Вниз по реке (гет)

Почти закончились приготовления к ночи купальской — разве что костёр не зажгли.

На длинные столы выложили белые нарядные скатерти с узорами вышитыми. Из каждого дома натаскали тарелок с едой всяческой — тут и лепёшки с конопляным семенем толчёным, каши ячменные да галушки творожные со сметаною. Кто-то блинов наготовил масляных и тоже на стол их выставил. Молодцы по указу Василисы вынесли бочки с квасом тёмным забористым, жёнки принесли горилку в графинчиках хрустальных, рядом сока поставили берёзового. Кто-то из молодняка грозился приволочь отцовский хмель (али медовуху какую — кто их разберёт, окаянных).

Словом, стол от яств ломился. Даже Яга осталась довольна, не ворчала привычно.

Всё своим чередом идёт: дитятки по дворам носятся, а девицы ещё дома суетятся — в косы ленты заплетают, бусы выбирают покраше да побогаче. Молодцы только из бань выходят, и пахнет от них полынью, иван-чаем да тимьяном. Старики былое вспоминают — ужно многих купальская ночь свела.

А те, кто дела свои закончил, ходят бесцельно, никак найти себе место не могут. То и дело кто в чужое окошко постучится, да к реке позовёт. И всё тянется, всё замерло будто — каждый ждёт, когда опустится на Белогорье ночь тёмная, жемчугом звёздным озарённая. И всё это только чтоб посмотреть, как костёр поджигают; чтоб пуститься в хоровод долгий; чтоб венок свой вниз по реке пустить; чтоб до рассвета успеть соседский забор разобрать; чтоб под утро нырнуть в холодную воду, по которой туман стелется, а потом расходится с подруженьками по домам, хохоча в кулак негромко.

* * *

Финист Ясный Сокол выходит к реке уже в потёмках: слишком долго он костёр мастерил, а потом баня всё никак не протапливалась… Словом, никак не смог он искупаться — сама судьба против него настроилась будто. Да и пущай! Али он трус какой, что воды испугался?

Финист останавливается на пригорке, смотрит вниз: в глазах от цветов и лент рябить начинает. Одна девица случайно замечает его, что-то подружке шепчет и та поворачивается тоже, берёт соседушку за руку, головой в сторону кивает. Вслед за ней и другие головами вертеть начинают, хихикают, мол, поглядите-ка, кто явился. Одна девчушка подбегает к нему, лопочет что-то, чарочку с горилкой протягивает, а он отмахивается только, Марью на берегу ищет.

Где ж она? Неужто не пришла?..

Финист поворачивает голову, и дыхание у него перехватывает.

Марья сидит на склоне — ровно там, где они поутру вместе сидели.

Платье на ней белое, с красным узорчиком простеньким. В косу длинную ромашки вплетены да васильки, а вокруг лента зелёная шёлковая, в свете лунном сияющая. Пальцами своими длинными она венок перебирает, новые стебли в него вплетает бережно. Вот и иван-да-марья на коленях у неё лежит, вон и папоротника листы… Она задумчиво губы поджимает, щурится. У Финиста от ласки сердце сжимается. Если бы только мог — прижал бы к себе Марью да не отпускал бы никогда на свете, лишь бы только рядом с нею быть, каждое утро в глаза её смотреть и улыбаться, когда она улыбается…

Финист срывает травинку мятлика, идёт к Марье медленно. В голове мысли стайками роятся, в животе всё в узел сплетается.

— Марья, петушок или курочка? — спрашивает он тихо, несмело.

Она дёргается, поднимает глаза свои испуганные и моргает, будто не верит, что это он перед ней стоит.

— Трава это, Финист, не видишь что ли? — растягивается она в улыбке мягкой, подол платья к себе подвигает. — Курочка.

Ясный Сокол рядом присаживается, пытается вновь метелинки снять со стебля, да только вновь случайно его пополам разламывает. Марья хихикает, да и Финист, глядя на неё, смехом заливается. Хохочут оба по-доброму, а он всё на венок её поглядывает: каков он? Вон жёлтые цветки, вон синие, вон хмель да полынь… Не маловат ли будет?.. А красивый-то какой! Такой не спутать ни с чем.

— Чего пришёл-то хоть? — она венок чуть в сторону откладывает, к нему пододвигается, бедром нечаянно ладонь его задевает.

Платье у неё тонкое-тонкое, сквозь ткань льняную он тепло её кожи чувствует. Марья от Финиста отскакивает, как ошпаренная, в темноте видны щёки её зардевшиеся.

