Сны о Гермионе (гет)

Гарри закрыл глаза, наслаждаясь редким моментом тишины. После напряжённого дня в Хогвартсе, заполненного уроками зельеварения, спорами со Снейпом и изматывающими тренировками в Отряде Дамблдора, ему отчаянно хотелось забыться. Даже мысли о Волдеморте, обычно неотступно преследовавшие его, казалось, отступили под усталым шепотом сознания. Всё, что ему сейчас было нужно — это покой. Едва его голова коснулась прохладной подушки, как тело погрузилось в матрас, словно в облако. Сознание утонуло в полусне, унося прочь от тревог и бесконечных вопросов: успеют ли они подготовиться? Справится ли он с ролью лидера? Спасёт ли Гермиона их всех, как всегда, своей мудростью?

Сон накрыл его мягкой волной, и Гарри оказался в огромном зале, окутанном мягким, золотистым светом. Пространство вокруг было одновременно бесконечным и уютным — высокие своды растворялись в мерцающем тумане, а под ногами струился мрамор, холодный и гладкий, как поверхность озера. Воздух пахнул цветущим боярышником и свежестью после дождя — аромат, напоминавший ему летние вечера в саду у тёти Петуньи, но лишённый горечи воспоминаний. На мгновение Гарри ощутил одиночество, словно зал был зеркалом его души — прекрасной, но пустой. Однако затем он услышал едва уловимый звук — шорох лёгкой ткани, скользящей по полу, и тихий звон, будто ветер задел хрустальные колокольчики.

Он повернулся, и сердце его замерло.

Перед ним стояла Гермиона. Но не та, которую он знал — не подруга в мантии с растрёпанными волосами и пятном чернил на щеке. Эта Гермиона была воплощением волшебства, которого не найти даже в старинных сказках. На ней было платье цвета лунного света — голубое, переливающееся перламутром, словно сотканное из воздуха и звёздной пыли. Ткань облегала её фигуру, подчёркивая изгибы, которые Гарри раньше не замечал, или, быть может, не смел замечать. По лифу платья вились живые цветы — белоснежные розы с каплями росы на лепестках и изумрудные листья, будто сплетённые самой природой. Её волосы, обычно взъерошенные, теперь ниспадали волнами до талии, украшенные крошечными светлячками, мерцавшими, как диадема. Гермиона стояла с закрытыми глазами, её губы были чуть приоткрыты, словно она шептала заклинание, известное лишь ветру.

— Гермиона... — прошептал Гарри, но звук его голоса потерялся в тишине.

Она не ответила. Вместо этого её руки плавно поднялись, словно крылья птицы, готовой взлететь, и она начала танцевать. Это не был танец с Йольского бала — лишённый скованности и правил. Её движения рождались где-то глубоко внутри, будто сама магия диктовала ритм. Каждый шаг, каждый поворот был совершенным, словно она кружилась в объятиях невидимого партнёра. Платье парило вокруг неё, создавая ореол из света, а босые ноги едва касались пола, оставляя за собой следы из серебристых искр.

Гарри не мог пошевелиться. Он чувствовал, как его дыхание синхронизировалось с её танцем, как сердце билось в такт незримой мелодии. Ему хотелось приблизиться, но ноги словно вросли в мрамор. Он наблюдал, заворожённый, как её лицо, обычно напряжённое в моменты размышлений, теперь излучало безмятежность. Свет, исходивший будто отовсюду и ниоткуда, ласкал её кожу, делая её почти прозрачной, словно она была создана из самого сна.

— Ты всегда рядом... — прошептала вдруг Гермиона, не открывая глаз, и Гарри вздрогнул. Её голос звучал иначе — глубже, мелодичнее, словно эхо далёкой звёздной системы.

Она продолжила танец, но теперь её движения стали медленнее, осознаннее. Руки тянулись к нему, пальцы будто рисовали в воздухе руны, оставляющие за собой золотые следы. Гарри почувствовал, как что-то тёплое разливается у него в груди — не страх, не тревога, а нечто незнакомое, сладкое и мучительное одновременно. Он вспомнил, как она стояла перед ним в Запретном лесу, прикрывая его своим телом от акромантулы. Как её голос дрожал, когда она произносила: "Мы с тобой, Гарри. Всегда". Как её пальцы сжимали его руку в больничном крыле после битвы в Министерстве...

— Почему ты никогда не видишь? — её вопрос прозвучал как укор, но в нём не было горечи. Гермиона остановилась, и впервые за всё время открыла глаза.

