает. — Это не сработает. Поверь мне, вряд ли эльфы захотят лишиться связи с поместьями. Им нравится служить.

— Ты сейчас серьёзно? — Её лицо краснеет, и вся грейнджерова злость снова только для него. — Как вы вообще можете говорить, что эльфы довольны такой жизнью?

— Не знаю, может быть, потому, что мы сосуществуем с ними рядом поколениями?

— Вы говорите за них.

Она прищуривается, поджимает губы.

— А ты, конечно, этого не делаешь?

Новым вдохом Грейнджер давится, вжимает ладони в край столешницы с такой силой, что костяшки белеют, впивается в Драко взглядом настолько колючим и жарким, что он невольно отступает на шаг. Пусть между ними широкий рабочий стол, оказаться на пути разъярённой Грейнджер — последнее, чего ему хочется.

— Если хочешь убедить кого-то взяться за твой проект, то попробуй подать его иначе, найти компромисс, разбить проект на несколько частей. Или заставь их считаться с тобой, как с равной. — А после проговаривает почти на одном дыхании: — Либо просто попроси Поттера стать лицом твоего проекта.

Грейнджер обдаёт его новым взглядом, и Драко ёжится, отворачивается к кипящему котлу. Какое-то время она молчит, но позже, когда сбитое злостью дыхание почти приходит в норму, откликается:

— Знаешь, я хотела показать тебе одно интересное исследование про яд цилиня. Но вряд ли цилиню понравится лишиться своего яда.

Грейнджер выглядит ужасно самодовольной, но это Драко почему-то не злит. Он беззлобно хмыкает, протягивает ей очередной свиток с арифмантическими расчётами. Глаза у Грейнджер загораются, и от её недавней злости остаётся только мягкий румянец на щеках и вдоль переносицы.

 

К концу весны они находят лучшую комбинацию для экстракта: перемолотые перья и когти, настоянные на смеси могильников и безвременников. Но май запоминается Драко другим.

Они с Грейнджер ещё мучаются над экстрактом, когда в лабораторию влетает пара безликих министерских сипух. В петличках у них идентичные письма, выведенные прытким пером, и запечатанные сургучом свёртки. Драко уже знает, что в его, и удивлён, что Грейнджер получает такой же. Омерзительно-яркие искусственно-оранжевые перья высыпаются свёртков, и Драко не удерживается от усталого смешка:

— Каждый год одно и то же.

— Такая глупость, — кивает она. — К тому же перья просто ужасные, с них постоянно капают чернила.

— Думаешь, дело в перьях?

Грейнджер фыркает и морщит нос, будто говоря: «Ты такой смешной, Малфой». Драко почти слышит её голос, едва подрагивающий от возмущения. Она сгребает кошмарные перья в кучу.

— Ты не думала намекнуть Кингсли, что эти перья — просто ужас?

— Думаешь, министр сам их выбирает? Уверена, просто какой-то энтузиаст в Министерстве считает, что эти почти-фениксовы перья — отличный символ.

Её лицо медленно темнеет, взгляд падает на левое предплечье, и Грейнджер добавляет, растеряв недавнюю усмешку:

— Не думаю, что хоть кому-то из нас нужно это напоминание.

И Драко в ужасе от того, что происходит дальше, потому что он не узнаёт ни собственный голос, ни тон, ни себя вообще. Он говорит, касаясь палочкой верхнего пера:

— Знаешь, я думаю, им тоже не хочется быть частью этого фарса. Думаю, им хочется полетать.

Перо, к которому он прикасается, превращается в огромного ярко-оранжевого голубя, и Грейнджер почти давится смешком, тянется за своей палочкой, трансфигурирует другое — в жутковатого попугая. Через пару минут его лабораторию заполняют уродливые оранжевые птицы, и, когда он распахивает окна, выпуская их наружу, Грейнджер смеётся, зажимая ладонью рот. Её глаза лучатся.

— И как мы объясним дождь из оранжевых перьев над рынком?

Драко пожимает плечами, ловит её взгляд и чувствует, как губы изгибаются улыбкой:

— Понятия не имею, но, к счастью, я и не работаю в Министерстве.

Грейнджер слабо пихает его в плечо — прикосновение едва заметное, но от него горят плечо и рука и путаются мысли. И до конца дня Драко едва может сконцентрироваться на экстракте; в его голове, не сменяясь, крутится тихий, будто придушенный грейнджеровский смех.