— Да так, — отвечает он, будто не случилось ничего, а сам тоже под бородой краснеет, — на тебя пришёл поглядеть, красавицу.

— Смеёшься что ль, змей подколодный? — Марья усмехается не весело, снова за венок берётся. — Вон, смотри, сколько там красавиц…

И ведёт подбородком бледным вниз — у берега и впрямь девицы к танцу готовятся. Финист смотрит на станы их тонкие и не екает ничего внутри. Не надобно ему других, кроме Марьи, никто из них ей даже в подмётки не годится.

— Наговариваешь ты на себя, вот что.

Она пожимает плечами безразлично, не веря ему будто, и берёт в руки сильные да нежные новую ветку полыни.

— Ты думай что угодно, Марья, — Финист на ноги поднимается, — но я никого тебя краше, никого добрее и милее не знаю. А я, сама знаешь, врать тебе не стану.

Марья головой качает, но глаз на него не поднимает.

* * *

Не хватает Марье силы своей богатырской, чтобы вслед Финисту посмотреть.

— Никого тебя краше, никого добрее и милее не знаю, — повторяет она беззвучно, лихорадочно вплетая веточку, да венок подтягивая. — Коли и впрямь никого краше нет — что ж ты кота-то за хвост тянешь? Вот поцеловала тебя сегодня — думала, может хоть это лёд растопит, а ты? Чего это ты, Марья? Так и хочется тебя кулаком по башке треснуть, дурака! А я лучше что ли? Да я за спасибо, я как брата… Вот дурная головёшка! Правильно говорят — с кем поведёшься, от того и наберешься. Повелась с богатырём и вот-те на-те. Теперь до конца жизни морочиться буду, да глазками хлопать, а слова дельного сказать так и не смогу…

Новую веточку берёт, вплетает.

Нет, так не пойдёт. Надо быка за рога брать. Объясниться с ним что ли сегодня в ночь, пока не видит никто, а там будь что будет? Ежели взаимно всё, то и славно, а ежели нет — хоть душу он ей травить перестанет. И пущай считает её дурочкой последней, ей плевать. Лишь бы кончилось это всё.

Снизу слышится громкий «Ах!» зачарованный да треск громкий. Марья резко голову поднимает.

Костёр высокий, Финистом сложенный, вспыхивает, и поднимаются в потемневшее небо искры красные да жёлтые, на звёзды похожие. Девицы в хоровод пускаются, юношей за собой тащат танцевать. И бегут по песку до по траве тени их слабые, светятся лица их радости полные в свете огня живительном. Марья в лица эти вглядывается, Финиста глазами ищет и не видит. То у той красавицы под боком молодец какой стоит, что аршин в плечах — аннет, не Финист! — то у другой под боком мальчика видит с головой золотой — тоже не Финист!..

— Марья, чего сидишь? — окликает её Софья, побегая. — Закончила?

— Закончила, — Марья в руках венок вертит. — Нравится?

— Нравится! — Софья заверяет, за руку Марьину богатырскую хватается, но медлит. — Так танцевать-то побежали, али весь вечер кукситься будешь?

Ладошка у сестры грязная, горячая. Марья сжимает эту ручку маленькую крепко:

— Побежали! — выдыхает, с земли холодной вскакивая, и Софье на голову веночек нахлобучивает. — Не сидеть же всю ночь туточки, ведь правда?

И бегут обе со склона резво, влетают в хоровод с разбегу пару чью-то разбивая. Несутся по кругу, плясовую подхватывают. Кто-то Марьину руку окромя Софьи сжимает — Марья смотрит в сторонку, а то мальчишка прехорошенький, чернявый. Он ей склабится широко да подмигивает. А Марья хуже что ли? Возьми да и улыбнись в ответ — без мысли всякой задней. И только в тот момент замечает глаза ясно-голубые, на неё смотрящие завороженно.

Финист по ту сторону костра стоит, и лицо его видно сквозь дымку неясную. В руках у него чарочка маленькая, да тарелка с галушками, которые, кажется, Софья готовила. Видит Ясный Сокол, что глядит она на него, да тут же глаза отводит, чарочку внутрь себя роняет, не поморщившись.

Тревога Марью накрывает, зыркает она на Софью мельком. А Софья взгляда её не замечает — смеётся, да песню горланит.