Гарри ахнул. Её глаза, обычно тёплые и умные, теперь горели янтарным светом, словно в них отражалось пламя Философского камня. Взгляд был пронзительным, но мягким, как солнечный луч сквозь туман. Она улыбнулась — не своей обычной, слегка нервной улыбкой, а тайной, полной обещаний, которые не смели стать явью.

— Я... я не понимаю, — выдавил он, чувствуя, как горло перехватывает.

Гермиона сделала шаг вперёд, и пространство между ними сжалось, будто по мановению волшебной палочки. Теперь она была так близко, что он различал каждую ресницу, каждую веснушку на её носу. Её рука коснулась его щеки, и от прикосновения по коже пробежали искры.

— Ты смотришь, но не видишь, — прошептала она. — Слушаешь, но не слышишь.

Её пальцы скользнули к его губам, заставив его задрожать. Гарри хотел ответить, но слова потерялись где-то между реальностью и сном. Вместо этого он поднял руку, чтобы коснуться её волос, но в этот момент зал задрожал. Цветы на её платье начали увядать, светлячки погасли, а сам воздух стал густым, как сироп.

— Нет! — вырвалось у него, но Гермиона уже отдалялась, её образ расплываясь, словно рисунок на воде.

— Проснись, Гарри, — произнесла она, и её голос слился с шумом ветра. — Проснись...

Он резко сел на кровати, сердце колотилось так, будто он только что убегал от Дементоров. Комната в гриффиндорской башне была погружена в полумрак, лишь лунный свет струился сквозь витражные окна, рисуя на полу голубые узоры. Рон храпел за соседней ширмой, а где-то за стенами слышался мягкий шелест ночных птиц.

Гарри провёл рукой по лицу, пытаясь унять дрожь. Образ Гермионы — таинственной, сияющей — всё ещё стоял перед глазами, как послесвечение яркого света. Он лёг обратно, уставившись в полог кровати, где тени танцевали подобно её силуэту.

"Это всего лишь сон", — пытался убедить он себя. Но почему тогда в груди осталась эта жгучая пустота? Почему пальцы всё ещё чувствовали призрачное тепло её кожи?

Он вспомнил, как неделю назад застал её плачущей в библиотеке. Она сидела за столом, заваленным книгами по окклюменции, и её плечи дрожали от беззвучных рыданий. Тогда он не нашёл слов, просто сел рядом, положил руку на её спину. Она прижалась к нему, мокрая от слёз щека уткнулась в его плечо, а он гладил её волосы, бормоча что-то утешительное. Ему хотелось забрать всю её боль, но он не знал как.

Гарри повернулся на бок, сжимая подушку. Сон был не просто фантазией — это было зеркало, показавшее то, что он годами прятал даже от себя. Гермиона всегда была его якорем: умной, сильной, бесконечно преданной. Но сейчас, в тишине ночи, он признавался себе — она стала чем-то большим. Больше, чем другом. Больше, чем сестрой.

Луна сместилась, и луч света упал на тумбочку, где лежала её записка: "Не забудь повторить заклинания защиты перед завтрашней тренировкой. И не засиживайся, тебе нужен сон. — Г." Он взял клочок пергамента, проводя пальцем по её ровным буквам. Даже здесь, в этих сухих строчках, чувствовалась её забота.

Гарри закрыл глаза, пытаясь вернуться в тот зал, но сон растаял, как дым. Осталось лишь эхо — её голос, её улыбка, и странное новое чувство, которое он не решался назвать.

Утром, за завтраком, их взгляды встретились через стол. Гермиона, как всегда, уткнулась в книгу, но на этот раз между страниц виднелся конверт с письмом от Виктора Крама. Гарри почувствовал, как в груди дёрнулось что-то тёмное и колючее.

— Всё в порядке? — спросила она, заметив его взгляд.

— Да, — он насильно улыбнулся. — Просто... снился странный сон.

— О Волдеморте? — её брови сошлись в тревожной складке.

— Нет, — Гарри потянулся за тостом, избегая её глаз. — Не совсем.

Она хотела что-то спросить, но в этот момент в зал влетели совы с почтой. Гарри наблюдал, как она разворачивает письмо от Крама, и вдруг осознал — образ из сна навсегда изменил что-то в нём. Теперь, глядя на её улыбку, на привычный жест, когда она закручивает прядь волос на палец, он видел не только Гермиону Грейнджер, лучшую подругу. Он видел девушку в голубом платье, танцующую среди звёзд — символ всего светлого, что он готов защищать. И, быть может, когда-нибудь, когда война закончится, он найдёт в себе смелость сказать ей об этом.

А пока этот сон оставался его тайной — хрупкой и прекрасной, как первый снег, тающим при первом прикосновении рассвета.