 

Когда начинается лето, Грейнджер всё чаще появляется в его магазине в футболке с короткими рукавами, и поначалу Драко не может на неё смотреть, а позже — не может не смотреть. Бледно-белый шрам перетягивает его взгляд, и не проходит много времени, прежде чем Грейнджер замечает, что он пялится. Она, конечно, не смущается, привычно вскидывается, упирает ладони в бока. Её волосы буйные и пышные, а губы красные и приоткрытые, и весь вид напоминает Драко о том, что Грейнджер только и ждёт, когда он скажет какую-нибудь привычную грубость. Но Драко молчит; он смотрит на её шрам, на неё саму.

Запрятанное воспоминание возвращается едкой желчью в горле и дрожащей слабостью в коленях, и Драко хочется найти слова, чтобы объясниться: он никогда в действительности не хотел такого.

Но вместо этого выдыхает почти бездумно:

— Я ненавижу его.

Её плечи расслабляются, руки соскальзывают вдоль тела, а после возвращаются к охапке подснежников, которую она перебирала, едва слышно отбивают по столу незнакомый такт.

— Это очень эгоистично, Малфой.

— Возможно. Наверняка. Но я всё равно ненавижу его.

Он щиплет себя за переносицу, прежде чем заговорить снова. Но Грейнджер, к счастью, не смотрит, и слова почти не оставляют его.

— Я не хотел, чтобы было так.

Он кивает на себя, на неё, на её шрам, на пустое пространство между ними.

Её лицо ещё серьёзное и строгое. Она проводит пальцами вдоль шрама, и бледная кожа сминается под её рукой.

— Знаешь, я часто думала, на что они будут похожи, твои извинения. И я представляла, как великодушно приму их или наоборот — откажу. Но теперь… — она заминается, выдыхает, — я не знаю, я просто не хочу, чтобы было так.

До самого ухода она больше не говорит ему ни слова, но после того дня (а может, и чуть раньше?) что-то неуловимо меняется: неизбежное непонимание вдруг сменяют беззубые колкости, брошенные украдкой взгляды и случайные прикосновения. Они входят в привычку постепенно.

Вот Драко передаёт (а не левитирует) ей чашку чая, и кончики его пальцев едва прижимаются к её запястью.

Вот тянется за стеклянной палочкой или склянкой, и костяшки проезжаются вдоль её предплечья.

Вот говорит какую-нибудь колкую глупость, и она несильно толкает его в плечо, прежде чем засмеяться.

А вот они замирают над бурлящим котлом, и она так близко, что её голая рука плотно прижимается к его, спрятанной под плотным хлопком рубашки.

Это мелочи, конечно; но Драко запоминает их.

И её кожа оказывается совсем не такой мягкой, как он, конечно, не-представлял, но слегка шершавой, как обветренной, и очень-очень горячей. И иногда, залипая взглядом на росчерках теней под её лопатками, Драко напоминает себе, что она не для него, что её жизнь — в лучших грейнджеровских традициях — просчитана и предопределена на годы вперёд, и что хуже всего: Грейнджер — единственное, что родители никогда ему не простят.

Драко говорит себе, что нужно закончить с экстрактом поскорее, что чем раньше Грейнджер уберётся из его жизни, тем быстрее закончится это странное помешательство. Он откладывает несколько ближайших поездок, обещая себе, что отправится за Марком в Мексику, как только выдастся свободная минута.

И сам не замечает, как возвращается мыслями к её зелью, как перебирает в голове все возможные идеи и комбинации, как откладывает в сторону другие проекты и ингредиенты. И Тео, и Блейз только усмехаются, когда он в очередной раз говорит, что опоздает на встречу из-за Грейнджер. Он больше не говорит им, что они все не так понимают, потому что иногда Драко кажется, что это он — тот, кто понимает всё не так.

Но в день, когда он отдаёт ей предположительно рабочую версию зелья памяти, Драко почему-то не чувствует облегчения. Её «спасибо», торопливое и сбитое, больше походит на вдох, и Драко не успевает даже разглядеть её лица — так быстро она аппарирует.

Но Драко этому не удивляется. В конце концов, иногда ты просто знаешь, как всё будет.