«Не к добру всё это… — думает Марьяша, руку сестрицы покрепче сдавливая. — Ой, как не к добру…»

* * *

Стоит Финист у стола праздничного, глаза разбегаются, а один всё равно на Марью косит. Вот она в хороводе пляшет — счастливая да пунцовая.

Бегает Финист за мальчуганами — уж больно просили снова посалиться, а один глаз всё равно на Марью косит. Она заплетает косу девчоночке какой-то. Девчоночка щебечет, лопочет что-то, Марьюшка посмеивается, а Финиста салят позорно.

Ведёт Финист с кем разговор оживленный, а один глаз всё равно на Марью косит. Она лепёшку со стола ворует украдкой, медленно в рот сует кусок — а что б не видел никто. Застращала её Софья-то…

Время катится к полночи неумолимо, а дел меньше не становится. Череп коний Финист в костёр скидывает и стоит ему только со столба спуститься, как девица на локоть его виснет, спрашивает игриво и залихватски:

— Ясный Сокол, а ты расскажи, как ты Соловья-Разбойника одолел?

— Не одолел я его, — пытается он из цепкой девичьей хватки вывернуться. — Повязать — повязал, а убивать не стал.

— Благородный ты, Ясный Сокол. Скажи, а вниз по реке сегодня пойдешь венки ловить?

— Пойду, — отвечает он без раздумий, да сам об этом жалеет мигом.

— Тогда венок мой запомни, Финист, — девчонка склабится умильно, крутится, себя кажет, а ему и дела нет. — Запомни, а то ведь окажусь тебе по судьбе!

Он отбрыкивается наконец, доходит до стола, наливает ещё чарочку горилки из графинчика чьего-то хрустального. Зря Яга бранилась: не дурна горилка-то, да только разве ж легче от этого?.. Упиться нельзя — ещё в воду лезть сегодня, да и не упиваться нельзя — в воду ещё лезть сегодня…

— Полночь скоро! — кричит кто-то с холма. — Затянем-ка!

Девицы у воды садятся, ноги подбирают свои длинные, спинки выпрямляют, чтобы пелось легче. Мальчишки рядом стоят с кружками — видать, притащили-таки бочку со хмелём! — приваливаются друг к другу, за шеи обнимаются. Кто окашливается, кто жмурится пьяно и впрямь песнь затягивают.

Сначала низкоголосые начинают, а сверху звонкие подхватывают, журчат, что твой ручеёк. У Марьи голос нежный, бархатный, среди первых заступающих слышен. Финист ни с кем голос этот не перепутает. Поют «Ой, рано на Ивана» — один начинает, другие продолжают, третий вторит, и вместе звучат так пронзительно, и летит песня над рекою, с течением уносится вниз, к другим городкам да посёлкам…

Туман над водой кружится, словно хоровод водит. Старики друг к другу жмутся, кто-то поодаль от берега лобзаться начинает. Костёр трещит сладко так и по душе Финистовой мёдом счастье с горилкой разливается. Он глаза закрывает, к деревцу прислоняется спиной, слышит, как молодняк переругивается: стоит ли «Рано я женился» петь, али подождать ещё? А пока они спорят, Марья «Солдатскую» мурлыкает и хочется ему думать, что каждое слово той песенки — то Марьино сердце для него поёт — как любила его, как боялась за жизнь его богатырскую…

Пение смолкает три песни спустя и Финист глаза открывает, словно ото сна разбуженный.

Смотрит, а девицы без венков уже все, да и молодцев на берегу не видно никого. Девицы стоят в воде: кто по лодыжки в реке, кто уж на берег выходит, да ноги от песка отчищает…

Марья на берегу стоит в сапожках, стан свой руками обнимает — как тогда утром, да только вот сейчас не холодно. Он лица её не видит, только спину ссутулившуюся. Коса её от танцев растрепалась, цветы из волос повыпадали.

— Куда подевались все? — спрашивает Финист, да только у кого спрашивает — того сам не ведает.

— Так вниз по реке пошли, — отвечают, — венки ловить.

— А давно ль ушли?

— Уж с полчаса как. Скоро возвращаться будут.

— А когда ж успели-то? Только что петь закончили.

— Так с «Солдатской» и ушли.

— Вот чёрт! — Финист с места торопливо вскакивает. — Мне тогда пора уж за ними.

— К разбору поспеешь, — смеются.

— Да и пущай к разбору, — отмахивается он. — Пока моей милой венок другой не принёс — не потеряно ещё ничего.