Остаток дня он убирает ненужные уже склянки и настойки в дальний шкаф, начищает котлы и запаковывает ингредиенты. Слишком оглушённый и усталый, чтобы возвращаться к семье или встречаться с Тео и Блейзом, он запирает двери и трансфигурирует один из стульев в мягкое кресло. В верхнем ящике стола его ждёт недочитанное исследование про яд цилиней. И Драко заваривает себе обжигающе горячий чай, достаёт коробку шоколадных котелков, наточенное перо и стопку пергаментов. Он готовит два письма: одно — для Марка о том, что он присоединится к нему в конце недели, другое — для Изабеллы о том, что навестит её австралийскую лабораторию в октябре, как вернётся из поездки.

Он проваливается в исследование и не сразу даже различает грохот, который расколачивает ему двери. Сквозь сетчатую дверь он видит Грейнджер, слабый свет керосиновой лампы едва дотягивается до её лица. Снаружи идёт проливной дождь, и её волосы, спущенные на уши, кажется, промокли насквозь. Она обнимает себя за плечи, когда проскальзывает внутрь. Её вдох обрывается, и она глотает воздух сухими искусанными губами. Драко призывает тёплые полотенца, протягивает ей одно, но Грейнджер не реагирует. Тело разбивает дрожь, и Драко осторожно укутывает её полотенцем, стараясь не коснуться дрожащей руки или щеки, залитой горячим румянцем.

— Возвращаются, — наконец, заикаясь и сбиваясь от холода, выталкивает она. — Воспоминания — они возвращаются. Мы попробовали пару капель, и папа, он вспомнил немногое. Не всё, но знаешь, летом перед шестым курсом мы летали на месяц в Новую Зеландию, и он вспомнил…

Её голос превращается в хриплый шёпот, и Драко не разбирает ни слова из того, что она бормочет, пока вытирает лицо.

— Ты извини, — добавляет она громче. — Уже поздно, и ты занят, наверное. Просто ты так помог, и я подумала… — Она прикусывает щеку, чтобы остановить поток слов. — Я пойду, наверное.

— Забудь. — Драко пробегается пальцами сквозь свои волосы, зачёсывает их назад, быстро сглатывает. — Ты замёрзла и промокла, тебе нужны бодроперцовое зелье и горячий чай.

Она не вспоминает о том, что может просто аппарировать к дверям, не вспоминает о согревающих чарах, и он не вспоминает тоже. Он проводит её к креслу, зажигает все горелки под котлами, заваривает свежий чай. Пальцы Грейнджер трясутся, когда она забирает протянутую чашку; делает первый жадный глоток, морщится, обжёгшись.

— Сработало, значит? — спрашивает он наконец, опершись об угол рабочего стола.

— Целители дали им по полной порции зелья, сказали, что уже завтра вечером я смогу их навестить. — Она сдавливает губу зубами, прежде чем продолжить: — Я ведь почти отчаялась, знаешь, полгода назад целители сказали, что исчерпали все попытки и что родители… они не перенесут новые. И я не знаю, почему ты решил помочь, но…

Грейнджер не смотрит на него, пока говорит это: её плечи прошивает дрожь и взгляд падает на облупившийся угол рабочего стола.

— Им ещё потребуется время, чтобы восстановиться полностью, но папа чуть не утянул меня танцевать, так что, думаю, всё хорошо.

— Танцевать?

— Да, танцевать. — Она чешет лоб костяшками пальцев, кривит губы дрожащей улыбкой. — Папа… он всегда любил дурачиться: громко петь или донимать нас с мамой какими-нибудь ужасными каламбурами. А если кто-то из нас расстраивался, то всегда пытался заставить нас танцевать. Злило ужасно. Но, когда ты злой, ты уже не такой грустный.

Она сглатывает и отворачивается. Её горло дрожит, и она делает два торопливых глотка, сдавливает нижнюю губу зубами.

Драко не знает, что ей ответить. Он вытаскивает из коробки шоколадный котелок, разламывает надвое и протягивает одну половинку. Секундное непонимание пересекает её черты, она приподнимает брови, сконфуженно закусывает губу, несмело забирает половинку котелка.

— Это просто детская сладость, Грейнджер. Никакого бодроперцового зелья внутри, тебе же не пять.

— Родители давали тебе зелья в сладостях?

— Ну конечно. Какой пятилетний ребёнок захочет пить зелье?

— Ты такой избалованный, — фыркает в ответ, надкусывает тающий котелок; и её губы изгибаются мимолётной довольной улыбкой.

Разговор угасает, и слышно только, как потрескивают горелки под котлами и как она изредка шмыгает носом. Неожиданно Драко осознаёт, что не знает даже, что сказать теперь.

Вот. Зелье сработало, и всё закончилось, как он и хотел.

Вдох скребёт горло, и жжение за рёбрами становится почти невыносимым. Мгновение на его глазах обращается воспоминанием, и Драко не может этого изменить.

Он заговаривает снова, но это только бесплодная попытка угнаться за чем-то, чего уже нет.

— С убежищем пока ничего? — Грейнджер возвращает ему свой недоумённый взгляд, прикусывает щеку, и Драко продолжает: — Не удалось переубедить инвесторов?

— Нет ещё. Но их заинтересовала группа поддержки. — Она отрывает руку от чашки, заталкивает прядь кудрей за ухо, прижимает кончики пальцев к шее и коротко улыбается. — Я разделила проект на несколько частей.

— Значит, я был прав.

— Это случайность.

— Как скажешь. — Он дёргает бровью и добавляет, чтобы позлить её: — Можешь не благодарить.

Грейнджер давится смешком, торопливо проводит ребром ладони вдоль нижних век, но бросает короткий взгляд на часы, снова мрачнеет, двумя жадными глотками допивает чай.

— Мне, наверное, пора. Уже поздно, и у тебя наверняка были другие планы.

Поднимается рывком, стягивает полотенце с плеч, делает шаг к двери, но разворачивается, замирает. Её лицо опущено, и из-за буйства волос Драко совсем его не разглядеть.

— Я не знаю, как тебя отблагодарить, правда, я никогда не забуду то, что ты сделал.

Жар ползёт вверх к ушам, но Драко не успевает отметить этого, потому что Грейнджер оступается. Драко хватает её за плечо, острое и тёплое, едва замечает, как её ведёт назад.

— Спасибо, — бормочет она снова, вскидывает взгляд.

Мягкие тени застилают её лицо, и Драко видит только пятно слабого света на переносице.

— Ты можешь отпустить меня, Драко, всё в порядке.

Но не успевает он разжать ладонь, как Грейнджер приподнимается на носочки, несмелой рукой прячет прядь, выпавшую из его чёлки, за ухо. Пальцы ещё холодные, но кожа, где она его касается, почти горит.

Иногда ты просто знаешь, как всё будет, иногда — нет, а иногда даже не успеваешь задуматься. И Драко не успевает: он осторожно обхватывает узкое запястье, прижимает руку крепче к щеке. Ладонь её изъедена сухими мозолями от палочки, и они слегка цепляют кожу.

И, может, это он наклоняется ниже, а может, она выше задирает лицо. Этого Драко не запоминает, но запоминает другое. Даже теперь, годы спустя, он помнит, как слабый свет керосиновой лампы обводил её пальцы; помнит, какими сухими казались её губы, скользнувшие вдоль щеки, и гибкими — руки, сомкнувшиеся вокруг шеи; помнит, как кожу жалило и пекло от её прикосновений; и помнит, как казалось: времени нет.

Но это, конечно, только казалось.

И не успела она отстраниться, отступить от него на шаг, Драко вдруг со странной отчётливостью ощутил, как время иссыпается из него, из неё, из них и как обращает всё воспоминанием.

* * *

Гермиона выдёргивает невидимки с таким остервенением, что между их тонкими пластинами остаются обломанные волоски. Свет, льющийся сверху, ярко-синий, и он совсем её не щадит. Ложится налитыми фиолетовыми пятнами под глаза, бордовыми — на истрескавшиеся сеткой губы, убегает вслед за тонкими нитями вен под складки шерстяного платья; оплетает неестественным свечением растрёпанные кудри.

Драко замирает в проёме двери, прислоняется плечом к косяку, прячет руки в карманы брюк. И Гермиона едва вздрагивает, когда замечает его в отражении.

— Если это из-за драконов, то, успокойся, мне не нужен этот яд.

— Что? Какие… — Она щурится. — О. Нет. Нет, драконы здесь ни при чём.

Она вжимает ладони в бортик раковины, слегка раскачивается на носочках.

— Тогда что?

— Джордж. — Она дёргает плечом, и под мягкой тканью обрисовываются края лопаток. — Он сказал Джеймсу, что ему стоит отрастить копыта или, на худой конец, клыки, если хочет, чтобы я пришла на его день рождения.

Она сводит губы в линию, стискивает зубы, и Драко знает, что это значит. Знает, но всё равно не сдерживает усмешки.