Отряхивается Финист Ясный Сокол и исчезает за деревьями.

* * *

Как только последний венок с глаз Марьиных скрывается, так она от реки и отворачивается. В воде тёмной горит костёр золотой, и на душе пусто так, что даже плакать не хочется. Софья рядышком приплясывает, довольная до ужаса.

— Чего ты счастливая такая? — спрашивает Марья хмуро. — Сама ж знаешь — не поймает никто твой венок. Денисушка по ту сторону от Белогорья остался.

— А ежели и не поймает, — Софья за руки Марьины хватается цепко, радостно, — так это значит, что Денис точно мне судьбою начертан. А он знаешь какой молодец красный? Не знаешь, да и представить себе не сможешь!

Стыдно Марье себе признаться, да только она завидует сестре своей — вон как она умеет тоске сердечной не поддаваться! Научиться бы также…

— Ну что, пойдём бесчинства творить? — сестрице всё нипочём, кажется. — Давно хотела телегу чью-нибудь перевернуть, али колесо какое скрутить! Пойдём, Марьяш, а?

— Обожди маленько, у меня дело есть. Иди с другими пока, а я опосля к вам присоседюсь, ладно?

Софья губы недовольно поджимает, но долго не думает — тут же вслед за другой молодёжью уносится, кричит им вдогонку, мол, с вами я! С вами!

Марья вздыхает тяжело, а шага сделать не может, словно онемело всё. Надо только решиться — повернуться, посмотреть в глаза Финисту, подойти да сказать: «Поговорить мне с тобой надо, друг мой, отойдем в подлесок, пожалуйста». И там, у берёзы какой ли, у сосны, вывалить ему всё, что на сердце у неё тяжким грузом лежит.

Голова требует назад всё вертать, не делать ничего. Да только вот решение принято уже.

Сжимает она кулаки решительно, оборачивается.

Там, где лежал Финист, нет его больше. Был да всплыл. Рядом с пустующим местом разве что мужички хмельные сидят.

Подбегает к ним Марья, спрашивает невозмутимо, а у самой глаза горят блеском нездоровым:

— Куда Финист Ясный Сокол делся?

— Вниз по реке пошёл, — отвечает ей первый хмельной мужичок, а второй добавляет:

— За венком милой своей.

В глазах у неё темнеет. Какой ещё милой? Какой венок? Она ж не плела!..

— Спасибо, — неразборчиво благодарит Марья, и сама в пролесок ныряет, вниз по течению реки собирается.

Догнать бы его… Только бы догнать.

* * *

Ясный Сокол идёт вдоль реки, а та всё медленней и медленней становится. Видно уж здесь Водяной не чистил ничего, поленился — тут и кувшинки, и ряска, и рогоз всё чаще и чаще мелькают. Луна на волнах играет, с реки ветерок дует слабый прохладный, да туман белёсый сам с собою в догонялки играет. Сверчки пиликают тихонько, лягушки поквакивают счастливо. Тиха ночь, нежна ночь! Хороша, чтобы в самых лучших да в самых крепких чувствах признаваться.

А венка-то всё нет и нет. Течение медленное, уж должен был нагнать его с тыщу раз. Авось затонул?..

Уж лучше об этом не думать.

Река петляет резко, в заводь Финиста выводит. У схода в воду, недалеча от берега, в тростнике запутавшись да в свете серебряном, на воде качается венок. Стоит только вглядеться — а в нём и иван-да-марья, и папоротник, и полынь, и хмель…

— Её! — выдыхает Финист счастливо, подбегает к берегу и останавливается ровно у кромки водяной.

Страх к горлу приливает, а в голове волны шумят.

Финист сглатывает. Чудится ему, что из воды смотрят на него глаза мутные, руки бледные с тонкими пальцами со дна тянутся.

— Сделай шаг, — шепчут ему с глубин будто, — сделай шаг, а мы тебя на дно затянем. Не выберешься больше, в глаза её больше не взглянешь. На дне останешься, с нами вместе!..

Он закрывает глаза.

Открывает.

Ни рук, ни глаз, ни шепота змеиного.

Финист медленно сапоги с ног стаскивает, от водной глади взгляда не отрывает.

Песок холодный, влажный.

Чуть помедлив, он и косоворотку расстёгивает — хочется потом во что-то сухое одеться — складывает её аккуратно, да на траву рядом кладёт.

И всё вокруг тихо-тихо, ничегошеньки не происходит: всё так же скрипят сверчки, жабы квакают.

Он жмурится и шагает вперёд.

* * *

Марья по лесу идёт спешно. Подол платья меж ногами мешается, коса тяжелая по плечам бьёт, цветы из неё выпадают окончательно, а она их и не подбирает. Сердце в груди заходится — успеть бы, успеть бы, успеть бы…

Признаться бы раньше, чем он чужой венок достанет. Сказать, что он ей мил уже давно, что сердце её кровью обливается всякий раз, когда он смотрит на неё нежно и не говорит ничего! Поцеловать бы его хоть раз, а дальше…

Сердце сжимается болезненно.

Да пусть чей угодно потом венок достаёт, коли совести нет!

Тук-тук.

Марья невольно на бег переходит, вперёд несется оголтело.

Резко волосы назад тянет — это лента шёлковая изумрудная за куст терновника зацепилась. Быстро, движениями рваными, чертыхаясь то и дело, Марья ленту из косы вынимает, она на кусте терновом остаётся. Коса распускается, кудри медные по плечам рассыпаются, а она их за уши заправляет, да всё вперёд рвётся. Соловьи трелями заливаются, а Марья и не слышит их — только стук собственного сердца в лёгких отдаётся.

Тук-тук.

Между деревьями силуэты юношей с венками мелькают. Марья останавливается и всякий раз за деревьями ближними прячется, к стволам толстым припадает, надеется, что не заметят её. Сердце в груди пляшет отчаянно.

Тук-тук.

Всё дальше и дальше она отходит, река ряской покрываться начинает — и точно, здесь Водяной поленился угодья свои чистить — кувшинки повсюду, да илом тянет от берега. Вот почему Яга с утреца-то ругалась, говорила, что у Заводи Северной камни скользкие в иле, как бы не поскользнулся кто хмельной, да не утопился!

Тук-тук.

А Финист горилку пил…

Тук-тук.

Во рту будто металлом отдавать начинает, но Марья сильнее, Марья вперёд бежит.

Река петляет резко. Впереди Заводь Северная, а с заводи плеск слышится.

* * *

Финисту вода по пояс — тёплая, что твоё парное молоко. Это только с берега казалось, что близко венок, а идти до него долго оказывается да всё по камням, по глине скользкой.

Вдруг из подлеска шорох слышится, треск да скрип. Финист на звуки оборачивается и обмирает.

На пятачок песчаный, крошечный, Марья вылетает. Она в свете луны белая-белая, словно не кровинушки на её лице не осталось. Волосы рыжие распущены, разметались по белому платью лёгонькому, глаза от страха огромные, и в них будто всё небо разом отражается.

— Финист! — кричит она испуганно, в мгновение с себя черевички красные скидывает. — Там Водяной не чистил, ты ж подскользнуться и утопиться можешь! Ты зачем туда полез, дурак хмельной?!

Кажется, совсем она не замечает Финистовой наготы. Она вбегает в воду, сама на камнях илистых поскальзывается, падает вперёд с громким плеском. Богатырь навстречу ей бросается, только вода густая будто противится, удерживает. Марья поднимается живо, капли с лица утирает да так и замирает — только за спину ему смотрит, а там венок на волнах качается.

— За венком твоим! — отвечает Финист, к ней приближаясь.

— За каким за моим?! — Марья руками грустно всплёскивает. — Я не плела!

Всё смолкает, даже жабы со сверчками затихают. Финист останавливается, как вкопанный.

— Как не плела?

— А на кой мне венок, ежели ты бы не пошёл за ним?! — она подбородок вскидывает, злится видно. — Я никому кроме тебя, окаянного, принадлежать не хотела никогда!

Она вдруг краской заливается да такой сильной, что ажно в темноте видно.

— Так у тебя ж на коленях… Этот самый… — он рукой машет слабо в сторону венка.

— Этот я Софье доделывать помогала. Её это венок! Я ж весь вечор без венка на голове, а ты…

Она вдруг замолкает, громом поражённая. Между ними расстояние не такое большое, но кажется, что в аршинов несколько.

— Ты что же, думал, что это мой?..

И мир весь вокруг них меркнет в ту же секунду. Остаётся только пятачок этот водяной, крошечный, луной залитый. Марья стоит в белом платье своём на русалку похожая — ткань белая тонкая стан её могучий да ладный облепляет так, что Финисту и смотреть стыдно, и глаза в сторону отвести не под силу. Завитки мокрые к плечам прилипли. Она дышит тяжело, будто злится от чего-то.