— Это просто шутка, Гермиона. — Она, конечно, только кривится в ответ. — Тебе напомнить, сколько лет он донимал меня этими несчастными «хорьками»?

Гермиона ловит его взгляд в отражении, её подбородок перекашивает, а края рта изгибает вымученной улыбкой.

— Это просто шутка, — повторяет он. — Все знают, как много ты работаешь.

Она кивает, а после опускает голову — кудри занавешивают лицо. И мгновение Драко следит за тем, как поднимаются и опускаются её плечи. Он делает осторожный шаг ближе, потом ещё один, пока наконец не оказывается у Гермионы за спиной. Протягивает руку вперёд, чтобы коснуться руки, но в последний момент замирает. Между его пальцами и её платьем остаётся только пара жалких миллиметров. Он ведёт рукой ниже до узкого запястья, всё так же не касаясь. Потом обратно к плечу, и снова вниз.

— Они всё понимают. Они же твои друзья.

Драко не сразу замечает, что Гермиона смотрит. Рука обводит острый выступ её локтя, когда их взгляды встречаются. Сквозь отражение Гермиона следит за тем, как он едва не одёргивает руку, замирает. А после она слегка покачивается — плечо плотно прижимается к его руке, и мозоли от палочки цепляются за гладкую шерсть платья.

— А ты?

А он смотрит. Смотрит и видит её распущенные и распушённые волосы, растопыренные пальцы вокруг бортика раковины, приоткрытые губы, подрагивающие ресницы и едва воспалённые по углам веки. Открытое ухо с лёгкой краснотой у самой мочки. Драко сглатывает сухо и как-то судорожно. Второй рукой отводит кудри, едва касаясь шеи, вытаскивает оставшиеся невидимки, осторожно расцепляя тонкие пластины ногтями. Приходится подойти ещё на полшага ближе, и теперь Драко чувствует, как лопатки прижимаются к его груди. Он бросает снятые невидимки в раковину, снова проходится ладонью вдоль гермиониной руки, переплетает пальцы.

— Я всегда знал это.

Гермиона кладёт голову ему на плечо. Эмоции всегда легко читались в её чертах, и сейчас они сменяются так быстро, что Драко следит почти завороженно, как между бровей рисуются и сглаживаются складки, как они сперва пересекают лоб, но потом уходят, обрисовывают губы, подбородок, линию скул. Гермиона смаргивает несколько раз, прерывисто выдыхает.

— Но вот мы здесь.

Он зарывается носом в кудри, а Гермиона фыркает. Слабая дрожь прошивает её позвонки, когда она прижимается к нему крепче.

— Папа, кажется, расстроился, что ты пропустишь его день рождения.

— Кажется?

— Ну ты знаешь его. — Её голова едва наклоняется вправо, лбом касается его щеки. — Он вздохнул.

— Ну ничего себе.

Ему стоит отстраниться, отпустить её, но вместо этого он замирает. Не дышит даже, за рёбрами зудит. В отражении Драко видит их головы, склонённые друг к другу; её лицо, оттенённое усталостью; их сплетённые руки и скошенную линию его плеч. Сталкивается с её взглядом, таким же изъедливым и изучающим, как и его. Гермиона двигается первой, задирает голову, случайно проезжается сухими губами вдоль шеи. Её вздох щекоткой рассыпается по коже.

— Это было хорошее время, — говорит она для себя не меньше, чем для него.

Драко обнимает её поперёк живота. Ослепительно-яркая лампа гаснет вслед за его шёпотом, и ванная погружается в мягкую темноту.

 

Гермиона засыпает глубокой ночью. Он не засыпает совсем.

Он видит её: спутанные волосы, рассыпавшиеся по подушке; полуоткрытый рот; обнажённое плечо с тонкой лямкой поверх; начало груди под строчкой кружева; тело, чётко очерченное под простынёй; мелко трепещущие ресницы; бледно-лиловые веки и острый подбородок.

Он видит её, и всё кажется ему ненастоящим, будто выдуманным: и он, и она, и наступающее утро, и все бездарно утекшие годы. Всё, кроме этой самой минуты.

Дождь стучит по стеклу, косые полосы растягиваются в свете фонаря. Где-то в отдалении небо размывает грязно-розовым.

Ему хочется удержать это мгновение, но налитые тяжестью веки смыкаются, и оно обращается в ещё одно воспоминание, до которого уже не дотянуться.