Финист шаг к Марье делает, а она на шею к нему бросается. Он её руками сильными обнимает, по спине да по складкам мокрым от воды речной пальцами ведёт, к себе прижимает. Щёки у неё алые, глаза зелёные на себя сами не похожи — огонь в них горит такой, что и не потушить.

Да оно ему и не надобно.

Мгновенье проходит, и Финист к губам её припадает жадно, руки в волосы её длинные запускает. Марья лицо его обхватывает, жмётся к нему, дрожит, а он только сильнее к себе её прижимает, будто хочет меж рёбер своих поселить.

— Люблю тебя, Финист, слышишь? — шепчет она, поцелуями горячими, лицо его осыпая. — Сказать боялась всегда, а то вдруг…

Договорить не успевает. Финист вновь в губы её с поцелуем впивается и всё внутри него сжимается и поёт сладостно.

— А я тебя люблю, Марья. Знаешь, как люблю?

Марья головой мотает, снова к устам его льнёт, а по щекам красным слёзы текут и текут. Глупые слёзы, счастливые.

Его она. Его только.

Лягушки квакают, сверчки стрекочут, волны бьют о берег, да только Финисту и Марье всё это безразлично совсем.

* * *

Уж светать начало, когда впервые Финиста на берегу заметили — это он до своей хаты за красной однорядкой бегал, чтобы Марью, до нитки продрогшую да промокшую, прикрыть. Потом их уже вместе видели: шли они рука об руку — сперва Финист в косоворотке своей белой, следом Марья — в кафтане его красном, да в Софьином венке. И оба от счастья светились так, что огнём своим костёр затмевали.

— Соколик мой, — шепчет Марья, к Финисту своему станом прижимаясь. — Ты меня здесь у костра подожди, ладно? В сухое переоденусь только, и пойдём с тобою бесчинствовать в волю.

— Хорошо, — он её в висок целует незаметно. — Сколько ждал — и ещё подожду.

Марья кивает и бежит домой со всех ног — черевички в руках держит, чуть на месте не подскакивает. Останавливается у чёрного хода в терем, носом в кафтан зарывается, а он Финистом пахнет. И улыбка дурная через всё её лицо тянется.

На цыпочках она по терему крадётся к себе в комнатку, чтобы матушку с батей не разбудить. Софьи в светлице нет — она наверняка телегу на соседней улочке переворачивает ещё.

Всё так, как должно быть и никак иначе.

Марья их светёлки через окно выбирается, чтоб не шуметь лишний раз, и бежит, сверкая пятками, вниз к берегу.

Впереди у неё всё самое лучшее: бесчинство по улочкам, рассвет да песни, костёр догорающий, поцелуи украдкой, да лето долгое, полное счастья девичьего.

* * *

Баба-Яга отпивает иван-чая, взглядом укоризненным смотрит вслед бегущей к берегу Марье.

Сидят они с Василисой впотьмах на кухоньке, чаи гоняют. Странно, что их Марьюшка не заприметила. Да хотя оно и к лучшему должно быть.

— Коза! — Яга кружку на стол ставит. — Я ж её предупреждала: одна останешься — ерунды надумаешь да искупаешься, а она? Что в лоб, что по лбу!

— Оставь своё ворчание, — Василиса по спине старуху гладит дружески. — Раз случилось так, может и вправду они по судьбе друг другу.

— Марья потаскуну этому?!

Василиса головой качает, смеётся беззвучно.

— А может и права ты, — Яга головой качает задумчиво. — Судьбу не повернуть каким другим боком. Чему быть, того не миновать…

— Брось ты поговорки свои, в самом-то деле. Себя в юности вспомни — разве ж ты не такая была?

— А и то верно, — Яга отмахивается. — Права ты, Василисушка. Права.

На траву роса опадает, из реки солнце выглядывает, туман над водою рассеивается медленно. Молодёжь крадётся усталая, по домам возвращается тихонько, чтобы родителей своих не разбудить, а у реки затягивают песню хмельную, утреннюю да ленивую.

Много пересудов в ночь эту родится — хватит ажно на год вперёд: кто чей венок поймал, кто кого лобзал украдкой, да кто с кем под руку ходил. Много страстей да нежностей дня этого потом перетекут в истории любви крепкой али дружбы сильной, что ничем не порвать.

И ведь не знает Белогорье ночи чудесней, громче, удалей да теплее, чем ночь на Ивана Купала!..